Максим Замшев. Концертмейстер

Известно, что поэты русские порой блистают в прозе. (Причем по какому-то закону природы обратного не наблюдается — тот, кто с прозы начинает, не выдает потом сильных стихов.) Вот почему, прочтя полгода назад последний роман замечательного современного писателя Максима Замшева (мою статью о «Вольнодумцах» найдете и в журнале «Москва», и в «Дне литературы»), я ощутил читательское сильное желание двинуться «против течения» — от устья к истокам прозаика Замшева. А проще говоря, взяться и за его предыдущий роман. И я не прогадал: исполненный с тем же изяществом и мастерством, «Концертмейстер» показался мне первой картиной диптиха, объединенного не героями или сюжетом, а философской проблематикой и стилем, тяготеющим к полифонии «Саги о Форсайтах», когда сквозь общий гул эпохи проступает вдруг многоголосье социальных страт, а сквозь него — уже отдельные солирующие партии.

Так, время «юности наших отцов» в романе становится лишь экзистенциальным фоном, легким ужасом, пронизывающим города. Послевоенные сороковые Замшева — сотканная «на молекулярном уровне» (столь бережно и точно) атмосфера. Разреженная, может быть, до стратосферы по величию и бездыханности. Тот самый «вольный холод тюрьмы», по меткому выражению Георгия Иванова, которым трудно дышит первое поколение семьи Норштейнов.

А точней сказать, для романиста Замшева это «основа сущего», тот «лучший эфир», из которого «Творец соткал живые струны» музыкантов и музыковедов, их детей, друзей, врагов.

Все персонажи существуют необыкновенно музыкально, не в смысле гармонично, нет, повсюду и сознательные диссонансы. Просто со всей очевидностью вторгается в текст музыкальное образование автора — и литературный текст выстраивается по законам еще одного вида искусства с его интеракцией мелодий и ритмов. Обозначенные изначально в «увертюре» романа вариации развиваются свободно и могущественно по мере приближения к кульминационным взрывам и развязке.

Усложненная практически до детектива хронология с размаха бросает читателя то в строго сталинский 1948-й, то в беспечный 1975-й, то в странно переломный 1953-й, то в совсем уже понятный и необратимый 1985 год... В сущности, во все эпохи семья Льва Семеновича Норштейна, замечательного композитора, отваживается «жить, под собою не чуя страны». Чисто семейные заботы и проблемы. Живо волнующие профессиональные вопросы искусства и литературы. Творческие устремления, карьерные. Страх не состояться. Болезни и выздоровления. Тревоги за своих родных, за собственную участь. Нежность да любовь сердечные к тем, кто тебе всего дороже... Да, именно так проживает любая семья, все, в сущности, люди. Как говорил один из героев Евгения Шварца: «Знаете, ваше величество, ужас какой? Народ живет сам по себе». Но в иные эпохи вот это право прожить «самим по себе», причем прожить честно, покупается немалой ценой. Порой ценой крови, ценой убитого таланта, ценой самой жизни. И ее фон, эта атмосфера из мирного ландшафта, серенького дождичка, постепенно превращается в чудовище, которое неотвратимо приближается, давит и пронизывает, норовит пережевать и проглотить. Даже в «почти перестроечном» 1985-м Олега Храповицкого, литературоведа, зятя композитора, вызывают куда следует и предлагают стать частью этой самой атмосферы, то бишь «съесть» начальника и воцариться директором Пушкинского Дома.

Что ж говорить о жестоких делах 1949-го? А вот поди ж ты, семьи и друзья тогда держались не в пример дружнее. Медсестра, рискуя, воровала для композитора Лапшина морфий (у того дикие боли в желудке). И даже арест поэтессы Веры Прозоровой не ударил по единству гордого кружка, в котором было хорошо друг с другом медсестре и музыканту, поэту-математику и начинающей актрисе... А вот когда в 50-е годы «ослабли вожжи» и поэтесса Прозорова вышла на свободу, все пошло вразнос. Поскольку поэтесса объявила всем, что это музыкант Лапшин в незабвенном 49-м настрочил на нее мерзкий донос.

Заметим, и автор, и старший Норштейн (значит, и читатель с ними вместе) всегда считали Лапшина талантливейшим композитором. Вот и не верим мы, в отличие от остальных героев «Концертмейстера», что этот человек способен был на скотство. Как человек, который создает такую музыку, может быть стукачом? Ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные»? Да, это рядом. Только и в пушкинской (от лица Сальери), и в замшевской (от Норштейна) сентенции — знак вопроса.

Ох уж эти извечные знаки вопроса! Кто и когда нам ответит на них...

Но сейчас мы не о «правде жизни». О правде романа. Суть мотиваций его действующих лиц — не только талантов и гениев, а, в сущности, ВСЕХ — отнюдь не политические убеждения, не трусливые поджилки, не рвение прогнуться перед властью... Ну а что же тогда? А вот честь человеческая и... неуничтожимая, порой «бесстрастная», а чаще страстная и грешная любовь.

Для одних персонажей она самоценна, другим как будто помогает вырваться из заколдованного круга с чудищами по периметру. Как помогает свежий воздух, «русский дух», древний город Владимир... Так, в 1970-м Свету, дочь Норштейна, встретил «густо заваленный снегом Владимир», его «несуетное былинное величие».

«Что-то было во всем этом тягучее и привлекательное. Сырая беспристрастная правда. Очевидная победа вечного над сиюминутным». Потому что победа любви над нелюбовью. Живого над мертвым. Автор не декларирует своего присутствия, но зримо, через рефлексии любимых героев, словно подсказывает себя нам, заводя в свои художественно-философские координаты.

И «тягучее и привлекательное» затянуло Свету окончательно. Пронзил ее роман с провинциалом Саблиным. Несмотря на то что Света замужем — за тем самым Олегом Храповицким, замдиректора Пушкинского Дома, прекрасным человеком, но слабохарактерным. Несмотря на то что у Светланы двое сыновей.

Саблин — врач и диссидент. Движется против системы, распространяет в самиздате Солженицына, и вот Светлана на распутье — любит и страдает, любит и...

Ее внутренний нравственный конфликт лишь обостряется, когда возлюбленного арестовывают, а слабохарактерный муж подписывает коллективное письмо против Солженицына. После истерического выплеска Светлана отселяет мужа из спальни, а затем — и из квартиры, затем — в Ленинград... И кстати, гениальный ход (не помню, где еще такой в литературе): в этом конфликте как в капельке явлено, что идеология–геополитика–марксизм–персонализм для человека только повод, шаткая ширма с вытертым узором, за которой — тайна его сердца. Буря чувств, упрятанных от света.

«И ничего не исправила, не помогла ничему» ни великая музыка деда, ни сострадание двум сыновьям. Один из них, Арсений, старший, невероятно одаренный музыкально по диагнозу родного деда-композитора, отправляется с отцом в Ленинград. Там и живут они пятнадцать лет, смирившись с полной изоляцией от ожесточенной Светланы. Младший сын, Димка, мало что понимая, занят собственной любовью к соседке, дочери музыковеда-конъюнктурщика, не уважаемого дедушкой, но сердцу не прикажешь.

Внимание! Статья содержит спойлер. Поэтому тем, кто роман еще не прочитал, моя рекомендация — припасть к первоисточнику. Однако далее...

Поразительно, что «политические разногласия», официальная версия развода Светы и Олега даже не подвергается смутным сомнениям других членов семьи. Впрочем, кто они, эти другие? Наивный Димка, только познающий белый свет, да дед-композитор, конечно, многоопытный, но в чем? В шикарном исполнении сложнейших сочинений Прокофьева и Дебюсси.

Талантливый и не от мира сего Арсений тоже какое-то время не сомневался. Ну а в чем тут могут быть сомнения? Заметим, это времена, когда «партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!». А кому не нравится, слушайте своих «Rolling Stones» да и валите к своим господам — негров угнетать и лгать по радио «Свобода».

Но сколь веревочке ни виться... И Арсений застает мать у метро «Новокузнецкая», целующую страстно Вольдемара в губы. Потрясенный, старший сын спешит домой и учиняет обыск в маминых шкафах. Находит владимирский адрес и немало квитанций от денежных переводов во Владимир же, былинный город.

Не открывший никому секрета, Арсений приезжает во Владимир практически к аресту Вольдемара. А поскольку юное стремление «во всем дойти до самой сути» вызывает во все времена настороженность стражей порядка, Арсения тоже арестовывают. Хотя и ненадолго... Итог: старший сын осознает реальную причину распада семьи, молча становится на сторону отца и уезжает с ним в Питер (Ленинград конечно же, простите).

Впрочем, моя оговорка не случайна. Эпохи обтекают героев Замшева, как талые весенние воды. А их дела и побуждения определяются причинами, лежащими, как правило, вне социальных устроений и борьбы идеологий.

По какой-то таинственной причине (из жизни души) и Лапшину важней не самому указать на стукача настоящего (и тем оправдаться!), а дожить через адову боль до момента, когда доносчик сам признается и покается перед друзьями. Дело в том, что по Промышлению Божию Лапшин точно знает, кто этот стукач. Так случилось, что он в 1949-м корчился от боли во тьме на собачьей площадке и нечаянно подслушал тихий разговор юной сексотки с представителем власти.

Кстати, о представителе. Антагонист всех добрых сил в романе сам необычайно интересен. Майор МГБ Аполлинарий Отпевалов полагает, что «интеллигенты нужны для ассортимента». Самим Абакумовым даны Аполлинарию полномочия немалые. Действительно, выявление «бродильного фермента» в среде молодежи под силу не каждому. Здесь нельзя не отметить, что в круг друзей главных героев романа автор вводит прототипы исторических персон. Так, один из них, Сенин-Волгин, — не кто иной, как сын Сергея Есенина, Есенин-Вольпин, философ и правозащитник, математик и поэт.

Но нам пора в Ленинград 75-го! Отселенные туда за беспринципное сотрудничество с советской властью Олег Храповицкий и сын его Арсений начинают новую, без мамы и дедушки, жизнь. «Его вера в искусство (Арсения. — М.К.) существовала неотделимо от веры в жизнь...» Но главным для Арсения становится иное испытание. Еще в столице на концерте по пальцам ударила крышка рояля — и вот результат: боязнь сцены, равносильная профнепригодности. Хотя, думается, впечатлительному юноше вообще все события последнего года — и нелепый разрыв дружной семьи, и разоблачение матери, и внезапный арест во Владимире, и крышка рояля, — все слилось в этот финальный удар сценофобией. Конечно, руки вылечили. Только солировать уже на концертах Арсений не в силах...

Что только не предпринимали педагоги. Один из них, талантливый Михнов, вводит ученика в свой дом. Арсений знакомится с его женой, внучкой эмгэбиста Аполлинария Отпевалова. Причудливо тасуется колода, не правда ли? Тем более что Ленинград город маленький. Как, впрочем, и наша страна, и планета... Ощущение спрессованности времени и пространства в «Концертмейстере», когда человеку не вырваться из колдовского, свинченного кем-то намертво круга, — одно из «предлагаемых обстоятельств» романа, его железное «условие игры». Человек может вырваться прочь, подняться над с помощью только собственной внутренней работы, преобразования себя. Чтобы достучаться к другим лучшим людям, он сам должен прежде всего стать другим. Изменится он — и тут же, как по волшебству, изменится и общество окрест. Причем необязательно это будут другие люди. И в прежних навстречу тебе просияет новое, не замечаемое прежде. Это тоже одна из тончайших, недекларируемых мыслей романа. Эта мысль не проговаривается, не навязывается, она словно разлита в атмосфере, в действиях героев, в движении сюжета и тем прочнее завладевает исподволь читательским сознанием.

Вскоре Михнов уезжает с женой на гастроли в Париж и... просит там политического убежища. Арсения же отчисляют из консерватории, знакомая устраивает его КОНЦЕРТМЕЙСТЕРОМ. Без права солировать на серьезных концертах... Но в приснопамятном 1985-м, когда ветерки с Запада были еще «ветерками свободы», а не смертоносным ураганом, Михнов, пианист номер один во Франции, приезжает с концертами в СССР (здесь пропускаем ряд коллизий, читайте сам роман!), вызывает НА СЦЕНУ из зала Арсения и представляет как лучшего ученика, который сыграет любимое свое произведение, «Мимолетности» Прокофьева, не хуже учителя!

На первых нотах вдавливаясь в кресло, но помалу преодолевая скованность и робость, перед залом, заполненным самой взыскательной публикой в мире, Арсений играет гениально!

Как всегда, удается любовь и не удается политика. В этом наш крест. И в этом, на мой взгляд, главный замысел романа. Эту мысль, казалось бы, легко понять, но страшно трудно ощутить, принять всем своим существом и навсегда усвоить. Она ведь проста и священна, как жизнь. Кажется, для приживания подобных мыслей и пишутся романы.

А вот Отпевалову прямая дорога теперь за рубеж. Чекисту сразу же не полюбился Горби. Он как чуткие глуповцы у Щедрина: едва завидели нового градоначальника, он еще ничего не сказал, не сделал ни единого распоряжения, а все уже поняли, что пришел конец.

Даже когда был расстрелян Абакумов, даже когда самого Аполлинария арестовали, он не падал духом и не помышлял оставить Родину. Но тут... Судите сами, на 70-летнего отставника на улице напала молодежь, «бродильный фермент» которой он вылавливал десятилетиями!.. И что же он, Отпевалов, оставил на земле после себя? Страну? Нет, не оставил. Страна через пять лет прикажет долго жить. Детей и внуков? Покалечил судьбы самых близких. Сын всю жизнь мечтал писать стихи, а папочка смеялся-издевался, в землю втаптывал хрупкий росток дарования...

В итоге «дом, который строил кагэбэшник Джек», саморазваливается...

Итак, Арсений исполняет «Мимолетности» как никогда. Его по телевидению слушают и видят и отец в больнице, и мама с Вольдемаром во Владимире, и понимают они, Вольдемар и мама, что не смогут быть вместе, что инакомыслие и диссидентство, пусть свобода воссияет и проклятие колхозам — все это не то, что людей рядышком может держать.

И Света едет в Москву, с замиранием сердечным заходит к Олегу в больнице и... они оказываются близкими людьми.

А Лапшин прощает настоящего сексота (по-другому мы его не назовем, воздержавшись от спойлера), заслуги коего перед государством ему, Лапшину, приписали. В какой-то момент я, честно говоря, бояться стал, что выяснится под конец про тот кружок, что в нем стучали все (медсестра Люда, актриса Генриетта и далее по списку, Миша Шнеерович...) — кроме Лапшина. И отдельное спасибо автору за то, что большинство кружковцев все-таки остались настоящими советскими людьми. Такими, как мы помним их и понимаем — по Гайдару и Катаеву, Крапивину и Гранину... И по своему безоблачному детству.

И у Димки, младшего сына Светланы Норштейн и Олега Храповицкого, тоже все в итоге хорошо! «Согнал их... со скамейки только неожиданно хлынувший из прохудившихся небесных карманов резкий, по-осеннему безжалостный и самодовольный дождь». Максимально внедрены — и в событийный ряд, и в мотивацию героев, и в писательские сны — природные стихии, а отнюдь не политические дрязги, правозащитный пафос или произвол структур. Куда лучше помогают Димке стать возлюбленным мужчиной нежданный дождь и кофе, пролитый внезапно (и вполне преднамеренно) Аглаей на брюки... И коньяк, разливаемый в самый разгар антиалкогольной кампании в чашки в Доме композиторов. А что, музыкальный народ «живет сам по себе». И «нельзя быть не гением, когда в мире столько гениальной музыки!» — этот вполне гениальный девиз славной династии Норштейнов хочется сейчас же выбить на своем щите. А потом «застыть рядом с заиндевевшими деревьями, таким же одиноким и беспомощным, но значительно менее стойким». И пусть, и пусть «менее стойким», зато внутри более стойкой природы! Потому что выражено это все предельно точно. Может быть, это и есть «антропоморфизм здорового человека». И уж точно настоящая современная проза, которая в сердце культуры российской останется.

И пусть себе «необъяснимый город не выказывает» героям романа «ни малейшего сочувствия». Что поделаешь, Москва!

Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Лев Семенович Норштейн делает восемьдесят своих приседаний. Он младенчески проспал все детективные коллизии своей семьи. Он даже, кажется, спокойно проспал все кровожадные, тревожные или смешные эпохи. Лев Норштейн, он же хороший композитор. Он и сам как музыка, как великая мудрость веков.

Не говоря уже о гениальном Лапшине, в котором «соединяются кантата Сталину и реквием по его жертвам». Это великое соединение и есть, на мой взгляд, главная, набравшая к финалу максимальной мощи тема «Концертмейстера». Причем на удивительном контрапункте со стилистикой и атмосферностью романа, пронизывающем все эпохи «по-осеннему резко, безжалостно, как из прохудившихся небесных карманов».

И, прочитывая все эпохи с их многоголосьем и сольными партиями, уже не представляешь, как могло бы быть иначе. В жизни, в музыке, в любви.

Михаил Крупин

Алексей Иванов. Бронепароходы

Очередной роман Алексея Иванова обладает всеми теми достоинствами, которыми обладали и все его предыдущие книги: отличное знание матчасти, превосходно выписанные пейзажи и обстоятельства описываемых событий, полное владение исторической обстановкой.

В чем же слабость романа «Бронепароходы»?

В том, что всего этого, то есть матчасти, слишком много, автор «грузит» читателя этим сверх всякой меры. Не говоря уже о громадном количестве персонажей, сливающихся друг с другом, заслоняющих друг друга.

Классический вариант перехода количества в качество.

Время действия: Гражданская война.

Место действия: Волга и Кама, большие русские реки со всеми их притоками и затоками.

Главные действующие лица отнюдь не люди, а пароходы, населяющие реки, и управляющие ими матросы.

«В 1918 году речными флотилиями обзавелись и “учредиловцы” в Самаре, и Троцкий в Нижнем Новгороде, и повстанцы Ижевска, и чекисты в Перми. А в мире бушевала инженерная революция, когда паровые машины соперничали с дизельными двигателями и в российское противостояние красных и белых властно вторгалась борьба лидеров нефтедобычи — британской компании “Шелл” и русской компании братьев Нобель».

Надо сказать, что автора романа Алексея Иванова искренне интересуют судьбы и поведение пароходов, причем в большей степени, чем судьбы ввергнутых в революцию людей.

Очень трудно следить за людьми, потому что они какие-то мелкие и их очень много, как каких-то насекомых.

Корабли намного интереснее. Отлично автором выписанные, роскошные, боевые, украшение Волги и Камы, им даже сопереживаешь, когда их постигает беда в бою.

Но это я уже иду по второму кругу претензий.

Одним словом, автор стал жертвой собственной компетентности в описываемом вопросе.

Друзья таланта Алексея Иванова, возможно, все ему простят и насладятся чтением, но далеко не все.

Виктор Пелевин. Круть

Должен признаться, что я принадлежу к числу тех читателей, кто с нетерпением ждет его новой книги, радостно покупает ее в магазине, несет домой и жадно кладет на письменный стол.

Так было до самого недавнего времени.

Случались, правда, очень редкие неудачи, так, например, оставил меня равнодушным роман «Свидетель», но в основном магия таланта срабатывала правильно, я дочитывал книгу и оставался доволен.

Проблемы начались с предыдущим романом «Путешествие в Элевсин». Я поймал себя на том, что как-то слишком долго его мусолю.

Нет, все в порядке, пелевинский текст оставался пелевинским текстом, но что-то как будто было насыпано шершавое между строк, и чтение шло в замедленном темпе, затягивалось.

Продолжая развивать идеи цикла романом под общим названием «Трансгуманизм инк», автор одновременно и упростил, и усложнил себе творческую задачу. Въезжаешь в цикл как бы уже по накатанной, не надо заново строить декорации, прикармливать читателя; с другой стороны, рискуешь читателя все того же утомить, перегрузить, отправить на работу в уже выработанную шахту.

«Идет третий век Зеленой эры. Имплант-коррекция “Открытого Мозга” превратила женщин в доминантный гендер, и в уголовной иерархии изменился баланс сил. На вершину поднялся фем-блатняк — безжалостные куры-заточницы. Противостоять им не может никто из биологических мужчин, но есть нюанс».

Что в этой цитате из издательской аннотации больше всего отвращает?

Правильно, погоня за модой. Сиюминутная актуальность.

Значит, чует более или менее опытный читатель, перед нами товар с почти просроченным сроком годности. Еще секунда или неделя — и тема его будет снесена с повестки дня каким-нибудь новым кунштюком.

Да, этот роман я так и не дочитал.

Куплю ли роман новый?

Думаю, да.

Не люблю читать с экрана.

Руслан Киреев. 50 лет в раю. Роман без масок

У каждого писателя свое представление о той литературе и литературной ситуации, в которой он живет. Каждый знает массу забавных историй про своих профессиональных спутников, о тех ситуациях, в которых они и он сам оказывались. Часто сопутствующие по жизни люди становятся героями произведений того или иного писателя.

Чаще всего это происходит, так сказать, под маской. Бывает неловко выставлять человека на всеобщее обозрение под его собственным именем и в узнаваемом обличье.

Часто герой литературного произведения — вообще контаминация из нескольких живых персонажей, и начинаются отгадывания, раскапывания. Как правило, этим все и кончается.

Далеко не все решаются написать так, как написал Руслан Тимофеевич Киреев. Герои этой книги представлены читателю такими, какими они были в жизни или, вернее, казались писателю Кирееву. Под настоящими именами.

Книга разбита на пять глав. По количеству десятилетий, упомянутых в заглавии.

Каждому году посвящена отдельная глава, которая венчается большим индивидуальным «портретом».

Герои Руслана Тимофеевича люди широко известные. Ким и Залыгин, Светлов и Лакшин, Катаев и Рубцов, Солженицын и Евтушенко...

Автор пишет о них, наводя свой писательский окуляр на резкость. Часто довольно безжалостно, в основном же просто трезво, что иногда хуже всякой безжалостности.

Все это смотрелось бы как запрещенный прием, когда бы автор не обращал оружие своего писательского метода против себя. Он герой, показанный наиболее беспощадным образом.

Одним словом, трезвая, честная книга и удивительно поучительная.

Михаил Попов