Долгая дорога домой

До конца мая было далеко, а жара стояла такая, словно наступила середина лета.

В тот день баба Маня, распахнув настежь двери, варила на веранде мелкую картошку курам. Из чугунка валил горячий пар. Обжигая очерствелые руки и распаренное темное лицо, покрытое глубокими морщинами, как паутиной, старушка суетилась возле газовой плиты, время от времени поглядывая сквозь старенькие кружевные занавески на улицу. Там на зеленой лужайке бродили четыре курицы с петухом во главе, выбирая удобный момент перелететь через ограду на грядки с молодыми всходами.

Жить без своего огородика, пускай по деревенским меркам и крошечного, было совестно перед людьми. Подвижная не по годам, сухонькая старушка с рассвета и до позднего вечера копалась в теплой, душистой земле. Привычной одеждой на все лето у бабы Мани становились светлый линялый платок, выцветший до непонятного цвета пестрый халат и калоши на босу ногу. Но все больше она трудилась босиком, поэтому, должно быть, и дожила до своих 87 лет.

— От окаянный! — всплеснула баба Маня руками и заторопилась на улицу, прихватив с лавки хворостину. — Вот я тебе задам!

Она спустилась по скрипучим ступенькам, где в щелях проросла трава кукушкины слезы, трусцой побежала к ограде. На верху частокола стоял петух. Он хлопал крыльями и ликующе кукарекал, зазывая в огород свой гарем.

— Кыш, анчутка! — крикнула рассерженная хозяйка, угрожающе взмахнув хворостиной, и замешкалась, услышав с улицы звонкий голос: «Баб Мань!»

В калитку заскочила соседская девчонка Юлька. Она бежала к старушке, размахивая над головой газетой. Неожиданно запнулась и растянулась на траве, вскочила и опять понеслась к ней, сверкая ободранными коленками. Остановившись около пожилой маленькой женщины, она сбивчиво заговорила, запыхавшись от быстрого бега:

— Баб Мань, в районной газете про вашего отца дядю Платона Денисова прописали. Его останки нашли в болоте в лесу. Теперь разыскивают его семью. Он погиб в сорок третьем. А при нем письмо было. Вам письмо, баб Мань! Только вы там еще не баба Маня, а Манечка. Это мне бабушка сказала. А вон и она сама ползет.

По дороге ковыляла престарелая Феня, грузная, когда-то энергичная, а теперь оплывшая старуха старше своей подруги на два года. Опираясь перед собой на клюку, она торопилась, но быстро задыхалась и останавливалась передохнуть. Только терпения ждать не хватало, и она ковыляла дальше, что-то бурча себе под нос.

— Это как же? — спросила непонимающе баба Маня и беспомощно поглядела на Юльку, ища у нее поддержки. — Нам ведь сообщили, что он без вести пропал.

— Тогда пропал, — объяснила конопатая девчонка, — а теперь вот объявился. — Она быстро развернула газету и значительно ткнула пальцем в страницу с темной, нечеткой фотографией парня в военной форме с летными петлицами. — Тут и фото его пропечатано. Гляди вот.

— Погодь трошки, — потерянно пробормотала баба Маня, чувствуя, как одряхлевшее тело охватил озноб и почти отнялись натруженные за утро ноги. — Погодь.

Старушка покачнулась, но подскочила Юлька и ловко подхватила ее под руку.

— Ты чего, баб Мань? — сказала она с упреком. — Радоваться надо.

— Я и радуюсь, — ответила сквозь слезы старушка и, заботливо поддерживаемая девчонкой, осторожно двинулась к скамейке, шаркая калошами по траве.

С трудом доплелась до цветущей сирени и обессиленно опустилась на скамейку, разрисованную недавно четвероклассницей Юлькой веселыми голубенькими цветочками.

К тому времени успела доковылять и баба Феня. Престарелые подружки обнялись и заплакали в голос, каждая приговаривала что-то свое, наболевшее за годы.

— Ну вот еще, — сказала недовольно Юлька, — разревелись. А ну, хватит! — прикрикнула она и топнула ногой в сандалете. — А то сама зареву... как... как корова.

От ее грозного окрика старушки сразу пришли в себя, стыдливо вытерли слезы и попросили отличницу Юльку прочитать им, что прописано в газете о геройской смерти Платона Денисова.

— Он ведь лучший друг был моего папы, — сказала бабушка Феня, — а твоего прадедушки Митрия. Почитай, Юльк, ты у нас самая глазастая.

Старушки уважительно подвинулись, уступая ей место. Юлька села, поджав серьезно губы от порученного ей дела, деловито развернула газету и принялась с выражением читать статью корреспондента из районной газеты «Трудовая нива»:

— Осенью прошлого года в ходе вахты памяти поисковики отряда «Русь» в глухом лесу Смоленской области в болоте обнаружили часть фюзеляжа самолета и останки пилота, парашют, пистолет, нож и документы. Остатки летного шлема с фрагментами черепа и прядь русых волос. К счастью, сохранился медальон с запиской. Из нее-то и узнали, что это наш земляк старший лейтенант Денисов Платон Лукьянович. В планшете среди документов находилось частично истлевшее письмо пилота к жене и дочери, пролежавшее в сырости более семидесяти восьми лет. Благодаря специалистам из отдела криминалистики были восстановлены некоторые слова, с любовью написанные офицером маленькой дочери: «Манечка, всегда помни... сражался с фашистской нечистью... капли крови, до последнего вздоха за тебя, моя детка... маму. Если я погибну... может произойти в любой момент... мама еще молодая, выйдет замуж... у тебя другие сестрички и братики, но знай, что я тебя любил и люблю... у меня, кроме тебя, никого нет и уже не будет. Не забывай меня, люби маму».

Юлька окончила читать и всхлипнула. Это послужило сигналом и старушкам, которые все это время крепились: они зарыдали уже по-настоящему. Юльке стало страшно, она убежала в горницу к бабе Мане. Там уткнулась мокрым лицом в мягкие нарядные подушки и дала волю слезам, думая о незнакомом ей молодом и красивом парне — дяде Платоне, от которого остался только клок его волос. Через форточку в дом тянуло из сада мирными запахами сирени и цветов, отчего ее маленькому сердечку становилось еще горше.

Первой из подружек перестала рыдать баба Маня. Она тяжко вздохнула, вытерла кончиком платка красные глаза, высморкалась и с чувством заговорила:

— Уж так я сегодня в сладость наревелась за папаню, что он нашелся. Прямо гора с плеч. Помню, когда он приезжал на побывку по ранению, куклу смастерил мне из поленницы. Долго я ее берегла, уже замужняя была, а все в куклы как бы игралась. Бывало, наряжу ее, а мой Федя давай надо мной подтрунивать, мол, свое уже дитя имеется, а ты со своей куклой возишься. Не по злобе, конечно, говорил, шутейно. Понимал, что папина память. А когда Федя купил нашей Нюрашке настоящую куклу, моя куда-то запропастилась. Обиделась, должно быть, и ушла куда глаза глядят.

Баба Маня тихонько засмеялась и, играясь, сухоньким плечом несильно толкнула подругу. Та сидела, неестественно выпрямившись, глядя в пространство перед собой высветленными от старости глазами, положив тяжелые, натруженные руки на колени.

— Не горюй, Феня, на том свете скоро сами с родителями нашими встретимся, будет чего им рассказать. Ты-то, конечно, полегче прожила с отцом. Он хоть и в танке горел, и лицом был весь обожженный, зато живой вернулся. Да он и мне был как отец, никогда не обижал, иной раз и гостинцами угощал. Маманя все ждала отца, надеялась, что придет, а когда ждать перестала, тут и самой сорок пять стукнуло, никому уже и не нужна стала. Так вдовой и прожила. Э-эх, горюшко горькое.

Баба Феня слегка отклонилась и поглядела на нее с таким выражением, будто впервые видела.

— Мань, — сказала она, — я же не с луны свалилась, чтоб ты со мной этим делилась. Мы с тобой всю жизнь по-соседски прожили, я тебя знаю как облупленную.

— Что-то воспоминания нахлынули, — повинилась баба Маня и опять заплакала.

Хоронили Платона Денисова на Радоницу, так совпало. Баба Маня сочла это добрым знаком, потому что в этот день принято ходить на кладбище, чтобы почтить память покойных родителей.

С утра прошелестел быстрый, веселый дождик, прибив пыль, оживив сочную зелень. В умытом небе появилась яркая радуга. Она нежно переливалась всеми цветами, и мелкие лужицы на проезжей дороге блестели на солнце, как зеркало.

Баба Маня волновалась, собираясь на траурный митинг. Еще не было в деревне случая, чтобы пропавший без вести в Великую Отечественную войну солдат вдруг нашелся и вернулся домой через столько лет. Тем более этим погибшим героем был ее родной отец.

Старушка принарядилась так, как обычно одевалась, идя на люди. Аккуратно повязала голову цветастым платком, надела вязаную голубую кофту, шерстяную коричневую юбку и утепленные резиновые калоши, чтобы было удобно больным ногам. А еще не забыла нацепить на впалую грудь медаль «Ветеран труда».

Нарядная баба Маня уже собралась выходить из дома, но вспомнила, что не прихватила с собой цветов. Они росли у нее повсюду, радуя глаза не только ей, но и прохожим. Ругая себя за забывчивость, она нарвала букетик алых, как кровь, тюльпанов, вышла на улицу, где уже чувствовалось оживление, и торопкой походкой направилась на «верхи» — так у них в деревне по старинке называли центральную часть, где еще сохранились кое-какие учреждения: сельский совет, магазин, клуб да школа-восьмилетка.

Сегодня же баба Маня устремленно прошла мимо, туда, где впереди виднелась березовая аллея, которая вела к мемориальному комплексу павшим воинам. На ней располагалась бронзовая скульптура коленопреклоненного солдата в плащ-палатке, склонившего обнаженную голову. За его спиной на гранитных плитах были высечены фамилии не вернувшихся с войны односельчан и гранитная стела с пронзительными словами: «Никто не забыт, ничто не забыто». Когда старушка это читала, ее бросало в дрожь от их значимости.

Баба Маня прибавила ходу, издали увидев разноцветную людскую толпу, выстроившуюся плотными рядами вдоль вымощенной из тротуарной плитки дорожки. Все ждали машину с гробом. Подойдя ближе, она с удивлением отметила, что здесь собрались не только свои сельчане, но и чужие, из ближних деревень. Никто из них не мог знать ее отца, кроме подруги Фени да престарелого глухого старика Мефодьева. Тем поразительнее было видеть такое единение. Баба Маня расчувствовалась и заплакала, прикрывая ввалившийся рот дрожащей ладошкой, почернелой от каждодневной работы.

— Мария Платоновна! — окликнули ее, и стремительной походкой подошла Ольга Васильевна, глава сельской администрации.

Сегодня она выглядела подчеркнуто торжественно, а не как в будние дни, и баба Маня не сразу ее узнала в строгом синем костюме и на высоких каблуках. Прежде она работала учительницей русского языка, а теперь занимала руководящую должность.

— Здравствуйте, родная! — протяжным голосом сказала уважительная Ольга Васильевна, обняла и троекратно прижалась своей тугой щекой к морщинистой щеке старушки, стараясь не испачкать ее розовой помадой. От нее приятно пахло духами, и баба Маня слегка успокоилась.

— Пойдемте со мной, — сказала Ольга Васильевна, осторожно взяла старуху под руку и повела к группе мужчин, стоявших у стола, покрытого красным сукном.

Среди них находился один военный, в звании полковника, с орденами и медалями на кителе.

Баба Маня догадалась, что это был военный комиссар района.

Он четко козырнул, а потом неожиданно взял ее руку и прилюдно поцеловал, словно барышне. Баба Маня настолько растерялась, что не успела вовремя отдернуть, засовестилась и, должно быть, впервые со дня ее свадьбы с Федором, когда пьяная родня заставляла их целоваться, покраснела.

— Держитесь, Мария Платоновна, — сказал полковник. — Война давно закончилась, а погибшим героям и сегодня покоя нет. Что уж говорить о живых людях, которые потеряли в этой ужасной войне своих близких. Низкий вам поклон.

— Везут, везут, — вдруг скорбно прошелестело по толпе, и люди взволнованно колыхнулись, словно спелая пшеница на ветру, а затем раздался дрожащий голос старика Мефодьева, который, натужившись, сипло выкрикнул:

— Вот он наш дорогой земляк!

И сразу же, не сдержавшись, заплакали женщины.

Напротив аллеи остановилась грузовая «газель» с открытыми бортами. В кузове, на ковре из зеленых еловых веток, стоял небольшой бархатный гроб с останками. Он был накрыт красным флагом — копией Знамени Победы, с золотым тиснением в углу серпа и молота.

— Папа! — невольно вырвалось у бабы Мани.

Она подалась вперед, но Ольга Васильевна крепко держала ее за руку.

Тем временем от машины в их сторону двинулась траурная процессия. Впереди шла девушка в юнармейской форме бежевого цвета, в красном берете с эмблемой орла. Она держала на вытянутых руках истлевший офицерский планшет, летный шлем, на котором лежали три гвоздики. За ней девушка-юнармейка на бархатной подушечке несла потускневшие фронтовые ордена Красной Звезды и Красного Знамени, а другая девушка — большую фотографию улыбчивого парня с непокорным чубом. Следом шел солдат в гимнастерке, галифе и пилотке с красноармейской звездой, прижимая к груди автомат ППШ. Далее слаженно двигались четверо десантников с автоматами Калашникова, неся на плечах красный гроб с останками. Вокруг стояли люди в скорбном молчании, склонив обнаженные головы.

Гроб поставили на стол, тут же поместив награды и фотографию, начался митинг. Много было сказано хороших слов о павшем в бою старшем лейтенанте Платоне Денисове. А потом взял слово военный комиссар, который с болью и гневом долго обличал фрицев за их вероломное нападение на страну и страдания, причиненные советскому народу.

— И если сегодня возникнет военная угроза со стороны любого государства, наши доблестные солдаты грудью встанут на защиту своей родины и будут биться с врагами так же, как когда-то сражались их деды против нацистской нечисти! — горячо закончил он свою речь.

Баба Маня всхлипнула, дрожащей рукой положила завядшие тюльпаны на гроб и, вдруг страшно заголосив, припала к нему, обняв отцовы останки в последний раз. Все застыли, пораженные увиденным, и лишь осмелилась подойти одна Юлька, робко стоявшая в сторонке с бабушкой.

— Баб Мань, — захныкала она и потянула старушку за руку, — не наа-до.

— Не буду, — всхлипнула баба Маня и погладила Юльку по голове. — Не буду, моя хорошая.

Гроб разместили в глубокой нише около скульптуры, залили бетоном. Десантники дали из автоматов салют тремя залпами. Руководители района возложили венки и нестройной толпой подошли к старушке. Они передали ей награды, найденное письмо, летный шлем и офицерский планшет, сказали ободряющие слова и уехали. После воинских почестей стали потихоньку расходиться и другие, остались только баба Феня и Юлька.

— Вы тоже идите, — тихо попросила баба Маня, — а я еще здесь побуду, со своим папаней. Многое мне надо ему рассказать.

У выхода из аллеи Юлька оглянулась: баба Маня, жалко сгорбившись, сидела на гранитных плитах и, вытирая платком глаза, что-то говорила дрожащими губами бронзовому солдату. И было похоже на то, что солдат внимательно прислушивается к ее словам, наклонив к сухонькой старушке голову с непокорным чубом.

Похоронка

Мне было лет девять, когда я впервые увидел у мамы похоронку на своего деда. Это был обыкновенный лист из ученической тетради в косую линейку, сильно пожелтевший от времени и протертый до дыр на сгибах.

В нем на полстраницы корявым мужским почерком наспех карандашом было написано о том, что во время ожесточенных боев за освобождение советского города от фашистских захватчиков «ваш муж, Гришин Андрей Лукьянович, погиб смертью храбрых и похоронен 300 метров юго-западнее города Холм».

Могу только догадываться, как убивалась бабушка Параня, если в тот злополучный день января сорок второго года она стала совершенно седой. Уж видно так крепко она любила мужа. Моему папе в том месяце исполнилось лишь десять, его сестренке Людке шел двенадцатый. Остаться молодой вдовой с двумя детьми на руках было страшно и несправедливо. «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб — разлука и дым!»

Когда бабушка умерла, мне было три годика. Более полувека прошло, но бабушка Параня мне ни разу так и не приснилась. Теперь от нее, должно быть, и косточек никаких не осталось.

Весной мне на глаза случайно попалась та самая похоронка, хранившаяся теперь у жены вместе с документами и ценными бумагами. Глядя на выцветшие, едва различимые буквы, я вспомнил о бабушке Паране, о своем дедушке Андрее, которого видел только на фотографии. Там он сидел на табурете, приладив старенькую гармошку на коленях. Сосредоточенно глядя перед собой, что-то пел, широко раздвинув меха. Интересно, что он тогда пел? Может быть, вот это, что всегда напевал мой отец в редких застольях: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!»

И вдруг я поймал себя на мысли, что пережил своего деда более чем на двадцать лет, а он навечно таким молодым и остался, как на фото из мирной жизни. И мой отец его пережил, и мой сын уже подходит к его возрасту и, дай бог, тоже переживет. Но это если не будет войны.

На сайте Министерства обороны «Память народа» я нашел подлинные архивные документы времен Великой Отечественной войны. На отсканированных желтых страницах «Журнала боевых действий» я прочитал: «Вечером 20.01.42 началась борьба за Холм. Противник оказывал ожесточенное сопротивление, цепляясь за каждый населенный пункт и даже дом. 73-й и 164-й стрелковые полки ворвались в Холм и в ожесточенном бою совершенно очистили западную часть города, захватив до 100 машин с продуктами и другими грузами. Восточная часть прочно удерживалась противником».

В тот зимний студеный день, горячий от взрывов авиационных бомб, артиллерийских снарядов и черных пожарищ, и был убит мой миролюбивый дед. Его похоронили в глубокой воронке, закидав комьями мерзлой земли. Кто-то из командного состава, неловко разместив на колене офицерский планшет, на скорую руку написал похоронку.

Из документов о захоронении я узнал, что после войны останки красноармейца Гришина А.Л. перезахоронили в братскую могилу, расположенную на площади Победы освобожденного им города. Мы с женой посчитали своим долгом побывать там и летом отправились в город Холм Новгородской области.

Военный мемориал располагается на берегу прекрасной реки Ловать. На братской могиле, утопающей в цветах, стоит памятник воину-освободителю: солдат в плащ-палатке и в каске бежит в атаку с автоматом в вытянутой руке. Думаю, и мой дед в точности так шел в атаку за нас, за Родину. Здесь захоронено более пяти тысяч красноармейцев. Мы положили цветы к гранитной плите с его фамилией, а с собой взяли немного земли в контейнере, чтобы хоть символично вернуть деда на малую родину.

По приезде домой мы сразу отправились на сельское кладбище, где похоронены наши родственники. Там я аккуратно выкопал в бабушкиной могилке ямку и высыпал туда землю, надеясь, что в ней сохранилась хоть самая малая частица его праха.

— Ну вот, бабуль, — сказал я, — дождалась ты наконец своего Андрюшу.

И тут внезапный порыв ветра волнами прошелся по высокой траве, скоротечно прошумел в верхушках старых вётел. А потом случилось невероятное: послышался как бы вздох облегчения. Это было похоже на то, как обычно бывает по весне, когда подтаявший снег с тихим шорохом оседает.

— Что это? — тотчас спросила встревоженно жена.

— Дед с бабушкой встретились, — бодро проговорил я, хоть и мне стало слегка не по себе. — Радуются.

А ночью мне приснился особенно яркий сон, будто случилось это наяву.

Я маленький и бегу по бескрайнему желтому полю. Вокруг колосится пшеница, пахнет зноем и горячим хлебом. Я смеюсь, срываю тугие колоски, вышелушиваю зёрна в ладонь, с наслаждением их жую. Меня охватывает восторг, я готов своими слабенькими руками объять весь мир.

И вдруг вдали появляется живая точка, она приближается, и я уже различаю две лошади, запряженные в жатку-лобогрейку. Правит лошадьми мой дед, сидя на металлическом сиденье, уперев босые ноги в раму. На нем пыльная выцветшая гимнастерка и галифе. На груди медаль «За отвагу», которую после его гибели передали бабушке. Медаль ярко горит на солнце. Сама бабушка Параня сидит позади деда на таком же металлическом стульчике и ловко орудует деревянными вилами, сбрасывая с платформы срезанную пшеницу. На ее голове светлый платок, повязанный низко на глаза, легкое платье развевается от стремительного бега коней. Мои дедушка и бабушка молодые и веселые. «А мы вот с Андрюшей хлеб убираем! — кричит мне бабушка Параня. — Одной-то тяжело было управляться, а теперь легко, вроде как играючи. Уж больно твой дедушка по работе соскучился, а то все на войне да на войне. Андрюшенька, — кричит она уже деду, — это твой внучок!» — «Знаю! — так же весело отвечает он, лихо сдвигает на затылок пилотку с красной звездой и машет мне рукой. — Спасибо, внук!» Они проносятся мимо, а у меня от переизбытка чувств сами собой наворачиваются слезы. Плачу я по-настоящему.

— Сон плохой увидел? — спросила жена, разбудив меня среди ночи.

— Нет, теперь все хорошо.