* * *
Святой источник... А над ним растет сосна.
Какая тишь!.. А вдалеке ревет война.

И может, прямо за холмом стоят полки
И только ждут призывный взмах стальной руки.

Багровым станет небосвод, рванет снаряд —
И вот уже снопа домов горят, горят.

И эта мысль во мне живет — больна, странна.
И неизбывно тянет крест моя страна.

Под Курском сквозь огонь и смерть шел в битву дед.
Как будто б не было теперь всех этих лет.

Журчащий ключ, ревущий танк, простой солдат
Соединятся, как тогда, — разрушат ад.


* * *
И снова Курск, и снова август,
И снова перекрестье дат.
И снова в небе звезды гаснут,
И снова в бой идет солдат.

И снова черной меткой месяц
Усталых, приувядших трав
Сошел к России знаком смерти,
Скосив, разрушив, жизнь забрав.

Что промелькнуло: голос милой,
Веселый ужин за столом...
А море Баренцево стыло,
Горело курское село.

Но в этой предосенней боли
Мы не сойдем с родных дорог.
И тихо август по-над полем
Увянет в срок.


* * *
Февраль хрипел и кашлял вороньём,
А мы с тобой на кухоньке вдвоём
Вели неторопливую беседу:

Про то, как Путин с Трампом делят мир,
Про русский полыхающий фронтир,
Про то, что нам нужна одна Победа.

Да, далеко от нас пылал Донбасс,
Но мы не брали штурмом Верхний Ларс,
Не нарекались «граждане планеты».

Да, скуфы мы, диванные войска,
Донатили с аванса ВПК
И громко подпевали «арбалетам».

По вечерам спешили по домам
Дочитывать прилепинский роман:
«Я родину люблю...» — строка святая.

Февраль хрипел и кашлял вороньём
В бескрайний черный русский окоём.
И снег, вчера упавший, тихо таял...





Мариуполь

Жил город от вёсен к вёснам,
Дышал прибоем.
Не ведал, что обернется
Все смертным боем.

Руины, черно и худо.
Закрыв все двери,
Глумились над честным людом
Не люди — звери.

Казнила, варила зелья,
Лишала крова...
Чернела из подземелья
Орда «Азова».

И Запад в бесовском трансе
От Канн до Вены
Их славил, но обломался —
Утерся пленом:

На спинах свастоны, черти —
Чумная масса.
В рассветных лучах навстречу —
Хоругви Спаса.

Управит Господь, залечит
От тли и мора.
Вернулся домой навечно
Приморский город.


Эрьзя

Дорога. Дорога. Дорога.
С отрочества и до седин.
Кебрачо и альгарробо[1]
Заместо берез и осин.

Движения, полные страсти,
В причудливых сгибах ветвей
Увидел задумчивый мастер
С излюбленной трубкой своей.

Чем стала ему Аргентина?
Что вспомнит родное село?
И в дереве время застыло
И дальше опять понеслось:

Мужские суровые лица
И грация девичьих ног.
Могла ли сильней воплотиться
Манящая вечность дорог?


Абхазия

Стакан вина,
За ним еще один стакан...
Шумит волна —
Мне не до сна,
И над Абхазией туман.

Туман, не мгла.
Война неслась во весь опор,
Колола, жгла.
Но сберегла
Свободу поседевших гор

Страна души —
Апсны. Какая благодать
Среди вершин,
Морской глуши
Под тихим небом — созерцать.


Духов день

Как нужен дождь! Земля зовет.
Как эти травы сухи, ломки.
Дрожат в машине три иконки.
Смотрю в окно, мотор ревет.

Спокоен чернозем, сонлив.
Тень коршуна на землю пала.
Короткий писк — и всё сначала
По-над узорами земли.

Здесь свой, размеренный июнь —
И я свободен, органичен,
А солнце — ревностный лесничий —
Обитель золотит свою.

Всё так. Приходит Духов день.
Село живет: прессуют сено,
А тучи — вековая пена —
Дождем наполнят землю всклень[2].