* * *
Верни его мне, Господи, живого,
Он каждое в моих молитвах слово,
Немеркнуще горящая свеча
На узком подоконнике из хвои,
Где до войны сидели обок двое
И дозревала лама-алыча,

С изогнутой сорвавшаяся ветки
На крышу металлической беседки,
Стропила — виноградная лоза —
Дворовость оживляющие кисти,
А мир вокруг — по-августовски чистый —
То звон колоколов, а то азан

С высоких многогранных минаретов,
Лиловой предзакатностью прогретых.
Короны и стволы раскалены,
И я дышу не воздухом — надеждой,
Что скоро из-за острова на стрежень
Ты выплывешь из давешней войны.

И хорошо, раздумно все да ладно,
Молюсь и повторяюсь троекратно,
Срываю голос внутренний, хриплю,
Верни его мне, Господи, живого,
И я проговорю три Божьих слова,
Три главных слова: «Я Тебя Люблю».


* * *
ты в трех часах заветных от Донецка,
в счастливое впадающего детство
по редким бесприлетным вечерам,
когда вокруг ни отсверка, ни дроби —
единственно твой смех громоподобен
на том конце безмолвного Днепра,

текущего по заданному руслу,
и он, как и положено, по-русски
бой принимает, вспенивая плёс,
не вижу я, но слышится как будто
за километры или за минуты
все то, что про себя ты произнес,

все то, что адресовано мне только,
пусть далеко и бесконечно долго,
пусть в этих трех часах нам не сойтись,
чем ближе ты, тем воля моя хлипче,
не место силы это пограничье —
не даст ему названия двагис

и прочие компьютерные карты,
ты в трех часах от мира и от марта,
они одновременны, ходит слух,
а значит, быть весне и быть победе,
и час идет уже, конечно, третий,
но дольше он закончившихся двух...


* * *
Чудит февраль — то моросит, то греет,
А я к тебе бегу еще быстрее,
Чем мир к весне и океан к песку,
Холодному еще с прошедшей ночи,
Не по земле — по перевивам строчек,
К победному готовых марш-броску.

Бегу, в уме считая остановки
От Мелитополя до Юнаковки,
Несказанные нужные слова
Сплетая у проселочной дороги
В ромашково-фиалковые строки,
По-мартовски расцветшие едва.

Читать бы их вполголоса, вполуха
Прислушиваться к «таволгам» и «мухам»,
Биение сердечное словив,
И думать о единственно хорошем
На свете настрадавшемся и Божьем —
О вере, о надежде и любви,

О том, что по весне вернутся птицы,
И все вокруг опять переродится,
Взойдет, зазеленеет, зажурчит,
И я тебя по-родственному встречу,
Отмою, обниму, очеловечу
И буду слушать, как ты вслух молчишь...


* * *
твои края болотисты и глухи,
о них давно дурные ходят слухи
в местах нетопких, родинах молвы,
а я ее не слушаю и крепну
запасливо к воскресному молебну —
понтону из Луганска до Москвы,

священному протяжному мосточку
до Бога в каждом слове, в каждой строчке,
услышит коль, тебя убережет
от пагубы, назойливой жилицы
войны, трехлетней притчи во языцех,
ее тут знают очень хорошо,

и я молюсь нескладно, как умею,
на Иерусалим и Иудею,
на Мекку и подоблачный Непал,
как будто множу шансы человечьи
на будущность его, а не на вечность —
она почти безмолвна и слепа,

как будто собираю воедино
псалмы буддиста, и христианина,
и всех ведущих с Богом диалог,
твои края — мои больные руки,
что держат свет и заглушают звуки
так, чтобы ты любовь услышать смог...


В День воинской славы России...

Ты не проси особенных наград
у февраля — приземистого стража.
При нем отбит был город Сталинград
и замаячила победа наша.
На всех фронтах советских, где крепчал
сержант мороз — штабная единица,
не генерал еще, но сгоряча
по фрицам бил, худым и бледнолицым.
И поделом, чего щадить врага,
когда он сам три года беспощаден.
Оружие — глубокие снега
да русский дух, и для победы хватит,
для жизни в отвоеванной стране,
где празднуют Сретение Господне
все в тот же месяц, что и в той войне,
которую мы помним и сегодня...


* * *
Напишешь пару строк — и затаишься,
А мне тебя, молчальника, дождаться б,
И я вода застывшая да тишь вся,
Детектор еле слышимых вибраций,

Ношу в себе предчувствие прилетов,
Замерзших ног и чертовых бессонниц,
Ты командир карательного взвода,
Я староста дежурящих покойниц

У окон и мобильных телефонов,
Заряженных всегда и под завязку.
Напишешь пару строк — и я спокойна,
Как можно быть спокойной по-донбасски,

Как можно ждать, не выдавая смуты,
Тревожность всяко на людях отринув.
Мне б пару строк и две еще минуты —
И я дышу, с тобой наполовину...


* * *
ей года три, ранимая девчушка,
и всякое константное ей чуждо,
капризная, больная сирота,
играет сплошь в мальчишеские игры —
горелки, вышибалы или шифры,
все знает заповедные места

в своих географических пределах,
не носит однотонных платьев белых —
все в ряби, перепачканы золой,
считает лепестки, но не цветочки,
ребенок-волк, ребенок-одиночка,
на вид всего четырнадцать кило

(как следует из принятых стандартов),
трехлетка, изучающая карту,
детальные малюет чертежи,
и стрелки, точно стрелы из графита,
несутся по продуманным орбитам —
укрепы, располага, блиндажи

и прочие тактические зоны,
ребенок, голодающий и сонный,
читает свое имя по слогам,
и чудится церковная молитва,
девчушка — неоконченная битва,
«вой-на» — два слога, но три года как...


* * *

Матерям бойцов СВО посвящается

Сохрани и спаси, отслужи материнский молебен
И портреты мои не зарамливай ты до поры,
Приготовься встречать меня солью и подовым хлебом,
Испеченным руками подвыросшей младшей сестры.

Слишком долог январь — очаговостью сбитая с толку,
Ты считаешь не дни — они слишком для счета длинны,
Разряжая в слезах новогоднюю пышную елку,
Не грусти обо мне — мы отпразднуем после войны

День рождения мой, Рождество и Великую Пасху,
Ты накроешь на стол, соберешь дорогую родню,
Я еще буду молод, но выдаст предательски паспорт
Мои тридцать с большим — и большое я не изменю.

Расскажу о друзьях, о хорошем — иного не стану,
Вечереющий хутор затянет застольную песнь.
Сохрани и спаси, я вернусь и навеки останусь
Тем, которого ждали, любили и помнили здесь...


* * *
что мне большой рождественский сочельник —
кутья на русском боевом ковчеге
да первая вечерняя звезда,
увидел — загадал — перекрестился,
и Иисус к полуночи родился
на бледных человеческих устах
воистину... так выстыну, что руки
примерзнут к металлической кольчуге
ночного печенега ПКП,
я никогда не говорил о Боге
и Сыне Божьем никогда тем более,
но про обоих думаю теперь,
как будто жду рождественского чуда,
вчерашний не Фома и не Иуда,
но веры невеликой, строевой,
и небо, что пшеничная облатка,
глазурится над миронепорядком,
но верю — как и всякий — в Рождество,
а после — мир,
и больше ничего.


* * *

Женам наших бойцов
посвящается...

Он пишет мне, что жив-здоров,
что скоро заартачит Львов
и станет командиром
отряда в сорок пять бойцов —
не мастаков, но удальцов,
а я в чужих квартирах
читаю письма в девять строк
и запасаюсь ими впрок
(а вдруг не будет связи?).
Он пишет бодро, без хандры,
что погнан враг в тартарары
и выход безопасен,
что волноваться нет причин
за подготовленных мужчин.
Что им еще атака?
Момент рабочий — и всего.
Он пишет, что хранит его
Господь, а мне б все плакать
по береженому ему.
Он мне в неделю по письму,
я — в сутки по молитве.
Он пишет, что являлся Бог,
от смерти что его сберег
в еженедельной битве,
отвел нежданную беду
и по воздушному мосту
донес к родным пределам.
Он пишет мне, и я жива,
пока его ко мне слова
доходят раз в неделю...