О пропавшей деревне

Деревенский житель Коля Спицын (теперь-то он Николай Степаныч) много лет назад уехал из родной Ивановки (деревень с таким названием в России великое множество, но эта была особенная, со своими особыми чудесами). Уехал конечно же в Москву, обучился там в деревообрабатывающем техникуме и стал делать мебель по заказам индивидуальных клиентов. Особым успехом пользовались Колины стулья с вырезанным на деревянных спинках узором то в квадратик, то в ромбик — это кто как закажет. Коля изделия свои ценил и продавал за хорошие деньги, частично своим клиентам, а частично в торговый центр на станции Гжель, вокруг которой располагалось несметное количество СНТ[1] с дачниками. И все жаждали обладать Колиными стульями!

Родители Коли остались жить в Ивановке, что под Рязанью. Колхоз давно исчез, правда, оба были пенсионерами. Мать сажала огород, а отец, уже очень старый и без ноги (парнишкой потерял в мотоциклетной аварии), был мастером на все руки и мог справиться с любой неполадкой, чем деревенские нахально «по-дружески» пользовались. А Кольку он хвалил и им немножко гордился. Малой не пил, не курил, не «выражался», а вот друзей не нажил и с женой развелся по неизвестной причине. Говорил родителям, что она его утомила. Родители думали, что утомила разговорами. Как приедет, бывало, с Колькой в гости к ним в Ивановку, так и затрещит о своей бабьей чепухе, и остановить невозможно! Она и Колькиного отца утомила, так что в деле развода он сына тоже одобрил. Была, правда, внучка — детсадовка. Ее взяла к себе мамаша Колькиной жены, тоже невероятно говорливая, — видно, это было их наследственное свойство.

Коля исправно платил алименты и все молчал. А на лето приезжал к родителям в Ивановку. Деревенские считали его нелюдимым и гордым, да он с ними почти не общался.

В тот год (а было начало перестройки) в Ивановку приехало на лето новое семейство. Но не дачники-арендаторы, а горожане, купившие местный дом со всем хозяйством — садом и огородом. Родители, по виду «ученые», оба в очках, но мать сразу схватила стеклянную банку и кинулась собирать в огороде колорадского жука — картофельного изверга. Деревенские думали, что это она так худеет. А отец — по виду уж больно строгий — ходил постоянно чуть нахмурившись. Говорили, что он не то прокурор, не то адвокат и, главное, досконально знает, как оформлять юридические бумаги. Деревенские с ним по этой части советовались. Их соседка бабка Груня хорошо изучила его повадки. Сидит, бывало, на веранде в жару полуголый, отмахивается от мух сложенной газетой и отдает приказы семейству. Мать спешит за стеклянной банкой для колорадского изверга, а две дочки бегут по садово-огородным делам. Приказы-то он отдает, а сам в хозяйстве ни бум-бум, за дочками присматривала бабка Груня: когда и как сажать, как полоть, как выкапывать или, скажем, боронить картошку. Все им рассказывала и показывала. Ничего городские дочки не знали, но старались. Тогда казалось, что и картошка в магазинах вот-вот исчезнет, как исчезло все остальное. Как не посадить обрусевший американский овощ?

Дочки были тоже «ученые», хотя бабка Груня не знала, чем они в городе занимались. Но работа наверняка была «чистой», не то что в огороде копаться. У одной уже было семейство, муж работал в Москве, а она с сыном Женькой отдыхала с родителями на даче, если это можно назвать отдыхом. А вторая приехала с мужем, но они сразу не поладили, и муж быстренько укатил. Эта Ленуся, как ее называли в семействе, говорила бабке Груне, что они давно разведены, а он приехал мириться. Очень обе сестрицы бабке Груне нравились, особенно Ленуся. Обе рослые и не по-русски чернявые, но напоминали бабке Груне лики на старинных русских иконах — такие же у них были круглые, «дугами», брови и выпуклые темные глаза. Особенно у Ленуси. Как поднимет их, а потом как опустит — и что-то в душе у бабки Груни ёкает, словно рядом ангел крылышками помахал. Одевались сестрицы очень просто, говорили, что привезли в деревню все свое старье, но неожиданно тут прибарахлились.

Ивановка выходила на городское предместье, где летом бушевали ярмарки, да такие безудержные, что казалось, будто все челночное ближнее и дальнее зарубежье привозит сюда свои экзотические товары. Тут было не протолкнуться, и оставалось недоумевать, откуда в сонном городишке столько состоятельных покупателей и ярких, красивых женщин. Сестрицы демонстрировали бабке Груне свои обновки: беленькие с золотой пряжкой босоножки и «цыганские» яркие юбки — у одной с красными, а у другой с синими крупными цветами. Особенно бабке нравилась юбка с красными цветами, которую носила Ленуся.

Но оказалось, что Ленуся нравится не только бабке Груне. Соседский Колька, приехавший в отпуск к родителям, тоже ее углядел. Как-то идут сестрицы по деревенской улице и несут в пластиковых ведрах воду из родника, местная вода из колонки была для питья не пригодна, да и родниковая, как потом выяснилось, оказалась не лучше, — все было отравлено местным металлообрабатывающим комбинатом, уже несколько лет как остановленным, но успевшим испортить экологию в округе. Однако местные жители об этом не знали и расхваливали воду из родника. Там и впрямь было тихое и поэтическое место в низинке, где таинственно скрывался в зелени колодец. Казалось, до него комбинату не добраться!

Коля обновлял изгородь на родительском участке, а завидев сестриц, как закричит: «Сестрички, не пролейте водички! Ножки не замочите!» И сам удивился, как складно у него получилось. Вот тебе и молчун!

Вышла Ленуся как-то с племянником Женькой собрать земляники в земляничных оврагах. И овраги, как ярмарки, были тут небывалые. Недаром в середине лета прибывало в деревню несметное полчище мотоциклистов и их фанатов чуть ли не со всего мира — на какие-то показательные международные соревнования. И снова это зрелище вгоняло сестриц в глубочайшее изумление.

Идут Ленуся с Женькой к оврагам, а Коля Спицын стоит на верхушке полуразрушенной старинной пожарной каланчи, которую он взялся по заказу местного олигарха отремонтировать как «артефакт», и кричит, чтобы она поднималась к нему наверх. А она только головой помотала, мол, и не подумаю! А вот Женька тут же взобрался наверх и стал ей оттуда махать руками и кривляться.

«Строгих правил, — решил Коля. — И отца боится». От бабки Груни он слышал, что она разведена. И это обстоятельство, как ему казалось, их почти породнило. Им обоим нужно было снова искать свои половинки. А чего ему искать — вот же она! Городская, да ведь и он теперь городской. Деревенские девчонки ему не нравились. В деревне его прозвали молчуном, а те немногие девчонки, которые еще не укатили в город, считали, что он слишком важничает. Коля и впрямь себя ценил, видел, что немало у него достоинств. Он подумал-подумал и пошел к новым соседям «по делу». Недавно его отец чинил у них прогнившие приступки, по ним-то он и вошел в дом.

Отец семейства сидел на веранде в майке и старых трениках и читал газету. Вероятно, старую — новых в деревне не купить.

— Ты чего? — хмуро спросил он, на миг оторвавшись от газеты.

Коля вежливо поздоровался. Тот поглядел настороженно и что-то пробурчал в ответ. Коля представился. Все как в анкете: как зовут (назвал се-
бя по имени-отчеству), сколько лет, где сейчас живет, кто родители, какую мебель изготовляет для продажи частным клиентам...

Отец сестриц нетерпеливо и даже с некоторой досадой отложил газету в сторону:

— Похвально, молодой человек. Но мебель нам не нужна.

— Да я не из-за мебели! — вскричал Коля. — Я свататься пришел!

— Что? — не понял собеседник, протирая очки большим полосатым платком. — Объясни четко, чего ты хочешь!

— Посвататься! — снова прокричал Коля в полном отчаянии.

Отец сестриц надел очки и взглянул на Колю сквозь них строго-престрого. И устроил форменный допрос: кто родители, где живет, чем занимается? Все это Коля уже говорил, но собеседник, видно, не слушал, занятый старой, пожелтевшей и скукоженной по краям газетой.

— Так, — сказал он наконец. — Так чего же ты ко мне приперся? Ты бы с предметом объяснился, а не со мной!

Коля стал путано объяснять, что хотел выразить уважение ко всему... Но собеседник снова нетерпеливо его прервал и сухо сказал, что ознакомит дочь с Колиным предложением.

Тот ни жив ни мертв поплелся к себе, не зная, к чему ему приготовиться, ведь с «предметом» он и в самом деле не объяснялся — элементарно сдрейфил, духу не хватило.

А «невеста», ознакомившись с его предложением, отнеслась к нему крайне легкомысленно и только прыскала в кулачок, встречая Колю по дороге на родник или в сельский магазинчик, что ей совсем не шло, а Коле было до слез обидно. Он почти сразу укатил к себе в город и все годы, что новые соседи жили в деревне летом, к родителям не приезжал.

А потом эту Ивановку под Рязанью с ее фантастическими ярмарками и международными соревнованиями по экстремальным гонкам на мотоциклах полностью накрыло жутким пламенем и дымом от горящих повсюду лесов, и она исчезла с карты России.

Новые соседи незадолго до этого каким-то чудом продали за бесценок свой домик и участок местному олигарху и уехали восвояси. А Колькины родители переехали жить к нему в город, но о бывших соседях ничего плохого не говорили, и Коля о них молчал...
 

Юбилей

Андрей явился в этот близкий ему по тематике научно-исследовательский институт не слишком вовремя. В актовом зале праздновался юбилей старейшей сотрудницы — академика Натальи Хохловой. Это имя Андрей прочел на растяжке при входе, но он прежде о ней не слыхал — наука слишком раздробилась. В институте чувствовалось «юбилейное» напряжение: все тщательно прибрано, в коридорах ни души. Но Андрею срочно нужно было получить отзыв на свою кандидатскую, который вдруг понадобился его научному руководителю. Это был уже очень пожилой академик, с экрана компьютера он читать не желал и хотел, кроме того, увидеть под распечатанным отзывом все полагающиеся подписи и печать. К работе Андрея он относился с большим подозрением. В диссертации Андрей рассматривал влияние антибиотиков широкого спектра на различные вирусные инфекции. Были исследования, где лечение антибиотиками активно продвигалось как вспомогательный компонент, но Андрей с помощью новых опытных данных доказывал, что это влияние сугубо негативно и только ослабляет организм, что едва ли понравится различным фармацевтическим компаниям. А это ребята зубастые, с большими деньгами и рассеянные по всему свету. Не потому ли научный руководитель так осторожничал с Андреевой диссертацией, желчно повторяя, что сам лечился от ковида антибиотиками?

Темнота и невежество, как в глухом Средневековье! Втюхивают пациентам дорогущие, в лучшем случае совершенно бесполезные лекарства! А ученые годами их испытывают и ожесточенно спорят друг с другом.

За отзывом Андрей забежал в кабинет заместителя директора по научной части, молодого и весьма импозантного членкора, недавно получившего свое звание за какие-то, как слышал Андрей, чуть ли не «мифические» соединения, срок жизни которых измерялся тысячными долями секунды. В кулуарах поговаривали, что последующие исследования других ученых этих данных не подтвердили. Обычные научные разборки!

— Значит, вредит, — дружески рассмеялся членкор, заметив в дверях Андрея.

Тот натянуто улыбнулся.

В кабинете была слышна трансляция чествования.

— Во дает! — почти без паузы продолжил молодой членкор, передернув всем своим длинным, немного брюзгливым лицом с аккуратной седеющей бородкой.

Андрей прислушался. Женский голос, то есть почти уже и не женский, а какой-то по-детски тонкий и писклявый (юбилярше стукнуло девяносто, о чем возвещала растяжка при входе), что-то торопливо, задыхаясь, но при этом очень четко, с большим чувством и сосредоточенной энергией рассказывал.

«О чем это она?»

Все время произносилось имя давно умершего предыдущего директора института — Исаака Абрамовича Шермана. Андрей его не застал, но слышал о нем разноречивые отзывы. Рассказ был как-то по-детски незатейлив. Как он ее взял в институт чуть ли не сразу после школы; ей нужно было зарабатывать на жизнь, жили с мамой в холодном бараке, страшно бедно. Взял лаборанткой, но не младшей, а старшей, на пятьдесят рублей платили больше. Как приходил чуть ли не каждый день в эту лабораторию и с ней подолгу беседовал. А все сотрудники его боялись: был страшно вспыльчивый! Но не с ней. С ней говорил совсем другим, тихим и мягким голосом. О чем? Она уже не помнит. Разве это важно? Помог ей поступить в институт, на вечернее отделение медицинского. Она провалила экзамен по истории КПСС, а он кому-то позвонил, и ее взяли без пересдачи — просто исправили неуд на тройку. Дал ей тему для кандидатской. Научный руководитель у нее был другой, но он все ее статьи читал и сам правил...

«О чем это она? — снова рассеянно подумал Андрей. — О своей научной карьере? Как она стала академиком?» Но было что-то в ее торопливых, задыхающихся словах другое, о другом.

В последние его годы он просил ее приходить на ученые советы (а она была младшим научным) и отказывался начинать заседание, если ее не было.

«О чем она?» — в третий раз, уже с некоторой тревогой, подумал Андрей.

— Из ума выжила наша старушка, — с насмешкой в голосе процедил молодой членкор и вышел из кабинета.

Андрей понял, что он пошел за отзывом в канцелярию.

«Господи боже, да ведь она о любви! — вдруг пронзила догадка, и все внутри почему-то похолодело. — О какой-то многолетней, детской любви грозного академика к теперешней юбилярше. Любви, ничего не требующей и все отдающей. Прямо Куприн какой-то, — пронеслось в голове у Андрея, который Куприна не перечитывал с отроческих лет. — Может, перечитать?»

Явился молодой членкор с отзывом, заверенным печатью института. Андрей быстро пробежал по нему глазами и вздохнул с облегчением. Положительный. Все в порядке. Научная карьера, кажется, начала наконец сдвигаться с места. И что? Что он расскажет на своем юбилее через шестьдесят лет, если, конечно, доживет? Будет ли о чем рассказать с таким нетерпением, гордостью, безумным «детским» восторгом, с такой убежденностью, что это самое интересное, что случилось в жизни?

— Рехнулась, — с непонятной злобой проговорил молодой членкор и деловито обратился к Андрею: — Не забудьте меня позвать на защиту. Очень хочется поглядеть, как вытянутся физиономии этих монстров, проталкивающих свои бредни! А вы держите удар! Они постараются вам навредить. Попомните мои слова.

Андрей опять улыбнулся все той же натянутой улыбкой, поблагодарил, засунул отзыв в прозрачный файл, аккуратно положил его в портфель и, вежливо попрощавшись, вышел из кабинета. И тут же с досадой подумал, что все его поведение в кабинете членкора и даже улыбка были подчинены какому-то «полуавтоматическому» ритуалу. Ничего искреннего и человеческого!

Голос юбилярши был слышен и в коридоре.

Зачем-то он заглянул в актовый зал. В центре президиума за столом сидела маленькая женщина в строгом черном костюме. Андрей был близорук и не увидел ее лица. И был этому рад.

Ему хотелось, чтобы она выглядела молодой, бодрой, необыкновенно красивой — такой, какой она, вероятно, всю жизнь виделась гневливому академику, бывшему директору института Исааку Шерману. Его фотография в больших, чуть затемненных очках висела на стенде при входе и странно притягивала взоры входящих выражением несокрушимой и страстной внутренней убежденности...
 

Счастье

И все время, все время после работы жуткая головная боль. Голова словно раскалывается. Видно, это реакция организма на нудную, почти автоматическую работу: выполнение частных заказов на ксероксы. Причем работает далеко от дома, а платят какие-то гроши. Эх, где ее филология?! И ведь окончила институт с красным дипломом! А не надо, голубушка, было разводиться, вот теперь и расхлебывай! И все время, все время в голове эти ядовитые, ненужные мысли! Или это чувства? Или это вообще черт знает что?!

В полной отключке, что называется, на автомате зашла по дороге домой в угловой продовольственный магазинчик, который по неведомой причине еще функционировал. Несколько более крупных продовольственных поблизости давно закрылись — соседи говорили, что из-за непомерно повысившейся арендной платы. Хоть бы этот не закрылся! Ей-то и нужна была сейчас какая-то чепуха: хлеб, пусть даже несвежий, какой остался, упаковка соевых батончиков, «для настроения», и кусочек сыра. Любого. Да здесь и бывает всего один сорт — дешевенький, но ей почему-то нравится.

В полутемном помещении за прилавком стоял не обычный продавец, а кто-то другой. Прежде это всегда была продавщица, Елена знала даже ее имя — Клавдия. Постоянные посетители порой произносили это имя с неприятно-фамильярной, заискивающей интонацией, которую Еленино ухо невольно улавливало. И вот эта Клавдия — мощная деваха с подрагивающим на высокой прическе белым козырьком бейсболки — куда-то подевалась, а ее заменял мужичок средних лет, небрежно накинувший белый халат продавца поверх непрезентабельного черного халата подсобного рабочего. Да и белый халат был уже грязноватый, что скрадывалось полутьмой.

Елена не без труда вспомнила, что он обычно перетаскивал мешки и ящики с продуктами, а потом мгновенно исчезал в подсобке со зловеще чернеющей щелью между ее дверью и стеной.

— Здрасьте! Заменяю вот, — проговорил он бодро, но в конце фразы голос вдруг дрогнул, выдавая волнение.

Елена подумала, что у него и впрямь произошло некоторое повышение «социального статуса» — из грузчика в продавцы. Новоиспеченный продавец попытался улыбнуться, но и улыбка не очень-то получилась.

— Клавдию из дома вызвали. Там у них что-то произошло. Но вы не беспокойтесь, — быстро добавил он.

— А я и не беспокоюсь. — Елена проговорила это машинально, отыскивая глазами под стеклянной витриной то немногое, что было ей нужно.

Расфасованные куски сыра лежали под стеклом, а хлеб и упаковки батончиков грудой располагались на прилавке перед продавцом. В голове навязчиво прокручивался все тот же набор не то мыслей, не то чувств, а скорее всего, полного бреда. Да и боль не уменьшалась.

В магазинчике было пустынно. Отсутствие на обычном месте привычной продавщицы совпало с полным отсутствием покупателей, если не считать Елены. «Непременно закроют!» — с каким-то почти удовлетворением подумала она.

— А я вас давно приметил.

Новый продавец, очевидно, справился с волнением и говорил теперь спокойным, размеренным тоном.

Елена вскинула голову и взглянула на него. Ей показалось, что он пьян немножко, «для куражу». Глаза в полутьме («Почему, интересно, он свет не зажег?») странно блестели и смотрели на нее неотрывно.

— Давно мне нравитесь, — продолжил он тем же ровным, спокойным тоном.

«Точно пьян», — подумала Елена, внутренне усмехнувшись.

— Уже года три за вами слежу. Не замечали? Вы тут красивее всех! Всех этих раскрашенных бабенок. И мне очень, очень нравитесь!

— Польщена, — не без досады рассмеялась Елена и ткнула пальцем в зачерствевший нарезной батон, лежавший на прилавке чуть в сторонке от других. — И еще, пожалуйста, упаковку конфет — батончиков. И вот этот кусочек сыра. — Она показала рукой на самый маленький расфасованный кусок сыра, лежавший внутри стеклянной витрины. — Посчитайте, пожалуйста, сколько я вам должна.

Мужичок за прилавком точно ее не услышал, продолжая говорить свое, но несколько ускорил темп, видимо, опасаясь, что войдут покупатели:

— Я таких красавиц, таких удивительных красавиц, не видывал никогда...

Елена невольно вспыхнула и снова, но уже внимательнее на него посмотрела. Издевается? Но как-то не похоже. Вид у него был странный, почти интеллигентный. Какой из него грузчик? Совсем хилый, и глаза смотрят вполне осмысленно, хотя и не без безуминки. А пьяный кураж не для того ли, чтобы выложить ей все эти немыслимые признания, которых она в жизни ни от кого не слыхала? Все ее мужчины, на ее беду, были страшно самолюбивы и старались прежде всего набить себе цену. Восхищалась ею только мамочка и всегда твердила: «Ты у меня прямо Елена Прекрасная!»

На этот раз она рассмеялась несколько растерянно, стараясь все превратить в забавную шутку:

— Рада, что вам понравилась. Всем бы покупательницам таких продавцов! — И снова показала рукой, даже дотронулась до несчастного зачерствелого нарезного, лежавшего отдельно от других батонов, и до упаковки батончиков поблизости.

Продавец не шевельнулся:

— Я, когда перетаскиваю коробки с батончиками, думаю, что это для вас. Заметил, что вы их все время покупаете. Сладкоежка, да? И это мне в вас тоже очень нравится! И когда тащу коробку с вашими батончиками — они легче всех, как пух!..

Елена сделала строгое лицо и достала из сумочки кошелек:

— Сколько с меня?

Батон нарезного и упаковку батончиков она уже сняла с прилавка и торопливо положила в зеленую матерчатую сумку, которую недавно купила в ларьке специально для продуктов. Ей не нравились целлофановые пакеты, угрожающие земной экологии. Пусть хоть эта малая покупка послужит сохранению Земли. Сыр придется взять в другой раз, при Клавдии. В уме она сосчитала, сколько стоит ее покупка, и протянула продавцу на ладони мелкую купюру. Хорошо, что почти без сдачи, там какая-то мелочь лишняя, копейки, которых не жалко. Надо бежать, скорее бежать от этого сумасшедшего!

Заменявший Клавдию мужичок привстал со своего сиденья, осторожно взял с ее ладони купюру и дунул на нее — она взметнулась в воздухе и куда-то, кружась, полетела. А он так же осторожно повернул Еленину ладонь тыльной стороной и слегка прикоснулся к ней губами — так когда-то целовали ручки дамам утонченные российские аристократы. Губы были горячими, пылали, как пылало и ее лицо.

— Вы ведь будете меня вспоминать?! — не то спросил, не то констатировал он.

Убегая, она столкнулась с протискивающейся через узкую дверь старушкой, волочившей за собой коляску для продуктов. Коляска застряла в проеме и мешала старушке зайти, а Елене выбежать.

И ведь правда, каждый раз, когда она заходила в этот угловой магазинчик, ей всегда вспоминался странный продавец в белом грязноватом халате, накинутом поверх черного. Она упорно искала его глазами, но на месте продавца теперь всегда восседала Клавдия во всем великолепии своих могучих телес и высокой прически с белой бейсболкой на макушке. Порой при входе в магазин Елене казалось, что это он только что мелькнул с каким-то ящиком в руках и, завидев ее, тотчас скрылся в подсобке. И когда она с мучительным, неутолимым любопытством пыталась заглянуть в узкую черную щель между дверью подсобки и стеной, ей чудилось, что за ней неотрывно и восхищенно наблюдают из темноты два сияющих глаза. И в эти мгновения она испытывала бурное, неизъяснимое, пронизывающее все существо счастье...