К 120-летию со дня рождения писателя

Существует довольно стойкое убеждение, что Шолохов был баловнем судьбы. Мне даже от серьезных писателей доводилось слышать такое мнение. Дескать, посчастливилось человеку в 22 года начать публикацию огромного романа — в журнале и отдельной книгой, сразу пошли солидные по советским меркам гонорары, переводы на иностранные языки, а за ними — мировая слава и высокие премии со всех сторон: от СССР Сталинская и Ленинская, от Запада — Нобелевская. Хорошо ведь известно: чтобы советскому писателю получить Нобелевку, ему надо было совершенно расплеваться с властями, а то и покинуть Советский Союз. А наш герой не только не покинул и не расплевался, а был и членом ЦК КПСС, и депутатом Верховного Совета, и с «тоталитаризмом» не боролся, а его чествует Шведская академия, хотя этот «коммуняка» руку шведскому королю целовать не стал. Баловень судьбы, в общем! Никому в жизни не кланялся, в том числе и советским правителям, а удача все равно лезла ему в руки! Лезла и лезла!

Но мне, как автору романа «Шолохов» («Огонь в степи»), хорошо известно: правда здесь только то, что Михаилу Александровичу действительно повезло в 1928 году с публикацией «Тихого Дона» в рапповском журнале «Октябрь»[1]. Ничто не предвещало, что она начнется  в первом, январском номере. Члены редколлегии «Октября» (и одновременно видные рапповцы) — Лузгин, Зонин, Иллеш, Полосихин — были против нее, за исключением Александра Серафимовича (Попова), донского казака по происхождению. Он, конечно, возглавлял редколлегию журнала, но в качестве ответственного, а не главного редактора — то есть не мог принимать решения единолично. Рапповцы допускали публикацию лишь при условии сокращений и значительной переработки романа, прежде всего идеологической, особенно конца второй книги. Шолохов же, даром что молодой, настаивал на невозможности изменений. Рапповцы тоже уперлись. Эта история могла тянуться сколь угодно долго. Конечно, тираж «Октября» был невелик — всего 2000 экземпляров, но дело было не в тираже. И редакторы издательства «Московский рабочий», где параллельно готовился к выходу книжный вариант двух первых книг «Тихого Дона», и редакторы «Роман-газеты», самого массового тогда литературного издания, соглашались печатать роман только после того, как это сделает «Октябрь». Таковы были негласные советские правила: журналы играли роль «паровоза» для «труднопроходимых» произведений. «Тихий Дон» уперся в «Октябрь», как в некую плотину. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не троцкистские демонстрации 7 ноября 1927 года в Москве и Ленинграде, разогнанные властями. В воздухе повисло тревожное ожидание. Политический пейзаж менялся буквально на глазах. Многоопытный Серафимович моментально использовал ситуацию. Большинство вождей РАППа и их единомышленников из редколлегии «Октября», кроме самого Серафимовича и Фадеева, были в недавнем прошлом троцкистами. Но бывших троцкистов, как известно, не бывает (самый показательный пример — Хрущев).

8 ноября Серафимович устроил у себя прием для советских и иностранных писателей в честь 10-летия Октябрьской революции. Среди приглашенных был и Шолохов. Не успели гости опустошить рюмки под первое «да здравствует!», как неожиданно, взяв с подоконника толстую, объемистую машинописную рукопись, Серафимович сказал: «Дорогие друзья! Вот новый роман. Запомните название — “Тихий Дон” и имя — Михаил Александрович Шолохов!.. — И Серафимович, к удивлению гостей, тут же представил им автора: — Друзья мои! Перед вами великий писатель земли Русской, которого еще мало кто знает. Но, попомните мое слово, вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года — и весь мир!.. С января мы будем печатать “Тихий Дон”!»

Рапповцы молчали, украдкой переглядывались... Серафимович грубо попрал существовавшие тогда нормы: на протокольном мероприятии, в присутствии иностранных писателей — Анри Барбюса, Мартина Андерсена-Нексе и других — расхвалил до небес не самого известного члена РАППа (Шолохов даже в правление не входил) и объявил о решении печатать его роман без учета мнения руководителей организации, причем не в редакции, а на банкете. Но, во-первых, именно банкетный «формат» не давал оппонентам возможности возражать, а во-вторых, у них, некогда активных троцкистов, в тот день другие заботы были... Не без трепета они ждали ответа Сталина на троцкистские демонстрации, и никто не знал, каков он будет, этот ответ: выборочно ли ударят по оппозиции или сметут всех разом, и нынешних, и бывших. Серафимович был свой человек в Кремле и мог действовать, получив одобрение свыше. В этих условиях представлялось крайне неразумным высовываться, затевать с ним дискуссию. Конечно, мудрый Серафимович нашел бы способ дожать «неистовых ревнителей» и без фактора троцкистских демонстраций, но когда бы это произошло?

На первом же заседании редколлегии, состоявшемся после банкета, рапповцы попытались отыграть ситуацию назад чисто технически: дескать, январский номер уже сверстан без романа Шолохова — что ж теперь, переверстывать? Да, срочно переверстывать, а уже набранные материалы передвинуть в другие номера был ответ. Но рапповцы не сдавались: «Хорошо, а как же тогда “Последний из удэге” Фадеева? Он предложил свой роман раньше Шолохова. Фадеев ведь тоже писатель не из последних...» Это препятствие было посильнее первого, потому что в партийной среде не существовало литературных критериев, по которым Шолохову можно было отдать предпочтение перед рапповским вождем Фадеевым. И вот здесь молодому писателю еще раз реально повезло.

Серафимович нахмурил изломанные брови и поинтересовался: «А что, Фадеев представил уже свой роман?» — «Нет, но обещал в самом скором времени. В декабрьском номере мы даем объявление о “Последнем из удэге”...» — «А где сам товарищ Фадеев? Он ведь член редколлегии». — «Сказал, что у него какое-то важное заседание...» — «Ну, тогда, знаете, будем исходить из того, что у нас есть. “Тихий Дон” уже можно набирать, а этого “Удэге” еще надо ждать. А время идет».

Все, что происходило дальше, было уже следствием не везения, а писательского таланта Шолохова. В 20-е годы, как и сейчас, книги и журналы еще выпускались небольшими тиражами. Тираж массового книжного издания — Большой Советской Энциклопедии составлял тогда всего 60 тысяч экземпляров. «Роман-газета» напечатала «Тихий Дон» тиражом 140 тысяч экземпляров, но и этого оказалось недостаточно. В 1929 году последовал второй выпуск — 300 тысяч. Кроме того, в 1928 году в том же издательстве «Московский рабочий», которое издавало «Роман-газету», обе книги «Тихого Дона» были опубликованы отдельным томом. Но было кое-что поважнее цифр. «Роман-газету» на Дону казаки не просто читали, а читали всем миром. В Вёшенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» — керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили... Угадывали в героях — по внешности, по поступкам — свою родню, знакомых...

Но не только у донских казаков книга пользовалась таким почетом. Точно так же — в избах-читальнях, клубах — читали и слушали по всей стране «Тихий Дон» крестьяне и рабочие. Мой дед, Василий Алексеевич Воронцов, рабочая смена которого начиналась в 6 утра, специально вставал на час раньше, чтобы успеть до завтрака почитать «Тихий Дон». Это был даже не «успех», а всенародная любовь.

В одном из выступлений той поры Фадеев, «Последний из удэге» которого так и не появился в 1928 году в «Октябре» (а о «Разгроме», как и опасались рапповцы, за шумной славой «Тихого Дона» все почти забыли), сказал: «Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть, желание много украсть, настолько это хорошо. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо».

Неизвестно, насколько искренним был в тот момент Фадеев, но известно, что далеко не все завидовали славе молодого писателя так, как он говорил, — «по-хорошему». Было и «по-плохому».

В ноябре 1928 года в издательство «Московский рабочий» пришел писатель Феоктист Алексеевич Березовский, автор романов «Под звон кандальный», «Бабьи тропы», «К вершинам», участник революционного движения с 1905 года. В Сибири после революции был он губернским продкомиссаром, затем председателем губисполкома. В общем, «писатель-большевик», как тогда говорили. Своими длинными усами он смахивал то ли на Буденного, то ли на отставного солдата из ТВ-шоу «Деревня дураков». Березовский стал спрашивать редактора «Тихого Дона» Е.Г. Левицкую, как на них свалился роман Шолохова? Левицкая рассказала — дескать, пришел сам и принес. Березовский отреагировал так:

« — Евгения Григорьевна! Да я редактировал некоторые из рассказов Шолохова, выходившие в массовой библиотечке Госиздата, где я сотрудничаю. Пытался помочь ему, давал советы и по-дружески правил его. Но вы не можете представить себе, с каким гонором он отвергал мои предложения, настаивая на своем, чисто провинциальном решении. Вот что меня удивило, ему хочешь помочь, все-таки уже больше двадцати лет я пишу, считаюсь маститым, а он только начал марать бумагу, и вот... Строптивый, самоуверенный, два года тому назад писал средненькие рассказики, а сейчас, через два года, он мог написать такой роман, действительно ошеломляющий своей свежестью и новизной событий и характеров... Трудно поверить... Я старый писатель, пишу много лет, написал несколько романов, десятки рассказов и повестей, но такой книги, как “Тихий Дон”, все еще не написал. Разве можно поверить, что в двадцать три года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу... (Так в тексте. На самом деле к работе над романом Шолохов приступил еще раньше, в 21 год. — А.В.). Нет, тут что-то неладно! Не может быть, чтобы такой занозистый паренек мог написать “Тихий Дон”. Вы как хотите, а у меня большие сомнения. Уж не списал ли он у кого-нибудь?

— Как это “списал”? Это же не школьное сочинение на заданную тему!

— Сколько талантливых людей погибло в годы революции и Гражданской войны, Евгения Григорьевна... Сколько рукописей пропало или считается пропавшими. Нашел же Григорий Мелехов дневник студента, погибшего на войне. А почему Шолохов не мог таким же образом найти талантливую рукопись и чуточку приспособить ее к современности, “обогатить” ее донскими словечками, а может, и обогащать-то и не понадобилось, так и переписал...»

Вот так Е.Г. Левицкая запечатлела в воспоминаниях зарождение «эпической» сплетни по обвинению Шолохова в плагиате. В сущности, это уникальный документ — и потому, что самый ранний по теме, и потому, что последующие «антишолоховеды» только развивали «тезисы» Березовского. Ослепленный завистью, он забыл, что и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, и Достоевский, и Лев Толстой в 23 года создавали шедевры. А еще Березовский не сказал Левицкой, что Шолохов принес сначала роман не в «Московский рабочий», а в Госиздат и он был одним из редакторов, отвергших «такую глубокую, такую психологически правдивую книгу». Слово «правда» в нечистых устах Березовского звучало весьма забавно, потому что сам он не искал ее ни в жизни, ни в литературе, да и не признавал. Однако смириться с тем, что она существует, он не мог. Это было все равно что закоренелому атеисту ни с того ни с сего поверить в Бога. Куда легче поверить в таинственного белогвардейского офицера, хозяина полевой сумки с рукописью «Тихого Дона», и в его старушку мать, якобы ходившую по редакциям и в ЦК с жалобами на Шолохова...

«Версию» Березовского активно и с сочувствием стали обсуждать на своих заседаниях члены литературного объединения «Кузница»: прозаики Федор Гладков, Георгий Никифоров, Александр Малышкин, поэт Григорий Санников — все, как и Березовский, в прошлом активные участники революционного движения. Шолохов же в письме жене называл их «людишками со сволочной душонкой». Именно с их помощью набирала ход клеветническая кампания по обвинению Шолохова в плагиате, которая не затихла и по сей день, несмотря на обретение в 1999 году шолоховской рукописи первых двух книг «Тихого Дона». Тех, кого интересуют подробности многолетней травли писателя, адресую к своему роману «Шолохов» («Огонь в степи»), ибо формат статьи не позволяет исчерпать столь необъятную тему. Здесь же отмечу любопытный факт: в статье из Википедии о журнале «Октябрь», где вольно паслись «антишолоховеды» после смерти главного редактора Анатолия Ананьева в 2001 году, нет НИ СЛОВА о том, что именно в «Октябре» опубликованы первые две книги великого романа! Более того, и в списке известных писателей, когда-либо печатавшихся в журнале, имя Нобелевского лауреата Шолохова отсутствует! Нет сомнения, что статейку состряпали сами «октябрята», потому что любой другой автор, независимо от его политических и литературных взглядов, просто не отважился бы на такое хамство. Причем, отмечу, хамство замогильное, ибо журнала «Октябрь» как такового с декабря 2019 года не существует. Что ж, наверное, ненавистники Шолохова получили по заслугам. Но лично мне от этого не легче, потому что часть моей жизни советского периода (1987–1991) связана с «Октябрем». Помнится, уже тогда, в 1990 году, первый заместитель главного редактора Н.Лошкарева хотела «тихой сапой» напечатать книгу «антишолоховедов» А. и С. Макаровых, а я, ничего не зная о ее намерениях, невольно помешал сделать это, опубликовав 1 ноября 1990 года в «Московской правде» заметку «“Крюковцы” и “мистификатор” Шолохов». Поскольку материал был подписан: «А.Воронцов, редактор отдела прозы журнала “Октябрь”», в котором и был когда-то напечатан «Тихий Дон», Макаровы подумали, что А.Ананьев играет сразу двумя руками: одной берет их антишолоховскую книгу, а другой подстраховывается, инициировав мою «зашолоховскую» заметку в «Московской правде». И забрали рукопись. Но Ананьев на самом деле так же не знал о моей заметке, как и я не знал о находящейся в отделе критики книге Макаровых. Кстати, сам Ананьев на «разборе полетов» в кабинете Н.Лошкарёвой не присутствовал. Это обстоятельство позволило мне реагировать на эмоциональные обвинения Лошкаревой в «срыве важнейшей публикации» достаточно спокойно, оставляя эмоции на тот случай, если все же выкатят «Большую Берту» (то есть главного редактора). Однако «гаубицу» так и не «выкатили», потому что покойный Ананьев, хоть и был человеком не очень принципиальным, не стал бы тогда открыто выступать против Шолохова. Я очень рад, что все получилось именно так, потому что хорош бы я был как будущий автор романа о Шолохове, если бы все знали, что я работал в журнале, печатавшем матерых «антишолоховедов»! А за то, что печаталось в «Октябре» после меня, я не несу ответственности. Но вот на что хочу обратить внимание читателей. И в творческой биографии Шолохова, и в том, что последовало за ней, многое решалось «по умолчанию», прикровенно — как в истории с троцкистскими демонстрациями и началом публикации «Тихого Дона» в «Октябре», так и в истории со срывом публикации антишолоховской книги Макаровых в том же журнале. Большинство читателей и даже литературных специалистов чаще всего и не знают об этих подводных течениях.

Одним из таких «течений» была дискуссия о «Тихом Доне» в ростовском журнале «На подъеме» в конце 1930 года. Вроде бы нет особых оснований выделять ее из других дискуссий о романе, которых тогда проходило немало, но эту инициировал сам Шолохов, отправив в октябре 1930 года письмо в редакцию «На подъеме», в котором, в частности, писал: «В № 206 “Большевистской смены” (газета Северо-Кавказского комитета ВЛКСМ, выходившая в Ростове-на-Дону. — А.В.) автор статьи “Творцы чистой литературы” Н.Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь». Заканчивалось письмо так: «Категорически отметая это ни на чем не основанное, лживое обвинение, я требую расследования “фактов”, приведенных в статье Прокофьева». Другими словами, даже не дискуссии как таковой хотел молодой писатель, а расследования, потому что обвинения в краевой комсомольской газете были чреваты политическими последствиями. Редакция же «На подъеме» выбрала форму дискуссии, которая состоялась очно, под стенограмму, а потом была опубликована в № 12 журнала за 1930 год.

С основным докладом выступил некто Николай Леонардович Янчевский, ростовский журналист и историк. В молодости он был левый эсер, а потом троцкист. Доклад его назывался недвусмысленно: «Реакционная романтика», — причем это был одновременно и политический приговор «Тихому Дону», и обозначение творческого метода автора. Похоже, Шолохов, требуя расследования обвинений, попал из огня в полымя, ибо злополучная статья Н.Прокофьева имела заголовок не столь хлесткий: «Творцы чистой литературы». Второе, что бросается в глаза: доклад Янчевского намного превосходил статью Прокофьева объемом — почти два авторских листа, более сорока машинописных страниц! И не просто говорильни: почитай, на каждой из них доказывалась реакционность Шолохова! Каково: в разгар коллективизации и репрессий против «кулаков» и «пособников»?

Ясно как день: антишолоховская акция «Большевистской смены» не была разовой, коль основной докладчик на дискуссии выступил, как и Н.Прокофьев, в обвинительном ключе. Янчевский, получалось, как бы оправдывал Прокофьева, хотя Шолохов требовал от ростовских рапповцев обратного. Значит, те, кто стоял за Янчевским и Прокофьевым, не пожурить Шолохова хотели, а уничтожить. Я нисколько не преувеличиваю, потому что не знаю, кто выживал в 30-х годах после подобных «докладов». Только Шолохов, этим и был уникален.

Конечно, формально Янчевскому на дискуссии оппонировали рапповцы Н.Сидоренко, М.Шемшелевич, Д.Мазнин и М.Никулин (а еще А.Бусыгин и И.Макарьев, выступлений которых не опубликовали), но они не были столь убедительны, как основной докладчик, что подмечено и в предисловии «От редакции»: «Надо отметить, что товарищи из руководства СКАПП <...>, вследствие отвлечения внимания на разбор ошибок Янчевского, в своих выступлениях не смогли с исчерпывающей полнотой затронуть весь круг вопросов, связанных с “Тихим Доном”. Редакция предполагает в ближайших номерах журнала дать развернутую оценку романа». Чего, кстати, так и не случилось.

Не знаю, какие уж там ошибки с марксистско-ленинской точки зрения допустил Янчевский, но, например, Д.Мазнин, упрекая его в «левацком загибе», был менее доказателен, чем Янчевский, уличая Шолохова в «белом загибе». Вот он сравнивает, как Шолохов в одном эпизоде изображает большевика Подтелкова и белогвардейца Чернецова: «Автор хочет дать Чернецова как беззаветно мужественного и смелого, который идет с отчаянными глазами на смерть, и в то же время безоружного и беззащитного, который только одной смелостью и берет. А Подтелкова он дает как мрачную черную силу, которая убивает что-то светлое. Подтелков ступает тяжело, а Чернецов вольно отставил ногу; у Чернецова светлые отчаянные глаза и белая подковка верхних зубов, у Подтелкова — черная улыбка; голос Чернецова зазвенел, а Подтелков говорит клокочущим низким голосом. На таких контрастах построена вся эта сцена».

А что, разве не так? Более того, Янчевский словно был одним из членов редколлегии «Октября», старавшихся в 1927 году не допустить публикации «Тихого Дона», потому что говорит абсолютно о тех же местах, что вызывали отторжение и у них. Например, о финале второй книги:

«Заключительным аккордом “Тихого Дона” является христиански всепрощающее по идее автора — глубокое “лирическое отступление”, написанное в иконописных тонах. Аксессуары тоже потрепанные: неизвестный старик, часовня под могилой большевика Валета, — “скорбный лик Божьей матери”, вязь славянского письма:

В годину смуты и разврата

Не осудите, братья, брата.

Казаки, зарывшие Валета, не притоптывают могилу: “Затрубят ангелы на страшный суд — все он проворней на ноги встанет”.

В елейной иконописи Шолохова чувствуется Иудушка Головлев, в уста выдуманного на этот случай старика автор вкладывает свои мысли, а сам подводит итог великой борьбе, а по Шолохову — “године смуты и разврата”.

По Шолохову, от большевика “Валета” осталась часовня “горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, будить в сердцах невнятную тоску”. А по-нашему — советы, заводы, коллективы остались, а не часовня».

И наконец, вывод Янчевского: «...я думаю, роман Шолохова высокий по своей художественности (само собой разумеется, если бы он был низкопробен, то он не заслужил бы такой колоссальной популярности — и Шолохов не был бы провозглашен пролетарским писателем), по своей идее выражает то, чем оперировала самая махровая донская контрреволюция».

И что же? Стоило рухнуть советскому агитпропу, как многие шолоховеды стали рассматривать «прикровенный» антикоммунизм «Тихого Дона» как художественную заслугу Шолохова, оперируя при этом теми же самыми фактами, что приводил Янчевский. Теми же самыми! Это значит, что с точки зрения тогдашней идеологии он был совершенно прав, а оппоненты неубедительно возражали, потому что хорошо понимали это. А власть в свою очередь быстро поняла, что запоздала с затеянной ею травлей Шолохова. Ибо к тому времени, когда была опубликована статья Прокофьева, «Тихий Дон» уже несколько месяцев, начиная с 24 марта, печатала из номера в номер газета французских коммунистов «Юманите», а издательство компартии Германии выпустило неоконченный роман отдельной книгой. Тираж которой, кстати, к декабрю превысил в Германии тираж культового романа Ремарка «На Западном фронте без перемен». А куда девать вышедший в июне-июле 1930 года фильм Ивана Правова «Тихий Дон»? И в таких вот обстоятельствах разворачивать антишолоховскую кампанию? Как-то себе в убыток получается... Между прочим, триумф немецкого издания «Тихого Дона» писатель мог наблюдать воочию, потому что находился в декабре 1930 года (именно тогда, когда вышел номер «На подъеме» с дискуссией) в Германии. Что, конечно, не могло не вызвать уныния у янчевских, ибо собака-то лает, а караван идет. Причем караван в Берлине, а собака лает в Ростове. Дискуссия в «На подъеме», полагаю, не была продолжена не только потому, что не было на то отмашки сверху, но и из-за своей политической бесперспективности.

Что же до Янчевского, то провал с дискредитацией Шолохова в 1930 году не стал в его судьбе единственным: своим сорокастраничным докладом он копал могилу Шолохову, а выкопал ее самому себе к 1937 году, когда был расстрелян по обвинению в троцкизме.

Однако история с политическими обвинениями Шолохова не закончилась и пережила ренессанс в конце 1940 года, когда определялись лауреаты первой Сталинской премии по литературе. Сам Шолохов, будучи заместителем председателя Комитета по Сталинским премиям, ни на одном из семи заседаний 1940–1941 годов не присутствовал и не голосовал, что было понятно: «Тихий Дон» выдвинули на премию. Обсуждение кандидатур шло так же «невидимо» и «неслышимо», как и те заседания, о которых я писал выше. Но какие за дверями кипели страсти! Как бушевали самолюбия! Какие извлекались лозунги из заплесневелых рапповских сундуков!

На этот раз на авансцену выдвинулся Александр Фадеев, до поры до времени находившийся в тени нашего повествования. Не знаю, был ли у него зуб на Шолохова из-за того, что «Октябрь» в 1928 году предпочел «Тихий Дон» «Последнему из удэге». Возможно, что и нет: в течение этого года Фадеев еще продолжал писать анонсированный в журнале роман. Но едва ли он и соврал, сказав в 1929 году о Шолохове: «...когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть, желание много украсть, настолько это хорошо». А вот когда точно у Александра Александровича появился зуб на Шолохова, так это в 1932 году. Трехлетняя история задержки публикации шестой части «Тихого Дона» завершилась поражением ее инициатора Фадеева. И даже, я бы сказал, посрамлением. Именно Фадеев, став осенью 1929 года исполняющим обязанности главного редактора журнала «Октябрь», остановил по идеологическим причинам печатание уже готовой шестой части «Тихого Дона». В марте 1930 года в письме Шолохову он предложил выбросить из шестой части ни много ни мало 30 глав (преимущественно связанных с Вёшенским антибольшевистским восстанием). Михаил Александрович категорически отказался: «Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе» (из письма Е.Г. Левицкой).

В результате тяжелой, долгой, бескомпромиссной борьбы Шолохов после двух встреч со Сталиным и Горьким добился возобновления печатания «Тихого Дона» без всяких изменений в январе 1932 года. Это был ощутимый удар по самолюбию Фадеева.

И конечно, свою антипатию к Шолохову (к которой, не исключено, примешался и страх) Фадеев ярко проявил во время так называемого «дела Шолохова» в 1938 году. Подробности этой разветвленной детективной истории я не буду приводить, в очередной раз адресуя читателей к соответствующим главам моего романа «Шолохов» («Огонь в степи»). Но вот что важно: по словам друга Шолохова Петра Лугового (непосредственного участника событий), в октябре 1938 года, во время острейшего конфликта Шолохова с Ростовским управлением НКВД и Ежовым, он просил Фадеева, как одного из руководителей Союза советских писателей, выступить в его защиту, но тот отказался.

То, что Фадеев в 1940 году был противником присуждения Сталинской премии Шолохову, совершенно ясно из протоколов заседаний премиального Комитета, опубликованных лишь в 2002 году. 26 августа 1940 года Президиум правления Союза советских писателей выдвинул лишь одну кандидатуру на премию — Шолохова. Но 8 октября Фадеев все «переиграл», и на новом заседании Президиума в качестве кандидатов появились Ванда Василевская и Сергей Сергеев-Ценский (а потом еще по «национальным квотам» добавились некие Иван Ле и Джалал Пашаев). Между тем Институт мировой литературы имени Горького, а вслед за ним Отделение литературы и языка АН СССР, надо отдать им должное, последовательно придерживались одной кандидатуры — Шолохова.

На заседании Комитета 18 ноября 1940 года Фадеев, сделав формальные реверансы в сторону «Тихого Дона», в частности, заявил: «...все мы обижены концом произведения, в самых лучших советских чувствах. Потому что 14 лет ждали конца (на самом деле 12, а не 14, если считать с января 1928 года. — А.В.), а Шолохов привел любимого героя к моральному опустошению. 14 лет писал, как люди друг другу рубили головы, — и ничего не получилось в результате рубки... Если считать носителем советских идей Мишку Кошевого — так это абсолютный подлец. <...> В завершении роман должен был прояснить идею. А Шолохов поставил читателя в тупик. И вот это ставит нас в затруднительное положение при оценке. Мое личное мнение, что там не показана победа Сталинского дела, и это меня заставляет колебаться в выборе».

Престарелый В.И. Немирович-Данченко, председатель Комитета, достойно возразил Фадееву: «...когда “Анна Каренина” была написана, финал возбудил почти такие же споры. Все-таки с этой точки зрения (фадеевской) “Анна Каренина” сегодня не прошла бы». Это был сильный удар по Фадееву: все знали, что Толстой — его творческий кумир. Отсюда и жалкий его ответ: «Но о гибели Анны Карениной мы можем сказать: “Посмотрите строй, который приводит к этому таких людей!” Разве будущее поколение сможет сказать это о Григории Мелехове?»

Скульптор С.Д. Меркуров прямо высказался о нежелании секции литературы твердо выразить свою позицию по «Тихому Дону»: «Какой-то странный абсентизм, прятание голову под крыло. Гражданское мужество должно бы сказать: с нашей точки зрения это оценивается так-то и так-то». Последующие события полностью подтвердили эту оценку.

Несмотря на все усилия Фадеева, итоги первого голосования, 25 ноября 1940 года, были ошеломляющими: из 35 голосов выборщиков «Тихий Дон» получил 31 «за», роман В.Василевской «Пламя на болотах» — 1, роман С.Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» — 1. Сразу стало ясно, «ху из ху» в советской литературе. Никаких других «ху» с Шолоховым и «рядом не стояло».

Но недруги писателя не сдавались. Секция литературы, вопреки обещанию А.Н. Толстого, так и не остановила после голосования свой выбор на одном кандидате (подразумевался только один победитель в жанре прозы) и предоставила Совнаркому выбирать из трех кандидатур (Шолохова, Василевской и Сергеева-Ценского), не указав в отчете, сколько голосов получила каждая. Далее, очевидно, развернулись жуткие интриги, достигшие своего апогея 29–30 декабря. Их своеобразный итог — в пересмотре Сталиным количества лауреатов по прозе (три вместо одного) и в сенсационном заявлении критика А.С. Гурвича, будущего «космополита», на пленарном заседании Комитета 30 декабря: «Надо уточнить, что остается в списке. “Тихий Дон” отводится, потому что он сделан не мастерски». Фадеев «уточняет»: «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского...

В последующие два дня Фадееву и Гурвичу, вероятно, кое-кто дал понять, что они несколько зарвались, потому что сразу после Нового года, 2 января 1941 года, было созвано новое пленарное заседание Комитета, на котором Фадеев пошел на попятную: «Я выдвигал веские соображения против “Тихого Дона”, когда была одна премия... Но в числе трех премий было бы странно возражать против “Тихого Дона”, потому что эта книга талантлива, заслуживает премии». Так-то оно так, но о трех премиях Фадеев знал и 30 декабря, когда было заявлено, что «Тихий Дон» отводится!

Однако у Шолохова в Комитете были противники и помимо Фадеева. Это ясно и из протоколов баллотировок, и из протоколов заседаний. Самый видный из противников, после Фадеева, — Алексей Николаевич Толстой, председатель секции литературы. Поначалу он написал положительную рецензию на «Тихий Дон» в Комитет по Сталинским премиям, допустив в ней, правда, смешную для русского советского классика ошибку: «Великолепное знание диалекта Кубанского казачества...» Но затем на пленарных заседаниях Комитета он от имени всей секции стал последовательно придерживаться позиции, что роман Шолохова якобы не закончен (а значит, рано говорить о премии): «Григорий не должен уйти из литературы как бандит. Это неверно по отношению к народу и революции... Композиция всей книги требует раскрытия дальнейшей судьбы Григория Мелехова». Истоки этой позиции выяснились 29 декабря 1940 года, когда в ответ на предложение Фадеева выдвинуть «Хлеб», «Петра Первого» и «Хождение по мукам» на Сталинскую премию (первоначально даже речи об этом не было) А.Толстой заявил: «“Хождение по мукам” прошу не выдвигать, потому что я заканчиваю это произведение в 41-м году. А “Петра” закончу в 1943 году». Но в каждой шутке, как известно, есть доля шутки, а отказ не всегда означает отказ. О том, что А.Толстой активно интриговал в свою пользу, говорит тот факт, что ни одно произведение Толстого Комитетом на премию так и не было выдвинуто, но Сталинскую премию первой степени за «Петра» ему тогда дали! Вместо несчастной Ванды Василевской, очевидно...

Но самым яростным критиком «Тихого Дона» на заседаниях комитета был даже не Фадеев, не А.Толстой, а известный украинский советский режиссер Александр Довженко. Это была раздираемая тяжелыми нравственными противоречиями фигура. Сколько он испортил крови Михаилу Булгакову, рассказывая повсюду, что он якобы лично видел, как Булгаков расстреливал мятежных рабочих киевского завода «Арсенал»! (А В.Шкловский потом охотно пересказывал этот слух.) Довженко забыл только прибавить, что и сам участвовал в подавлении восстания на «Арсенале», поскольку служил в 1917–1919 годах в войсках Петлюры. А вспомните фильм Довженко «Щорс»: когда красные входят в Киев, в одной киевской гостиной мечутся из угла в угол какие-то злобные господа, одетые и причесанные точь-в-точь так, как персонажи «Дней Турбиных» в исполнении актеров МХАТ! Довженко снял «Щорса» через 13 лет после того, как «Турбины» дебютировали на сцене МХАТа, — а все никак не мог одолеть неприязни к этой «антиукраинской» пьесе!

Объяснить это можно тем, что Довженко, представитель «коренной» национальности на Украине, ревновал к необычайно одаренному земляку-«москалю». Такое бывает у «братьев-украинцев», чего лукавить. Но оказалось, что все сложнее... Довженко, очевидно, по своим симпатиям принадлежал к основанному писателем М.Хвылёвым течению в украинской культуре 20-х годов, что вообще враждебно относилось к культуре великорусской, «имперской». Но говорить об этом прямо после того, как Сталин в 1926 году резко одернул Хвылёвого с его лозунгом «Прочь от Москвы!», было нельзя, поэтому в случае с Шолоховым в дело шла идеологическая риторика.

«Я прочитал книгу “Тихий Дон” с чувством глубокой внутренней неудовлетворенности... Суммируются впечатления таким образом: жил веками тихий Дон, жили казаки и казачки, ездили верхом, выпивали, пели... был какой-то сочный, пахучий, устоявшийся, теплый быт (Довженко тоже любил изображать его — но, разумеется, на украинском материале. — А.В.). Пришла революция, Советская власть, большевики — разорили тихий Дон, разогнали, натравили брата на брата, сына на отца, мужа на жену; довели до оскудения страну... заразили триппером, сифилисом, посеяли грязь, злобу... погнали сильных, темпераментных людей в бандиты... И на этом все дело кончилось... Создается впечатление, что писатель-коммунист провел целый ряд лет в какой-то душевной раздвоенности, во всяком случае — какой-то неполности... Тов. Фадеев говорит, что, к сожалению, это произведение не работает на все то, что связано с именем тов. Сталина и с политикой тов. Сталина. Мне кажется, что премия для такого большого человека, как Шолохов, у которого есть большие ошибки и большие достижения, вряд ли является единственным стимулом для подъема его творческой деятельности. Может быть, он получит премию за пятую часть “Тихого Дона”».

Из писателей в защиту кандидатуры Шолохова выступили только драматург А.Корнейчук, критик А.Гурвич (но он, по своему «космополитическому» обычаю, в самый острый момент, на заседании 30 декабря 1940 года, «перекинулся») и поэт Н.Асеев. Ни одного великоросса — из песни слов не выкинешь... Правду говорил Достоевский: где соберутся три русских человека — там скандал. Из представителей других искусств за «Тихий Дон» высказались В.Немирович-Данченко, архитектор А.Мордвинов (репликой), композитор У.Гаджибеков и друг Льва Толстого пианист А.Гольденвейзер. Среди них русским, вероятно, можно считать лишь обрусевшего человека с польско-украинской фамилией Немирович-Данченко (Мордвинов был на самом деле Мордвишев)... Любопытно, что после выступления Гольденвейзера (по слухам, старого масона) «закачался» вдруг Довженко: «Я только не сказал, что я буду за этот роман голосовать. Это не было мною произнесено, поэтому и речь моя оказалась “необтекаемой”». Всегда-то они так, эти «самостийники»: самостийны, пока не нахмурит брови масон!

4 января 1941 года, вопреки правилу, что закон обратной силы не имеет, состоялась вторая баллотировка по «расширенным кандидатурам». Голосовало 32 человека из 39 выборщиков. И снова у «Тихого Дона» 31 голос! Но теперь проголосовавшим за одно произведение можно было отдавать голоса и за другие. В итоге «Севастопольская страда» получила 29 голосов, роман никому не известного теперь грузинского писателя Лео Киачели «Гвади Бигва» — 23, Василевская набрала теперь 6 голосов, «Белеет парус одинокий» В.Катаева — 2, «Бруски» Ф.Панферова — 1.

А вообще, нужно отдать должное тем членам Комитета — и русским, и нерусским, — которые хотя и не выступали, а в большинстве своем проголосовали два раза за Шолохова, несмотря на более чем прозрачные намеки Фадеева и Довженко: «там не показана победа Сталинского дела», «это произведение не работает на все, что связано с именем тов. Сталина и с политикой тов. Сталина» (премия-то Сталинская!). «Тихий Дон» настолько превосходил художественно все остальные прозаические произведения, что даже те заклинания со ссылкой на Сталина не помогли! Между прочим, при первом голосовании «Тихий Дон» победил не только по разделу литературы, он вообще оказался единственным произведением искусства, набравшим необходимое большинство голосов членов Комитета (другие больше 10 голосов не получили). Следует признать, что при всех интригах первый Комитет по Сталинским премиям работал куда принципиальнее и демократичнее, чем жюри многих нынешних «больших премий».

Все эти испытания, начиная со споров о публикации «Тихого Дона» в «Октябре» в 1927 году и кончая интригами вокруг присуждения роману Сталинской премии в 1940–1941 годах, завершились благополучно для Шолохова. Крови, конечно, они ему попортили немало, но стрессы, я полагаю, психологически компенсировались победами. Так может, действительно он баловень судьбы? Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел...

Я думаю, ответ на этот вопрос — в нелегком признании Н.Янчевского о Шолохове: «Он обладает колоссальной силой художественной убедительности, и это помогло ему в завуалированном виде протащить в “Тихом Доне” заведомо враждебную идеологию». Именно так! Настоящий враг не врет, врут фальшивые друзья. Да, «роман Шолохова высокий по своей художественности», и это рано или поздно заставляло отступать его недругов. Но ведь мы знаем немало прекрасных мастеров, которым ничего подобного не удавалось. Вероятно, потому, что у них не было того упорства и умения стоять на своем, как у этого маленького, лобастого человека.