Вода

Мы состоим из воды.
Вода состоит из нас.
В ней — пути и следы
популяций и рас,
летопись бытия,
синтез света и тьмы,
трансформация «я»
в бесконечное «мы»...
В пригоршню наберу
воду из родника.
Пристально посмотрю
на себя сквозь века...


След слёз

Я вспомнил явственно с утра
про слёзы давние Петра.
Вдали маячила гора,
к ней устремился со двора.
Сквозь мглу просматривался крест,
щитов и копий блеклый блеск.
Окрест — бездумная толпа
и ввысь незримая тропа...
Пошел по следу прошлых слёз,
догадку горькую понёс:
«Не я ли это был Петром,
когда бессильно перед злом
во мне огонь борьбы потух?
Не для меня ли пел петух?»


Гой еси

Время очертило круг,
окружило чарами.
На печи проснулся вдруг
в старом Карачарове.
Слышно карканье ворон,
наглое и вздорное.
Недруги — со всех сторон,
словно тучи черные.
Бедовать доколе мне,
от кручины смурому?
Проскакать бы на коне
прямиком да к Мурому,
послужить богатырем
в трудный час Отечеству,
разобраться с вороньем
и сразиться с нечистью...
Этот боевой настрой,
бедами порушенный,
укреплю живой водой
из бадьи Илюшиной.
Посетив на краткий миг
Русь Святую древнюю,
перейму я у калик
веру вдохновенную.


Ответ Суворова

Эта реплика стоила Суворову фельдмаршальского чина, который он должен был получить за взятие Измаила и которого он конечно же не получил.
Ион Друцэ. Белая церковь

Покраснели дунайские воды,
поглотив погибающих крик,
а по Яссам грохочет подвода,
правит клячами хмурый старик.

Вместо бархата — жмых кукурузы
да солома — взамен покрывал,
и при этом убранстве в каруце
дремлет сгорбившийся генерал.

Тучи выхмарились серым снегом
под колеса на мерзлую грязь.
Завершает движенье телега,
и выходит навстречу ей князь.

Безучастно надменны хоромы
за узорной решеткой ворот.
Отряхнувшись от снега и дрёмы,
генерал через силу встает.

О захвате в штыки Измаила
он Потёмкину рапорт отдал.
Только сердце по-прежнему ныло:
в нем застрял кровью залитый вал.

Сердце — тайных страданий обитель...
Князь спросил, как в фанфары трубя:
«Невозможного дела вершитель,
чем, герой, наградить нам тебя?»

И ответил Суворов как должно,
вмиг отвергнув фельдмаршальский чин:
«За свершение дел невозможных
наградить может Бог лишь один».


Лед и пламя

Памяти генерала Д.М. Карбышева

Песнь памяти вещая птица поет,
незримо паря над землей,
о том, как вода превращается в лед
скрипучей морозной зимой.
О том, как в деревья вгрызается сталь
наточенной остро пилы
и, гулко откликнувшись, высь и даль
на миг проступают из мглы.
О том, как, запутавшись в ветвях,
трепещут клочки облаков
и их засыпает снежный прах,
взметенный паденьем стволов.
О том, как дрова, попадая в печь,
рождают пламя огня,
сгорают дотла, чтобы сберечь
тепло для грядущего дня.
Песнь памяти вещая птица поет
среди вековой тишины
о том, как встречались пламя и лед
на перекрестках войны.
О том, как в концлагере в лютый мороз
героя облили водой
и с неба снежинками изморозь слёз
спустилась на столб ледяной.
О том, как вселился в тех извергов страх
и их до костей пробирал,
когда возвратился с огнем в руках,
восстав изо льда, генерал.
О том, как огонь благодатный сходил
с высот, справедлив и суров,
и свору фашистскую бил и крушил
из пушек советских бойцов.
Песнь памяти вещая птица поет
о том, что кипящей волной
в объятьях огня становится лед,
со злом продолжая бой.


Боль

Боль всех людей, убитых войной,
ночью и днем, волна за волной
в жар и озноб планету бросает
и продолжает в конвульсиях биться,
как с перебитыми крыльями птица,
и на пространствах земных порождает
то вулканическое изверженье,
то наводнение, то ураган,
то цунами, то землетрясенье...
«Мне отмщение, и Аз воздам».


Свет Воскресения

Продраться бы к просвету через чащу,
где путает следы и мысли бес,
и отыскать в скорбящем настоящем
путь к осознанью, что Христос воскрес.

Соль — в ране, мир — в дурмане, путь — в тумане,
но в сострадании душа чиста,
и каждый шаг всех светлых начинаний
оправдан Воскресением Христа.


У криницы

Вспоминаю былинное время,
где поил у колодца коня,
а потом в руку — меч, ногу — в стремя
и — по полю, кольчугой звеня.

Как теперь ни зови — Сивка-Бурка,
словно лист пред травой-муравой,
у криницы родного проулка
не предстанет, как встарь, предо мной.

Где-то близко уже черный ворон
затаил темный замысел свой.
Все натужнее крутится ворот,
тяжелее ведерко с водой.

Время сыплет на голову пеплом,
на ногах еле-еле держусь,
но созвучно с колодезной цепью
чистым небом умоюсь, упьюсь...