СТОЙ!

Не наступай!

Сталин приказал кончить войну.

Застрелите ваших командиров, которыя не слушают приказания Сталина.

Красноармеец! Кончай сейчас же наступление. Сталин дал приказ окончить войну. Да здравствует товарищь Сталин, покровитель Советского пролетариата!..[1]

Громыхнуло вдали.

Ильин вздрогнул и едва не выронил измятый бумажный лист. Опасливо озираясь, он попытался расстегнуть шинель, но обветренные пальцы не желали слушаться. Наконец справился, благо хватило одной пуговицы — и рука пролезла, и холода почти не напустил. Спрятав бумагу, Ильин выдохнул густой белый пар и поглядел в сторону землянки.

Утром тропинку тщательно протоптали, но за пару часов ее порядочно замело снегом. Теперь путь к землянке обозначался не по-человечески широкими следами от ильинских сапог, перемотанных грязными простынями. Стараясь ступать след в след, Ильин неуклюже зашагал к укрытию, высчитывая шаги. Сорок три раза проскрипело под ногами, на сорок четвертый — скрипнула дверь.

Землянка была наполнена запахами. После чистого лесного воздуха они метко били в нос, не уступая в точности кукушкам[2]. Кислый запах немытых мужских тел. Приторный запах начинающегося гниения — в лазарете еще трое суток назад кончились места, приказали ждать. Запах подгорелой гречки, затвердевшей на дне мисок. И наконец, копченый запах дыма от разведенного посреди землянки костра. Дым жиденько поднимался над сырыми дровами и выходил из землянки через криво прилаженную трубу.

— Закрой дверь, растяпа! — прикрикнули ему. — Все тепло разгонишь!

— Пятый раз бегает, — пробубнил кто-то другой, кажется, сочувственно. — От горшка два вершка, а уже с мужскими проблемами.

Ильин несколькими рывками поставил дверь на место. Почувствовал, как по коленям пробежала теплая волна, хотя всего-то перестало сквозить. Посмотрел в глубь землянки, привыкая к полутьме, которую едва рассеивало тусклое пламя.

Вокруг костра сидели четверо солдат, а по углам ютилось еще несколько темных фигур — не то люди, не то тени.

Первый боец, укутанный в дырявое одеяло, протянул к огню разутую ногу. В отблесках пламени ступня переливалась неживыми желто-синими цветами. Из сапога, стоявшего рядом, торчала портянка со свежими пятнами крови.

Второй, сидевший ближе всех к огню, приобнял колени, отчего походил на скрюченного карлика. Он монотонно покачивался вперед-назад — за это прозвали его ванькой-встанькой — и что-то тихо шептал. Где-то на грани слышимости Ильин разобрал: «Холодно, ох, как же холодно».

Еще двое сидели спиной к спине на куче мятого тряпья, не шевелясь.

— От Лёшки из второго взвода слышал, — медленно, словно сквозь сон, проговорил один из них, с выпавшим передним зубом. — В разведке еще трое обморозились. Двое — насмерть. Ушли на час, а их полдня нет. Хватились, отправились на поиски. Глядят — один выползает из леса, ногу тащит как не свою. Сказать ничего не может, только мычит. Ну, пошли по его следу, глядь — лежат, лицом в снег. Первый вмерз — еле перевернули, весь синий. А второй вроде шевелится. Дотащили до санчасти, отогрели, но все равно отошел... А тому, что сам выполз, ногу ампутировали. Живой пока, но поговаривают, что и ему недолго...

Его сосед шумно вдохнул, словно намереваясь что-то ответить, но лишь протяжно выдохнул и покосился на солдата с оголенной ногой.

Ильин, стараясь никого не потревожить, аккуратно пробрался в глубь землянки и присел у дальней стены, рядом с ефрейтором, прочищавшим ствол винтовки.

— Нашли о чем болтать, — пробурчал боец с разноцветной ногой. — Будто первый обмороженный. А слыхали, мужики, про нового лейтенанта? Крылов, кажется. С пополнением к нам прислали.

— Тоже мне новость, — отозвался беззубый. — Каждую неделю пополнения. Наместо обмороженных. Офицеры, как и ты, — кивнул на разноцветную ногу, — тоже замерзают.

— Да не о том я. Говорят, это он расстрелял тех троих... Ну, дезертиров.

— Расстрелял? А он из этих, что ли? — Беззубый приподнял брови и выразительно указал взглядом куда-то наверх.

— Так в том-то и дело, что нет. Говорят, когда бедолаг... Вы только это... Не подумайте, что я их... В общем, когда беглецов поймали, их должны были политрукам передать. А тут этот новенький нарисовался, говорит, давайте я долг исполню, избавлю, значит, Красную армию от предателей.

— Ну?

— Что «ну»? Взял и избавил. В лес отвел, три выстрела — и привет.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил сосед беззубого. — Сам видел?

— Да кто меня к такому подпустит. Из четвертой вчера шепнули, за перекуром. А им вроде как еще кто-то...

— Ну, тогда, может, и привирают. С чего бы обычному офицеру... Не хватает ему, что ли, тех, по ту сторону?

— А может, и не хватает. Может, принципиальный. Или приказали, кто знает. Боевое крещение, так сказать. Этим же, — опять поднял брови, — все равно, что финн, что дезертир, враг есть враг.

В землянке притихли. Ильин нахмурился: не принято было у них называть врага по имени. Примета плохая, как с медведем в лесу: обронишь слово — и он придет.

— Я вот что подумал, братцы, — прервал молчание ефрейтор, продолжая чистить оружие. — А может, не так уж и плох этот холод? Вот смотрите, деревья растут, сосны даже игл не сбрасывают. Зверушки пробегают. Птицы — и те иной раз голос подают. А мы? Болячками покрываемся, ноги синеют, мрём как мухи. Так может, это с нами что не так, а не с холодом?

Ильина передернуло: «Как это “не так уж и плох”? Вот же я мерзну до полусмерти». Глянул на ваньку-встаньку — тот будто бы закачался быстрее.

— Холод — это наше наказание, — сурово отозвался кто-то из-под серого кулька простыней в другом углу землянки. — За дела наши. Звери не мерзнут, потому что никому не делают зла. А мы глотки друг другу грызем.

— Ну, здра-а-сте, — протянул ефрейтор. — А звери не грызут, что ли?

— Зверям это естественно, — ответили из-под простыней. — А людям грешно, не для того создавались.

— Ну, началось: «грешно», «создавались»... — насмешливо протянул беззубый. — Молчал бы лучше, а то договоришься.

Из угла донеслось недовольное кряхтение.

Ильин пытался поймать хоть чей-нибудь взгляд — а там уж недолго и заговорить. Но каждый был занят чем-то своим либо слишком глубоко погрузился в безделье. Оставалась надежда на ефрейтора, который как-то уж слишком тщательно прочищал дуло винтовки: должен же был он наконец закончить или хотя бы прерваться на отдых. И точно, ефрейтор отложил винтовку и обратил внимание на Ильина, смотрящего почти в упор, но тут отогревавший ногу у костра проговорил:

— Кажись, идет кто, ребята.

Все замерли, даже ванька-встанька перестал раскачиваться. За дверью явственно слышался хруст снега. Звук приближался. Бойцы переглянулись, пожимая плечами: все свои вроде бы на месте.

Дверь раскрылась. На пороге стоял адъютант из штаба, в полушубке и валенках.

— Ну и дух тут у вас, — поморщился он. — Ефрейтор Степанов, рядовой Ильин.

— Я, — вскочил сосед Ильина.

— Я, — слегка промедлив, отозвался Ильин. Поднимаясь, он чуть дернул плечом — проверил, на месте ли листок. Кажется, ощутил бумагу где-то в районе сердца, выдававшего полторы сотни ударов в минуту.

— Ротный вызывает в штаб. С оружием, — резко скомандовал офицер.

— Есть! — громко отозвался Степанов и шепнул Ильину, кивая на винтовку: — Не зря чистил — как чувствовал.

Уже шагнув за порог, Ильин услышал, как из землянки грубо потребовали поплотнее закрыть дверь. Кажется, это был ванька-встанька.

* * *

...Вам должны были дать хорошее обмундирование, потому что товарищь Сталин хотел, чтобы вам было бы хорошо в походе. Командиры дали вам все же худую одежду и плохие сапоги. Они обманули вас и товарища Сталина, они поступили преступно против Советского Союза и Красной армии...

От неожиданной находки боевого листка до вызова в штаб прошли сутки. Все это время Ильин ломал голову над тем, как посвятить в свою немыслимую тайну других бойцов. Даже ночью не смог уснуть, раз за разом прокручивая в голове события уходящего дня.

Началось с приказа организовать поиски истребителя, потерявшего связь с землей где-то в районе их расположения. Самолет, очевидно, потерпел крушение, но пилота мог спасти ранцевый парашют. Снарядили отряд, обыскали тыл — ничего не нашли. Отчитались ротному, но тот приказал искать дальше, теперь уже в направлении передовой. В отряде тут же зашептались: не стали бы так стараться только ради летчика, который если и успел выпрыгнуть, то наверняка получил пулю в воздухе, неудачно приземлился или замерз. Подозревали, что истребитель доставлял какой-то важный груз или секретные документы, которые не должны достаться врагу. Ильин, как обычно, в такие разговоры не лез, хотя отчасти разделял общие сомнения. Но ротному виднее: сказали отыскать — значит, отыскать.

В отряде было шесть человек — почти все отделение Ильина, не считая обморозившего ногу. Командовал незнакомый лейтенант с родимым пятном на щеке. Взводный третий день лежал в санчасти, поэтому новому офицеру никто не удивился. Шли на расстоянии ста шагов — лейтенант в центре и бойцы по флангам. Территория считалась безопасной: по разведданным, противник стоял в пяти километрах и не готовил контратаку. Поджидал в укрытиях, думал Ильин. Заранее подготовленных, утепленных...

Ильин обнаружил поверженный самолет за очередным полукольцом высоких сугробов. Уже собрался было позвать своих, но разглядел перекошенное лицо пилота за разбитым стеклом, и слова обратились в тихий выдох. Мертвых Ильин опознавал безошибочно. Вокруг них словно надувался пузырь тишины, вытеснявший любые звуки. Так и сейчас — не было смысла прощупывать сердцебиение или пытаться уловить неровное дыхание. «Задание выполнено, товарищ командир роты, подписывайте похоронку».

Время шло, а Ильин так и смотрел в прищуренный глаз пилота. Что-то завлекающее было в этом предсмертном взгляде. И поддался Ильин, подошел к кабине, заглянул внутрь. Планшет пилота был словно изрешечен мелкой дробью, а поверх замерзшей лужи крови разлетелись пожелтевшие клочки бумаги, припорошенные свежим снегом. И среди этого красно-белого хаоса Ильин увидел перевязанную стопку бумаг, не тронутых осколками.

Он аккуратно вытащил верхний лист: красный заголовок «Боевой листок», суровый профиль главнокомандующего, семь абзацев мелкого текста. Прочитал, встряхнул головой — что за ерунда, ничего не понял. Перечитал еще раз, прыгая между строчек: «не слушают приказания», «обманули», «предатели»... Впервые за полтора месяца Ильину стало по-настоящему жарко. Он с трудом оторвался от листка, огляделся. Еще раз перечитал от и до. Посмотрел на мертвого пилота, на сбитый самолет. А затем торопливо расстегнул шинель с гимнастеркой, спрятал листок за пазуху и подал условный сигнал отряду.

Первым подоспел лейтенант. Покачав головой, полез на крыло — все разом заскрипело, зазвенело — и нагнулся над кабиной. Аккуратно снял раскуроченный планшет с мертвого пилота, извлек оттуда какие-то документы, надорванные, но сохранившие читаемый вид. Быстро просмотрел, снова покачал головой и убрал обратно. А Ильин внимательно наблюдал за каждым действием офицера, ожидая, когда командир обратит внимание на стопку боевых листков. Задумается ли он, почему они не присыпаны снегом, в отличие от остальной кабины...

За спиной Ильина раздалось покашливание. Он обернулся — весь отряд уже был здесь. Бойцы устало опирались на винтовки, молчали, тревожно глядели на самолет. Лейтенант, не спрыгивая с крыла, приказал вернуться в расположение за носилками. Командир отделения Степанов предложил оставить с офицером пару солдат на случай вражьей вылазки, но лейтенант только отмахнулся: «Разбежался уже враг от вашего топота и сопения». Пожал плечами Степанов, но приказал отделению «кругом» и «назад», по протоптанным следам.

Ильин замыкал колонну. Впереди вполголоса переговаривались бойцы, а под ногами знакомо до осточертения хрустел снег. Похожий звук долетел до Ильина откуда-то сзади, но что-то не то было в этом хрусте. Ильин уже почти обернулся, но вдруг понял: никакой это не снег под сапогами лейтенанта, а рвущиеся листы бумаги.

Время на Севере текло медленно, а теперь, казалось Ильину, и вовсе замерзло до весны, если она вообще приходит в эти края. Сутки он выискивал момент, чтобы поговорить с другими солдатами о предательстве командиров. Лез помогать обмороженному с костром, подсаживался к ваньке-встаньке, наблюдал за Степановым, вечно возящимся с оружием, но не решался заговорить первым. Заглядывал в глаза бойцов из других отделений — вдруг они сами переспросят, что ему нужно, и уж тогда, может быть... Но те либо благодушно хлопали Ильина по плечу — его тут многие знали и в общем-то хорошо к нему относились, — либо хмуро отводили взгляд, бурча что-то себе под нос.

Проходя мимо офицеров, Ильин, наоборот, опускал взгляд. Офицеры уже давно не требовали выправки, а потому, не обращая внимания, проходили мимо. А Ильин, оборачиваясь, шептал: «Предатели».

И вот спустя сутки после находки боевого листка Ильина со Степановым вызвали в штаб. «Рассказать бы ему, — думал Ильин, глядя в спину Степанова. — Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. И вернемся домой».

* * *

...Командиры гарантировали вам и Сталину, что война продолжится только 6 дней. Теперь она все же не кончилась, хотя тысячи товарищей погибли в болотах финляндии. И здес ваши командиры лгали вам и обманули Сталина...

Штабная землянка была единственным по-настоящему теплым местом, в котором Ильину довелось побывать с начала войны. Трофейная металлическая печка творила чудеса, воспламеняя полузабытое желание поскорее сбросить с плеч шинель. «Ух, хороша, — думал Ильин, щурясь на выбивающиеся всполохи посреди печного брюха. — А у нас-то, э-эх, дохленький костерок да мох меж бревен...»

В такой духоте тянуло расслабить ноги, сползти на пол и растаять. Но ротный — усатый капитан — в ответ на неправдоподобно бодрое «здравия желаю» пробурчал «отставить», за которым не последовало «вольно». Так что Ильину со Степановым приходилось вытягиваться стрункой.

Помимо ротного, в штабе находилось еще два офицера: комвзвода, по-видимому выписанный из санчасти, и лейтенант с родимым пятном — командир поискового отряда. Они ссутулились над потрепанной картой, расстеленной на ящиках из-под гранат, а ротный молча расхаживал от стены к стене. Свет из печного окошка падал на его лицо, углубляя и без того внушительные морщины, отчего он походил на древнего старика. Хотя в отделении Ильина поговаривали, что ротному чуть больше сорока.

— В народе говорят, что снаряд в одну воронку дважды не попадает, — нарушил молчание комвзвода.

— Не попадает, не попадает... — проворчал ротный, не повернув головы. — Нахватался мудрости в больничке. Сказал бы как есть, что не готов.

— Никак нет, товарищ капитан, — резко ответил комвзвода. — Прикажете — все сделаю. Но считаю, что в лучшем случае бойцы вернутся ни с чем. А в худшем — и вовсе не вернутся. Считаю, что шансов мало. Враг туда больше не сунется.

— Счетовод хренов, — продолжал бурчать ротный. — Посчитай лучше наши шансы, когда скомандуют очередной марш-бросок. Забыл, сколько полегло в прошлый раз?

— Много полегло. Но, говоря о шансе... Тогда он хотя бы был. Пробежать, укрыться, ползти, в конце концов. А сейчас что? Залечь в снег и...

— Да ни черта ты не помнишь! — прокричал ротный, резко повернувшись к командиру взвода. — Пять километров, Егорыч, пять! Всего ничего, а? Так мы думали? Так?! Отвечай!

— Так точно. — Комвзвода отвел глаза. — Но...

— Не слышу!

— Так точно!

— И на сколько засад мы напоролись? — продолжал яриться ротный. — А? Под каждым грёбаным деревом у них укрытие, а на суку сидит кукушка, которая шмаляет без промаха. Хочешь и оставшихся угробить? И сам вместе с ними оттаять к лету?

— Я, товарищ капитан, хочу сохранить жизнь и здоровье солдат, — тихо ответил комвзвода. — А засада посреди пустого леса — это два бойца в расход. Улягутся там, и поминай как звали. Если и вернутся, то прямой дорогой в лазарет — пальцы отрезать, не меньше. За сутки и не такое может...

— Да какие сутки, Егорыч?! Какой пустой лес?! Мне не доверяешь, так вон его послушай! — Ротный указал на лейтенанта с родимым пятном.

— Весь пролесок в тропах, — спокойно проговорил лейтенант, проведя пальцем по карте. — Маскируют, но видно, что регулярно ходили. Ветки переломаны, и снег присыпан. Я сам с Севера, знаю, как заметают следы по зиме.

«Ишь какой, — удивился Ильин. — Неужто правда разглядел... Или врет?»

— Ясное дело, ходили, — раздраженно отозвался комвзвода. — До того как на тропу рухнул наш ишак[3]. Разведали раз-другой, так на кой хрен им опять туда лезть? В одну реку дважды не входят...

— Да ты, я смотрю, знаток народных мудростей, — недобро усмехнулся капитан, поглаживая усы. — Только народ они не нашенский, и мудрость у них своя.

— Не нашенский, — покачал головой комвзвода. — И, в отличие от нас, не чувствующий холода.

Ротный, тихо выругавшись, махнул рукой и продолжил расхаживать по землянке. Взводный и лейтенант снова глядели на карту, а Ильин со Степановым, не шевелясь, переводили взгляд с офицера на офицера.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться, — вдруг проговорил лейтенант.

Ротный устало повернул к нему хмурое лицо и дернул головой, мол, давай выкладывай.

— Я готов принять бойцов под свое командование и лично возглавить разведотряд, — сказал лейтенант. — Уйдем в засаду втроем и вернемся с захваченным языком — даю слово коммуниста.

Лейтенант замолчал, ожидая реакции офицеров. Но ни одобрения, ни споров не последовало — оба лишь устало смотрели на него.

— Вчера было время осмотреться, — продолжил лейтенант. — Я представляю, как там укрыться. К тому же Евгений Егорович только из санчасти, а я свежий, не успел наморозиться, да и в целом к холодам привыкший. А эти двое, — кивнул в сторону Ильина и Степанова, — вчера лучше всех в поиске держались. Не подведут.

«Что это он удумал?! — испугался Ильин. — Заморозит же нас!» Он уже хотел было возразить, скосил глаза на Степанова, ища поддержки, но вспомнил, как тот еще полчаса назад отвергал страх холода. Нет, Степанов тут не помощник.

— Ну, чего молчишь, командир? — Ротный, криво прищурившись, посмотрел на комвзвода. — Позволишь своим бойцам подарить роте надежду?

— Командир здесь вы, товарищ капитан, — тихо ответил комвзвода, теребя пуговицу на гимнастерке. — Дарите надежду одним, забирая ее у других.

Ротный, хмыкнув, подошел к печке и прихватил рукавицей жестяную кружку. Попытался отхлебнуть, но дернулся — обжегся.

— Хороший ты мужик, Егорыч, — спокойно проговорил он. — Складно рассуждаешь. Конечно, бойцы твои могут вернуться ни с чем. А могут и не вернуться. Но ты неправ в другом. Ты пытаешься быть им отцом. Отец, конечно, не мать, но лицо своего сына узнает, будь оно хоть в чужой крови, хоть в своей. А на войне не место лицам, Егорыч. Ни его лицу, — указал на Степанова, — ни его, — на Ильина, — ни нашим с тобой. Да и много чему еще не место. А знаешь, чему есть место?

— Чему? — глухо отозвался комвзвода.

— Арифметике, Егорыч. Жестокой, но бесповоротной. Жизни двух бойцов против жизней всей роты. Моя цель — защитить восемь десятков воинов. И если иного варианта, кроме как отправить офицера с двумя солдатами в засаду посреди леса, мы не придумали... Если это оставляет шанс на спасение, то приказ оправдан. И чую я, врага они найдут.

Звякнув кружкой о печь, ротный подошел вплотную к Ильину и Степанову и заговорил неожиданно задорно, словно подменили его:

— Как зовут, сынки?

— Ефрейтор Степанов, рядовой Ильин, — слились их голоса.

— Добрые фамилии, геройские, — протянул ротный, хлопнув Степанова по плечу. — Поступаете в распоряжение лейтенанта Крылова. Что, никак носы повесили, а? Всю бодрость на «здравия желаю» истратили?

Лейтенант с родимым пятном шагнул к солдатам и по очереди посмотрел им в глаза. Ильину показалось, что взгляд лейтенанта задержался на нем дольше, чем на Степанове, но не позволил себе ни моргнуть, ни, чего доброго, отвести взгляд. А в голове трассирующими пулями мелькали мысли. Лейтенант Крылов, значит. Который ходил с ними на поиски самолета. Который разорвал боевые листки о предательстве советских офицеров. Который, возможно, догадывается, что Ильин мог узнать их тайну. И который несколько дней назад самовольно расстрелял троих дезертиров.

* * *

...Сталин хочет мир, но командиры, эти предатели Советского Союза, хотят войны. Убиайте командиров, разстреливайте их! Красноармеец! Если не исполнишь этого приказа товарища Сталина, тебя отправят в тюрьму на Лубянку и поставят к стенке...

Щедрое солнце не жалело ни тепла, ни света. Небо вокруг него побелело, словно плеснули молоком, а оно растекалось и постепенно испарялось, возвращая к горизонту привычные голубые оттенки.

Ильин, устало опираясь на древко косы, поглядывал на очередной собранный сноп. Вытер пот со лба и прошелся рукой по штанине — на таком солнце не успеешь оглянуться, как высохнет. Над правым ухом зажужжало и тут же стихло, а затем что-то защекотало у лопатки. Ильин дернул плечом и звонко хлопнул себя по спине. С грустью посмотрел на черную размазню посреди ладони и вздохнул, мол, прости, не хотел.

— Ва-а-ане-е-ечка! — долетело со стороны деревни.

Ильин поднял голову. По тропинке приближалась волна подрагивающих колосьев, подгоняемая едва заметным пыльным облачком. В центре этой волны мелькал белый платочек, то и дело скрываясь за высокой пшеницей.

— Машенька, — улыбнулся Ильин, а затем сложил ладони рупором и прокричал: — Да не беги ты так! Упаришься, сестренка!

Из нескошенной полосы выскочила веснушчатая девочка лет двенадцати. Не замедляя шага, она небрежно бросила на землю корзинку, укрытую холщовой тканью, и уткнулась в грудь Ильина.

— Ну, чего ты, — прошептал Ильин, поглаживая Машеньку по голове. — Куда несешься?

— Так время-то... — пыталась отдышаться Машенька. — Запоздала, а ты тут без харчей... Прости, Ванечка... Завозилась с поросенком... А матушка как крикнет... Ну, я и вот... Голодный, поди...

— Да куда там. Солнце жарит — не до харчей.

— Значит, не будешь? — Машенька отстранилась и обиженно засопела. — Зря бежала?

— Не зря, конечно. — Ильин примирительно поднял руки и улыбнулся. — Какой дурак откажется от ваших с матушкой пирогов.

Уселись на обед в тени деревьев у проселочной дороги. Ильин разломил пирог — запахло картошкой — и протянул половину Машеньке, но та только замахала руками. Ильин спорить не стал, сжевал оба куска и аккуратно собрал крошки с рубахи. Не глядя полез в корзинку за бутылью молока, которую матушка всегда заботливо обкладывала соломой, и наткнулся на что-то угловатое. Вытащил потрепанный букварь.

— Как там в школе? — спросил он, разглядывая вставшие по стойке смирно буквы на обложке.

— Хорошо, Ванюш! Писали пером, так я, гляди-ка, вся измазалась. — Протянула растопыренные ладошки. — Пропущенные буквы вставляли. Интересно!

— Гляди-ка, — усмехнулся Ильин. — Интересно, значит.

— Еще как! — закивала Машенька. — Но дается с трудом. Вот учился бы ты в классе постарше, тогда бы и мне помогал.

— Не мужицкое это дело — школа, — вздохнул Ильин. — Мужику, Маша, что главное? Сила да житейский опыт. Траву покосить, крышу подлатать, сеять и жать вовремя. А эти ваши премудрости с пропущенными буквами... Оно и не пригодится.

— Да как же не пригодится? А если в район пойдешь? Скажут бумагу написать, а ты в одном слове три ошибки сделаешь, как Пашка, двоечник наш. В грамоте знаешь столько всего необычного! Вот сегодня изучали, что в слове «жизнь» надо писать «И», а не «Ы». Представляешь, правило такое, «жи-ши»!

— Ой, ладно тебе, «жи-ши», — нахмурился Ильин. — Выдумают тоже... А в районе, между прочим, есть особые люди, которые помогут, коли чего. Сидят целыми сутками за столами да возятся с бумагами. Вот кого грамота кормит. А мой хлеб — тут, — обвел рукой вокруг, — в поле.

— Так и в поле уже ездят эти... Как их... Тракторы! — Машенька округлила глаза. — Чтобы на них работать, тоже грамота нужна.

— А! — Иван беззаботно отмахнулся. — Спрашивал я дядю Васю — там ума не требуется, знай себе дергай за ручки. Только сперва, говорит, надо родине долг отдать, а потом можно и за трактор. Так что через три года в армию, а уж как вернусь... Эй, Машенька... Ты чего?

Она вдруг обхватила Ильина и снова спряталась в его рубахе.

— Боюсь, — приглушенно проговорила она. — А вдруг не вернешься.

— Как это — не вернусь?

— Как папка.

— Ну что ты. — Ильин аккуратно отстранил Машеньку от себя, пытаясь поймать ее взгляд. — Папка наш погиб на войне с теми, кто был против простого народа. Матушка говорит, еще месяц — и вернулся бы с остальными мужиками. Тебя вот даже на руках не подержал... Но теперь мирное время, люди в армии не гибнут. Зато научат меня обращаться с оружием, чтобы вас с матушкой защищать.

— А если опять? — отозвалась Машенька дрожащим голосом.

— Что — опять?

Машенька настороженно огляделась и прошептала:

— Опять война!

— Ну уж нет, — протянул Ильин. — С кем воевать-то? Всех врагов уже того... Ты лучше посмотри вокруг: солнышко, птички заливаются, хлеб растет. Простор да покой. Так теперь и будет всегда...

Машенька, утерев рукавом личико, склонила голову к брату.

— Правда всегда, Ванечка? — проговорила она, глядя вдаль. — И никакой войны?

— Конечно, никакой, — ответил Ильин, а сам подумал: «По крайней мере, не на нашем веку».

* * *

...Товарищи, не давайте себя убивать в болотах финляндии. Тысячи красноармейцев уже убиты, сотни советских танков уничтожены в Карелии, десятки бомбовозов сбито. Все это вина предателей командиров, которыя   не слушают товарища Сталина...

«Сколько мы уже...» — думал Ильин, откинувшись на обледенелый фюзеляж. Пару часов или больше? А сколько еще? Сутки бессмысленной засады — кажется, столько пророчил им взводный. Обнадеживало, что в одном он уже ошибся: лежать в снегу не пришлось. Спрятались за раскуроченным самолетом, подстелив собранное по землянкам тряпье. Степанов устроился за широким хвостовым оперением, а Ильин с лейтенантом сидели под крылом, нависавшим над землей. Лейтенант то и дело предлагал Степанову меняться с Ильиным, но Степанов качал головой, закрывал глаза и, загадочно улыбаясь, подставлял лицо снегу.

Ильин чувствовал, что нужно действовать, но никак не мог собрать план из обрывков мыслей. Поверженный самолет. Он, Ильин. Нож в левом голенище. А лейтенант справа — вот так удача. Он не заметит, если аккуратно потянуться к сапогу... Не успеет среагировать, когда Ильин достанет нож... А Степанов? Не успеет очнуться и остановить Ильина, если все сделать быстро.

Сделать что? Убить? Поднять руку на своего? Сравняться с командирами-предателями, убивающими наших бойцов преступными приказами? Нет, не дело это. А если, угрожая ножом, призвать лейтенанта к ответу? Зачем мучают солдат в холоде? Почему не сложат оружие, как велел главнокомандующий? А Степанов? А вот при таком раскладе Степанов точно шмальнёт в Ильина еще до того, как лейтенант заговорит. Эх, не читал Степанов боевой листок — не поймет, решит, что потерял рассудок на морозе...

Значит, надо предупредить Степанова. А как его предупредишь? Раньше надо было, в землянке, и чего только ждал, когда все было так просто... Подползти бы к нему, да командир приказал не вертеться, чтобы снегом зря не хрустеть.

А все-таки странный он, этот лейтенант Крылов. Зачем-то поперся с ними, сидит мерзнет. Хотел бы погубить, так бросил бы их сторожить сбитый самолет, а сам... Нет, видать, задумал что-то похитрее... Ишь, добреньким прикидывается: прячьтесь, солдатики, по очереди от снега. А где была его доброта, когда стрелял в дезертиров? Да и разве ж они дезертиры? Они-то сложили оружие, то есть, выходит, следовали приказу товарища главнокомандующего. А может, и до них дошел боевой листок? А Крылов их за это знание и порешил...

Краем глаза Ильин уловил резкое движение Степанова, обернулся к нему. Ефрейтор, кажется, дернул головой и застыл в странной позе, а потом вдруг замахал руками, привлекая внимание лейтенанта. Тот, выглянув из-за Ильина, вопросительно поднял брови. Степанов указывал куда-то за самолет, в сторону неприятеля, растягивал губы в улыбке и тут же складывал в трубочку, повторяя так несколько раз. Лейтенант кивнул, поднял растопыренную ладонь. И Ильин наконец разобрал в гримасах Степанова короткое предупреждение: «Идут».

Что-то ткнуло Ильина в бок — едва не подпрыгнул. Лейтенант. Указал на нос истребителя, прошептал: «Ползи туда». Ильин медленными перекатами подобрался к кабине. Напрягся всем телом, пытаясь растянуться во что-то невидимо-узкое, и осторожно выглянул из-за фюзеляжа.

Самолет лежал на самом краю широкой поляны. Подбитый пилот словно видел спасение в заснеженном острове посреди океана хвои и дотянул до него, чудом не зацепившись за деревья. Но мягкой посадки не получилось... Вокруг поляны плотным частоколом возвышались стволы сосен. На их темном фоне белели три березы, будто проросшие из сугроба на другой стороне поляны. В памяти Ильина мелькнули картинки из учебников Машеньки: седой охотник устроил привал в березовой роще, взъерошенный юноша с соломинкой в зубах прислонился к изогнутому белому стволу... А потом Ильин увидел, как из чащи к березам выходят двое бойцов, перемотанных белыми простынями.

Они шли спокойно и уверенно, практически не пригибаясь. Не перебегали от дерева к дереву, как приказывал лейтенант на пути к самолету. Не падали в снег после многочисленных лесных звуков. Не озирались, как Ильин, которому постоянно мерещилось движение среди бесконечно одинаковых деревьев. «А эти как у себя дома... — подумал Ильин. — А разве тут не их дом? Где “тут”? В лесу, что ли?» Встряхнул головой, освобождаясь от ненужных мыслей. Осталась одна: «Крылов оказался прав. Они пришли».

Лейтенант, переместившись к хвосту, где сидел Степанов, подал знак Ильину. Ильин пополз обратно.

— Я обойду поляну и зайду к ним со спины, — одними губами обозначал слова Крылов. — Они ставят растяжку. Думаю, не одну. Успею. Как подберусь, скомандую, и вы одновременно стреляете в того, кто крупнее. Поняли, в кого? В развязанной ушанке. Надо попасть, парни. Хотя бы ранить с первого выстрела. А я прыгну на второго. Вы выбегаете и дуло ему в лицо. Вяжем и уходим. Поняли?

Бойцы дернули головами.

— Не попадете — один из нас труп, — продолжил лейтенант. — А может, и не один. А попадете — сами знаете, роту спасете. Ну, давайте, по позициям.

Лейтенант медленно, словно под водой, пополз в сторону тыла. Ильин переместился к кабине. Выглянул — бойцы в простынях сидели на корточках у берез — и тут же спрятался. Спустя пару минут высунулся снова, пытаясь разглядеть лейтенанта за деревьями. Снова то тут, то там мерещились движения. Выпустить бы пол-обоймы в эти чертовы стволы — поди, легче, чем в человека... Дунул ветер, и Ильину показалось, что чахлое деревце в десяти метрах от берез качнулось как-то особенно сильно. Впрочем, бойцы не обратили на это внимания, и Ильин вновь подивился их уверенности. Крепче сжал винтовку в обмерзших ладонях. Размышлял, что делать.

— Давай! — прогремело над поляной.

Ильин не шелохнулся.

Он продолжил наблюдать, выглядывая из-за кабины, прислушиваясь к звукам. Видел, как вскочил Степанов и выстрелил. Как дернулись те, в простынях, но остались стоять на ногах. Как тот, что крупнее, в развязанной ушанке, оттолкнул напарника и выстрелил в Степанова. Как Степанов завалился назад, дернул рукой раз-другой, и из-под него начало расползаться красное пятно.

Слышал, как прогремел еще один выстрел, и крупный боец рухнул на снег. Видел, как лейтенант, появившись из ниоткуда, повалил второго в простынях и заломил ему руку. Сквозь звон в ушах послышался хруст — будто наступили сапогом на ветку, и затем звон вытеснился чьим-то криком. И наконец увидел, как лейтенант взгромоздился на спину плененного бойца и направил ему пистолет в затылок.

— Что ж вы, братцы... — еле выговаривал запыхавшийся Крылов, не сводя глаз с пленного. — Оба... Промазали... Говорил же... Ох... Ильин, посмотри, что с ефрейтором... А потом этого вязать. Что там? Рядовой... Отставить! Эт-то что еще такое?!

Лейтенант перевел взгляд на самолет. Из-за него на поляну выходил Ильин. В дрожащих руках он сжимал винтовку, нацеленную на Крылова.

— Товарищ лейтенант, почему вы не выполняете приказ Верховного главнокомандующего?

* * *

...Но ужасы зимней войны, холод, голод и финские меткие пули пора прекратить. Теперь по домам! Да здравствует Сталин, об    ’явивший мир! Долой предателей и поджигателей войны, которыя врут, что маленькая финляндия угрожает Лонинграду...

— Быстро опусти оружие! — прокричал Крылов.

— Приказ, товарищ лейтенант. — Ильин чувствовал, как дрожь тела предательски передается голосу. — Главнокомандующий приказал...

— Какой приказ?! Винтовку убери, я тебе сказал! Совсем рехнулся на холоде?

Ильин вдохнул, чтобы ответить, но закашлялся. Это на удивление помогло — дрожь ушла, и голос, кажется, стал увереннее.

— Товарищ лейтенант, я все зна... Ни с места! Бросьте пистолет! — выкрикнул, заметив, как лейтенант начал распрямляться.

— Понял-понял, спокойно, солдат! — Крылов отшвырнул оружие и поднял руки вверх.

Взятый в плен боец завозился, но Крылов крепко пнул его коленом в бок.

— Пугни, — сказал Крылов, глядя на Ильина. — Пугни, кому говорю!

Ильин, замешкавшись, перевел ствол на пленного и сделал несколько неуклюжих движений, словно пытаясь проткнуть его несуществующим штыком. Пленный потряс головой и утих.

— А теперь рассказывай, что случилось, — проговорил Крылов. — Ствол отведи, дергаться не буду.

— Да что рассказывать, когда вы и так все понимаете! — Ильин прижал к себе винтовку, словно пытаясь ее согреть.

— Да не понимаю я ни... — грозно начал Крылов, но медленно выдохнул и продолжил спокойно: — Объясни, что к чему.

— До меня дошло послание. Несмотря на сбитый самолет, — Ильин расстегнул шинель и полез за пазуху, — я все прочитал, товарищ лейтенант. В боевом листке...

— В каком боевом... Что это?!

— Боевой листок. — Ильин вытащил измятую бумагу, и дрожь опять вернулась: много холода пустил под одежду. — Узнаете? Мы с вами искали пилота. И нашли. Я нашел. Вместе с листками. А вы их...

— Солдат, я... Ты... У меня нет слов...

— Думали, все порвали? — усмехнулся Ильин. — А я успел один забрать. Матушка всегда говорила: правду, что шило в мешке, не утаишь.

— И ты, дурак, поверил?

— А чему тут не верить? Написано «боевой листок». Отпечатано. Подпись...

— Солдат, да это же вражеская пропаганда! — снова закричал Крылов. — Их подбросили в кабину перед нашим приходом! Ты политруков чем слушал?!

— Какая там про... — Ильин нахмурился, силясь выговорить незнакомое слово. — А политруки-то что? Отправили в окопы да пожелали не замерзнуть за первую неделю. Вы, товарищ лейтенант, меня не путайте. Бумага есть бумага!

— Да там же в каждом слове по ошибке! Прочитай! Это подделка!

— Ошибки? — Ильин недоверчиво посмотрел на листок и пожал плечами. — Да я в этом деле не особо... А если и есть ошибки, значит, просто спешили. Хотели передать нам важную новость. А вы ее...

— Что ты мелешь, какую новость?! Ты понимаешь, что тебя расстреляют уже только за хранение этой писанины? Даже без представления, которое ты тут устроил...

— А, расстреляют... — Ильин нервно рассмеялся и крепче прижал к себе винтовку. — Это мы наслышаны. Небось вы бы приговор исполнили? Как с теми тремя?

— С какими тремя?

— С дезертирами. Такие же ребята, как я, тоже мерзли по землянкам, пока начальство у печки грелось. А потом решили уйти, чтобы жизнь свою спасти. Да поймали их и застрелили. Вы застрелили, товарищ лейтенант.

Лейтенант нахмурился и отвел взгляд.

— Эти трое принимали присягу, солдат. Они ушли с поля боя, да еще и с оружием. Нарушили приказ...

— Но главнокомандующий отдал другой приказ! В боевом листке...

— Да чтоб тебя... Ты понимаешь, что, пока мы тут с тобой мерзнем, они...

— Ну и что с того, что мерзнем? — резко перебил лейтенанта Ильин. — Что с того? Раз нам плохо, так, значит, все должны страдать? Они просто хотели домой...

— Рядовой...

— И я хочу домой...

— Рядовой Ильин!

— Там тепло, там мое поле, а не этот чертов снег...

— Да замолкни ты хоть на секунду, дай сказать! — во весь голос прокричал лейтенант.

Ильин замер с приоткрытым ртом, постукивая по прикладу одеревеневшими пальцами. Лейтенант покрутил головой, словно разминая шею, расстегнул верхнюю пуговицу шинели и, покосившись на пленного, слегка поддал ему кулаком по ребрам. Пленный дернулся, не издав при этом ни звука. Крылов кивнул, будто бы сам себе, и исподлобья посмотрел на Ильина.

— Как тебя звать, солдат?

— Рядовой Ильин.

— Да не фамилия. Имя скажи. Я же от силы лет на десять тебя старше.

— Иван, товарищ лейтенант.

— Ваня, значит. Ты, Ваня, за правду тут выступал, которую не утаишь. Так вот хочешь узнать настоящую правду про дезертиров? Хочешь, спрашиваю?

Ильин растерянно кивнул.

— А правда в том, что эти твои тоскующие по дому прихватили из санчасти два литра спирта. Уж не знаю, как смогли вынести. И похоже, весь его употребили, для храбрости. Доползли до первой деревни в тылу. Вы ее должны были проходить, там остались мирные, отчего-то не эвакуировали их. Так вот, забрались эти трое в дом, а там женщина с пятнадцатилетней дочкой. Ну и...

— Что? — выдохнул Ильин.

— Изнасиловали. А потом застрелили. По пьяни, или с испугу, или мстили за то, что мерзнут на чужой земле, — хрен их уже разберет. Мы этих ублюдков в том же доме и нашли, спящими, прямо рядом с трупами.

— Как же так... — Ильин отшатнулся. — Женщину, девочку...

— А вот так. Как протрезвели, так давай в слезы, каются, прощения просят. А ты вот мне скажи, как бы ты поступил на моем месте? Заслуживают такие паскуды жить, или тут без трибунала все понятно?

У Ильина закружилась голова. Покачиваясь, он присел на корточки, положил винтовку на снег и спрятал лицо в ладонях.

— Чему верить... — глухо проговорил он.

— Мне верь, Ваня, — отозвался лейтенант, продолжая сидеть на пленном. — Верь! Хочешь — не хочешь, а мы с тобой тут, на Севере. Нам дали приказ. Ротный наш — сам видел — хороший мужик, беспокоится о своих солдатах. Отправил нас сюда, чтобы рота выжила. И мы с тобой почти выполнили задачу. Ценой жизни товарища, к сожалению, но выполнили. Если дотащим этого, — ткнул локтем в пленного, — и расколем, где тут у них какая оборона, то разменяем жизнь ефрейтора на десятки жизней. Ну? Идем?

Ильин, вздохнув, зачерпнул пригоршню снега и растер его по лицу. «И правда, не так уж холодно», — подумал, глядя на тело Степанова.

— Хороший вы человек, товарищ лейтенант, — проговорил он после долгой паузы. — Это я еще в первую вылазку почувствовал. А что расстреляли тех... Так я, может быть, и сам бы...

— Ты убивал, Ваня? — вдруг спросил лейтенант. — Тут, на войне?

«Правду сказать? Или слукавить?» — пронеслось в голове.

— Не убивал, товарищ лейтенант, — выдохнул Ильин. — Стрелять — стрелял, но даже и не метил ни в кого. Да и вряд ли бы попал — еще с учений у меня с оружием нелады. А на таком холоде... И вообще, не хочу я убивать.

— Понимаю тебя, но и ты пойми. Родина...

— Погодите, товарищ лейтенант. Я вам верю. Верю, что вы за родину. И верю, что не знали про приказ. А когда прочитали боевой листок, то не поверили, что командиры лгут. Хорошего человека легко обмануть. Вот и нас с вами...

— Ох, Ильин, — закатил глаза лейтенант.

— Только они, — Ильин кивнул на пленного, — они могут помочь нам закончить войну. Как в листке. И мы с вами попадем домой. Подальше от предателей.

— Ваня...

— Мне холодно, товарищ лейтенант. А дома тепло. Даже сейчас, зимой, там почти нет снега. Там матушка с Машенькой. Горячие пироги, ух, что за пироги! Вы к нам приезжайте — мы вас встретим, угостим. А сейчас надо идти к ним и просить помощи.

— Иван, ну хватит, наигрались! За такие слова... Ты хоть понима-а-а...

Пленный боец неожиданно дернулся, стукнув затылком в подбородок лейтенанту. Лейтенант потерял равновесие и кувырнулся назад. Пленный попытался перепрыгнуть через лейтенанта, чтобы добраться до брошенного пистолета, но Крылов успел схватить его за ногу.

— Ильин, — рычал лейтенант, хватаясь за пленного бойца. — Ильин!

Они били друг друга локтями, лезли руками в лицо, попадали пальцами в глаза и рот, на снегу появились капли крови.

И тут прогремел выстрел.

Он пронесся по поляне, многократно отразившись от окружавших ее деревьев. Завис в воздухе секунд на десять. А потом утих. И снегопад прекратился.

Ильин стоял с винтовкой, от которой поднимался тоненький дымок, как из затухающего костра. Смотрел на двоих военных на снегу. Один из них перевернулся на спину и попытался встать на ноги.

— Товарищ лейтенант, как вы? — спросил дрожащим голосом Ильин.

Лейтенант смотрел на Ильина не моргая. Он молчал, но всеми чертами разбитого до неузнаваемости лица словно хотел передать то, что было невыразимо словами. Подрагивающими уголками рта, которые пытались сложиться в улыбку, — благодарность. Тяжелым дыханием через сломанный нос — злобу. Влажными глазами, смотрящими не то в пустоту, не то в будущее Ильина, — сожаление.

* * *

... Да здравствует Новая Россия, революция и товарищь Сталин! Долой войну! Стреляйте сейчас же командиров!

— Матушка-а-а! — Далекий крик залетел в избу через распахнутые ставни.

Женщина с усталым лицом оторвалась от квашни и повернулась к окну, вытирая мучные руки о передник.

— Где ты? В хлеву? — донеслось со двора под беспокойное кудахтанье кур.

Наконец на крыльце послышался топот, и в избу вбежала Маша.

— Письмо, — выговорила она, тяжело дыша. — Оттуда.

Разжала кулак, и на ладони бутоном распустился измятый бумажный треугольник.

Увидев письмо, мать шагнула вперед, а затем — неуклюже — в сторону, теряя равновесие. Маша, вскрикнув, подскочила к матери и неуклюже обняла ее сбоку, словно пыталась удержать падающее дерево.

— Что ты, родная? — испуганно проговорила Маша. — Что с тобой?

Мать медленно повернула голову к Маше. У нее задергалось веко, и дрожь тут же перекинулась на все тело.

— Тебе плохо? Прилечь? Позвать кого? — тараторила Маша и вдруг, ахнув, выронила письмо.

Оно упало на пол посередь между ними.

— Нет, — прошептала Маша. — Нет-нет, это не то! Не может быть! Ведь не может?

Мать молча смотрела на письмо.

— Надо распечатать, — неуверенно сказала Маша.

Мать попыталась что-то ответить, но вышло лишь короткое мычание. Словно испугавшись этого звука, она дернула головой и проговорила твердым, лишенным эмоций голосом:

— Не могу.

— Надо, матушка! — продолжала Маша. — Точно надо! Ванечка...

Услышав имя сына, мать словно стекла на пол, оказавшись на коленях. Письмо лежало совсем рядом.

Теперь уже Маша смотрела на мать не моргая.

Мать уперла ладонь в пол и медленно повела ее к письму, оставляя за собой тонкие кровяные полоски от заноз. Нащупала конверт, поднесла к глазам.

— Открывай. Открывай же! — не останавливалась Маша.

Мать трясущимися руками развернула письмо. Сперва смотрела в одну-единственную точку в центре листа. Затем начала читать. Маша внимательно следила за сонным движением материнских глаз.

Вот закончилась первая строка — взгляд вернулся к левому краю. Вторая строка позади. Глаза, кажется, стали влажнее. Прошли третью строку — на бумагу упала слеза. Четвертую. Пятую, шестую, седьмую. Слезы побежали по многочисленным морщинам, словно талая вода по оврагам. Взгляд матери перепрыгнул на начало письма и еще раз — теперь уже галопом — проскакал по всем строкам.

Мать всхлипнула и выпустила письмо из рук. Оно спикировало на пол — тяжело, словно под весом проступивших мокрых клякс. Неуклюже поднявшись, мать подошла к открытому окну.

Маша глядела на подрагивающую спину матери, не решаясь пошевелиться. Наконец присела на корточки и подняла письмо. Начала читать вслух:

— Уважаемая Екатерина Григорьевна...

Мать еще раз всхлипнула.

— Сообщаем, что... ваш... — громко сглотнула, — что вашему... вашему сыну...

Мать глубоко вздохнула, облокотившись на раму.

— За проявленную доблесть и смелость... За спасение офицера... Воинская награда — медаль «За отва...»...

Маша резко прервалась. Затем, словно повторяя за матерью, просмотрела письмо еще раз, беззвучно обозначая слова одними губами.

— Матушка, — сперва прошептала она, а затем воскликнула: — Матушка! Наш Ванька — герой!

Мать опустила голову на руки и разрыдалась.