Подождите девочек

В прошлом есть события, и даже дни, которые моя память сохраняет в деталях, хотя, казалось бы, ничего исключительного они собой не представляли. Что-то вспоминается чаще, что-то реже, но год от года содержание этой моей личной сокровищницы почти не меняется, а хранящиеся в ней ценности, как и положено, лишь прибавляют в стоимости.

Так, например, остался в воспоминаниях теплый, солнечный августовский день 1990 года, когда мы с моей подругой Томой и ее тетей Ниной отправились из дальнего Подмосковья в Москву навестить их пожилую родственницу.

Если быть уж совсем точной, то это тетя Нина, приехавшая погостить в наш подмосковный городок из Свердловска, собралась с визитом к своей престарелой тетушке, а мы просто увязались за ней. Тетя Нина, может, и была не слишком рада компании двух семнадцатилетних барышень, но, как человек хорошо воспитанный, вида не показала и безропотно согласилась взять нас с собой.

Я помню квартиру в старом доме, с высокими потолками и большими окнами, и ее хозяйку, сухонькую миниатюрную старушку со смешными кустистыми бровями на сморщенном маленьком лице. Старшие дамы разговаривали за чаем, а мы с Томкой мечтательно смотрели в открытое окно и отчаянно томились этой казавшейся нам совершенно бестолковой беседой. За окном был Лялин переулок, своим покоем словно отрицавший наличие огромного города, в самом центре которого он находится.

Нам с Томой очень хотелось на обратном пути прогуляться по Чистым прудам, сидя на скамейке в тени деревьев, поесть мороженого, наслаждаясь прелестью настоящего столичного дня. Однако, выйдя из квартиры родственницы, тетя Нина объявила, что мы должны успеть на электричку, после которой будет большой перерыв в расписании, поэтому нужно поторапливаться.

Разница в планах сразу сказалась на движении в обратном направлении: впереди дробной рысью бежала тетя Нина, а мы с куда меньшей скоростью шагали на заметном отдалении от нее. Наша компаньонка периодически останавливалась, качала головой со страдальческим выражением лица и беззлобно подбадривала нас, после чего вновь припускала вперед. Так, почти бегом, она миновала Чистопрудный бульвар, не замечая окружающей уютной, расслабляющей атмосферы и лужиц золотистых солнечных бликов, разлитых повсюду. Обежав памятник Грибоедову, также не удостоив его даже взглядом, она нетерпеливо ожидала нас у входа в метро.

Оказавшись в подземке, тетя Нина пыталась перейти на привычный для жителей Москвы энергичный ритм, но мы, с провинциальным снобизмом, по-прежнему неспешно тащились, мешая окружающим ставить рекорды по скорости перемещения в пространстве.

К моменту прибытия в Тушино, где мы должны были загрузиться в вожделенную электричку, бедная тетя Нина уже излучала полнейшее отчаяние, однако все равно не уставала нас тактично, но настойчиво подгонять.

Мы с Томкой еще были на нижних ступенях подземного перехода, а она уже достигла платформы пригородных поездов и, обернувшись к нам, энергично замахала руками. В тот момент, когда мы наконец оказались наверху, нашему взору открылась следующая картина: двери вагонов с глухим стуком закрылись, и электричка начала плавно трогаться с места. Тетя Нина, так и не дойдя до начала поезда, стояла у края платформы и беспомощно, чуть не плача, смотрела на отходящий состав.

Когда мимо нее медленно проплывала кабина машиниста, в открытой двери которой стоял мужчина средних лет в форменной одежде, тетя Нина, нежно глядя на него, вдруг произнесла: «Подождите девочек». Он внимательно на нее посмотрел, но ничего не ответил. Полагаю, от удивления — как неожиданной просьбой, так и трогательностью тона, которым эта просьба была озвучена.

В итоге, конечно, никакой драмы не произошло — тетя Нина нас слегка пожурила и простила. Мы немного погуляли, перекусили в кафетерии и уехали домой на автобусе.

Какими бы взрослыми мы себе тогда ни казались, по сути, это было последнее лето нашего с Томой детства. Жизнь виделась пусть не вполне предсказуемой, но понятной, и ближайшие перспективы открывались хотя и не самые радужные, но более или менее ясные. Однако уже следующим летом случился август 1991 года, когда мы пережили сначала крушение страны, а затем и крушение привычной жизни. Многое оказалось первоначально сложным, а потом и невозможным.

Прошло больше тридцати лет, половину из которых тети Нины уже нет на этом свете. Я давно живу в Москве. Бульварное кольцо для меня отдельная часть города, но Чистые пруды остаются очень личным местом, особенно летом. Местом, где я люблю, сидя на скамейке под липами, есть мороженое. Бульвары сильно изменились с тех пор, но я не придаю этому значения: атмосфера там та же, что и раньше. Солнечные блики так же радостно подмигивают прохожим, листья деревьев приветливо шелестят, нашептывая что-то умиротворяющее, а у памятника Грибоедову люди назначают встречи.

Иногда, когда гуляю там, мне кажется, что я вижу впереди спешащую тетю Нину в светлом летнем платье с тонким желтым пояском, и на душе становится легко.

С тех пор через мою жизнь прошла масса людей, способных на различные поступки, но среди них не было и нет никого, кто мог бы трогательно и наивно попросить машиниста отъезжающего поезда: «Подождите девочек».
 

Знакомство

Церковь Георгия Победоносца в Лучниках — моя любимая в Москве! Узнала я о ней случайно несколько лет назад, когда мой сын учился в одном из зданий, расположенных за Политехническим музеем.

Всякий раз оказываясь в Лубянском проезде, я с интересом смотрела на очень симпатичный маленький храм с мозаичным Георгием Победоносцем на фасаде. Смотрела, но не заходила в него. Меня удивляло, как много людей, согласно московскому ритму почти пробегающих мимо церкви не останавливаясь, касаются рукой изображения святого Георгия. Мозаику я не трогала, очень хотелось зайти, но неловкость и стеснение не позволяли. Зная себя, я ждала нужного момента, понимая: он точно наступит.

Однажды решилась и взялась за ручку входной двери. Церковь встретила теплым облаком ладана и тишиной. К моему удивлению, для покупки свечей там не нужно было обращаться в небольшую лавку — свечи аккуратно лежали в ячейках прямо на столе, где пишут записки. На каждой ячейке значилась стоимость свечей, а рядом стоял латунный ящик для денег: есть возможность бросить больше — бросай, а если не можешь заплатить, клади меньше или бери свечу без оплаты — никто не смотрит. Меня такой подход приятно удивил — это одновременно и нетипично, и как-то особенно по-христиански!

Кроме того, в церкви было мало прихожан, и я могла сколько угодно стоять в уютном полумраке перед иконами «своих» святых, беседуя с ними как умею: без молитв, но с пониманием, что они меня слышат.

Даже церковные подсвечники в этом храме оказались чрезвычайно удобными и тоже не вполне распространенными: свечи в них ставились не в узенькие стаканчики-подставки, а в мягкий, мелкий песочек.

По утрам часто у входа в церковь, на ступенях, сидели два молодых человека. Точнее, они казались мне довольно молодыми: их одутловатые лица были обезображены алкоголизмом настолько, что выглядели они как братья — болезнь уже завела их так далеко, что в пути они потеряли все свои отличительные черты, превратясь в родственников. В то же время что может роднить сильнее, чем общее будущее?

Было в них что-то особенно трогательное: никакого раболепия или заискивания — вежливые и явно хорошо воспитанные, всегда в вычищенной до блеска обуви, они держались спокойно и с достоинством. При одном взгляде на них читались беззлобие и смирение — в этом смысле они были на своем месте!

Я стала часто заходить в быстро полюбившуюся церковь. В те дни, когда парочка страдальцев, подложив под себя небольшие подстилочки, тихо сидела на ступенях, обязательно подавала им немного денег. Со временем мы стали здороваться и улыбаться друг другу.

В самом начале весны они вдруг исчезли. Каждый день я с тревогой смотрела на пустые ступени и переживала: где эти бедняги?

Только в конце апреля, припарковавшись недалеко от храма и увидев одного из них на прежнем месте, я прибавила шагу. Он сидел понуро и выглядел ужасно: лицо стало уже совершенно бесформенным. Кроме того, либо от падения, либо после избиения большую часть его головы покрывали едва зажившие синяки и ссадины.

Его состояние сильно меня расстроило. Я сказала, что волновалась за них. Спросила, почему он один, где его друг, и в тот же миг увидела, как его лицо исказила страшная мука! Глядя на меня полными слез глазами растерянного ребенка, мой собеседник несколько мгновений молчал, а затем тихо проговорил:

— Он умер двадцать третьего марта...

Известие это и то страшное горе, которое отразилось в его глазах, настолько меня ошеломили, что я онемела и с трудом удержала подступившие слезы. После слов соболезнования я, положив деньги в его пластиковую кофейную чашку, шагнула было к церковной двери, но обернулась и произнесла вслух вопрос, возникший у меня в голове в ту секунду:

— Как его звали?

Ответ он прошептал:

— Анатолий...

Вскоре и он бесследно исчез. Имени его я так и не узнала.

Некоторое время спустя школа моего сына сменила адрес. На Лубянке я теперь бываю редко. Иногда специально выбираю время и езжу в маленький храм Георгия Победоносца, но чаще хожу в другие церкви, поближе.

Когда пишу записки, упоминаю в них Анатолия. Хорошо, что я не знаю имени его осиротевшего друга — не приходится сокрушаться от непонимания, в какой список его вписывать: «Во здравие» или «За упокой».

Проходят годы, а я их помню. Думаю о них обоих и отношу к своим знакомым. В рай и ад я не верю — считаю, что все намного сложнее, чем мы можем вообразить. Но именно в их случае надеюсь на свою неправоту и представляю, что сейчас они в раю, с совсем не похожими друг на друга, но одинаково добрыми лицами, глядят на мир смиренными глазами. Сидят на мягких стульях в красивом уличном кафе, и вместо одной на двоих пластиковой кофейной чашки у них в руках посуда из тончайшего, полупрозрачного фарфора. Они улыбаются, пьют кофе, счастливо и беззаботно щурясь от солнца!