Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала, вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям. Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок.

Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в лабораториях института, другие писали всеразличные отчеты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в карты.

— Мужики, — в дверях кают-компании показалась голова боцмана, — вас там авансировать собираются в каюте старпома.

Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав чуть ли не бегом устремился к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошел техник научной группы Костик Ребров.

— Распишись вот тут. — Второй штурман протянул ему ведомость.

Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрехлетней жизни.

— Получи, — отсчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику. — С почином.

— С тебя причитается, — похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.

— Обязательно, конечно, а как же. — Смутившийся Костик сгреб деньги и рванул к двери.

— А пересчитать? Вдруг обманули? — раздалось вслед.

— Не, все верно, я доверяю, — прозвучало из коридора.

Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам. «Эти — маме, — рассуждал Костик. — Эти — себе на обновки, эти — Наташке на подарки, эти — на проставку ребятам, а эти — на поход в ресторан с Григорием Моисеевичем».

Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берет его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.

Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошел к каюте Григория Моисеевича. Юнермана он побаивался — и в силу разницы в возрасте, и в силу некоторой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нем незлобивого человека — была в них какая-то озорная искорка, заметив которую собеседник уже не робел перед всемогущим доктором наук.

Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.

— Можно? — открыл он дверь.

— Входи, — поднял голову от стола с бумагами Григорий Моисеевич. — Чем могу служить?

— Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете... — замялся Костик.

— Ну смелее, смелее, — ободряюще улыбнулся Юнерман.

— Я приглашаю вас сегодня поужинать в ресторане, — выпалил Костик и покраснел.

— Ого! — сделал удивленное лицо Юнерман. — Вы меня приглашаете? А где же цветы?

— Я... Нет, вы не так меня поняли. Я не приглашаю вас, то есть... Нет, я приглашаю, но не как... а по-другому. — Костик умолк, окончательно смутившись.

— Ну, это понятно, что по-другому, а «не как», — заиграли озорные искорки в глазах Юнермана. — А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем не так, а все гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.

Костик стоя умирал от стыда и злости на самого себя. Так глупо, так бездарно завалить все дело!

Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжил шутить и дальше. Понимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:

— Ладно, Константин, пошутили, и хватит. Я согласен посетить с тобой это заведение, но с условием: обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счет. И не отрицай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встречаемся у «Меридиана». Знаешь такое кафе?

Костик кивнул.

— Ну, до встречи.

Костик, все еще смущенный, быстро выскочил из каюты начальника экспедиции.

Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.

— На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.

Костик согласно кивнул.

— Так... — обратился Юнерман к подошедшему официанту. — Два оливье, два салата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и минералку. Попозже — кофе.

— Сделаем. — Официант записал заказ и ушел.

Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.

— Ну, как тебе экспедиция? — спросил Григорий Моисеевич. — Понравилась?

— О, это такой кайф, такой адреналин! — оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась. — Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что пролетело все очень быстро, как один день, даже нет — как один миг. И так не хочется верить, что больше этого не повторится!

— О, да он у тебя поэт, — вдруг раздался за спиной Костика насмешливый голос.

Костик покраснел и быстро повернулся назад.

— Все, все, сдаюсь, сдаюсь, — притворно вскинул руки вверх полноватый мужичок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тельняшку. — Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.

Григорий Моисеевич поморщился.

— Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, — представил он своего знакомого. — А это Константин, наш младший научный сотрудник, — обратился Юнерман к Лямкину. — Кстати, тоже пишет стихи.

Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.

— Любопытно, любопытно, — несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. — Многие сейчас себя считают поэтами. Но о поэзии потом. Гриша, ты, я вижу, с морей и конечно же при деньгах. Угостишь старого друга и поэта?

— Ну а куда от тебя деться? — натянуто улыбнулся Юнерман. — Тем более ты уже уселся.

— Вот и хорошо, вот и ладушки, — потер ладони Лямкин и прокричал в зал: — Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!

Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.

— За встречу! — поднял свою рюмку Лямкин. — Гриша, за тебя! — И, не дождавшись остальных, выпил. Тут же снова налил. — За поэзию! — И выпил.

Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Первый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы еще его стихи послушать, а может, рассказы о встречах со знаменитостями, ведь такой наверняка знаком с лучшими поэтами и писателями.

— Гриша, — опять налил себе коньяка захмелевший Лямкин, — а давай за музу. За такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!

— Лёня, — укоризненно покачал головой Юнерман, — третий тост поднимают не за музу, а за...

— Да брось ты, Гриша, банальности разводить, — скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. — За тех, кто в море, за тех, кто не с нами... Фигня все это. Пить надо за себя, любимых, а не за кого-то там вдали.

Григорий Моисеевич чуть сморщился, но спорить с поэтом не стал, зная его капризный характер.

— Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? — перевел он разговор на другую тему.

— Не уважаешь, Гриша, ты меня, — обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. — У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу морскую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам.

Лямкин выпил, крякнул, закусил и повернулся к Костику:

— Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам хвастаться будете.

Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую вытянул вперед и начал с пафосом:

Корабли уходили в ночь,

Далеко от родного берега,

И волна убегала прочь

За кормой, к берегам Америки.

Спи, родная, в тиши ночной,

Приплыву я к тебе сквозь туманище,

Охраняю я твой покой,

Ведь я главный в морях капитанище.

И когда мы вернемся домой,

Ты на шею мою облокотишься.

Я поверю, что берег мой

Не Америка, а родных скопище.

— Браво, Лямкин, браво! — ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич. — Это величина!

Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжил:

— И еще из недавнего.

Люблю себя в своем лице,

И невозможно быть иначе,

Когда на зорьке на крыльце

Коровы мыкают на даче.

Я есть советский гражданин,

Я патриот своих началов,

В стране я Чацкий господин,

Как говорил актер Качалов.

Мы все рождались из полей,

Из жнив, из гумен, из пшеницы.

Ты трогать Родину не смей,

Она — орел, она — жар-птица.

Большой державною рукой

Она карает и лелеет,

И я иду по ней ногой,

И сердце гордостью смелеет.

Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:

— А теперь самое что ни на есть самое! Да что слова, слушайте!

А вот и встал навеки миг

Во славу музе потрясенной,

Нырнул в пучину яркий блик —

Поэта стих завороженный.

Я будто памятник себе,

Еще не есть, но скоро буду.

Пишу поэзию судьбе,

Покуда живы — не забудут!

И пусть гремит во все концы

Известное мое творение.

И пусть читают подлецы

Одно про них стихотворение.

А в нем весь я, с конца в конец,

Мое нутро, моя судьбина.

Своим стихам я сам — отец,

А кто не внемлет мне — дубина.

— Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошел, аки Бог, — налил себе коньяка Юнерман. — Вот этим ты меня сразил, убил наповал!

— А, понял, Гришка, понял потаенный смысл! — светился всем лицом Лямкин. — Я знал, знал, что поймешь! На руках за такое носить надо.

— Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, — криво улыбаясь, согласно кивал головой Григорий Моисеевич. — Много выпил, пока родил это?

— Не знаю, не считал. Еще прочесть?

— Хорош, хорош, — остановил поэта Юнерман. — Дай это переварить.

— Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьезной поэзии, — пренебрежительно скривил губы Лямкин. — А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? — обратился поэт к Костику.

Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:

— Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.

— В смысле — кого-нибудь? — набычился Лямкин.

— Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, — тихо произнес Костик две пришедшие на ум фамилии.

— Дерьмо и дерьмо! — брезгливо вытянул губу Лямкин.

— В смысле? — не понял Костик.

— В смысле — два дерьма, — ответил поэт.

— Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?

— Дерьмо и дерьмо!

— Ахматова и Цветаева? — недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.

— Ахматова и Цветаева — еще два дерьма.

— Да вы что! Как же так? Ну а Пастернак, Блок, Есенин?

— Еще те вонючки, одна тошнота, — изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману: — Гриша, что за идиота ты привел? Он ни черта не понимает в поэзии!

— А Пушкин, Пушкин кто? — Костик приподнялся из-за стола.

— Дерьмо твой Пушкин!

— Всё! — ненавидяще произнес Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.

— Как ты смеешь! — кричал, вырываясь, Лямкин. — Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у...

Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил этой выходкой крест на своей карьере: как же, выставил друга Григория Моисеевича! Каково было удивление Костика, когда он услышал:

— Молодец, Константин, наш человек. Быть тебе в нашей команде.

Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шел на встречу со своими читателями в областную библиотеку. По лестнице к дверям центрального входа тяжело поднималась пожилая женщина с двумя упаковками книг в руках.

— Давайте я помогу донести, — предложил свои услуги Ребров.

— Вот спасибо, — обрадовалась женщина. — Тут рядом, на второй этаж, в хранилище.

Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:

— А кого я нес-то, скажите?

— Да этого... Леонида Лямкина.

— Вот черт, — рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. — Отомстил все-таки старый графоман, заставил себя на руках носить!