Андрей Никитич Дмитренко родился 15 октября 1918 года в селе Шепелевка (ныне Глобинский район Полтавской области Украины), в многодетной крестьянской семье.

Окончил Орджоникидзевский финансовый техникум, работал инспектором. В октябре 1939 года был призван в армию. Участвовал в боях в Финляндии вплоть до исхода этой тяжелейшей военной кампании в марте 1940 года.

После начала Великой Отечественной войны Андрею Никитичу в составе кавалерийской дивизии довелось совершить марш-бросок до Тегерана для упреждения создания в этой стране немецкого плацдарма. Осенью 1941 года участник боев по обороне Москвы. С конца декабря того же года кавалерийский корпус генерала Белова, где служил Андрей Никитич, тогда замполитрука эскадрона, действовал в тылу противника в лесах Московской, Калининской и других областей.

Прошел с боями всю Прибалтику, освобождал Кёнигсберг. Там в звании майора встретил День Победы.

После войны Андрей Никитич Дмитренко остался в рядах вооруженных сил, отдав воинской службе 42 года жизни. Окончил экстерном Рижское авиационное училище и Военно-политическую академию имени Ленина. В звании генерал-майора был членом военного совета Сибирской армии ПВО.

Отмечен более чем тридцатью отечественными и иностранными правительственными наградами, а также почетными грамотами и ценными подарками, в том числе от министров обороны СССР.

Закончил воинскую службу Андрей Никитич в 1975 году начальником политотдела Киевского высшего инженерного радиотехнического училища ПВО.

Скончался 14 июля 2018 года и с воинскими почестями похоронен на Киевском военном кладбище.

Знамя полка

Воскресенье, 23 ноября 1941 года.
Советские войска, оборонявшиеся на Калининском направлении, не смогли сдержать удара танковых дивизий противника и были вынуждены отходить к северу. Противнику удалось захватить город Клин.
СССР в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. М.: Воениздат, 1970. С. 125

1

На подступах к маленькой железнодорожной станции Ямуга, что в семи километрах от города Клин, наш кавалерийский эскадрон в окружении немцев третий день вел тяжелые оборонительные бои. Из ста пятидесяти красноармейцев, занявших здесь оборону, в строю, если считать и легкораненых, оставалось менее половины.

Убитых командиров и красноармейцев хоронили ночью здесь же, возле траншей. Эвакуировать раненых было некуда. Перевязочный материал давно закончился. Медсестра Катя Осташкина снимала с убитых нательное белье, рвала на лоскуты и перевязывала ими раны еще живых. Радиостанция вышла из строя, связь с полком прекратилась, боеприпасы были на исходе.

Фашистские войска, подталкиваемые приказом фюрера во что бы то ни стало взять Москву, по нескольку раз на день переходили в психическую атаку, у самых траншей обороны эскадрона разгорался жестокий рукопашный бой. Каждый боец дрался за троих. На месте рукопашной схватки оставались десятки трупов. Стоял стон раненых, взывали о помощи на русском и немецком языках.

Командир эскадрона капитан Бозов ждал из штаба полка разрешения оставить станцию Ямуга. Но ответа на его донесение не было.

По имеющимся данным, полк вел бои за деревню Майданово, в двух километрах от города Клин. В два часа ночи Бозов принял самостоятельное решение уйти со станции Ямуга. Он приказал собрать в центре боевых порядков эскадрона всех оставшихся в живых командиров и красноармейцев.

Вместе с другими красноармейцами я шел к месту сбора. Заросшие, с почерневшими лицами, в мокрых, пропитанных глиной шинелях, медленно переступая через тела убитых и тяжелораненых товарищей, лежавших здесь же, в грязи на дне траншей, красноармейцы шли к месту сбора. Нудный моросящий дождь разъедал землю. Раскисшие траншеи обваливались, на дне их стояла густая глинистая жижа.

Со всех сторон в молочной пелене дождя поднимались осветительные ракеты немцев. Медленно опускаясь на землю, они тускло освещали непроглядную тьму осенней ночи.

— Приказа на отход нет, — простуженным, но властным голосом произнес командир эскадрона Бозов. — Посланные мной в штаб полка связные не вернулись — по-видимому, не пробились через кольцо окружения в город Клин. Я принял решение: оставить группу прикрытия в составе пяти человек и организованно выходить из окружения в северо-восточном направлении. Выйдя из окружения, присоединиться к своим и совместно вести бои по обороне города Клин.

В траншеях стояла безмолвная тишина, которую нарушали только сдерживаемый простудный кашель бойцов да дробь дождя по пустым котелкам, подвешенным на красноармейских поясных ремнях.

Помедлив, капитан Бозов добавил:

— Кто согласен остаться в группе прикрытия на верную смерть ради жизни своих боевых товарищей? Есть добровольцы?

Очередная осветительная ракета немцев тускло осветила лица бойцов. Бледно-лилового цвета, суровые, они выражали бесстрашие и непоколебимую решимость сделать все, что необходимо во имя защиты Родины.

Сколько мог разглядеть Бозов в темноте траншей, над каждым силуэтом бойцов была высоко поднята рука. Боясь, что командир эскадрона не заметит его руки, стоявший рядом с капитаном Бозовым старшина эскадрона Данилевский тут же попросил капитана оставить его в группе прикрытия. Остальные держали поднятые руки молча. В рукава их шинелей медленными струйками текла дождевая вода, которая впитывалась в давно промокшую, холодную одежду.

Старшина Данилевский был коммунистом, секретарем партийной организации эскадрона. Спокойный, уравновешенный по характеру, высокий ростом, подтянутый, волевой человек. За эти его качества бойцы эскадрона уважали старшину, а то и побаивались.

Капитан Бозов выдержал небольшую паузу, еще раз окинул взглядом всех своих бойцов. Вдали, где-то справа, в темноте ночи вспыхивало и гасло зарево пожарища. Редкие пулеметные очереди и орудийные выстрелы нарушали тревожную тишину. Ночью немцы не воевали. Они жарили и варили награбленных у крестьян кур, уток, гусей, пили шнапс и играли на губных гармошках.

— Подберите в свою группу четырех красноармейцев из числа добровольцев и оставайтесь здесь, — глядя на Данилевского, распорядился Бозов. — Возьмите пулемет, пять карабинов, гранаты и сколько возможно патронов... За десять минут до нашего отхода откройте отвлекающий огонь в восточном направлении, а мы уйдем на север. После выхода из кольца окружения повернем на северо-восток...

И, обращаясь уже ко всем, капитан Бозов приказал:

— Убитых похоронить в одной братской могиле здесь, в центре боевых порядков. Каждому, кто может передвигаться, взять на плечи тяжелораненого товарища. В бой с немцами не ввязываться. Если будет крайняя необходимость — отстреливаться. Организованно двигаться в северо-восточном направлении, преодолеть кольцо окружения немцев и выйти к деревне Завялово. Тяжелораненых оставить в деревне, а самим прорываться на соединение со своим полком в городе Клин. Если деревня окажется занятой немцами, раненых оставить в лесу, в двух километрах южнее Завялова, и выходить на соединение со своими. Фельдшеру эскадрона Кочетову и медсестре Осташкиной с помощью жителей деревни организовать оказание медицинской помощи раненым. Разъяснить им, что мы обязательно вернемся и заберем их.

Бозов хорошо понимал, что забота о раненых является одной из важнейших задач командира, что она, эта забота, должна вселять в каждого бойца твердую уверенность, что его не оставят на поле боя, что ему окажут медицинскую помощь, а если убьют, то товарищи похоронят. Это было важнейшим психологическим фактором на войне.

Бозов медленно окинул всех взглядом. Вопросов не было.

— Выступление через полчаса. Командирам взводов о готовности доложить, — распорядился в заключение капитан.

Повернувшись к стоящему рядом старшине Данилевскому, Бозов прижал его к себе и неловко, по-мужски поцеловал в жесткую мокрую щетину, похлопал по плечу и доверительно, как будто спрашивая у секретаря партийной организации совета и проверяя свою партийную совесть, с тяжелой грустью выдавил:

— Без приказа отходим. А может, и есть приказ, но до нас не дошел... Если не уйдем сегодня ночью, завтра будет поздно — все погибнем... Сопротивляться в окружении дальше нельзя: нет ни боеприпасов, ни бойцов... Оставшиеся в живых еще пригодятся Родине...

Обращаясь ко мне, капитан Бозов распорядился:

— Вы, Андрей Никитич, как политрук эскадрона, пойдете замыкающим, я буду впереди. Проследите за тем, чтобы не растягивались и не бросали раненых. Организуйте небольшую группу прикрытия отходящего эскадрона.

Молча, без суеты, понимая критическое положение эскадрона, мы расходились по своим местам, чтобы выполнить приказ командира.

Пробираясь по траншее навстречу идущим бойцам, медсестра Катя Осташкина торопилась к месту сбора эскадрона. Запыхавшись, вытирая мокрое от дождя лицо, Катя подошла к капитану Бозову и, приложив руку к головному убору, торопливо попросила разрешения обратиться.

Поднявшаяся осветительная ракета выхватила из темноты ночи бледное, уставшее лицо, щупленькую, маленькую фигуру медсестры, стоявшей перед Бозовым. Командир эскадрона посмотрел на нее с благодарностью и сочувствием, зная, что у них с Данилевским давно, еще до войны, установились хорошие личные взаимоотношения, что они собирались пожениться, но война всё перевернула. Еще в начале войны с большим трудом Катя уговорила командира медсанбата дивизии перевести ее медсестрой в эскадрон, где воевал старшина Данилевский.

— Слушаю вас, Катя. Чем вы так взволнованы?

— Разрешите мне остаться в группе прикрытия!

— Понимаю вас, Катя. Преклоняюсь перед вашим мужеством, верностью и благородством, но разрешить вам остаться в группе прикрытия не могу, — ответил капитан.

— Вы хотите уберечь меня от верной смерти? Я удачливая, выносливая, я спасу всю группу, — на одном дыхании, торопясь, говорила Катя.

Осмелев, размазывая по лицу слезы пополам с дождевой водой, Катя навзрыд стала упрашивать капитана Бозова:

— Не могу я остаться без него, я должна уберечь его от смерти. Умоляю вас, товарищ капитан, оставьте меня здесь, в этой группе.

Капитан Бозов понимал ее состояние, но не мог согласиться с тем, что эта молодая, милая девушка может погибнуть вместе с бойцами группы прикрытия.

Считая разговор законченным, Бозов официально, тоном приказа произнес:

— Раненых будете сопровождать, их много, надо позаботиться о них. Один фельдшер Кочетов с этой задачей не справится.

Старшина Данилевский стоял в стороне, курил и слышал весь разговор Кати с капитаном Бозовым.

Он подошел к ним, не спрашивая разрешения командира, обнял Катю, прижал ее к себе, поцеловал в мокрые от слез щеки, заправил под шапку выбившиеся льняные пряди волос и, чтобы хоть немного успокоить ее, улыбаясь, сказал:

— Не беспокойся обо мне, Катюша. Я обязательно останусь живым! Береги себя. До скорой встречи, моя славная, хорошая. — Повернулся и ушел по траншее в темноту ночи...

2

Под разрывами снарядов артиллеристы тащили орудия, двигался горящий танк, галопом, без ездового неслась в пароконной упряжке военная повозка, ошалелые кавалерийские лошади под седлами без всадников метались от одного взрыва снаряда к другому.

В это пекло боя привел остатки своего эскадрона капитан Бозов. На окраине деревни Майданово, в полуразрушенном бревенчатом сарае он нашел штаб полка, а в нескольких метрах от него — наблюдательный пункт командира полка подполковника Курчашова.

Небритый, с запавшими от бессонницы глазами, подполковник следил за полем боя, то и дело хватая трубку из рук телефониста, отдавал распоряжения эскадронам...

— Товарищ подполковник! Второй кавалерийский эскадрон после трех дней боев в окружении отошел от станции Ямуга. Шестьдесят красноармейцев и командиров пали смертью храбрых, двадцать семь — тяжелораненые...

Прервав на полуслове капитана Бозова, командир полка подполковник Курчашов гневно бросил Бозову в упор:

— Мне доложили, что вы вместе с политруком Дмитренко сдались в плен немцам, а эскадрон рассеялся по лесу.

— Кто вам доложил об этом? — с возмущением перебил командира полка капитан Бозов.

— Ваш лейтенант Боначёв!

— Не может этого быть! — категорически возразил Бозов. — Лейтенант Боначёв мною был послан к вам за приказом об отходе. Где он сейчас?

Подполковник Курчашов последних слов Бозова не слышал. Рядом с наблюдательным пунктом разорвалась мина.

Протерев стекла бинокля, Курчашов, обращаясь к начальнику штаба капитану Бахтину, приказал:

— Отправьте их на правый фланг обороны полка, после боя за Клин разберемся! Пункт боепитания рядом, возле сарая, где штаб полка. — Последние слова Курчашов, наблюдая в бинокль за полем боя, адресовал Бозову.

Пополнив боеприпасы, эскадрон без промедления направился в бой, на правый фланг обороны. Дымом пожарища заволокло весь город. Бледно-желтый диск солнца в нерешительности выглядывал из-за горизонта, словно сомневался, стоит ли освещать очередной день безумия. Горели автомашины, танки, ухали разрывы снарядов, летели комья земли, битый кирпич... Шли ожесточенные бои за каждый метр земли. Из-за угла разрушенного дома прямо на наблюдательный пункт полка, ведя на ходу огонь, стремительно двигались немецкие танки. Они в упор расстреливали наши орудийные расчеты и поднявшихся в контратаку солдат.

Капитан Бозов с ходу развернул в боевой порядок остатки своего эскадрона, приказал немедленно окопаться и быть готовыми к отражению танков и пехоты противника.

— Приготовить связки гранат и зажигательные бутылки. Расчетам ручных пулеметов быть в готовности к открытию огня по танкам и пехоте! Всем — отсекать пехоту от танков! Без команды не стрелять! — одну за другой отдавал команды капитан.

Его голос тонул в грохоте боя, но мы, бойцы, подхватывали и передавали команды по цепи эскадрона. Расстояние до танков быстро сокращалось.

Обстрелянные в многочисленных боях, солдаты нашего эскадрона, насколько хватало сил и времени, тут же зарывались в землю, рыли окопы и ячейки для ведения огня, готовили оружие к бою. Когда танки, а за ними и пехота подошли на близкое расстояние, по команде командира эскадрон открыл огонь из всех видов оружия. В танки полетели гранаты с зажигательной смесью, застучали ручные пулеметы.

В грохоте боя до меня долетели обрывки властного голоса капитана Бозова:

— За Родину... умрем!

В это самое время я увидел, как красноармеец Федор Дьяченко в разодранной гимнастерке поднялся в полный рост и пошел со связкой гранат навстречу идущему на него танку.

— Ложись! — закричал ему я.

Но солдат продолжал идти, словно эта команда его не касалась. Рослый, широкоплечий, он шел медленно, твердой поступью, как будто бросал вызов идущему на него танку, готовился к схватке с ним.

Все лицо Дьяченко было залито кровью. Его нос, рот и глаза, по-видимому, были срезаны осколком снаряда или мины. Он дышал, и там, где был рот и нос, вздувались кровяные пузыри. С невидящими глазами он шел на нарастающий грохот танка.

Мы все увидели, как Дьяченко упал под гусеницу танка, слышали взрыв гранат, и сразу же куски тела и одежды солдата разметало в стороны. Танк развернулся и застыл на месте, подставив свой борт под огонь эскадрона. Это произошло в считанные секунды. Кто-то из смельчаков, побуждаемый увиденным, выскочил вперед и бросил в танк бутылку с зажигательной смесью. Танк загорелся. Из него один за другим через люк начали выскакивать немецкие солдаты, но уйти им не удалось. Прицельным огнем из карабинов они были сражены.

Справа от этого танка горели, окутанные черным дымом, еще два. Черно-белая свастика на броне то показывалась, то пряталась в дыму.

Прижатая к земле огнем эскадрона, немецкая пехота залегла, а танки, пройдя через наши боевые порядки, развернулись и, проутюжив гусеницами окопы, отошли на исходные рубежи вместе с пехотой.

Эскадрон потерял еще два десятка солдат убитыми и ранеными. Кто-то не смог преодолеть страх перед идущими прямо на них танками и пытался бежать, но был раздавлен гусеницами. Оставшиеся в живых лежали в своих полузасыпанных окопах, отряхивались от земли, вытирали шапками холодный пот с лиц, осматривали оружие и остатки боеприпасов.

По поредевшему боевому порядку эскадрона металась медсестра Катя Осташкина, вытаскивая из полузасыпанных землей окопов раненых и убитых. Она говорила солдатам, что командир эскадрона капитан Бозов тяжело ранен, отправлен в медсанбат, что за командира эскадрона остался старший лейтенант Соломатин.

Молодой солдат Борис Дзантиев, прибывший недавно с пополнением, поднялся из окопа, отряхиваясь от комьев земли, стал ругаться, произнося слова с заметным кавказским акцентом:

— Разве это война? Одно убийство! Отец говорил — езжай, Борис, на война, бей фашиста и за меня! Какой тут война с одним ружьем! Такой громадный железный танк идет на солдата, разве ружьем его остановить?! Что я мог сделать?! Хотел бежать, а затем вижу — Лаптев лежит, только задняя часть торчит, я и подумал: черт с ним, пусть давит, что мне жизнь, жалко, что ли! Вот Дьяченко — настоящий герой! Какой человек погиб! А я что — лежал в окопе и ждал, пока немец задавит!

— Дзантиев, надень шапку, простудишься. И не торчи из окопа, как гора Казбек на Военно-Грузинской дороге, садись в окоп, а то эту шапку не на что будет надевать, — в шутку отозвался из своего окопа старый солдат Алексей Лаптев.

— Ты думал, что тебе приведут фашиста и скажут: ну, Дзантиев, убей его и езжай домой, в Осетию! Тут, браток, надо бить фашиста, не жалея жизни своей, как Федя Дьяченко, — размышлял вслух в своем окопе Алексей Лаптев. И, помолчав немного, продолжал в раздумье: — Он, наверное, и не мыслил совершить такой подвиг, а совершил его. Умереть на глазах всего эскадрона не каждому солдату суждено! — продолжал рассуждать Лаптев. — Там, на станции Ямуга, ребята остались прикрывать наш отход. Все погибнут, но не на глазах эскадрона, и мы не будем даже знать, какой героической смертью они погибли.

По цепи пронеслась команда: «Воздух!» За дымовой завесой не видно было, откуда идут самолеты и где они.

Оглушительный взрыв бомб, сброшенных с самолетов, потряс воздух. Бомбы одна за другой взрывались, сотрясая землю. Гигантской строкой они прошли по боевым позициям полка, оставив за собой крутые дымящиеся воронки. Я на секунду оглянулся: сарай, где был штаб полка, прямым попаданием бомбы разметало во все стороны. Летели бревна, доски, груды земли. Я с ужасом вспомнил, что в этом сарае я видел знамя полка, когда докладывал батальонному комиссару Воронину о прибытии эскадрона со станции Ямуга. Возле знамени стоял часовой.

За взрывами бомб последовал артиллерийский налет на боевые порядки полка. На переднем крае и в глубине поднимались в воздух рваные столбы из комьев земли и дыма, изуродованные ветви кустарников, обломки досок, бревен, разорванные колеса телег...

По окопам медленно прошла удручающая команда: «Оставить боевые порядки и отходить к лесу в северо-восточном направлении!»

3

Уцелевшие остатки кавалерийского полка вместе с другими частями, оборонявшими город Клин, по приказу командования отходили на Рогачёво. По раскисшей, в глубоких выбоинах грунтовой дороге артиллеристы тащили конными упряжками орудия и минометы, двигались повозки, переполненные ранеными бойцами. По обочине дороги шли почерневшие от бессонных ночей и усталости, небритые, в грязных шинелях солдаты-кавалеристы, пехотинцы, связисты, саперы... Шли молча, каждый думал про себя горькую думу об очередном отступлении, о том, как сложится дальше война, что будет с Москвой.

Злоба и ненависть к сильному врагу — фашистским захватчикам, под напором которых наши войска вынуждены были все дальше и дальше отходить на восток, вызывали у бойцов решимость на любые действия во имя спасения Родины. Если бы каждому из идущих по грязи смертельно уставших солдат приказали снова вернуться в город Клин и продолжать бой до последнего дыхания — они бы это сделали не задумываясь...

Я шел впереди небольшого отряда солдат своего эскадрона, периодически останавливаясь, чтобы проверить, не отстают ли раненые, идущие в хвосте колонны. Рядом со мной в обгоревшей шинели шел старший лейтенант Соломатин, взявший на себя командование остатками эскадрона. Капитан Бозов, будучи тяжело раненным, был отправлен в медсанбат. Где сейчас он находился — никто не знал. Из солдат эскадрона, которых мы с капитаном Бозовым сегодня утром привели в Клин со станции Ямуга, в живых остались единицы.

«Еще один город сдали немцам, последний город перед Москвой, — думал я. — Недавно вели бои за Смоленск, Витебск, Вязьму, отходили с надеждой остановить фашистскую лавину на занятом, казалось, последнем рубеже. И вот последний город, до столицы осталось шестьдесят километров. Отступать дальше некуда, — рассуждал я про себя. — Отступать некуда, и нет сил удержать ползущую гадину! Что делать? Как быть?» — в мучительных раздумьях задавал я себе вопросы и не находил на них ответа.

— Товарищ политрук, сколько же можно отступать и куда? До Урала или дальше? — с негодованием спросил идущий рядом со мной боец Николай Гапонов.

— Сколько надо, столько и будем отступать, командованию виднее. Надо и силы сохранять, — не вдаваясь в сложные рассуждения, ответил я. — Москву мы сдать не можем, — думая о чем-то своем, добавил я, — костьми ляжем, но не дадим фашистам топтать грязными сапогами улицы нашей столицы.

Багровый диск солнца медленно опускался к горизонту — туда, где клубился дым над оставленным горящим городом. По обочинам дороги один за другим сменялись перелески. Белые березки, стоявшие на опушках, раскачивались на ветру, и казалось, что они выбежали сюда, чтобы с грустью помахать почерневшими, уже без листьев ветвями, как девушки машут платками, прощаясь с уходящими солдатами.

Думая о тяжелых боях последних дней, я не сразу обратил внимание на то, что кто-то трогает меня за плечо. Я оглянулся. Забрызганный грязью, заткнув полы шинели за ремень, позади меня шел Павел Безверхий — политрук первого кавалерийского эскадрона, давний мой друг. До призыва в армию мы вместе работали и дружили, в тридцать девятом — сороковом годах воевали на Ленинградском фронте против белофиннов. Здесь, на Западном фронте, вот уже много дней и ночей ведем тяжелые оборонительные бои на подступах к Москве. Небольшого роста, коренастый, энергичный, никогда не унывающий, Павел Безверхий отличался оптимизмом, хорошим чувством юмора и завидной храбростью. Когда он появлялся среди солдат эскадрона, все сразу преображались, на лицах появлялись улыбки, усталости как не бывало. Бойцы с интересом и вниманием слушали политрука, верили в него и гордились им, потому что в любом бою их «комиссар», как называли его бойцы, был всегда впереди.

— Что нос повесил, комиссар? — задушевно улыбаясь, спросил Безверхий.

— Нос — это еще ничего, но и радоваться нечему, — сердито ответил я. — А ты чего улыбаешься, как будто город взял без боя?

— Город не взял, но немцам в Клину мы дали здорово. Долго будут помнить этот бой, сволочи. Мы им загнали такой клин... что долго не смогут вынуть.

— Так они и испугались твоего клина. Взяли город и сидят теперь в нем, а ты вот шлепаешь по грязи, как побитая собака...

— Нам надо сохранять силы, потому и отходим, товарищ комиссар, — улыбаясь, отшучивался Безверхий.

— И долго ты будешь отходить? — язвительно огрызнулся я.

— Долго ли, недолго, но с таким клином фашист не шибко протянет. Мы еще не один ему загоним...

— Брось трепаться, — сердито ответил я. — Ты бойцам о наших успехах тоже такие байки рассказываешь?

— А как же! Солдат любит образные выражения!

— Ты вот что скажи: где знамя нашего полка? — перевел я разговор на другую тему. — Солдаты говорят, что знамя полка не вынесли из боя, после отхода его никто не видел. По всей вероятности, оно осталось там, в Клину. Неужели это так?

Павел Безверхий сразу изменился в лице, улыбку как ветром сдуло, лицо приняло озабоченное выражение.

— Я нагнал тебя, Андрей, как раз по этому вопросу. Командир полка подполковник Курчашов приказал мне взять с собой двух бойцов, вернуться в Клин и найти знамя полка. Оно, по-видимому, осталось там, на окраине деревни Майданово, в развалинах сарая, где был штаб полка.

— Да, я видел его там, когда пришли со станции Ямуга в Клин, — подтвердил я.

— Говорят, что от бомбы, попавшей в сарай, погибли все, кто там был, в том числе и охранявшие знамя.

— А где начальник штаба полка капитан Бахтин? Он ведь во время боя был возле этого сарая? — поинтересовался я.

— Убит начальник штаба. И комиссар полка батальонный комиссар Воронин тоже убит...

— И комиссар погиб?! — удивился я.

— Да, и комиссар погиб, — с какой-то задумчивой тоской медленно ответил Безверхий.

И опять, как будто ничего не случилось, Павел Безверхий через минуту преобразился и, хлопнув меня по плечу, улыбаясь, сказал:

— Вакантная должность есть, товарищ политрук. Может, попробуешь силы?

— Когда ты перестанешь дурачиться, Павел? — возмущенно спросил я. — Ты лучше вот что скажи: кого берешь с собой в Клин?

— Не знаю, еще не подобрал, может быть, ты согласишься?

— Я не могу идти, вернее, не имею права.

— Почему?

— Курчашов приказал расследовать, почему наш эскадрон без приказа оставил станцию Ямуга. Я и капитан Бозов можем в лучшем случае загреметь в штрафной батальон. Но Бозов уже искупил свою «вину», уже ответил... Лишь бы живым остался!

— Слышал об этом...

— Значит, отвечать придется мне одному!

Помолчали. Каждый думал о своем, о пережитом и о том, что еще предстоит.

Оранжевый круг солнца медленно спускался к горизонту. Солдатские спины и каски окрасились в оранжево-лиловые тона. На карабинах, ручных пулеметах, автоматах отражались последние лучи уходящего светила. Казалось, что и солнце устало за день, уходит с поля боя и не хочет больше светить.

— Советую тебе взять старшего сержанта Дургаряна и сержанта Вахлялина из нашего эскадрона. Очень хорошие ребята, на них можно положиться, — нарушил я молчание.

— Я знаю Сурена, — ответил Безверхий, — хороший парень, с ним можно идти на любое задание. А Николай Вахлялин — это ведь наш командир отделения? Первые азы воинской службы мы узнавали от него, когда были молодыми солдатами, — как будто о далеком прошлом вспомнил Безверхий.

— Верно, тот самый Вахлялин, первый наш командир отделения. Образование у него небольшое, так и остался командиром отделения, но человек он храбрый и выносливый, — заключил я.

— Ну что ж, я, пожалуй, их заберу, — согласился Безверхий.

— Не ошибетесь, товарищ политрук, — вступил в разговор старший лейтенант Соломатин, которой шел до этого молча, как будто не слышал разговора Безверхого со мной.

— До встречи, Андрей! — Безверхий крепко пожал руку мне и старшему лейтенанту Соломатину, при этом, улыбаясь, произнес: — Интеллигенция на босую ногу.

Безверхий и я с большим уважением относились к Соломатину, нашему первому командиру взвода. Когда мы с ним еще до войны, новобранцами прибыли в воинскую часть, которая дислоцировалась в белорусских лесах, под городом Лепель, командиром взвода к нам был назначен лейтенант Соломатин Григорий Иванович. Взвод в основном состоял из бойцов с высшим и средним образованием, при этом значительная их часть — это бывшие учителя школ, с которых в то время была снята бронь от призыва в армию. В то довоенное время такой уровень образования бойцов в одном взводе был редкостью. Я сам до призыва в армию успел окончить финансовый техникум.

Подтянутый, стройный, уравновешенный, но строгий, лейтенант Соломатин с первого же дня понравился всем красноармейцам взвода. Он имел среднее военное образование, до армии окончил педагогическое училище и некоторое время работал преподавателем в школе.

Соломатин, как никто из командиров, понимал души бойцов такого взвода. Когда у него было хорошее настроение — а это было в большинстве случаев, — после доклада помкомвзвода Дургаряна о том, что «взвод по вашему приказанию построен», лейтенант Соломатин, поздоровавшись со взводом, командовал: «Смир-но, рав-няйсь, интеллигенция на босую ногу», — и радушно улыбался.

С легкой руки Соломатина взвод стали называть «интеллигенция на босую ногу». А на «босую ногу» — оттого что однажды поднятый по тревоге взвод, желая удивить всех выучкой и мобильностью, надел сапоги на босую ногу, без портянок. Пройдя десять километров марш-броска, большинство бойцов натерли ноги так, что хоть снимай сапоги и иди босиком.

Среди этой «интеллигенции на босую ногу» был боец Яков Шерман, до призыва в армию он преподавал английский язык в школе. Шерман часто брал в библиотеке Дома офицеров книги на английском языке, зачитывался Байроном, Шекспиром. Однажды командир отделения сержант Вахлялин обнаружил в тумбочке Шермана томик Байрона на английском языке. Крутил он его так и этак и, не поняв, что это за книга, на каком языке напечатана, вызвал Шермана и стал отчитывать за то, что тот «контрреволюцию» развел в казарме. Шерман оправдывался как мог, доказывая, что Байрон прогрессивный поэт Англии, но Вахлялин и слушать этого не хотел. Приказал сдать книгу в библиотеку и больше в казарму «контрреволюцию» не таскать.

В сороковом году, после войны с белофиннами, я, Безверхий и многие другие из нашего взвода прошли курсы политсостава, вернулись в кавалерийскую дивизию, получив назначения политруков эскадронов. Шермана забрали в разведотдел дивизии переводчиком.

И вот теперь новая война — неумолимая, жестокая, кровопролитная...

4

Отступая от Клина, кавалерийскому полку было приказано сосредоточиться на западной окраине населенного пункта Рогачёво, в районе молочно-товарной фермы.

Осматривая помещение фермы, в одном из хранилищ я обнаружил морковь. Целый ворох крупной, сочной моркови лежал прямо на полу в навозе. Выставив охрану, я приказал составить ведомость на выдачу морковки по подразделениям на ужин. Других продуктов не было. Где находились походные кухни и целы ли они — никто не знал.

Не успел я сгрызть наспех очищенную морковь, как ко мне подошел посыльный из штаба и передал приказание немедленно явиться к командиру полка.

Я сразу подумал, что командир вызывает меня для разбирательства по поводу отхода эскадрона от станции Ямуга. Капитан Бозов тяжело ранен, значит, я один должен ответить за сдачу Ямуги.

Когда я подошел к крестьянскому дому, где был расположен штаб полка, там уже стояли политрук Безверхий, старший сержант Дургарян и сержант Вахлялин.

Спросив разрешения войти, политрук Безверхий доложил командиру полка, что группа для розыска полкового знамени собрана и готова приступить к выполнению задания. Подполковник Курчашов сидел на скамейке возле стола, накрытого белой скатертью, и внимательно рассматривал изрядно потрепанную топографическую карту, делая на ней какие-то пометки. Голова у него была забинтована, левая рука висела на марлевой повязке. Отправиться в госпиталь Курчашов отказался наотрез. На требование командира дивизии ответил, что в госпиталь не уйдет, пока не будет найдено боевое знамя полка.

Оторвавшись от карты, Курчашов усталым взглядом окинул вошедших, несколько помедлив, перевел взгляд на грязные сапоги стоящих перед ним навытяжку людей и тихо сказал:

— В боях за город Клин полк потерял боевое знамя, погибли бойцы, охранявшие его, погибли начальник штаба капитан Бахтин и комиссар полка батальонный комиссар Воронин. Перед вами ставится ответственная задача — найти боевое знамя полка.

Курчашов поднял глаза на стоящих перед ним подчиненных, испытующе всматриваясь в лицо каждого, как будто проверял и хотел точно знать, готовы ли они к выполнению этого весьма тяжелого, но важного для него и для полка боевого задания.

— Это приказ командира дивизии, — повышенным тоном сказал командир полка. И уже тише, дрогнувшим голосом добавил: — Если знамя не будет найдено — полк будет расформирован.

Помолчав некоторое время, Курчашов пояснил, что, посоветовавшись с начальником политотдела дивизии батальонным комиссаром Премиловым, они решили на выполнение этого задания послать политрука Дмитренко, то есть меня. Политрук Безверхий по приказу начальника политотдела будет временно исполнять обязанности комиссара полка вместо погибшего батальонного комиссара Воронина.

Обращаясь теперь ко мне, Курчашов спросил:

— Вы знаете, где было знамя полка в Клину?

— Так точно, знаю. В сарае на окраине деревни Майданово. Этот сарай мне хорошо запомнился.

Курчашов не подал вида, что понял прозвучавшую в моем голосе обиду за несправедливый резкий разговор об отходе эскадрона со станции Ямуга.

— Вы сами выбрали Дургаряна и Вахлялина для выполнения этого задания?

— Я рекомендовал их политруку Безверхому, полагая, что он будет с ними выполнять эту задачу. Если же мне будет доверено искать знамя — лучших товарищей для такого дела я не знаю.

— Вот и хорошо, — оживился Курчашов. — А со станцией Ямуга мы разберемся, когда отобьем ее у немцев. Следы мужества и храбрости ее защитников там должны будут остаться навечно в памяти народной.

Курчашов и я испытующе смотрели друг на друга. Взгляд Курчашова говорил о том, что он хотел бы верить в то, что произошло на станции Ямуга, а мой взгляд как бы утверждал, что на этой станции бойцы эскадрона проявили невиданную стойкость и упорство, что каждый метр той земли полит кровью солдатской.

Посмотрев на лежавшую перед ним потрепанную топокарту, Курчашов, как бы заключая разговор, приказным тоном произнес:

— Знамя должно быть найдено! Полк должен жить, воевать, бороться! Во что бы то ни стало!

Помолчав и немного успокоившись, Курчашов умоляюще посмотрел на меня, а затем на Безверхого, Дургаряна и Вахлялина:

— В Гражданскую войну я с этим знаменем ушел с Красной площади прямо на фронт. Я поклялся тогда на могиле павших товарищей защищать Родину под этим знаменем, пока буду жив!

Найдя в кармане папиросы, Курчашов закурил и, глядя на одного меня, спокойно произнес:

— Полк должен воевать во имя памяти погибших, во имя будущего нашей Родины, ради жизни на земле. Вы должны меня правильно понять, Андрей Никитич!

Впервые за всю совместную службу Курчашов назвал меня по имени и отчеству. В этом было как бы признание своей вины за необоснованный упрек в отходе эскадрона со станции Ямуга и выражение доверия тому, кто должен выполнить задание по поиску боевого знамени.

5

Ветер трепал оставшиеся на деревьях желтые листья, словно злился на них за то, что мешают ему свободно разгуливать в лесной чащобе. Упругими порывами он раскачивал деревья, выводя заунывную осеннюю мелодию.

Темно-серые лохматые тучи клубились на вечернем небе, как будто невидимая сила ворошила их огромными вилами. Густой моросящий дождь то утихал, то снова шумел в высоком травостое, хлеставшем по лицам солдат, ползущих в темноте по оврагу.

Уже несколько часов я, старший сержант Дургарян и сержант Вахлялин, промокшие до нитки, барахтались в болотной грязи, пока наконец не нащупали удобное место для перехода линии фронта немецких войск, чтобы проникнуть в город Клин.

Здесь линия фронта проходила по долине, подступы к которой были сильно заболочены. Прижимаясь к болотной жиже, мы бесшумно ползли туда, где поднимались одна за другой осветительные ракеты.

— Переходим линию фронта, осторожность и внимание предельные, — шепотом передал я ползущим за мной Дургаряну и Вахлялину.

Осветительная ракета поднялась, казалось, прямо над нашими головами и, медленно опускаясь, распалась совсем рядом в кустарнике.

Впереди, там, где поднялась ракета, гулко застучал пулемет. Когда ракета погасла — пулемет смолк, как будто темнота заклинила ему затвор. Боясь внезапной контратаки наших войск, ночью немцы все время освещали передний край ракетами, что в какой-то мере помогало нам ориентироваться на местности.

В минуты, когда немецкие осветительные ракеты прижимали нас к земле, я с возмущением думал о том, что вот сейчас приходится ползти по своей родной русской земле, кланяться каждой вражеской ракете. Хотелось встать в полный рост, наброситься на первого попавшегося немца и задушить его руками, перерезать ему горло, затем кинуться на другого и так биться до тех пор, пока последняя гадина не будет уничтожена и выброшена за пределы нашей Родины...

Только к середине ночи мы добрались до места, где полк занимал оборону в Клину. Тщательно был обследован район, где стоял сарай, в котором я видел знамя полка. Не найдя его там, мы ползли от воронки к воронке, от разбитого орудия к развороченному снарядом танку, от обгоревшего, еще дымящегося бревна к наспех вырытому, обвалившемуся окопу. Но знамени полка не находили. Всюду валялись трупы гитлеровских завоевателей. Рядом с ними лежали и храбро сражавшиеся воины Красной армии. Моросил нудный холодный дождь. Заполненные дождевой водой глазницы убитых отсвечивали синевой. Вдали, шумно переговариваясь, возле машины возились немцы, то и дело освещая местность карманными фонарями. Это похоронная команда собирала своих убитых.

Переступая через трупы, я разыскал тело комиссара полка батальонного комиссара Воронина, забрал партийный билет, удостоверение личности, пистолет, затащил его в траншею и при помощи малой саперной лопаты засыпал землей. Тела начальника штаба полка капитана Бахтина я не опознал. Не нашел я и труп лейтенанта Боначёва, который, как я заметил во время последнего боя, промелькнул недалеко от капитана Бозова. Но тогда, в разгаре ожесточенного боя, когда горела земля, было не до Боначёва. Я был почти убежден, что не кто иной, как лейтенант Боначёв, посланный в полк со станции Ямуга с донесением о положении эскадрона, доложил Курчашову, что командир эскадрона и политрук сдались в плен, а эскадрон рассеялся по лесу. Другого исхода в сложившейся обстановке он, по-видимому, и не видел. «Сам Боначёв, — рассуждал я, — скорее всего, струсил, не захотел возвращаться в пекло боя, поэтому и создал такую версию».

Мы уже собрались было уходить из Клина, когда я решил на всякий случай проверить, не остался ли кто из раненых солдат в окопах, где перед отходом сражался эскадрон. Меня почему-то тянуло туда, я хотел посмотреть на это поле боя, еще раз почувствовать, вдохнуть едкий запах гари от разорвавшихся бомб, раскаленного металла и сгоревшего пороха.

Оставив Дургаряна и Вахлялина продолжать поиск в районе бывшего штаба полка, я пошел туда, где днем шла ожесточенная схватка с противником. Я знал, что не всех убитых удалось захоронить, что они остались тут же, на месте сражения. Тяжелораненых вытаскивали с поля боя, отправляли в медсанбат, а вот убитые оставались.

Пробираясь в темноте от одного убитого к другому, я искал тех, кто, возможно, остался в живых. Подойдя к очередному убитому, я с ужасом отпрянул — передо мной лежала медсестра Катя Осташкина. Я сразу же узнал ее. Длинные, заплетенные в две косы волосы выбились из-под шапки-ушанки, раскинулись по земле. Неловко подвернув под себя левую руку, она правой рукой держала санитарную сумку. Бинты и какие-то медикаменты валялись возле нее. Рядом с ней лежал убитый красноармеец Борис Дзантиев. В двух шагах от них зияла воронка от бомбы.

Когда отходили из города, я видел Катю. Она тащила раненого в медсанбат, и я надеялся, что вместе с медсанбатом она ушла из Клина. «Как она оказалась опять на поле боя? Почему вернулась?! — недоумевал я. — И вот сейчас она лежит здесь, передо мной, мертвая. Лицо чистое, спокойное, как будто уснула». Я вспомнил, что Катя с большой аккуратностью всегда заплетала косы и, как казалось мне, гордилась ими — длинными, русыми косами. Я не раз думал, что такая красивая, ладно скроенная, стройная девушка — случайное явление на фронте, что она создана не для того, чтобы кланяться каждой пуле, а чтобы другие преклонялись перед ней самой.

Я поднял ее на руках, отыскал уцелевшую траншею, поцеловал в холодный мокрый лоб, закрыл лицо полой шинели и засыпал землей.

Я шел к развалинам сарая, где оставил своих товарищей, как будто опьяневший от понимания того, что только что закопал своими руками неповторимую, тайную свою любовь. Мне казалось, что у меня оборвалось что-то внутри, что я потерял самое дорогое, очень важное, то, что меня всегда поддерживало, придавало силы.

Я никому не мог признаться, что очень любил Катю, что души в ней не чаял, боготворил ее. Что после каждого боя узнавал, где она, и радовался, что жива. Я знал, что Катя любит старшину Данилевского, и не смел вмешиваться в эту чистую, светлую любовь. Любил и не надеялся.

— Товарищ политрук! — вполголоса окликнул меня Дургарян. — Вот смотрите. — И сунул какую-то палку в мои руки.

— Что это? Да это же древко от знамени полка! — чуть не закричал я и тут же, схватив Дургаряна за руку, потащил туда, откуда он только что приполз.

В районе, где было обнаружено древко знамени, мы втроем еще раз обшарили в темноте все лужи, ямы, канавы, воронки, траншеи, еще дымящиеся мокрые кучи соломы и мусора. Но знамени полка не нашли...

Дождь прекратился. Осветительные ракеты поднимались то в одном конце города, то в другом, изредка слышались одиночные выстрелы. Пахло холодной сырой землей и гарью... На востоке загоралась заря. Под покровом темноты надо было немедленно уходить из Клина, уходить, не найдя знамени полка, с одним древком от него. На душе у меня было скверно, тоскливо. Мысли о том, что полк будет расформирован, что Катя убита, не выходили у меня из головы. В душе клокотала ненависть к гитлеровцам, хотелось кричать, драться с оружием в руках до последнего дыхания. Выпрямившись в полный рост, я шел и думал: «Почему я, русский, должен ползти в грязи по своей собственной земле? Почему я должен сгибаться перед зверьем, пришедшим на нашу землю?!»

— Товарищ политрук, ложитесь, вас заметят немцы, — как будто издалека послышался сзади приглушенный голос сержанта Вахлялина.

Осветительная ракета поднялась совсем рядом, описала дугу на фоне черного неба и медленно опустилась в кустарник.

Я шел, терзая себя за то, что не смог найти знамя полка, хотя и принял все возможные меры к его поиску, не выполнил боевое задание. В голове стучали противоречивые мысли: «А может быть, знамя сгорело в сарае? Древко ведь обуглено! Нет, сгореть знамя не могло, — продолжал рассуждать я про себя. — Если бы оно сгорело, то на древке остались бы хоть незначительные его кусочки. Оно где-то есть, — с мучительной болью думал я. — Но где оно? Где его найти?»

Проходя мимо очередной траншеи, я услышал приглушенный стон, доносящийся из нее. Я опустился в траншею. В полумраке, согнувшись, лежал солдат в серой шинели. Я с трудом поднял солдата, вытащил его из траншеи и только тогда узнал — это был красноармеец из второго эскадрона полка Алексей Лаптев. Взвалив на свои плечи Лаптева и хромая, я потащил его туда, где оставил Дургаряна и Вахлялина.

По оврагу вышли к лесу и только здесь почувствовали страшную усталость, упали на землю, положив рядом раненого, стонущего Лаптева. Но тут же спохватились: необходимо перевязать раненого, оказать ему возможную помощь.

Когда расстегнули шинель Лаптева, под ней, намотанное на туловище, высветилось красное полотнище. Это было красное знамя полка. Мы вскочили на ноги, ошеломленные увиденным, подняли Лаптева, сняли с него шинель, осторожно размотали знамя. На нем золотистыми буквами было вышито: «70-й кавалерийский полк». На знамени были пятна крови пополам с грязью.

Алексей Лаптев с трудом, еле шевеля губами, промолвил:

— Знамя нашел возле сарая, где был знаменный взвод. Оторвал полотнище, древко бросил. Потом был ранен...

Дургарян снял с себя нижнее белье, порвал его на полосы и ими забинтовал раненного в грудь Лаптева.

Мы аккуратно сложили знамя полка и, поочередно неся раненого товарища на плечах, пошли на северо-восток, туда, где загорались первые лучи солнца.

6

В лесу становилось все светлее. Темно-серый купол неба медленно поднимался вверх, как будто ему не хотелось расставаться с шелестящими на ветру верхушками деревьев.

Когда мы вышли на опушку леса, перед нами открылась широкая полоса поля. На противоположной стороне этого поля в мелколесье дымилась походная кухня. Возле нее толпились солдаты в серых шинелях.

— Наши! — с радостью воскликнул Дургарян.

— А ты думал, что мы вернулись к немцам? — не скрывая своих чувств, засмеялся я.

— Да, это наши, — утвердительно произнес Вахлялин.

Только сейчас мы почувствовали, как сильно устали. Немного передохнув, мы направились к кухне в надежде, что здесь найдем медработника, который поможет отправить в госпиталь рядового Лаптева, а заодно и поедим.

Около походной кухни я действительно нашел военврача третьего ранга, договорился с ним об отправке Лаптева в полевой подвижный госпиталь.

Энергичный, вездесущий Дургарян уже нес от кухни полный котелок гречневой каши. Покормив Лаптева и усевшись на трухлявом березовом бревне, я, Вахлялин и Дургарян принялись за еду. Мы были очень голодны, забыли, когда ели горячую пищу. Рассыпчатая каша из гречневых концентратов захватывала дыхание, своим неповторимым ароматом щекотала в носу.

Спокойный, несколько медлительный Лаптев был опытным солдатом, в тридцать девятом — сороковом годах участвовал в боях с белофиннами, там проявил мужество и отвагу, за что был награжден медалью «За боевые заслуги». Я относился к нему с большим уважением, часто ставил его в пример другим красноармейцам как исполнительного, волевого бойца, хорошего наездника и рубаку. Его неоднократно выдвигали на должность командира отделения, но каждый раз он отказывался, ссылаясь на то, что сам может все делать, но повелевать другими не может.

Попрощавшись с Лаптевым, мы зашли в медсанчасть, чтобы поблагодарить военврача по фамилии Теплов за оказанную помощь, и собрались было уходить, но тот, посмотрев на красные звезды, нашитые на рукавах моей шинели, предложил взглянуть на бойца, зверски изуродованного фашистами. Его нашли еще живым и подобрали на проселочной дороге при отходе из Клина. Военврач, гневно ругая злодеяния захватчиков, нам пояснил:

— С большим трудом, то приходя в сознание, то теряя его, солдат отрывочно рассказал, что они были оставлены на железнодорожной станции Ямуга для прикрытия отходящего в город Клин эскадрона. На рассвете, когда эскадрон ушел, в их оборонительные траншеи ворвались немцы. Горстка бойцов отстреливалась до последнего патрона. Пьяные немцы захватили их живыми, долго издевались и глумились над ними, а затем подвесили за ноги на деревья... Его снял с дерева какой-то человек и вывез на телеге к дороге, по которой мы уходили из Клина. Солдат ночью умер...

На плащ-палатке, прикрытый простыней, лежал человек. Военврач Теплов снял простыню. Без гимнастерки, без сапог, в одних брюках, перед нами лежал рослый, крепко сложенный солдат. У него были выколоты глаза, отрезаны уши, все лицо залито кровью, на груди вырезана большая пятиконечная звезда. Когда боец был подвешен вниз головой, застывшие струйки крови от вырезанной на теле звезды текли к шее.

На левой руке, выше локтя, видна была татуировка: головка миловидной девушки. Ниже значились две буквы: И.К.

Мне показалось, что такую татуировку я где-то видел, но где, никак не мог припомнить.

— Постой, постой... — вдруг вспомнил я. — Такую татуировку имел красноармеец эскадрона Иван Коломиец. Он оставался в группе Данилевского для прикрытия отхода эскадрона на станции Ямуга.

Я переглянулся с Дургаряном и Вахлялиным, и мы всё поняли... Сняли шапки и долго стояли молча...

Нарушил молчание врач Теплов:

— Через наш штаб я пригласил корреспондентов газеты, чтобы зафиксировать очередные зверства фашистов над воинами Красной армии.

— Мы заберем этого солдата, чтобы с почестями похоронить в городе Рогачёве, — помолчав, сказал я. — Его фамилия — Коломиец Иван Степанович. С ним были оставлены на станции Ямуга и, по-видимому, тоже погибли старшина Данилевский, красноармейцы Бебия, Гриценко и Калашников. — Подумав немного, я добавил: — Мы пришлем за ним повозку из Рогачёва.

Попрощавшись с военврачом Тепловым, ошеломленные увиденным, Дургарян, Вахлялин и я проселочной дорогой вышли на разбитый большак, идущий из Клина в Рогачёво, в полк...

Мы шли со спасенным знаменем и чувством выполненного долга, зная, что нас с нетерпением ждут командир полка подполковник Курчашов и все солдаты полка, готовые и дальше биться с врагом.

Тучи на небе рассеивались. У самого горизонта косые лучи солнца уже золотили верхушки леса.

 

Hende hoch!
(В тылу врага)

Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Юлия Друнина

1

Командир полка подполковник Курчашов вызвал к себе в шалаш командира второго эскадрона капитана Соломатина и, не глядя на вошедшего, отрывисто приказал:

— Возьмите карту и слушайте приказ!

Капитан Соломатин расстегнул командирскую планшетку, извлек из нее потрепанную карту района боевых действий кавалерийской дивизии в тылу противника. Не торопясь достал цветной карандаш с красным и синим грифелями, аккуратно заточенными с обоих концов, положил карту на планшетку, которую держал перед собой в руках, и приготовился к получению очередного приказа на выполнение боевого задания.

Курчашов сидел у костра на березовой колоде и что-то писал, подложив под лист бумаги свою командирскую планшетку. Сырые березовые дрова шипели и потрескивали в костре, пламя языками лизало верхние поленья, выхватывая из полумрака дальних углов шалаша кавалерийские седла, скатки солдатских шинелей, противогазы, лежащие на полу, устланном еловыми лапками.

В просторном шалаше, накрытом такими же еловыми лапами, стоял густой запах свежей ели, перемешанный со сладковатым дымом от березовых дров. Крупные снежинки медленно опускались из верхнего отверстия шалаша прямо на костер и таяли, не долетая до пламени.

Закончив писать, Курчашов отложил планшетку с бумагой и теперь, глядя уже на Соломатина, спросил:

— Ваш эскадрон выполнял операцию по подрыву железнодорожного моста через реку Вопь?

— Две недели тому назад, — ответил Соломатин.

— Немцы восстановили этот мост, и сейчас эшелоны с боевой техникой и живой силой противника опять пошли по этой дороге на Москву. Необходимо наглухо перекрыть это движение. Взорвать мост так, чтобы немцы не могли его восстановить хотя бы в ближайший месяц, разрушить железнодорожное полотно с обеих сторон от моста на полкилометра, телеграфную линию вдоль дороги — на такое же расстояние.

— Задачу понял, — коротко ответил капитан Соломатин.

— Выход эскадрона на боевое задание через два часа, то есть в семнадцать часов, — уточнил Курчашов.

— Понял, — так же односложно ответил Соломатин.

— Есть вопросы?

— Есть. Прикажите начальнику боепитания выдать эскадрону дополнительно взрывчатки, гранат и мин. Боеприпасами для стрелкового оружия эскадрон обеспечен полностью.

— Дайте заявку начальнику боепитания, все, что надо, вам выдадут, — ответил Курчашов. — Если нет больше вопросов — можете выполнять, — заключил он разговор.

— Есть выполнять! — И Соломатин, с трудом удержавшись на еловых лапах, лежащих на полу, чеканным шагом вышел из шалаша.

Курчашов посмотрел ему вслед и не в первый раз полюбовался выправкой и молодцеватым видом капитана.

Капитан Соломатин был всегда собранным, опрятно одетым, дисциплинированным командиром. Солдаты эскадрона его любили за храбрость, находчивость, простоту в обращении, за заботу о подчиненных. Он никогда не унывал, обладал хорошим чувством юмора, всегда находил выход в самых сложных ситуациях боевой обстановки.

Мне, как политруку эскадрона, было легко работать с таким командиром. Мы всегда находили общий язык и взаимопонимание по самым разным вопросам, советовались друг с другом.

Лесная тропа, ведущая в расположение эскадрона, была запорошена свежевыпавшим, скрипящим под ногами снегом. Густой снег медленно опускался на землю, цеплялся за ветки сосен и елей, прилипал к голым стволам берез, падал на спины лошадей, серебря их гривы.

Привязанные к деревьям лошади разных мастей: белые и серые, вороные и гнедые, понурив головы, спокойно стояли, изредка похрапывая, мотали головами, отряхивая налипший на них снег.

В лесу стояла тишина, пропитанная сизым дымом от костров, горящих в солдатских шалашах. Только вчера, после выполнения очередной крупной боевой операции по уничтожению немецкого гарнизона в деревне Издешково, кавалерийская дивизия под командованием полковника Коваленко сосредоточилась здесь, в густом урочище. Находилось оно в районе населенного пункта Холм-Жирковский Смоленской области.

Пасмурное небо, нависшее над лесом, казалось, накрыло плотным куполом расположение дивизии, и этот купол охраняет ее от войны. А где-то далеко, за сотни километров отсюда, в районе Старой Руссы, Ржева, Наро-Фоминска, проходит линия фронта, идут ожесточенные бои. Но здесь, под этим куполом, не слышно ни орудийных залпов, ни разрывов авиационных бомб и снарядов. Только изредка тишину леса нарушает зловещий гул немецких самолетов, летящих туда, к линии фронта, под Москву...

Я шел по запорошенной снегом тропе, и мне вдруг пришла в голову мысль, что раньше, до войны, я зимой никогда не бывал в лесу, не видел этой чарующей красоты заснеженных елей, утопающих в сугробах, безмятежно порхающих с ветки на ветку птиц, название которых я не знал.

Подумалось, что в обычное время, наверное, в этом густом лесу только дикие кабаны да волки бродили, рыская в поисках добычи. И теперь мы, солдаты Красной армии, ищем свою добычу — немецких солдат, тех же зверей, чтобы защитить Москву — столицу нашей Родины. Я почему-то ярко представил, как в Москве Верховный главнокомандующий товарищ Сталин отдает приказ на введение войск в тыл противника: «Прорвать линию фронта противника, ввести кавалерийский корпус в этот прорыв на глубину до четырехсот километров, оседлать все трассы и железные дороги, ведущие из Минска на Москву, и не допустить продвижения живой силы и боевой техники противника к столице». Я видел Сталина в кино, с трубкой расхаживающего по кабинету и диктующего слова очередного приказа.

Мысли мои переключились на дом. Где-то мать, отец, ждут не дождутся от меня весточки с фронта и не знают того, что я живой, что не могу послать эту весточку отсюда, с оккупированной противником территории. Мать, наверное, уже выплакала все слезы и не одну свечку поставила в церкви за спасение моей души...

Вернувшись в свой шалаш от командира, Соломатин вызвал к себе меня, как политрука эскадрона, и командиров взводов: лейтенантов Савельева, Асадова и Гапоненко. Кратко изложил полученную задачу, осведомился о настроении личного состава и его отдыхе, приказал готовиться к выходу эскадрона на выполнение очередной боевой задачи.

Проверив готовность эскадрона к походу, капитан Соломатин дал команду: «По коням!»

Бесшумно, изредка позвякивая стременами да саблями, конники вытянулись в походную колонну вдоль лесной проселочной дороги.

Командиры взводов перед построением разъяснили личному составу боевую задачу, которую получил эскадрон. Я успел за короткое время подготовки к походу собрать коммунистов, определить им задачи на каждом этапе выполнения ночной операции. Особое внимание обратил на скрытность движения на марше, на четкое взаимодействие красноармейцев во время выполнения боевого задания по команде командиров.

Уже стемнело, когда эскадрон подошел в район железнодорожного моста через реку Вопь. Посланные Соломатиным разведчики доложили, что мост охраняется усиленным нарядом немцев.

Приказав оставить лошадей с выделенными коноводами в лесу, Соломатин тут же поставил задачу: командиру взвода управления лейтенанту Свиридову найти и перерезать телефонную линию связи немцев и бесшумно убрать часовых на мосту, с тем чтобы лишить их возможности сообщить о нападении. Разведчики в белых халатах во главе с командиром взвода лейтенантом Савельевым должны были скрытно подползти к будке, в которой находилась смена караула, и забросать ее гранатами. Подрывникам под командованием Асадова была поставлена задача взорвать мост и путепровод на полкилометра с обеих сторон от моста. Выделенная группа красноармейцев во главе с сержантом Крыловым с пилами и топорами должна была разрушить телефонную линию на полкилометра.

Выбрав удобное место для наблюдательного пункта, Соломатин внимательно следил за действиями всех выделенных групп. Я ушел вместе с подрывниками к мосту.

Когда все подготовительные работы были закончены, по общей команде капитана Соломатина подрывники зажгли бикфордовы шнуры на всем намеченном к уничтожению участке железнодорожного пути.

В районе моста прогремел мощный взрыв, поднявший в воздух куски бетона, искореженных рельсов и щебня. Справа и слева от моста один за другим раздались взрывы, так же поднимая вверх куски шпал, столбы мерзлого песка и щебня.

Когда пыль и дым улеглись на почерневший снег, Соломатин обошел места, где работали подрывники. Железнодорожного моста не было. На его месте зиял над рекой огромный разрыв в железнодорожной насыпи. По обе стороны от моста насыпь была усеяна глубокими воронками.

Установив приданные для усиления эскадрона 45-миллиметровые орудия и пулеметы на опушке леса, который в этом районе подходил к мосту, кавалеристы стали ожидать прибытия немцев для восстановления моста. По предположению Соломатина, немцы должны были незамедлительно выслать в район моста усиленное подразделение своих войск. Его расчет оправдался. Не прошло и часа, как на дороге, ведущей к мосту, появились броневики, а за ними машины с немецкими солдатами.

Прямой наводкой первыми орудийными выстрелами были подбиты два броневика. Немецкие солдаты в панике выпрыгивали из автомашин и разбегались в стороны. Заработал пулемет сержанта Коржова. Бронемашины горели, а автомашины, не имея возможности развернуться в придорожном глубоком снегу, остановились на дороге как вкопанные. Немцы залегли в снег и открыли огонь по укрывшимся на опушке леса воинам эскадрона. Видя превосходство сил русских, немцы отползли с дороги к лесу, бросив автомашины, горящие броневики и таща за собой убитых и раненых.

Понимая, что немцы направят в район моста значительно больше сил, чем прежде, капитан Соломатин дал команду отходить в направлении расположения полка.

2

В первом часу ночи эскадрон подошел к небольшой, затерявшейся в лесу деревушке Рожки. Как установила разведка, немцы в ней бывали только наездом, и то днем. Ночью боялись партизан. Этот район — Ярцевские и Духовщинские леса Смоленщины — был партизанским краем. Партизанские отряды Духовщины и Ярцева поддерживали постоянную связь со штабом кавалерийской дивизии и корпуса, а то и участвовали в совместных операциях против фашистских захватчиков.

Деревня Рожки с трудом просматривалась в темноте леса. О ее существовании здесь подсказывали только негромкий лай собак да изредка мерцавшие подслеповатые огоньки в избах страдающих от бессонницы стариков и старух.

Капитан Соломатин еще на подходе к деревне принял решение дать возможность солдатам отдохнуть два часа в сельских избах, с тем чтобы еще под покровом ночи вернуться в расположение полка.

Насквозь промокшие и уставшие, солдаты одобрительно отреагировали на заботу командира, не зная о том, что этот отдых им обойдется очень дорого. Бесшумно по команде командиров взводов солдаты разошлись по избам. Лошадей поставили в сараях, задав им соломы, а кое-где и сена, отпустили подпруги на седлах, освободили от удил.

Соломатин знал из доклада разведчиков и опроса населения деревни, что за лесом, в десяти километрах от Рожков, в деревне Залесье, находится немецкий гарнизон численностью до батальона пехоты и подразделения тыловых частей.

Лично проинструктировав караульную службу, предупредив об опасности, капитан Соломатин с группой солдат остановился в одной из изб в центре деревни. Я, как политрук эскадрона, решил определиться вместе с шестью солдатами в крайней от леса избе.

Постучав в избу, я попросил открыть дверь, извинившись за поздний час. В окне засветился тусклый огонек, и заспанный женский голос спросил:

— Кто там?

— Солдаты Красной армии.

— Кто?! — нерешительно переспросила женщина.

— Мы солдаты Красной армии, — пояснил я.

За дверью на некоторое время наступило молчание, а затем заскрежетал засов и дверь отворилась. На пороге стояла босая женщина средних лет, с растрепанными волосами. На плечи была наброшена старая фуфайка.

Я извинился за беспокойство и попросил разрешения обогреться в избе пару часов.

Женщина отошла от двери, не сказав ни слова, с удивлением смотрела на входящих в избу рослых кавалеристов с саблями на боку и карабинами за плечами. Она увидела, что вошедшие действительно в красноармейской форме, со звездочками на шапках, что у них на синих петлицах шинелей эмблемы — подковы со скрещенными саблями.

Она глазам своим не могла поверить. Откуда они могли взяться ночью? Фронт-то очень далеко. Местные жители уже потеряли надежду, что их освободят от немецкой неволи. И вдруг ночью — красноармейцы в избе! Женщина растерялась и не знала, что делать: приглашать в избу, проявлять радушие и радоваться долгожданному часу или воздержаться.

«А вдруг это переодетые немцы, провокация?» — подумала хозяйка избы.

В такой нерешительности она и стояла, пока я не попросил у нее несколько вязанок соломы, чтобы постелить на полу для отдыха солдат. Только сейчас женщина засуетилась, нашла возле печки поношенные валенки, накинула на голову платок и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Пойдемте, я покажу, где взять солому.

Когда закрылась дверь, я обратил внимание на русскую печь. На ней лежали трое ребятишек, их головы выглядывали из подушек на краю печки. Дети не спали, они то ворочались с боку на бок, перешептываясь между собой, то натягивали на себя одеяло, которым были укрыты.

Дверь открылась, и в избу зашла хозяйка, а за ней солдаты, неся вязанки соломы. Солдаты расстелили солому на полу и начали укладываться отдыхать. Извиняясь, что подушек и одеял у нее нет, хозяйка предложила посушить сапоги и портянки на печи. После разговора с солдатами хозяйка заметно оживилась и стала вступать в разговор с нежданными ночными посетителями. Видя оживление и радость на лице матери, ребятишки повысовывали головы с печки и с любопытством разглядывали солдат, которые, не снимая шинелей, укладывались на солому, пряча под бок карабины и сабли.

— Дяденьки, вы Красная армия? — робко спросил один мальчонка, высовывая голову за подушку.

— Конечно, Красная армия, — ответил я.

— А почему вас так долго не было? Мы боялись, что вы и не придете вовсе, — не ожидая ответа, продолжал мальчик. — А наш папка скоро придет? Он ушел на фронт бить фрицев, — осмелев, уже громче спросил он.

— Спите! — цыкнула на детей хозяйка, которая назвалась Настей, и, немного помолчав, добавила: — Настей Ивановной кличут.

А дети не унимались:

— А у вас настоящие ружья? Ими можно убивать немцев? — допытывался мальчишка. — А мы тоже в войну играем, ружья делаем из палок, — не ожидая ответа, продолжал он.

— Да спите вы! — опять пригрозила хозяйка.

Дети натянули на себя одеяла и притихли на печи.

— Ждут папку, а он давно погиб на войне, еще в августе прошлого года получили похоронку, — с грустью и тоской в голосе пояснила Анастасия Ивановна.

Я понимал ее положение. Трое малых детей, без мужа... Надо одеть, прокормить, вывести в люди. Я представил себе этих детей, играющих в войну, и подумал о том, что, к счастью, они еще не понимают всей сложности и трагичности нынешней войны, перекраивающей территории и судьбы людские.

Я лег одетый, как и все солдаты, с краю, у самой стены под окном. От соломы веяло запахом поля и еще какими-то ароматными травами. Давно я не ощущал этих бесконечно дорогих моему сердцу запахов. Вспомнилось, как на Полтавщине я помогал отцу косить пшеницу, как ее молотили, скирдовали солому...

С этими уже путающимися мыслями я и уснул.

Хозяйка дома, Анастасия Ивановна, веря и не веря тому, что к ней в избу нежданно-негаданно явились красноармейцы, потушила керосиновую лампу, оделась и выскочила из избы. У соседки, к которой она побежала, тоже была полная хата солдат. Пошептавшись с ней и выражая сомнения в приходе Красной армии, Настя вернулась к себе в избу. Ложась спать на печке возле детей, она перекрестилась, глядя на иконку, висевшую в красном углу избы, и прошептала:

— Господи, неужели Красная армия пришла? Неужели день освобождения настал?!

Она бы теперь смогла поехать туда, где похоронен муж, как указывалось в похоронке. В голове у нее была сумятица, один вопрос возникал за другим.

3

Я проснулся от ощущения того, что по глазам, как мне показалось, пробежал упругий луч света и, пошарив по рукавам шинели, застыл на моем лице. Не открывая глаз, я подумал: «Что бы это могло быть? Откуда такой яркий свет?»

Я вспомнил, что в деревне электрического света нет. Хозяйка дома, когда мы ложились спать, держала в руках тусклую керосиновую лампу с закопченным стеклом. И вдруг в избе луч света. Я его четко ощутил на своем лице. Когда открыл глаза, у ног спящих на полу солдат, загородив собой входную дверь, стояли три здоровых, широкоплечих немца в шинелях зеленовато-мышиного цвета. Один из них держал в руках парабеллум, два других — автоматы в готовности к стрельбе.

— Hende hoch! — оскалив зубы, хриплым голосом сказал немец, стоявший с парабеллумом в руке у моих ног. В другой руке немец держал фонарик «жучок», направив его луч на мое лицо.

Я лежал в оцепенении, мгновенно оценивая ситуацию и не понимая, что это и как могло произойти. Вначале мне показалось, что это происходит во сне. Подобные сны мне нередко виделись. Например, про то, как я, попав в плен к немцам, убегал от них, а они за мной гнались, стреляли, и пули свистели рядом, пронизывали тело, но мне не было больно, и я продолжал бежать, уходил все дальше и дальше, через какое-то болото, в котором увязал по пояс, немцы вот-вот настигали меня, а я огромными усилиями вырывался из цепкого болота и опять уходил от них.

В какие-то доли секунды я понял, что это не сон, что надо немедленно действовать, искать спасительный выход из создавшегося положения.

Я вспомнил, что, ложась спать, солдаты поснимали сапоги, надеть их теперь не представляется возможным. В следующую секунду я подумал: «Сколько их, немцев? Только те, кто в избе, или есть еще на улице? Почему часовые допустили такое? Где часовые? Возможно, это происходит сейчас в каждой избе?!» На эти вопросы я не ждал ответов. Сейчас, сию минуту мне никто этого не скажет. Я искал, прикидывал в стремительном беге мыслей все вероятные и невероятные возможности уйти от немцев живыми. Мысли работали торопливо, сбивчиво, ускоряли биение сердца. Мне казалось, что сердце стучит в груди так громко, что этот стук слышат стоящие передо мной немцы, что они по этому стуку отсчитывают секунды времени, отведенного ими на выполнение команды «Hende hoch!».

Прошло несколько секунд, как немцами была подана команда, а лежащие рядом на полу солдаты, мои боевые товарищи, и не шелохнулись, спят крепким сном. Каким-то чутьем, как натянутая до предела струна, какими-то неуловимыми связями я ощущал, что не все спят, что они, так же как я, ищут выход из создавшейся обстановки, что они готовы к действиям. Но как действовать? Этого пока не знал никто из лежавших на полу.

Встать, поднять руки, выполнить команду немцев, сдаться в плен? Об этом не могло быть и речи! Я больше всего на фронте боялся попасть в плен. Для комиссара это означало расстрел. А родственники будут репрессированы или преследуемы и унижаемы всю жизнь. Всегда при сложной ситуации я оставлял последний патрон для себя, но использовать его считал нужным только в крайнем, безвыходном положении. Я был глубоко убежден: лучше смерть, чем плен.

Сейчас мысли, как молнии, проносились в мозгу, не видя реального выхода.

Пытаться выброситься через окно, которое находилось рядом? Это не выход, нас поодиночке перестреляют. Спасение бегством редко когда приводило к успеху. Спасаться надо наступлением, внезапным, решительным, дерзким, которое должно ошеломить противника. Действием, которого противник не ожидал, не предвидел.

Эта мысль, трепетно дрожа от понимания опасности данного, но единственно возможного решения, застучала настойчиво в висках. Она властно подавила все остальные мысли, заполнила все мое существо, требовала немедленного действия.

Как будто догадываясь о том, какое я принял решение, немец еще громче повторил:

— Hende hoch!

И, до конца не продумав решение, я в доли секунды схватился с пола, выбил фонарик из рук немца и закричал:

— Подъем! В ружье! В доме три вооруженных немца!

Я мертвой хваткой вцепился в немца, у которого только что выбил из рук фонарик. Одновременно со мной схватились с пола и красноармейцы, как будто они ждали этой команды и не решались без нее подняться.

В темной избе завязалась рукопашная схватка, поднялась стрельба. Кто в кого стрелял, понять было трудно.

Хозяйка с детьми на печи забилась в угол и причитала:

— Господи, спаси и помилуй нас, что же это происходит?!

Дверь избы распахнулась, и на фоне серого ночного неба в проеме двери появились силуэты красноармейцев, вытаскивающих из избы немцев. Обливаясь кровью, не замечая, что они босиком, красноармейцы бросились по снегу в сарай, где стояли подседланные лошади. Я вместе с ними тащил к сараю тяжелораненых и убитых. Вскочив на лошадей, мы стремительно направились в лес, к назначенному пункту сбора. Будучи без сапог, мы обмотали ноги запасными портянками, взятыми в переметных сумках седел. Необходимо сказать, что, действуя по тылам противника, кавалеристы строго соблюдали закон, по которому в любой обстановке назначался пункт сбора на случай внезапного нападения противника и вынужденного ведения боя.

И сегодня ночью командир эскадрона капитан Соломатин, останавливаясь в деревне на отдых, назначил пункт сбора эскадрона в двух километрах северо-восточнее деревни Рожки, на опушке леса.

Только на пункте сбора стало известно, что произошло в деревне. Немцы, по-видимому, сняли часовых и, возможно, с помощью местных жителей ворвались во многие избы, где был расположен личный состав эскадрона. На пункт сбора не прибыло девять человек. Семнадцать раненых. Капитан Соломатин прибыл почти последним. Там, в деревне, он пытался собрать эскадрон и организовать бой, но понял, что это невозможно. Он видел, как из деревни уходили красноармейцы в направлении пункта сбора, не ввязываясь в бой с превосходящими силами противника.

В ту ночь Соломатин не ложился спать. В избу, где он остановился, пришла крестьянка деревни жаловаться на старосту Антона Погребняка, который отобрал у нее корову. Корова была единственной надеждой для нее и троих детей спастись от голода. Женщина плакала и просила помочь в ее беде. Сначала Соломатин хотел послать красноармейца за старостой, чтобы предупредить его: за подобные поступки в отношении жителей села он будет повешен на первом суку. Но, жалея красноармейцев, нуждавшихся в отдыхе, он решил перенести разговор со старостой на другое время. Женщина благодарила Соломатина, вытирая слезы, желала остаться живым на войне.

Не раздеваясь, Соломатин лег на предложенную хозяйкой тахту, но тут же услышал выстрелы. Выскочив на улицу, он увидел, что в деревне от избы к избе бегают немцы. Поднимая красноармейцев, Соломатин организовывал отряды обороны. В избах слышались стрельба и крики на русском и немецком языках. Видя явное превосходство немцев, Соломатин дал команду забрать убитых и раненых и отходить в район сосредоточения.

Уже рассветало, когда эскадрон собрался в намеченном районе. Командир эскадрона, будучи спокойным и выдержанным начальником, на этот раз сорвался и встретил меня вопросами:

— Как могло случиться, что часовые не предупредили о нападении немцев? Что случилось с часовыми, где они? Есть ли хоть один живой человек, который ночью стоял на посту?!

4

Когда эскадрон вернулся в места расположения полка, в деревню Рожки были посланы разведчики. Они рассказали, что житель деревни Антон Погребняк, вернувшись перед войной из заключения, радовался приходу немцев. Сам назвался быть старостой деревни. До осуждения за воровство хлеба в колхозе был лесником. Его изба стояла на опушке леса, на отшибе от деревни. У немцев он пользовался доверием, выслуживался перед ними, исправно собирал с населения дань деньгами и натурой. За неуплату самовольно изымал поросят, гусей, кур, а то и коров. Сочинял доносы на крестьян, подозреваемых в содействии партизанам.

Узнав, что подразделение конников остановилось в деревне, он тут же вскочил на свою пегую лошадь, галопом помчался в деревню Залесье, где стоял немецкий гарнизон. Он торопился, рад был случаю выслужиться перед немцами.

Командир полка подполковник Курчашов, выслушав доклад разведчиков, вызвал капитана Соломатина и приказал проверить действительность того, что доложили разведчики. И если факты подтвердятся — повесить старосту деревни Погребняка.

— Эту операцию приказываю провести в ближайшее время в присутствии крестьян деревни, — добавил подполковник Курчашов.

Капитан Соломатин через несколько дней доложил командиру полка, что его приказание выполнено.

Публикацию подготовил Юрий Дмитренко,
сын Андрея Никитича Дмитренко.