Ныне представителен перечень отечественных творческих лиц, связанных с Пушечной, д. 9, где вслед за немецким клубом, клубами коммунальных и театральных работников утвердился Центральный дом работников искусств. В ЦДРИ, не раз поминаемом Ю.Трифоновым в романе «Время и место», бывал «реставратор всея Руси» С.Ямщиков, как-то устроивший — о чудо! — рядом, на Кузнецком, смотрины карельских икон. А тут, на Пушечной, д. 9, вершились становления К.Шульженко, Л.Зыкиной, В.Толкуновой, А.Пугачевой. В 1972-м случился первый, долгожданный, творческий вечер Л.Гурченко. Проводились и творческие встречи А.Коонен, Ф.Раневской, И.Кобзона, А.Адоскина. В книге воспоминаний «Исповедь» О.Стриженов подчеркивал традицию выпускных спектаклей в ЦДРИ студентов театральных училищ, в числе их участников были Ю.Яковлев, Р.Быков. Да и руководство на Пушечной было на славу: М.Тарханов, В.Барсова. Что тут творилось в минувшие годы — круговерть, цирк! К слову, на Пушечную, в «Союзгосцирк», наезжал Ю.Никулин, оставивший этот факт в мемуарах «Почти серьезно». Вполне серьезно в ЦДРИ устраивались еще и художественные вернисажи. Так что устранение и застройка Пушечного двора нежданно отозвались вспышкой творческих проявлений...

Здесь еще нельзя не вспомнить, что в Первопрестольной неподалеку, между Сретенкой и Трубной, существовала созвучная Пушечной Пушкарская слободка с населявшими ее пушкарями, артиллеристами. В фигуральном и прямом смысле его ядро Пушкарёв переулок — явление в Москве исключительное. Только в нем работают сразу три галереи («Восточная» в д. 10, «Взгляд ребенка» в д. 16, «Марс» в д. 5), да к тому же и театр. Точнее, филиал театра Маяковского (д. 21), с которым, было время, сотрудничал переросший в постановщика бывший актер театра на Таганке А.Вилькин. Новоиспеченному тогда режиссеру довелось поработать и в Петрозаводске, а в столице — создать и отстроить на Сухаревской площади театральный центр «Вишневый сад». Кстати, и жил мастер неподалеку от Пушкарёва и Сухаревки, в Последнем переулке на Сретенке.

Конечными же крупными остановками на Пушечной для нас станут универмаг «Детский мир», доходный дом Купеческого общества и — вновь — церковь Софии. Как повелось, будут и значительные отступы в карельскую и петербургскую стороны...

Начинающий нечетную половину Пушечной дом Купеческого общества, что к 1888 году выстроил А.Каминский, втискивается фасадами и на Кузнецкий Мост, и на Неглинную, д. 8. Со стороны Неглинной многим здание памятно советским кафе «Полевой стан» и уцелевшей по сей день лавкой музыкальных инструментов. К музыке, понятно, был близок обитавший в этом доме бард и актер Ю.Визбор, не понаслышке знакомый с прелестями Карелии — не зря ведь он сочинил «Карельский вальс»... Внутри триликого строения существовал и ювелирный магазин Карла Фаберже, прямой наследник которого через Гельсингфорс, то есть Хельсинки, бежал из Советской России.

Ах, Финляндия, земля Суоми... Языки финский и карельский — сестринские. Близка и мифология, в чем можно убедиться, одолев эпос «Калевала», а также «Саламандру» Одоевского и вирши финского классика Алексиса Кива. «Суоми прекрасна, как прежде. Опять предо мною лежишь ты, чарами вызванный край дивных прекрасных лесов. Тихую вижу лачугу, цветов тенистые кущи, яркий, сверкающий пруд, гордые горы твои», — восхищался в «Стране лесов» Пааво Каяндер.

Говорят, и природа в Финляндии и Карелии схожа до боли. Мои знакомые, возвращаясь как-то из пограничной страны автомобилем, держали путь через Карелию. Опоенные красотой, сами себе задали вопрос, что, мол, все туда-то ездим? Увы, быстротечное очарование померкло, сдвинувшись с суровыми глыбами реализма и практицизма. Уровень сервиса, ухоженности, общего порядка и в следующий раз склонился в сторону заграничных соседей — как ни печально...

Печально во многом и само соседство. И не только теперь, со вступлением нейтральной, лояльной к нам этой страны в Североатлантический блок. Вспомним и минувшие три войны, напрямую задевшие весь северо-запад России, не исключая Карелию. Один мой дед, Иван Бакулин, машинистом водил по Карелии поезда. Началась Великая Отечественная. Их состав попал под бомбежку, и дед, раненый, оказался на территории врага, в концлагере у финнов. Там и загублен, там и зарыт. Отец мой, родившийся в ноябре 1941-го, своего отца никогда не видел, даже могилы. Перед тем, вслед за Гражданской, где соседи и вчерашние подданные тоже принимали участие, случилась еще и кампания Финская, события которой частично сняты в Кандалакше, на родине другого моего дедушки, — фильм «Кукушка». Много тогда полегло наших. И обморозилось. Как ни прискорбно, в ведении боевых действий большую тактическую роль в те дни сыграла так называемая линия Маннергейма — того военачальника, что окончил уже означенную Академию Генерального штаба в Санкт-Петербурге. Научили на свою голову...

Правда, в семестры обучения будущего противника держава у нас была общая. В Финляндию ездили отдыхать и даже пребывать на собственных дачах писатели Л.Андреев и П.Бабарыкин. Мы также знаем, как на правах великого княжества и губернии Финляндия столетие входила в состав Российской империи, но пользовалась при этом невиданной автономией, позволявшей сохранять язык, денежную единицу, верование, парламент. Подобная обособленность не препятствовала свободному пребыванию на территории финнов неугодных правительственному русскому режиму деятелей, защищенных от преследований и посягательств. С детства помним рассказы и фильмы о переправившемся в Суоми Ленине. В Гельсингфорс отчалил оказавшийся на нелегальном положении моряк и писатель А.Новиков-Прибой. По делам подполья в Або и Гельсингфорс на всех парах мчался упоминаемый террорист Б.Савинков.

Напротив, в Хельсинки, где, к слову, поныне цел строившийся из карельского материала банк, направлялись А.Бенуа и А.Цветаева, наверняка заметившие то сооружение. Неординарный русский пейзажист А.Киселёв и вовсе на свет появился близ финской столицы. В отличие от него, портретист Репин в Финляндии, обретшей решением Ленина независимость, земные дни завершил. Навещавшие Репина в «пенатах» Куоккалы художники И.Бродский, С.Григорьев, П.Радимов не преминули заехать и в Гельсингфорс, мелькавший в романе «Петербург» А.Белого. Тот же город, наряду с Аландскими островами и Або, стал своеобразным литературным героем в «Северной повести» Паустовского. Эка невидаль, А.Блок имел отношение к гимну отпавшей от России Финляндии, а много позже ее отпрыск, Вилли Хаапасало, учился в Питере актерству. Сложившийся Леонид Гайдай снимал в Финляндии «За спичками», а иной Леонид, уроженец Карелии, эмигрировал и выбился в игроки сборной Суоми по хоккею. Лео Комаров не раз и нам противостоял на льду. В противоборстве куда как серьезнее: имею в виду Советско-финскую войну, названную ее участником А.Твардовским «незнаменитой», в которой были задействованы будущие маршал К.Мерецков, директор цирка клоун Ю.Никулин, летчик Н.Гастелло, литераторы А.Сурков, А.Безыменский, П.Павленко.

Любопытно, что разошедшийся в народ «Тёркин» Твардовского зарождался в период Финской. Периодически поэму автор будто бы завершал, но, заваленный письмами с просьбами красноармейцев о продолжении, отказать бойцам не мог. 10 мая 1945-го «Тёркин» замер окончательно. Литературные чинуши его не приняли. Говорят, не оценил и Сталин. Однако, когда А.Фадеев принес на утверждение «генеральному цензору» списки премированных, Иосиф Виссарионович спросил: «А “Тёркин”?» — «Твардовский “Тёркина” не закончил». — «Ну, думаю, он его не испортит», — парировал вождь и от руки дополнил реестр избранных.

Как уж там было, неведомо, но народная поэма наверняка настраивала на добрый лад и еще одного ветерана зимней кампании. Увидев единственный раз народного артиста СССР Владислава Стржельчика — шикарного, респектабельного, вальяжного, — никак не мог мысленно закабалить его окопами и блиндажами. Стржельчик с Алисой Фрейндлих на пару кудесничали в «Последнем пылко влюбленном». Ленинградский Большой драматический...

Что ж до Советско-финской, итогом той стало краткосрочное житие 16-й Советской Республики: Карело-Финской. Проявивший себя в Петрозаводске скульптор Конёнков в 1954 году оформил на ВДНХ павильон искрометной республики. Бытует мнение, будто Конёнкова, приехавшего из Смоленской глубинки, на стезю ваятеля сподвигла увиденная им квадрига Большого. Не знаю, как он, седовласый народный художник Союза, отнесся к памятнику Марксу подле главного театра страны, но то, как жители столицы Карелии воспринимают изваяние Маркса и Энгельса на улице Куйбышева, известно. Парная скульптура не лишена оригинальности — как не лишена и многочисленных поводов для насмешливых нареканий. «Братья-сказочники», «Рунопевцы» — таковы «позывные» среди местного люда.

Ну а вдохновивший Конёнкова Большой? «Большой театр — один. Все другие намного хуже. Никому в голову не придет променять правительственный театр на убогость и серость провинциальной жизни, — поддевала в изданных воспоминаниях Галина Вишневская. — Жизнь артиста до последних мелочей открыта перед огромной семьей, коммуной. Уйти оттуда некуда». Уходили. И уезжали. Как, собственно, и сама поборница справедливости, не отказавшаяся от советских наград, званий, привилегий. Простите, даже после смерти представители Большого находят место на элитных или зарекомендовавших себя кладбищах. Скажем, на описанном уже Немецком, или Введенском, покоятся солисты М.Максаков и Н.Ханаев, балерина О.Лепешинская, декоратор и машинист К.Вальц, а Г.Вишневская — на Новодевичьем.

И еще о Большом, точнее, о связи некоторых его сотрудников с землей Карелии...

Дело в том, что на Ладоге, в Сортавале, в доме творчества Союза композиторов, медовый свой месяц проводили Майя Плисецкая и Родион Щедрин. Кроме того, там отдыхали Борис Мессерер с Беллой Ахмадулиной, Александр Колкер, Александра Пахмутова и Николай Добронравов. В течение пятнадцати лет туда отправлялся ученик Рериха Б.Смирнов-Русецкий, с произведениями которого я впервые «столкнулся» в Народном краеведческом музее Дзержинского района Москвы, на проспекте Мира, д. 14.

Да, в советские времена основная наша столица, не в пример Карельской, подпитывала значимую россыпь районных музейных хранительниц. Первомайский, Октябрьский, Москворецкий, Краснопресненский, Перовский, Кунцевский. Что-то подобное теплилось и в Ленинграде. Зато «лишенец» Петрозаводск по праву мог бы выпятить грудь, воспевая имеющийся с 1873 года свой Краеведческий, ныне — Национальный. Под его фонды, когда он величался Олонецким естественно-промышленным и историко-этнографическим, предоставил ансамбль присутственных мест и губернаторского дворца, украшавших с XVIII века Круглую площадь, непосредственно губернатор Г.Григорьев.

Ну какое еще собрание замахнется на несколько залов наскальных рисунков эпохи неолита, петроглифов? Что гадать о письменности далеких майя, когда рядом такое богатство? В музее также имеется некоторое представление о пресловутом карельском камне, напомнившее, что, помимо прочего перечисленного, он использовался всего несколько лет назад в Москве при создании в Александровском саду памятника 400-летию Дома Романовых.

О богатстве Карелии напоминает и столичная галерея натурального камня по улице Красина, д. 7: гранит и гранат, диабаз, порфир, мрамор, слюда, кварц, базальты, руды. К слову, еще Савва Мамонтов для разработки олонецких полезных ископаемых, пропаганды местных народных промыслов и оживления Севера в целом планировал прокладку «чугунки» от Петрозаводска к Баренцеву морю. Его благовидную задумку воплотили лишь в 1916-м, но сам меценат к тому времени катастрофически потерял в материальном весе и общественном положении. По сути, кое-кто из осклабившихся конкурентов вывел Мамонтова из крупной игры. Создатель Частной оперы, Савва Иванович стал настолько успешным, что его настоятельно приглашали верховодить в Большом, да царившие там, как казалось званому, «казенщина и скука» явно претили «Савве Великолепному». В противовес Императорскому Большому Мамонтов решил воздвигнуть почти напротив нечто невиданное, с залом, превосходящим «соседа» на Театральной. Не удалось: интриги, козни и... камеры заключения. Мамонтова оправдали, а то, что им изначально задумывалось в Театральном проезде, превратилось в помпезную гостиницу с залами для выступлений и ресторанами.

«Метрополь»... Звучное, немеркнущее имя, знакомое пытливому читателю по десяткам упоминаний в литературе: в «Хождении по мукам» А.Толстого, в «Чистом понедельнике» И.Бунина,  «Цинках» А.Мариенгофа, «Москве» А.Белого, «Мастере и Маргарите» М.Булгакова, в «Путешествиях моего брата» А.Чаянова, «Кассандре» и «Голубой звезде» Б.Зайцева, «Дипломате» Дж. Олдриджа. Иные знают «Метрополь» по посиделкам: к примеру, Шаляпин и Бахрушин, начав здесь, затем отправлялись в «Сандуны» на Неглинную, а А.Грибов в компании корифеев Художественного закупил здесь авоську с раками и отчалил в те же престижные бани; на Неглинной членистоногие расползлись, покоцали посетителей и создали массовую заваруху. В «Метрополе» отдыхали или выступали В.Брюсов, А.Скрябин, С.Кусевицкий, С.Прокофьев, Б.Асафьев, В.Комиссаржевская. Там наладили правительственные вечеринки и приглашали М.Ростроповича, Г.Вишневскую, актеров Большого и Малого. Более того, услугами «Метрополя» в качестве постояльцев пользовались И.Репин, А.Куприн, П.Мельников-Печерский, Бернард Шоу, Бертольд Брехт, Мао Цзедун, Чак Норрис. Задолго до своего президентства бывал Дональд Трамп, а сразу пол-этажа снимал Майкл Джексон.

Показательный факт: напротив яркого детища Мамонтова на углу Театрального проезда и Неглинной, д. 2, находились номера «Дюссо», периодически заполняемые П.Чайковским, А.Апухтиным, Н.Некрасовым, Ф.Достоевским, Л.Толстым, а также персонажами последних. При невыясненных обстоятельствах у «Дюссо» обнаружили бездыханного генерала М.Скобелева, что вызвало разнотолки и отклики В.Гиляровского, В.Дорошевича, Б.Акунина. Всего скорее, Скобелева тогда, с его невероятной популярностью, попросту ликвидировали. А при мне, в «перестроечные» лета, с реконструкцией финской компанией был уничтожен открытый в 1906 году двухзальный кинотеатр «Метрополь». Один из старейших, он звался «Модерном» и худо-бедно работал на протяжении 80 лет, застряв в моей памяти просмотром «Экипажа». Помню, из-за переживаний и напряжения вышел с головной болью и... гордостью за отечественную авиацию и летчиков.

Кстати, в «Метрополе», в кинотеатре, с 1957 года впервые в столице начали демонстрировать фильмы на иностранных языках, а та фирма из Суоми, что привлечена была к реставрации и реконструкции, едва не исказила исторический фасад с панно М.Врубеля «Принцесса Грёза».

А еще «Метрополь» для меня лично дорог тем, что по соседству с кинотеатром долгие годы работал магазин «Антиквар», где я, уже собиравший открытки с видами городов, приобщился к предлагаемой продукции заморских печатников. В советской Москве подобные открытки представляли собой и редкость, и ценность — потому давались недешево. И все же я, увлекшись видами крупнейших и столичных городов стран мира, превратился в истинного и пылкого филокартиста.

Помимо «взрастившего» меня «Антиквара», выбирался на Пресненский Вал, д. 29, в Дом культуры «Красный Октябрь» Электромашиностроительного завода. Там, в здании XIX века, действовали 24 коллектива художественной самодеятельности и восемь народных университетов. Признаться, тогда меня это мало волновало, поскольку весь интерес сосредоточивался вокруг споров филокартистов с разрешенной продажей открыток. И все же при потрясающем выборе предпочтительнее был магазин в «Метрополе» — хотя бы удобством поездок: центр.

К слову, и «Антиквар», и вход в кинотеатр располагались с фасада по Театральному проезду, или проспекта Маркса по-прежнему. Я так и не побывал ни в одном из зарубежных государств, если не брать в расчет республик распавшегося Союза. А вот открытки по зарубежной тематике собирал, и в карельской столице довелось побывать дважды. Интересно, что и в Петрозаводске существует проспект Маркса, часть коего превращена в пешеходную зону, где выставляются художники. Как и у нас на Арбате, пешеходным ставшем аж в 1986-м.

Об ушедшем Арбате в «Пошехонской старине» писал Салтыков-Щедрин, а арбатскую жемчужину — «Прагу» — живописал в «Татьянином дне» Влас Дорошевич и вспоминала в «С памятью наедине» Софья Гиацинтова. Об Арбате писал и Ю.Трифонов в романе «Время и место». Время меняло Арбат существенно, и порой он вызывал негодование и отвращение, поскольку бесцеремонные и беспринципные толпы торговцев пытались всучить прохожему боевые и трудовые награды, церковные образа, предметы старины. На голову действовала какофония звуков, на нервы — плотность и цинизм торговавших. А еще — многопрудие пошлых матрешек. Но и место у пешеходного столичного первенца имелось индивидуальное — потому устремлялись сюда знаменитости вроде рок-группы «Аэросмит», запросто устраивавшей «сейшн» с нашими уличными музыкантами. Нынче такого не встретишь.

А в Петрозаводске вообще все изначально скромнее. Есть там, правда, особый парк памятников, с подарками из городов-побратимов, между которыми выделяется ствол с незавидным по размерам ухом. Приподнявшись, ему шепчут желания. Так что желаю сейчас вновь окунуться в детство. К тому же с проспекта Маркса Москвы — бывшего, конечно, — от «Метрополя» прекрасно проглядывается универсальный магазин «Детский мир», занявший целый квартал в районе Лубянской площади. Сооружен он к 1957 году архитектором А.Душкиным, а попасть внутрь можно и с Пушечной улицы, куда обещано было вернуться...

Преодолев длительную реконструкцию, универмаг открылся вновь, и в апреле 2015 года в нем, на шестом этаже, под крышей, начал работу Музей детства. Ядро экспозиции — советские игрушки, в том числе и выпускаемые цехом ширпотреба, описанного выше «Серпа и Молота». Игрушки наши без затей, но ими забавлялись миллионы детей Москвы, Ленинграда, Карелии, всей страны. Мечтой моих сверстников являлись пластмассовые фигурки индейцев из ГДР и металлические модели автомобилей. С теплом вспоминаю пластиковых викингов, пиратов, ковбоев. Всплывает и нищенская убогость детсадовского игрового угла: пяток облезлых деревянных кубиков, помятая железная юла да пара кондовых деревянных стержней с нанизанными на них кольцами. К тому же в нашем саду все было общим для мальчиков и девочек: столовая, огромная спальня, душ, туалет. Обобществление.

И все же пусть наше детство комфортом и богатством соблазнов не выделялось, оно брало категориями: «привычное», «нормальное», «счастливое», «беззаботное». «А сердцу может быть милей высокомерие сознания. Милее мука, если в ней есть тонкий яд воспоминания», — писал учитель Н.Гумилёва поэт И.Анненский, напрямую касавшийся Олонецкого края. Дитя Омска, он сызмальства оказался в столице, лишился родителей и воспитывался старшим братом. Болезненный и тщедушный, Иннокентий получил образование на дому, после чего умудрился покорить историко-филологический факультет. Петербургский университет предоставил возможность постоянно пребывать в вареве подрастающего поколения: работа на Высших женских курсах, в гимназиях столицы и Киева. Был директором 8-й мужской столичной гимназии и Николаевской в Царском Селе. Дослужился до инспектора Санкт-Петербургского учебного округа и по тем делам исколесил Вологодскую и Олонецкую губернии. «Тошно сердцу моему от одних намеков шума», — похоже, Анненскому громогласная наполненность московского «Детского мира» не пришлась бы по сердцу.

Но полузабвенный поэт, он и теперь цитируется и перефразируется:

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Нет, свет нужен — так что вслед за преображением обожаемого малышами и взрослыми «Детского мира» на крыше его, под открытым небом, появилась выгодная обзорная площадка. Как на ладони — «Метрополь», храм Христа Спасителя, Кремль, к которому еще подойдем ближе, и, если оглянуться в сторону Пушечной, храм Премудрости Божией Софии. Любопытный факт: в свое время в церкви у Пушечного двора богослов Павел Флоренский обнаружил список служб Премудрости Господней, опубликовал. Закончивший витиеватые земные пути на Соловках, священник Павел стоял у истоков отечественной софиологии и отстаивал ее. Непризнанный новомученик, он многими упрекался в «ереси» исповедуемой им философско-богословской доктрины. Ломать копья бессмысленно, но необходимо еще сказать: внук Флоренского принял монашество и под именем Андроник какое-то время возглавлял открытую вновь обитель на островах Валаама...

До революции весь Ладожский архипелаг относился к Выборгской губернии, затем перешел независимой Финляндии, а когда финнов отогнали былые события 1939–1940 годов, в покинутости утвердилась Советская Карелия. Правда, большинство монахов от Советов бежало, основав на земле Суоми обитель «Новый Валаам». Там оказалась и главная святыня — Валаамская икона Пресвятой Богородицы.

Увы, послереволюционная буря выкинула за борт Отчизны и семью будущего патриарха Алексия (Ридигера), в детстве впервые посетившего Валаам на Ладоге. Впоследствии Святейший, многократно приезжавший сюда, явно благоволил обители детства. В 1994-м Алексий II освятил переданную пятью годами ранее под Валаамское подворье Казанскую церковь 1910 года архитектора А.Косякова на Лаврском проспекте Петербурга. В бытность Святейшего возродили и Московское подворье на Тверских-Ямских. Через всю жизнь пронес предстоятель Церкви особое отношение к обители.

Мы же, отвоевав архипелаг у финнов, превратили процветающие острова в неблаговидные выселки для калек и пугающие небрежением руины. Была там и школа юнг. Весь Валаам с его Преображенским соборным храмом, Никольским и Коневским скитами описал в «Старом Валааме» И.Шмелёв. Увы, позднее скит Коневский — а всего валаамских скитов насчитывалось до десятка — сровняли с землей. А ведь скит на месте подвизания преподобного Арсения Коневского устроил легендарный игумен Дамаскин, правивший на островах 42 года.

И сам 7 лет в пустынножительстве пребывал в скиту Арсения Дамаскин. С помощью архитектора А.Горностаева отстроил и Никольский белокаменный скит, по посещении которого писатель Дюма в превосходную степень развернул свое мнение о России. В сотрудничестве с Горностаевым Дамаскин осуществил прокладку сквозь скалы трубопровода, качавшего посредством паровых машин воду из озера. Вообще, игумен заложил основы того, что на рубеже XIX и XX столетий все ручные работы Валаамского Спасо-Преображенского общежительного монастыря были механизированы и даже электрифицированы.

Он же, Дамаскин, весьма привечал пребывание на подведомственной ему территории питомцев Академии художеств. Потому, как писал Шишкин, «редко кто из студентов туда не ездил». Сам Шишкин вместе с Каменевым Валаам посещал несколько лет кряду, а игумен Дамаскин сопровождал их на дальние этюды в лодке. Занятно, что Клодт своим «Видом на острове Валаам», отмеченным золотой медалью в родной академии, представлял Россию на Всемирной Парижской выставке, а плававший сюда Васильев обрел за работы Валаамского цикла звание «художника первой степени». Кроме того, гостеприимное ведомство игумена Дамаскина посещали А.Куинджи, Н.Рерих, В.Максимов, К.Коровин, Ф.Тютчев, А.Фет, А.Апухтин, К.Случевский, П.Чайковский, Д.Менделеев, В.Соловьев, Н.Миклухо-Маклай.

Побывавший на Валааме писатель В.Немирович-Данченко посвятил островам книгу «Мужицкая обитель», а композитор А.Глазунов — произведение «Карельская легенда». Первым серьезным сочинением И.Шмелёва, отправившегося на архипелаг в свадебное путешествие, стало «На скалах Валаама». А в «Старом Валааме» он отметил и бывшего здесь старца Назария Саровского, и деятельность настоятеля Дамаскина, насадившего всюду свыше десятка каменных и деревянных путевых крестов и два десятка гранитных часовен. Сквозь непролазную глушь прорезали широкие просеки дорог, устройство которых особенно усилилось к визитам членов императорской фамилии.

Не секрет, на Валааме пребывал посетивший и Петрозаводск Александр I, был Александр II, бывали великие князья Константин Николаевич и Владимир Александрович. Многие из «высочеств» и «величеств» приурочивали паломничества к дням памяти основателей обители, преподобных Сергия и Германа. Считается, что первый просвещал здесь светом Истины карельских язычников, а второй учредил начальную монашескую общину. То сталось в XII веке, хотя еще в 960-х на Валааме подвизался преподобный Авраамий Ростовский.

И еще: по утвердившейся легенде, считается, будто сюда добрел апостол Андрей Первозванный и водрузил каменный крест. Через века священное место застолбили основанием Воскресенского скита с храмом Андрея, в нижнем ярусе коего установили макет Гроба Господня — кувуклию. Помимо указанных, на островах подвизались и другие чтимые святые: Александр Свирский, Герман Аляскинский, Лев Оптинский, Игнатий (Брянчанинов).

И в литературе нашей Валаам отражен на зависть: в рассказах «Очарованный странник» и «Павлин» бывавшего здесь Н.Лескова, в трилогии «Христос и антихрист» Д.Мережковского. «Разместившийся на гранитных кряжах, покрытых лесами», монастырь являлся и объектом пристального внимания дореволюционных путеводителей. Один сообщал: «Такая величественная картина по красоте не уступает и видам Швейцарии». Другой отмечал: «Долгое время монастырь не мог устроиться основательно, так как много раз был сжигаем шведами. Теперь находится в цветущем состоянии и население его огромно. Богослужения строгие. Молитвенный напев древнерусский. В библиотеке множество редких старопечатных книг. При монастыре ботанический сад и ягодный питомник, аптекарский сад и аптека, больница, гостиница, фотостудия, кирпичный, гончарный, кожевенный и смоляной заводы, конюшня на 70 лошадей, действует узкоколейная железная дорога». Несмотря на наличие молочной фермы на 70 коров, маслобойни и рыбопитомника, иноки большинства скитов потребляли лишь хлеб, воду, сырые овощи и даже в праздничные дни не вкушали ни рыбы, ни молочных продуктов. Островной Валаам отличался скудной и выдуваемой почвой, в связи с чем у богомольцев сложилась благочестивая традиция привозить с собой щепотку земли. Наносной грунт позволил выращивать полупудовые арбузы и двухпудовые тыквы, а в разведенных садах — сливу, вишню, груши.

Монастырь жаловали и наши монархи: так, Павел I облагодетельствовал его дополнительными рыбными промыслами и угодьями с покосами, а Елизавета Петровна вкладывала сюда щедрые денежные и материальные пожертвования. Удивительное дело, Петрова «дщерь», при отменном ее аппетите, терпеть не могла яблок. Опекаемые же ей валаамские иноки культивировали до 60 сортов яблонь. Продукция братии с успехом конкурировала на сельскохозяйственных показах Москвы, Петербурга, Европы. И брали призы, а деятельность в виде огородничества, садоводства и местной школы рисования с 1865 по 1895 год в империи оценивалась золотыми и одиннадцатью серебряными медалями.

На Валааме, который я единственный раз посетил — к празднику Сергия и Германа в сентябре 1993 года, — существует и привлекающая всех приезжих культура ухода за погребениями. Так, на старом братском кладбище по сей день не заброшена могила шведского короля Магнуса II, потерпевшего на Ладоге крушение и прибитого под стены монастыря. Былой наш недруг принял на Валааме монашество, а затем и схиму. Чего не бывает, чего не увидишь...

Между прочим, по ходу водного паломничества, начавшегося от Петербурга, мы обитали и ночевали в каютах, а когда отчалили в обратный путь, некоторые из нас заметили нетипичное для широты и сезона явление: северное сияние. Хороший знак. Паломничая, мы приняли участие в самых продолжительных церковных службах. В мире длительнее лишь афонские, но при совмещении всенощных и литургий — мы и присутствовали на таковой — валаамские перекрывают всё. Не зря Валаам именуют Северным Афоном. Продувной ветер, шорох местного вереска и всплески волн, стелящиеся поверх камня корни сосен и елей — это тот суровый и дивный край, что полюбился и Петру I. Государя упрекают в антицерковной политике: дескать, отменил на Руси патриаршество, насаждал Всешутейшие и Всепьянейшие соборы, не жаловал монашествующих. Вспоминают печально прослывший запрет на содержание в кельях бумаги и перьев, а также появление иноков на мирском поприще. Судя по брошюре некоего В.Иванова «Православный мир и масонство», Петр вступил в Голландии в одну из лож, душивших нашу церковность.

Так или нет, именно он отогнал от Валаама шведов и в очередной раз возродил всю обитель. Именно он создал Александро-Невскую лавру, и по собственноручным его чертежам строились Петропавловская церковь в Казани, храмы Иоанна Воина на Якиманке, Петра и Павла на Басманной в Москве. Ратные подвиги Петр неизменно олицетворял в сооружении памятных храмов, именуемых в честь тех святых, празднование которых приходится на даты победоносных сражений. В общем, не так уж все категорично и однозначно. Желая духовно закрепиться и в новой столице, реформатор задумал закладку собора в честь преподобного Исаакия Далматского: день памяти святого совпадал с днем рождения монарха.

Исаакий строился несколько раз. Нынешний, заложенный в присутствии Александра I, созидался с 1825 по 1858 год. Исаакиевская площадь, д. 1, адресат, способный вместить 14 тысяч молящихся, с лихвой присутствует и на литературных страничках: «Подросток», «Униженные и оскорбленные» Ф.Достоевского, «Дневник провинциала» М.Салтыкова-Щедрина, «Дар» В.Набокова, «Петербургская дама» Б.Зайцева, «Взвихренная Русь» А.Ремизова, «Улыбка» Ф.Сологуба (Тетерникова), «Хождение по мукам» и «Василий Сучков» А.Толстого. «Только купол Исаакия нестерпимо горит золотою звездой», — завораживающе в «Петербургских письмах» подметил Вс. Гаршин. Мне несколько раз довелось побывать внутри грандиозного сооружения, ставшего с 1957 года музеем-памятником, а с 1992 года используемого совместно с Патриархатом. Но более романтическая и таинственная экскурсия — ночная — выпала на пору белых ночей 2010 года. О затеянный Петром Исаакий, причастны к тебе карельский камень и потрясающие мастера: инженер Бетанкур, художник К.Брюллов, зодчие В.Стасов и К.Росси. Одна-
ко основа — французский архитектор Огюст Монферран...

В Париже он окончил политехническую школу и трудился над знаменитой церковью Мадлен. Когда Александр I вошел в столицу Франции, Монферран поднес «укротителю» альбом с собственными рисунками и чертежами. Наброски заинтриговали государя, и мастера пригласили в Россию. Говорят, кто-то из русской знати посодействовал. По крайней мере, Монферран выстроил дома Демидовых и Лобановых-Ростовских в Петербурге, Спасскую церковь в Нижнем Новгороде. Вплоть до смерти работал над Исаакием.

А еще стал автором очередной достопримечательности северной столицы — посвященной Александру I и победе в Отечественной войне Александровской колонне на Дворцовой площади. Высокая, достигающая 47,5 метра, весом 600 с лишним тонн, мемориальная вертикаль опять-таки созидалась из карельского материала. Украшение Дворцовой, «столб», оценили простолюдины, знать, отечественные писатели. Мы видим чудо творческой фантазии у А.Пушкина, Н.Гоголя, М.Салтыкова. А.Н. Толстой не прошел мимо грандиозной доминанты Дворцовой в «Хождении по мукам» и «Похождениях графа Невзорова», Н.Павлов — в «Демоне», А.Ремизов — во «Взвихренной Руси». Оценил творение О.Монферрана и Николай I, поощривший француза пенсией в 5000 рублей и орденом Святого Владимира 3-й степени...

Посещая в Петрозаводске парк памятников, мы заметили причудливое нагромождение десятка сваренных рельсов и швеллеров. Мне показалось — то сама наша жизнь, причудливая и... прямолинейная. Экскурсовод приблизившейся финской туристической группы мое предположение подтвердила. Вот и у Монферрана жизнь выдалась чересчур затейливой, почти фантастической. А ведь он еще и в Москве себя проявил: пострадавший Царь-колокол никак не использовался и, более того, годы простаивал (пролеживал) в плачевном положении. Монферран рассчитал и соорудил постамент, на который наше полузабвенное достояние и водрузили ко всеобщему обозрению.

Кремль... Его сверкающие купола проглядываются и с высоты оставленного нами на время «Детского мира». Всего лучше видна колокольня «Иван Великий», «высмотренная» и Д.Мережковским в «Христе и Антихристе», и А.Н. Толстым в «Повести Смутного времени», и К.Паустовским в «Повести о жизни», и многими-многими иными. Вообще, кто только не прикасался к быту, архитектуре, святыням и древностям сердцевины Первопрестольной. И, как ни странно, мнения складывались неровно...

Американский Нобелевский литературный лауреат Джон Стейнбек, побывав там, обидно констатировал: «Самое мрачное место на земле». Напротив, более понятный миллионам наших сограждан лирический герой поэмы «Москва — Петушки» В.Ерофеева носит в себе несбыточную сверхидею: в Кремле побывать. Не осуществилось — в отличие, скажем, от героев чеховской «Палаты № 6», благоговейно осматривающих в Кремле Царь-пушку и Царь-колокол. Наш Нобелевский лауреат Иван Бунин в самой сердцевине Первопрестольной побывал тоже и с восторженностью прикоснулся к священным строениям в «Чистом понедельнике» и «Митиной любви». А в «Окаянных днях» Бунин грустит: что ж, и возлюбленного им Спаса на бору уничтожат. Упоминаемый им, Мережковским и Ремизовым Архангельский собор, великокняжеская усыпальница, станет музеем. В музей обратят и фигурировавший в «Смерти Иоанна Грозного» А.К. Толстого, «Лете Господнем» и «Весеннем ветре» И.Шмелёва, у Д.Мережковского и А.Ремизова собор Благовещения, с паперти которого в престольный день в небо выпускали пернатых.

Ныне старый обычай возобновился. Еще бытовал обычай на Страстную седмицу в Кремле, в соборе Двенадцати апостолов при Патриарших покоях, варить особое душистое богослужебное масло — миро, затем распространяемое по всем епархиям, включая Олонецко-Петрозаводскую.

Кстати, в Патриарших палатах работает Музей искусства и быта России XVII века, а Апостольский собор с традицией мироварения освятили М.Загоскин в «Москве и москвичах», Б.Зайцев в «Голубой звезде», А.Ремизов во «Взвихренной Руси», И.Эренбург «В Проточном переулке». Среди множества прочих собор почему-то особенно выделял Петр I. Посвятивший тому царю дивный роман, не обошел стороной Кремль и А.Н. Толстой — в «Хождении по мукам» и в «Простой душе», к примеру. Примером описания народного символа, то есть Кремля, станут строки «Очерков Москвы» Н.Скавронского, «Пирамиды» Л.Леонова, «Лета Господня» И.Шмелёва, «Путешествия моего брата...» А.Чаянова, «Москвы» А.Белого и даже «Дипломата» Дж. Олдриджа. М.Лермонтов, Ф.Достоевский, А.К. Толстой — все восхищались Кремлем. Никто не забыл и его главный собор — Успенский, запечатленный к тому же в исторических драмах А.К. Толстого, в «Повести Смутного времени» А.Н. Толстого, в «Христе и Антихристе» Д.Мережковского, в воспоминаниях И.Эренбурга, М.Цветаевой, А.Вертинского, К.Паустовского.

Успенский священен и тем, что, невзирая на перенос столицы, до революции в нем так и хранилась традиция коронования наших государей. Короновали и Павла I, вокруг загадочной и трагической фигуры которого и поныне не умолкают споры. Почему кавалер католического Мальтийского ордена? Почему странные нововведения и непонятные реформы? Почему и как убили?

Пожалуй, не хватило на ту ситуацию В.Гиляровского, во многом строившего репутацию и на сомнительных, но душераздирающих фактах. К их подаче отважный журналист ходил на ужасающую Хитровку, спускался в заброшенные штольни под Яузой и подземное русло Неглинки. В трубе Неглинной он якобы обнаруживал трупы опоённых и умерщвленных в притонах по соседству. Увиденным «дядя Гиляй» делился с завороженными читателями. Последние умиленно ворошили тексты «Москвы и москвичей», с тревогой и страхом сглатывали «Трущобных людей». В книге «Люди театра» репортер с трепетом описывал стартовавший на Ходынском поле полет: при крепчавшем с набором высоты холоде он восседал внутри аэроплана на табуретке позади летчика Уточкина. Бывая в Петербурге, Гиляровский наверняка придерживал ход возле отстроенного Павлом I мрачного Михайловского замка, вглядывался и размышлял. «Русский Гамлет», как прозывали Павла, ревностно чтил архангела Михаила, считая того поборником и покровителем. Отсюда и первоначальное имя императорского дворца, названного позже Инженерным.

Кстати, тот тоже нередко становился действующим лицом литературы и драматургии: пьесы «Павел I» Д.Мережковского, романов «Заговор» и «Бегство» М.Алданова, рассказа «Привидение в Инженерном замке» Н.Лескова, «Северной повести» К.Паустовского. Было тут чем впечатлиться: сам облик замка, опоясывающий его ров и подъемные мосты с цепями над ним. Столичный замок из карельских строительных сослагающих к 1800 году воздвиг любимец Павла Бренна, но уже через 40 дней по новоселью там императора и погубили.

Вот вам и благословенное житие воздыханной Руси-матушки. Ее, России, вседержители догадались передать отпугивающее мрачными событиями здание на Садовой, д. 2, Главному инженерному училищу — и к тому сразу же прикипел душой Николай I, совершавший частые проверки и смотры. Там воспитывались, жили и обучались будущий святитель Игнатий (Брянчанинов), писатели Ф.Достоевский и Д.Григорович, композитор Ц.Кюи, физиолог И.Сеченов, изобретатель П.Яблочков, художник К.Трутовский. Теперь несчастливое обиталище Павла является филиалом Русского музея, а бывшее училище, выпускником коего являлся еще и страдалец в чине генерала Д.Карбышев, преобразовали в Военно-инженерную академию имени В.Куйбышева, с переводом в Москву.

Недавно в Златоглавой избавились и от прославленной академии, которую среди сотен прочих с отличием окончил мой дедушка Алексей Александрович. Помню, когда на телеэкране демонстрировались парады с участием учебных воинских заведений, он с неизменным трепетом ожидал появления представителей своей академии: как они — не подведут? Не подводили. И он, будучи слушателем, не раз чеканил строевой шаг по булыжнику Красной площади. Шагавшими уже без него всегда гордился. А я — им. Это он привадил меня к книгам, открыткам, маркам, живописи, любви к музеям, путешествиям и прогулкам по Москве. На Покровском бульваре, где и располагалась академия имени Куйбышева, мы как-то вдвоем посетили в д. 14 квартиру-музей художника В.Пчёлина, державшуюся наследниками никому неведомого нынче мастера. Смотрители хлопотали о передаче скромного мемориала под крыло Музея революции, но революции в их деле так и не свершилось: бюрократических баррикад она не одолела. Кажется, и музея уже нет.

Между тем маститый ученик Репина по Академии художеств с 1941 года пригрет землей многократно поминаемого Немецкого кладбища в Лефортове. А при жизни Пчёлин проявил себя в графике, жанровых сценах, пейзаже, натюрморте, революционной героике. Внучатый племянник живописца А.Тыранова, художник жил в Киеве, а навыки мастерства в основном постигал в Москве, в училище на Мясницкой. И.Прянишников, К.Маковский, А.Архипов, Н.Касаткин — вот созвездие его педагогов. Открыв для себя Пчёлина, я вспомнил и первое личное прикосновение к Кремлю и Красной площади — и опять же с дедушкой. Лет шесть мне минуло, за поясом висел красный пластмассовый меч, и я с благоговением и робостью семенил за величественным и представительным дедушкой. Потом взахлеб перемалывал впечатления перед благодарными слушателями детского сада.

К слову, побывали и у кремлевской стены, в одну из ячеек которой вмонтирована урна с прахом Отто Куусинена. К чему возвращаться к деятелю коммунистического и рабочего движения? Нет, не в силу его привязанности к Карелии и Андропову. Его именем сразу по кончине в 1964-м «наградили» широкую улицу в пределах еще не существующей станции метро «Полежаевская», описанную позже в романе «Андеграунд» В.Маканиным. Позволю себе и я некоторые описания, коль скоро на улице Куусинена, в д. 4а, в течение трех лет промелькнули три дня моего рождения...

Да, под гримасы извращавшейся судьбы в четырехлетнем возрасте попал я на «пятидневку» в специализированный детский сад, куда в те годы и добраться-то было мучительно. «Полежаевскую» еще не открыли, и в сад спозаранку подъезжать приходилось тремя видами транспорта. Изредка брали такси от «Краснопресненской». Впрочем, и от Красной Пресни поди доберись ранним утром, особенно поздней осенью или зимой. Как говорится, случалось всякое. А в саду, частично занимавшем два этажа сталинского дома, было непросто. Скученность, грубость, унижения, тычки и подзатыльники со стороны персонала — это полбеды. С юных ногтей ломались психология и нормы поведения. Помню, как в одну из первых же ночей на «пятидневке» ватага более взрослых ребят подчищала хлеб из столовой, а из холодильника им достался кусок припрятанного для персонала шоколадного масла — я, например, доселе про такое и не слыхивал. Так или иначе, нас, двух-трех малолеток, заставили, что называется, стоять на «шухере». Страшно, мерзко и вообще противоестественно — вот неполная гамма на всю жизнь врезавшихся в память ощущений. Запечатлилась и первая юбилейная дата, пятилетие: поздравляя, ребятишки вылепили из пластилина человечка на лыжах. Почему? Наверное, исходя из того, что на дворе вовсю куролесила зима. Лыжи тогда меня впечатляли посредственно, но года через три я встал на них прочно и мало-помалу познал: карельские «Карьяла» куда как... но мне изваяли явно не «Сортавала», хотя и лепкой-то методично никто с нами не занимался. Заглядывала изредка «пешка», то есть музыкальный и вокальный работник, что-то извлекавшая из-под крышки прозябавшего на первом этаже пианино. Разок — за все время пребывания — нас вывели за черту сада, в скромный сквер, величаемый нынче парком «Березовая роща». Это тоже на улице Куусинена, но, ясное дело, в те годы я знать не знал о снесенной на месте чахлой зелени деревянной воинской церкви Сергия Радонежского, в которой служил преподобный Аристоклий, Афонский наместник в Москве. В наши дни неподалеку от парка, на застроенном Ходынском поле, к которому ведет проезд Березовой Рощи, соорудили новый, на помин разрушенного, Сергиевский храм. И часовню Архангела Гавриила памяти погибших авиаторов — всё на Ходынском бульваре. Отрадно... А нас, детсадовских горемык, радость с отрадой посещали с приемом пищи, раздачей из мешочков передаваемых родственниками фруктов да с самими же придуманными играми в героев захлестнувшего всех телеспектакля «Кабачок “13 стульев”». Бывало, играли в прятки, и как-то в запале я залез в шкаф с тряпьем, а дверцу за мной с силой захлопнули. В замке что-то перекосило, и я долго сидел внутри, в кромешной тьме и страхе. Короче, искать пришлось не мне, а меня. Когда извлекли, глаза долго резало светом, да и досталось хорошенько. Еще вожделенно ожидали показа диафильмов, случавшегося вследствие хорошего настроения наставников. Фурор «Затерянного мира» растянулся на два вечера: «сверху» сочли длинным. Едва-едва дождались второй части.

А то, что на крошечной территории, опять же казавшейся огромной, практически отсутствовало освещение и ограждалась она глухим деревянным забором, являлось неоспоримым, неопровержимым. Сетку-рабицу и прожектор сюда доставили при участии дедушки, курировавшего ряд оборонных заводов. Заводы в срочном и специфическом заказе не отказали — кажется, и скидка была. И прибавилось у нас тогда «приключений»: через новую сетку высматривали и беззлобно задирали случайных прохожих. Случайных? Да, со стороны ограды к улице Куусинена вел безымянный протяженный проезд, не столь давно нареченный в честь героя Великой Отечественной Веры Волошиной. Девушка-снайпер, она до войны методично занималась спортом. Считается, будто скульптор Иван Шадр с Волошиной именно мастерил пресловутую «Девушку с веслом». Это не так, гребными видами спорта, коим, к слову, в Москве посвящен камерный музей при открытом к Олимпиаде 1980 года гребном канале на Крылатской улице, д. 2, Волошина не увлекалась.

Между прочим, особенно активно сплавляться на байдарках стали в благословенные «застойные» годы, когда сотни отважных юношей и девушек, пап и мам, отмели удобства и предпочли отдых на дикой природе — в Карелии, например. Взрослые примеры того посещали и наш детский сад. Еще в Карелии процветал пароходный туризм, о чем легко высказался фильм «Время отдыха с субботы до понедельника», эпизодами отснятый на Ладоге. И речной досуг, к которому меня условно, но охотно, с заманчивостью приобщали хвастуны из «постигших», возбуждал пылкое детское воображение...

Несколько лет назад в Москве, на Никитском бульваре, д. 14, галерея «Роза Азора» поделилась экспозицией «Кто-то движется там, у реки...». Тогда выставку составили работы А.Лабаса, А.Ведерникова, К.Истомина и К.Сутягина, а также бытовые предметы середины ХХ века. Спокойно пользовались мы подобными — и дома, и в детском саду на Куусинена, и на сложившейся улице Волошиной в мытищинской Перловке, куда из столицы выборочно перевели факультеты моего института. Повторюсь: улицу, куда торцом выходил детский сад, нарекут в честь героини позже, а пока...

Пока мы едва не спалили выходившую к безымянному проезду деревянную веранду, в отсеке которой хранилась дворницкая утварь и инвентарь. Приоткрыв покосившуюся дверь, я с такими же сорвиголовами швырнул внутрь газеты, плеснул слитого из зажигалок бензина, чиркнул спичку и... Обошлось. Затушили. Нагоняй был жуткий, но поступок — точнее, проступок: зачем мы так? Анализируя случившееся, полагаю: хотелось кому-то мстить за сложившиеся обстоятельства, стать независимым и отрешиться от несправедливого и жестокого мира взрослых, хотелось просто-напросто, пусть по-дурацки, заявить о себе как о личностях. Однако долго еще непризнанные и незамечаемые те личности бегали возле сада, бесились, озорничали и завороженно наблюдали за ростом поднимавшегося напротив дома. Сквозь мощное увеличительное стекло детства заурядная девятиэтажка представлялась безразмерной. Чем показался бы самый протяженный в Европе жилой дом, отстроенный десятилетия три спустя в экспериментальном районе Ходынского поля, почти поблизости? Жилище вплоть до восьмого этажа прорезано арками — вот такой авангард. Правда, посещая сад на Куусинена, никто из нас о Ходынке не слышал.

Между тем Ходынка, в пределах коей находился сад-«пятидневка», теперь вытесненный элитными ресторанами, началась с массовой вырубки дремучего леса, принадлежавшего Новинскому монастырю.

Как все символично: потери, лишения, страдания. Подхватив тему, не удержусь от напоминания о потрясшей Ходынку, всю Россию, беде, пригвоздившей местность к недоброму нарицательному прозванию. Рассказ Л.Толстого «Ходынка» — кричащее свидетельство. Как и воспоминания актрисы А.Коонен о запрудивших улицы телегах с раздавленными. Свидетельствовали и работы В.Маковского — «Ваганьковское кладбище» и «Ходынка». Осязаемых свидетельств того все меньше — не так уж давно на Нижней Красносельской уничтожили убежище 1897 года для сирот — жертв ходынской катастрофы работы зодчего И.Машкова. А помнить надо. По разнящимся данным, катастрофа привела к полутора тысячам жертв и к полутора же тысячам калек. Ходынка произошла вследствие отвратительной подготовки к торжествам по случаю коронации Николая II. Хотя и готовились загодя: за полгода подготовили четыре открытых театра, двенадцать качелей, одиннадцать каруселей, пять оркестровых эстрад, шапито, сотню буфетов, двадцать два сарая с пивом и медом, но главное — загодя обывателя умаслили слухами о подарках из рук самого государя. Когда приспел торжественный день, кто-то пустил «дополнительный» слух: гостинцев на всех не хватит. Началась давка, проходы были узкие, и... Ходынка начала закат династии и всего прежнего государства. Будто сглотнув кровь и разодранное человеческое мясо, государь, проклинаемый многими, отправился на прием к французскому посланнику, обидеть которого было, конечно, нельзя.

А свой народ... народ терпел, смирялся и познавал всякое. Познал и красочные армейские маневры на Ходынке, о чем в «Детях Москвы» черкнул едкий сатирик М.Салтыков-Щедрин. Вот и его последователь в «Роковых яйцах» не без умысла, видно, свез на поле тысячи охваченных мором кур и сжег. М.Булгаков... Знакомец Булгакова А.Н. Толстой вывел знатную и злополучную Ходынку и в «Простой душе», и в «Хождении по мукам». В мемуарах «Константин Коровин вспоминает» поле фигурирует тоже.

А что, когда на нем случилась Всероссийская художественно-промышленная выставка с демонстрацией лучшего из созданного за четверть века, туда устремились толпы мещан и крестьян, с удовольствием приобретавших фотографии и репродукции увиденного: «Явление Христа народу» А.Иванова, «Утро стрелецкой казни» В.Сурикова, «Бурлаков» И.Репина. Поле, обернувшееся выставочным городком, вдоль и поперек исходили студенты и преподаватели Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Побывали там И.Левитан и корреспондент «Орловского вестника» И.Бунин. Б.Зайцев, подтянувшийся сюда гораздо позже, читал рядовым летних лагерей Вс. Гаршина и Л.Толстого. Толстой, как всем известно, свою бессмертную эпопею посвятил Отечественной войне 1812 года.

Так вот, столетие спустя после сражения пред государем на поле прошел «профильный» парад, начинавшийся с глупого фарса. Никто, видно, не задумался о происходящем: дело в том, что императору устроили встречу с участниками и свидетелями с Бородинской и прочих сечей. Ура! Какого же возраста старцы должны были вытягиваться перед «их высочествами»? Ходынка с простодушием приняла за честь и это... Когда-то и я с простодушием впитал потрясшую меня в детском саду (тоже на Ходынке) «исповедь» ночной няни. Перед отбоем суровая рассказчица поведала нам о приближающейся к земле комете, готовой взорваться и уничтожить тех, кто вовремя, по графику, не предастся блаженству сна. После услышанного меня лично «блаженство» не посетило вовсе: размышлял, переживал, боялся. Сила внушения...

Вообразивший всемогущество, Павел I, пращур Николая Александровича, принимавшего на Ходынке мнимых свидетелей Бородина, мог и литургию в алтаре отслужить, а мог и с любимой дворнягой, с ним почивавшей ночами, в театр пойти. Похоже, в наши дни и себе, и окружению нечто внушил «всемогущий» престолонаследник одного из королевств Азии, назначивший любимую псину «маршалом авиации». И теперь баловень самодурства большого хозяина время от времени щеголяет в ярком мундирчике и испуганно провожает глазами ревущие бомбардировщики и истребители. Чего ж не случается в мире, впавшем в чиноугодничество и низкопоклонство? Вот и у нас на Ходынке, обращенной в исполинский плац и место гарнизонных учений, без «изъянов» не обходилось — тут и давка, и фарс с «очевидцами» наполеоновского позора.

Позором — иначе не назовешь — обернулось благовидное решение 2000 года развернуть на Ходынке, по улице Авиаконструктора Сухого, национальный авиакосмический музей имени Гагарина. Считалось, он станет крупнейшим в мире. От прежнего, давно закрытого, Центрального московского аэродрома сохранились две показательные взлетно-посадочные полосы, по периметру которых гости имели возможность соприкоснуться с тем, что бороздило и покоряло разные великие высоты с просторами. Причем прикоснуться к «высокому» без фигуральности выражения: тихой сапой свозимые экспонаты размещали на воздухе, за сеткой, без ангаров. Потому, скажем, хвост гигантского военно-транспортного вертолета, заметно нависавшего над оградой, изловчившимся посетителям можно было и ощупать. Прикоснуться в прыжке. Эх, нам бы, «невольникам» с улицы Куусинена, такую возможность...

Но тут, на Ходынке, возможность в чьих-то руках помчалась и дальше. «Умельцы» расширили брешь в поддавшейся металлической сетке, и вяло формируемый музей, просуществовавший месяца три, понес небоевые потери. Наконец его демонтировали, поскольку он с центробежным ускорением рухнул к статусу кладбища экспонатов. Полет хорошей затеи прервался на старте. Идея ушла в штопор. Предприимчивая шантрапа вскрывала кабины, вывинчивала приборы, выдирала и вырезала алюминиевую обшивку — а что добру пропадать? В итоге останки того «добра» транспортировали в направлении бесчестия и позора.

Был добрый замысел разбить на Ходынке Аллею героев-летчиков и космонавтов, открыть памятник Чкалову, который, к слову, вычерчивал здесь над собравшимися Сталиным, Ворошиловым и компанией фигуры высшего пилотажа. Фигуры невыдающегося пошиба на Ходынке, где трижды побывал Ленин и куда в 1945-м самолетом доставили Акт о капитуляции фашистской Германии, замельтешили с ее перепланировкой, в конечном счете подчиненной сверхприбыли и обогащению. Тогда в оглоблю коммерческой застройки впрягли и торгово-развлекательный комплекс «Авиапарк» по улице Микояна. К чести застройщиков надо отметить, что «поднебесье» «Авиапарка» заняло выставочное пространство, а сквозь этажи здания прошла вертикаль стилобата потрясающего воображения аквариума. Придумка небезызвестного С.Чобана. Около нее, той придумки, я на миг вновь впал в детство — каким бы оно ни было, не исключая и «пятидневки» здесь, у Ходынки.

Кому-то из нас тогда очень нравились телевизионные истории о деревенском сыщике Анискине с Михаилом Жаровым в главной роли. Между тем Жаров, корифей Малого, народный артист СССР, на экранах появился задолго до революции — причем снялся именно на Ходынке даже с Федором Шаляпиным. Кинолентой «Царь Иван Грозный» инсценировали оперу «Псковитянка». Не зря, стало быть, проявивший себя у Вс. Мейерхольда и А.Таирова, в Рабочем театре Баку и на провинциальных площадках Жаров артистическую карьеру начинал с оперы Зимина.

Безусловно, в ту, дошкольную пору никто из «выкормышей» улицы Куусинена знать не знал о таких подноготных. Куда более нас волновало хотя бы то, как сложится предстоящая летняя вакация. Ежегодно — я попал под «раздачу» трижды — детсадовцам выделяли часть какой-то полупустующей больницы на кромке Лосиного Острова. Окрестности платформы Лось — полузагородные, как виделось. Оказываясь на свободе, на пьянящем лесном воздухе, мы часами носились в активных играх по территории, щедро предоставляя поверхности тел синякам и ссадинам. По-моему, я отличался особенно — по крайней мере, лишь меня да кого-то еще на пару машины скорой помощи возили на гематологическое обследование в «город».

Помню, ехали очень долго. Очень долго по возвращении в «Лось», хлопотали над нами врачи, проверявшие результаты выездных исследований. Очень долго — в течение всех трех сезонов — мы на одних только руках туда-сюда перемещались по длинным стропилам нашей веранды, умудряясь в висячем положении еще и петь. Что пели? А хотя бы вот шлягер А.Пахмутовой и Н.Добронравова «Надежда». Правда, прислышалась в ней чушь вроде: «Надежда, мой конь подземной», — и пошло-поехало от исполнителя к исполнителю. Еще пели и смеялись от боли: лето напропалую мы пленяли пилотками ос, шмелей, пчел, и, хотя здорово поднаторели в охоте, ловцов их жертвы жалили тоже здорово.

Здорово в «Лосе» влетело мне, залившему кровью палату, коридор, умывальник в финале бесшабашной коллективной игры: перед отбоем призреваемые за нами отходили минут на двадцать, а мы дармовое время использовали под бои подушками. Как-то просил я ребят подождать, нагнувшись над выпиравшим углом тумбочки и укладывая туда пилотку, но некто, не разжимая рук, нанес подушкой ощутимый удар сверху. Остальное понятно: война с финнами на Карельском перешейке.

Более мирное и созидательное времяпрепровождение запомнилось подкормкой ёжиков, наблюдением за ними, пригретыми бескорыстной детской лаской. А еще сообща лазили под дощатую веранду, где скрывалась ощенившаяся дворняга Роза: тоже поили-кормили и мамашу, и ее выводок. Невзирая на фантастическую активность, я днем спать не мог и «тихие часы» коротал за чтением книг и журналов. Но это преследовалось, и особенно доставалось, когда попадали в палаты со стеклянными стенами. Читал под одеялом, и в память врезались повествования о войне и репортажи о советско-американском полете «Союз–Аполлон». 1975-й...

Когда подтягивались родительские дни, со взрослыми нас отпускали к пруду, и мы под присмотром купались, а большинство попросту разбивались на семейные группировки, располагались на расстеленных по берегу одеялах и пледах и оживленно, под доставленные гостинцы, общались с родственниками. В памяти: отец одного из «наших» песчинками курятины с ладони балует ос — забавно и удивительно. Раздельными же партиями возвращались к корпусу лесом. Дорога лежала мимо высоких, выше многих из нас, муравьиных шалашиков и вольеров с пятнистыми оленями. Обретались прямо у дебрей — чем не чащобы Карелии? А как уж отсвистывали соловьи!

К слову, как раз в Карелию, выше ее средних широт, у соловьев залетать «не принято». Южнее — за милую душу. И кто не слыхивал о пресловутых соловьях курских, хотя, по утверждению специалистов, сообщество тех давно свели к мизеру. Их, может, нет и вовсе. Дурную службу распространенным в Курской губернии сладкопевцам сослужил выдающийся местный уровень подачи. Выразительных исполнителей отлавливали сотнями, томили в клетках или пускали на торг: среди одержимых купцов цена доходила до баснословных двух тысяч за птаху. И это в царской России.

Таким образом, популяция «курян» с геометрической прогрессией сокращалась и обернулась регрессией подвида. От поколения к поколению качество пения снижалось, становясь все тусклее. Зато меня наш «Лось» с диким лесом и богатейшей фауной, включавшей соловьев и десятки прочих видов пернатых, побудил к страстному увлечению орнитологией. Благо и жил в Измайлове, в считанных минутах ходьбы от леса. Выпорхнув из детского сада и стремясь как можно быстрее поделиться любимым познанием, забрасывал письмами персонал и оставшихся младшеньких, сообщая о наблюдении за птицами: об их повадках, голосах, питании, гнездовании. Кто знает, не казались ли подсознательно птицы прообразами самолетов, наблюдать за которыми нравилось и дома, и на улице Куусинена, и в «Лосе»? Эх, быть бы в ту пору неосуществившемуся собранию летательных экспонатов на Ходынке, где поначалу, на взлете, появились представители «МиГ», «Ан», «Су» и разной продукции, повсеместно базировавшейся и в карельских широтах. В отличие от соловьев, скажем. А самолеты и вертолеты всяческой модификации наблюдались и в карельском Приладожье...

Герой произведений «Высокая болезнь» Б.Пастернака, «Христос и Антихрист» Д.Мережковского, «Очарованный странник» Н.Лескова, «Озерный фронт» К.Паустовского и пейзажного полотна А.Куинджи, Ладожское озеро безмерно величаво и своенравно. По осени, с конца лета, Ладоге сопутствуют бури — не «девятый вал», конечно, но все же. Взяв курс к Валааму, мы, паломники, испытали приветствие крепкой болтанки: от стены к стене швыряло в коридоре, а в каюте кто-то свалился с верхней полки. А как уж тут ближе к зиме? Впрочем, все мы еще помним: замерзшее озеро блокадники прозвали Дорогой жизни.

Советский поэт А.Прокофьев, переживший блокаду, жизнь испытал не одной дорогой, участвуя в Гражданской и Финской войнах. Уроженец приладожского рыбацкого села, он в своих строках сравнивал возлюбленную с «серебристой мойвой». Скажите, пожалуйста...

Пикантность «ладожской» ситуации приобретает дополнительный окрас в связи с устоявшимся от XVIII века старомосковским топонимом «Ладожская улица». Версии происхождения различны, но превалирует основная: улица в Немецкой слободе зовется по кабаку «Ладога» при доме госпожи Староладожской. В любом случае втиснувшаяся между Немецкой (Бауманской) и Малой Почтовой Ладожская фокусирует соответствующий топоним — озерный, рыбный.

Замечу: в советские годы — для Москвы тех лет явление редкое — на ней сосуществовали два рыбных магазина, в том числе универсам «Океан». Торговля здесь процветала всегда, чему способствовал Немецкий рынок, обосновавшийся в центре иноземной слободы. Он дотянул до 60-х годов ХХ столетия, и эстафету от него перенял крытый «Бауманский», переиначенный в «Басманный» и трагически обрушившийся. Зловещая его пустопорожность сейчас заполоняется жилищным строительством, а пустота на развилке Ладожской и улицы Энгельса (по-старому Ирининской) так и сквозит историческим ветродуем.

Там до 20-х годов красовалась не раз перекраиваемая часовенка Николы подмосковной Бирлюковской пустыни. Как и ладожский Валаам, более скромная загородная обитель тоже приглянулась монаршим особам: двум Александрам, к примеру. Потому и часовня, владение Бирлюков, обновлялась, благоукрашалась и неплохо чувствовала себя в «продажной» среде Немецкого рынка, в трясинах кабаков, трактиров, лавчонок, лабазов, амбаров, постоялых дворов. В позапрошлом столетии у рынка существовал завидной посещаемости трактир с выступавшим и прикрываемым от надзора полиции цыганским хором Ильи Соколова. Полулегальное положение на рынке занимал дом Герасимова, нанимаемый купечеством и мещанством для сватовства и смотрин потенциальных женихов и невест. Это описывал в «Ушедшей Москве» И.Белоусов, а С.Дурылин описал кишевший всевозможной куплей-продажей район Немецкого в целом. Удовлетворялся любой спрос: дрова, сено, овощи, деликатесы. Вольготно, как рыбы в Ладоге, чувствовали себя и старьевщики, время от времени посещаемые заметным городским собирателем и библиофилом М.Зайцевским с целью пополнить свои закрома. Стабильный доход имели и рыбные лавки с выставленными пудовыми осетрами, семгой, стерлядью, белугой, сельдью. Действовал Немецкий народный дом, мало-мальски притуплявший культурный голод. От построек при торжище кое-что сохранилось — отчасти это относится и к доходному дому В.Руднева (1906, архитектор В.Шервуд) по Бауманской, д. 35/1, смотрящему сразу на Ладожскую и былую Ирининскую. На последней (д. 6) уцелели торговые лавки купца Калинина начала ХХ века, выходящие и к Ладожской. В нашу студенческую бытность, когда перманентно теребило желание что-нибудь перехватить из пищи, внутри этого комплекса заполнялась народом столовая, неофициально именуемая «Три коня». Поблизости — и повсюду — с лотков предлагали жареные пирожки с мелким мясным фаршем, обидно и несправедливо нареченные в просторечии «с котятами».

Был и еще один — возможно, главный — объект притяжения голодных и страждущих: чебуречная на самом разлете Ладожской и Энгельса. Сложилось так, что в ней со студенческим другом я побывал лишь раз, а запомнилось на всю оставшуюся... Каждый из нас взял по сочному чебуреку и совладал еле-еле. А в очереди перед нами среднестатистический гражданин — отнюдь уж не тяжелоатлет, не колосс — заказал семнадцать штук. Думали, на компанию, но человек встал за один с нами столик, и по тому, насколько проворно, резво и торопливо начал жевать, стало ясно: все взял себе. Признаться, это сразило.

К слову, чебуречная, выдавленная впоследствии модной заокеанской харчевней, числилась по Ладожской, д. 3. И это, и соседние здания опять-таки принадлежали Берлюковской пустыни Богородского уезда. Часовня на стрелке Ладожской и Ирининской значилась еще в 1722-м, но монастырской стала к 1788 году. Крайнее ее здание с радовавшим глаз золоченым иконостасом подняли аж в 1914-м. Авторство знаменитого А.Мейснера, погребенного, как и прочие из описанных выше, на Немецком кладбище в Лефортове. А одноименный кладбищу рынок — кстати, упоминаемый А.Степановым в «Семье Звонарёвых» и в воспоминаниях жившего неподалеку Ю.Никулина — никак не желал покидать район Ладожской и Энгельса, даже с переносом под своды модернистской конструкции на Бауманской.

Так, в сезонные месяцы за чебуречной, ближе к старообрядческой церкви, раскидывались бахчевые и овощные развалы. В сентябрьский погожий денек, будучи студентами-первокурсниками, мы умудрились на большой перемене домчаться сюда за арбузом, вскрытым и усвоенным на ближайшем семинаре. С помощью перочинного ножа наслаждались ломтями сами и делились с народом. Корки и семена складывали в тетрадные листы, да неудачно запихнули в парту — так, что они упали на брюки одного из нас. Было и смешно, и не до смеха. Милая, романтическая, светлая студенческая пора...

«Бауманская»... Местность, знакомая и дорогая с детства: бабушкина библиотека, позднее — любимый институт, любимый Елоховский. И любимый, то и дело осуществляемый в качестве прогулочной разгрузки после занятий маршрут от института домой. Он неизменно пролегал и по Ладожской, где нет-нет да и всплывал характерный случай. Была у нас традиция студенческие зимние каникулы посвящать Питеру. И вот, в очередной раз возвращаясь в Москву, мы воспользовались дневным экспрессом. О «Сапсанах» тогда не мечтали, но сидячая скоростная «Юность» курсировала. Было нас трое, и одному пришлось соседствовать со смурным пассажиром, хронически всем вокруг недовольным. Угрюмец извлек емкость с напитком «Ладога», откупорил, и... как нередко бывает, разогревшаяся газированная вода фыркнула, пошла вверх и залила владельцу одежду. Нервный стук набравшего скорость состава перекрыла красноречивая тирада. Из непечатных. И после паузы: «Не та стала “Ладога”». Фраза философская и двусмысленная, с игрой слов. Теперь о «Ладоге» как напитке я вообще не слышал, а водоем действительно изменился. На моей памяти — из услышанного, конечно, — ладожскую воду черпали и пили сырой. Как из колодца. Настолько была чиста и прозрачна, настолько качественна...

«Чистый», «светлый» — вот приблизительный перевод с карельского имени расположенного в 270 километрах севернее Петрозаводска города Сегежа. Познал и его мимоходом. А он-то чем славен? Молодой — пристанционным поселком возник в 1916-м, а к городской стати подтянулся лишь в 1943-м. Так или иначе, подвергшиеся агрессии индустриализации края эти с их вековыми саамскими и карельскими званиями звучали в ранней прозе Л.Леонова, а сам город десятилетиями гордился целлюлозно-бумажным комбинатом и тем, что инженером туда направился родитель Геннадия Шпаликова. Судьбы нелепой, судьбы трагической режиссер, сценарист и поэт тут, в Сегеже, и явился свету.

Как ни смешно, в Карельском райцентре родился и долголетний фестиваль рок-музыки, к которому исправно подтягиваются исполнители из Петрозаводска и Питера. Выступлением в Сегеже о себе заявили и питерские «Разные люди», неимоверно популярные на рубеже 1980–1990-х годов. Особенно мил слушателям и зрителям стал лидер группы Сергей Чиграков — Чиж. Кроме искренних любителей советского рока, мало кто уже помнит: Чиж сколотил на своей малой родине, в Горьковской области, «Группу продленного дня», перебазировавшуюся в Харьков и столкнувшуюся там с адептом хард-рока Александром Чернецким. И появились «Разные люди». Помню сборный концерт в святилище столичного рок-движения «Горбушке» — Дворце культуры имени Горбунова. Выступление поддерживалось немецкой стороной, представлявшей свою невыразительную панк-команду, и из участников (челябинцы Вова Синий и его «Братья по разуму», магаданский «Восточный синдром», одесский «Кошкин дом», харьковские «Разные люди») к завершению смотрин несколько уже являлись членами легендарного Ленинградского рок-клуба. Туда и подались массово. Главный же приз показа достался Чижу и единомышленникам.

Почему все подались в Питер? В те благословенные годы подобные переезды вообще превратились в устойчивую тенденцию: рок-клуб принял Александра Башлачёва из Череповца, омича Егора Летова, Константина Кинчева из Москвы, уфимца Юрия Шевчука, архангелогородцев «Облачного края». В Ленинграде осели и динозавры свердловского рока «Наутилус Помпилиус» и «Настя». Москву игнорировали. Столичная рок-лаборатория, тяготевшая к панк-музыке, и образована намного позднее, и богатством творческих проявлений уступала явно. Старопанский переулок, д. 5, где восседала администрация и студия звукозаписи, мигом переиначили в «Старопанковский». Не все хороводились в панковских ритмах, но тем не менее особая культура рока в Москве так разрослась, а представлявших ее групп стало настолько много, что, помимо «Горбушки», свои площадки с выгодой и интересом предоставляли огромный «Олимпийский», универсальный Дворец спорта в Лужниках, клуб имени Русакова, спортивные залы «Сетуни» и «Динамо», позднее — сцена Дома художника. И это лишь то, к чему в бесшабашные молодые лета прикоснулся я сам. Однако я, как и наиболее близкие мне друзья, тянулся к року ленинградского-питерского розлива: «рок чистой воды». Увы, в рок-клубе на улице Рубинштейна, д. 13, побывать не сподобился. За исключением его звукозаписывающей студии. И в сакральный «Сайгон», кафетерий неформальных тусовщиков на углу Невского и Владимирского, заходил по угасании мощной субкультуры. Ну а открытый аж в 1981-м клуб? Достаточно охарактеризовать некогда занимаемое им помещение и саму улицу у «пяти углов», мельком притершуюся и к столице Карелии...

Итак, к 1864 году архитектор Н.Гребёнка возвел на данном участке для супруги тайного советника М.Руадзе доходный дом с залом собраний. Сооружение прозвучало в «Даре» В.Набокова, а зал в силу удобства расположения пользовался большим спросом у арендаторов. Среди ярких пользователей — Петербургский клуб художников, где И.Репин познакомился с Вс. Гаршиным и запечатлел в отпугивающем многих «Иване Грозном и сыне», а Л.Бакст работал над оформлением балетов М.Фокина. Потом зал использовали театральная студия Мейерхольда и клуб городской охраны, где любителей Блока соблазняли его стихами. Случались и рождественские праздники, на одном из которых присутствовал живший неподалеку Достоевский. Не без влияния зала Федор Михайлович сочинил святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке».

В советскую бытность достопамятное историческое пространство звалось Дом самодеятельного творчества — под эгидой местного комсомола там и вскрыл законсервированные официальные вкусы прописанный в Доме самодеятельности Ленинградский рок-клуб. Да и теперь зал на Рубинштейна, д. 13, не пустует, ибо с 1995 года в здании обитает детский Музыкальный театр «Зазеркалье», посещенный и нами, слушавшими в приснопамятном пристанище рокеров оперу «Так поступают все» Моцарта. Ах, переменам и изменениям подвержено все! Переменчиво и имя улицы, звавшейся Троицкой и только в 1929-м обретшей современное «композиторское» звание. Сердечное к ней расположение обусловлено не одним — и то закрывшимся — прибежищем признанных и непризнанных музыкантов. До революции на Троицкой проживала семья моей прабабушки: она, родители, два брата. Позднее «метражами» на Рубинштейна пользовались начинавший палеонтолог и будущий фантаст Иван Ефремов, народный артист СССР Аркадий Райкин, писатель и журналист Сергей Довлатов, прима театра Ленсовета и БДТ Алиса Фрейндлих. Улица вообще театральна — и ее без преувеличения знают во всем мире. Откуда?..

Летопись такого признания восходит к сгинувшей в проруби прошлого Троицкой улице, ибо на стыке XIX и XX столетий участок до Графского переулка числился за купцами Жевержеевыми, а те...

Левкий Жевержеев, недооцененный собиратель и меценат, у себя на Троицкой устраивал «пятницы», куда стекались Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Бакст, Малевич, Альтман, Филонов. Зятем Левкия стал мировой значимости хореограф Георгий Баланчивадзе — или Джордж Баланчин, если хотите. К 1899 году значительный для Петербурга (да и России) архитектор Александр фон Гоген перестраивает помещения на углу Графского и Троицкой под доходный дом Жевержеевых, внутри коего обосновался и сам.

К началу 2000-х нижний ярус углового дома перекроили под камерную сцену академического Малого драматического театра, «навещенную» в 2006 году. Основная же сцена покорившего мир театра, с 1998 года носящего, среди немногих, титул Театра Европы, долго была неприступна: популярность, ажиотаж, аншлаги, билеты за год. Правда, года за три до получения громогласного, единственного в России статуса театр Додина (с 1983 года бессменный руководитель) давал гастроли в Москве, на сцене Таганки.

Произошло маленькое чудо: озаривший и покоривший миллионы любителей, МДТ покорился и нам, в течение почти целого дня внимавшим и наслаждавшимся додинской версией «Бесов». Версия поглотила, заворожила — тем более в инсценировке Достоевского сыграли и те представители труппы, кого народ неплохо знал по кино: Игорь Скляр и Сергей Бехтерев. И все-таки в марте 2019-го пришло крупное чудо: в театр на Рубинштейна, д. 18, попали. Да еще на повторную версию Л.Додина «Повелитель мух». Тишина в зале, наполненном школьниками («Повелитель» почему-то шел днем), стояла классическая. Из просмотренного за последние годы спектакль действительно произвел потрясение. И еще к истории питерского Малого: под сценическую площадку и магазин архитектор Г.Косяков в 1911 году переворошил собственность Жевержеевых, и какое-то время молодые подмостки именовались «Троицким театром миниатюр». Революционные времена, взболтавшие все, распахнули ворота на Троицкой перед «мастерской» К.Марджанова (между прочим, родного брата погребенной на московском Введенско-Немецком схиигуменьи Фамари). Последствия политического и социального переворота бултыхать жизнь продолжили и в дальнейшем: сквозь будущий Театр Европы просочилась череда десятка драматических трупп и кинотеатров, пока в 1956-м сюда не прописали областной Малый драматический, бездомный и худородный. «Областное» значение отпало позднее. Еще же театр связан с личностью того комика, какого без малого вся страна помнит и по сей день, — Михаила Светина...

Осилив Киевское музыкальное училище, он выдвинулся в Ленинград, добившись внимания Райкина. Играл у мэтра, но в силу особенностей характера уволился. Пред ним открылись театры казахского Петропавловска, Камышина, Иркутска, Пензы и — что важно — Петрозаводска. Развернувшись к северной столице, Светин поиграл на Рубинштейна, д. 18, а затем подался на Невский, влившись в труппу Театра комедии. Там-то я и видел его, в постановке «Синее небо, а в нем — облака». Вторично повезло уже в Москве, с гастрольным выездом «комедиантов-академиков»: актеры с Невского познакомили с рядом достойных вещей, в том числе «Свадьбой Кречинского» с Э.Романовым, М.Светиным и другими.

В те годы большие гастроли зачастую проходили в Малом — нашем, у нас. В частности, туда со спектаклями выезжали киевские русская и украинская академические «драмы», питерские БДТ и Александринка. Визитеров соскучившиеся москвичи приветствовали стоя. Публика истомилась по полноценным гастролям, да и тревоги за великий Малый улеглись только-только. Слишком уж долго пред ожидаемыми давно радостными событиями театр томился в узах реконструкции. Специалисты укрепили пошатнувшийся фундамент и стены, изборожденные глубокими морщинами трещин. Пришлось решать вопрос и с подземной опорой, подгнившими сваями. Оно и понятно: капризную Неглинку стиснули, изменили русло, а природа, бывает, мстит. Слава богу, все указанные выше театры не забываются, радуют, волнуют, живут. Они — на мощных, испытанных веками и проверенных зрительской любовью опорах...

Кстати, натуральные опоры числом не в одну тысячу пришлось вбить и в зыбкую почву вверх по Неглинке, неподалеку от Малого. Начиная с 1895 года на Неглинной, д. 12, в несколько этапов возводили здание Государственного банка и Ссудной казны. Застрельщиком стал М.Быковский, к 1910 году пристройки осуществил уже И.А. Иванов-Шиц, а в 1929-м по проекту И.В. Жолтовского к Банку России (как теперь величают серьезное учреждение) присовокупили сразу несколько корпусов. С разросшимся комплексом сочленили и дома служащих 90-х годов XIX века.

Ну а главный фасад освежают скульптуры А.М. Опекушина — и этот выделивший Неглинную ансамбль точно уж бросился бы в глаза историку Снегиреву, пробиравшемуся топкой землей к университету. «Обыкновенный мой путь лежал Неглинной канавой, обложенной диким камнем». И прыгал бытописатель Москвы с камня на камень, страшась вездесущей грязи. Запомнились будущему ученому — аккурат в районе нынешнего Госбанка — торговки сбитнем, медом, квасом, мочеными яблоками и горохом. Вопреки непрезентабельности всей местности, с неиссякаемой грязью и мусором, и здесь можно было насладиться немудрящими плодами нашей земли.

Повторюсь: в саду на Куусинена оживление неизменно вызывали полдники, когда каждому под вопрос о предпочтении в выборе выдавали апельсин, мандарин или яблоко. Фрукты закупались родственниками и передавались в платяных или полиэтиленовых мешочках с бирками или вышивками фамилий. По осени «репертуар» лакомых гостинцев чуть-чуть расширялся. И вспоминается вновь Валаам с его непростым климатом, худой почвой и дивными урожаями. И виноград, и арбузы, и краса, и леса — как это? В 1964-м, когда запущенный островной ладожский монастырь в Карелии всем видом взывал о помощи, просил сопричастности и внимания, в столице образовалась новая улица — Карельский бульвар, частично расположившийся под высоковольтной линией электропередачи. Понятное дело, карельские березы в его флоре отсутствуют.

Ныне один из оазисов московского Дмитровского района заметно изменился. Меняется и музееподобный, созидаемый и с карельской горной подачи богоспасаемый град Петров, где с некоторых пор функционируют Ладожский вокзал и одноименная станция метро. Родственное топонимическое достояние бережет и Петрозаводск с его Московской и Ленинградской улицами.

Насчет «Ленинградской», тут уж точно наша Москва всем даст фору. Как и прежде, специфическая копилка Первопрестольной втягивает в себя листву увядших идеологизмов: проспект, шоссе, вокзал, железнодорожная платформа, гостиница — Ленинградские. Сознание наткнулось и на Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина. И такое нам прививалось. А может, и не увядшие здесь имена, не издержки вовсе? На всю жизнь вошли в обиход понятия «Ленинградская блокада», «Сталинградская битва». Силовыми постановлениями и указами свыше не истребишь их из памяти, сердец и душ воевавших, защищавших оказавшуюся в беде Родину. Народная память, прошедшая испытания временем и бедой, въелась в поколения: в Москве, Петербурге, Петрозаводске — везде, смею надеяться. Память хранит имена городов и названия событий. Она, говоря образно, в двух столицах отражает удивительную республику, а регионы скрепляет осознанием единения и общности: мы — Россия...