В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого.
Л.Н. Толстой

Существовала ли в Алтынске в прежние времена оранжерея, до появления современной, прозванной в народе Лушинской? Вопрос спорный. Известный в городе краевед Федор Альбертович Гнедин утверждал, что нет. Дескать, строить-то ее строили в девяностых годах девятнадцатого века, да завершить дело не довелось. Причины известные — пьянство и воровство. Главный подрядчик, некто Бобрин, проиграл много в штосс и с оставшейся казной дал винта то ли в Варшаву, то ли в Саратов. Поговаривали, что он вообще никуда не доехал, поскольку в пьяном виде замерз в сугробе у постоялого двора в Бежецке. А ящик с ассигнациями умыкнула-де сбежавшая вместе с ним заезжая актриска Анфиса Бочкина. Так или не так, но скандал вышел превеликий. За выяснениями да розысками дело возведения оранжереи приостановилось, а потом и вовсе пресеклось. А то, что успели выстроить, довели до известного конца и открыли в получившемся одеоне музыкальный класс для дам.

Другой алтынский краевед — эпатажный Серж Люгнер категорически не соглашался с Гнединым, уверяя, что оранжерея существовала и выращивали там экзотические апельсины размером с арбуз. Но затея вышла непродолжительной по причине восточного магнетизма. Приехавший по случаю в здешние края индийский факир Шри Наваз, пленившийся вкусом гигантских цитрусов, при помощи тайных сил йоги и электричества перенес оную оранжерею в Мадрас или Калькутту. И уже после того на обнажившемся фундаменте поставили музыкальное заведение для дам госпожи Паркинсон.

И только один человек на весь губернский Алтынск знал истинную правду по сути обсуждаемых событий — протоиерей Григорий Кондратьевич Ионов, много лет прослуживший настоятелем Трифоновской кладбищенской церкви. Он слыл человеком весьма начитанным и глубоко погруженным в историю древностей Алтынска. Однако не эти, без сомнения, выдающиеся качества сделали его обладателем тайного знания. Дело тут вышло иное — деликатное и не совсем укладывающееся в обычный порядок вещей.

Поскольку древний Трифоновский храм окормлял молитвой как живых, так и усопших, то и его настоятель интересовался не только жизненными коллизиями своих прихожан, но и историями вечных насельников здешнего погоста. Был среди них известнейший алтынский меценат, коллежский советник Прокопий Кузьмич Ерёмин, покинувший бренный мир 31 марта 1904 года, в день, когда затонул флагман 1-й Тихоокеанской эскадры броненосец «Петропавловск». Так что пред лицом Господним Прокопий Кузьмич предстал, как можно предположить, вместе с легендарным вице-адмиралом Степаном Осиповичем Макаровым — героем Русско-японской войны, океанографом и полярным исследователем. Но не по этой причине навещал отец Григорий мецената Ерёмина. Был тот интересен священнику масштабом своей личности, вместившей и строительство в Алтынске Народного дома, и переводы Генриха Гейне. Как это там?

На севере мрачном, на дикой скале

Кедр одинокий под снегом белеет,

И сладко заснул он в инистой мгле,

И сон его вьюга лелеет.

Это, конечно, Тютчев, но и у Прокопия Кузьмича выходило немногим хуже. А еще он был большим фантазером и романтиком. С юности запала в его трепетную душу мечта осчастливить родные пенаты небывалым даром — редкостным гавайским цветком, растущим на застывшей лаве, о котором узнал он от побывавшего в дальних странах кузена. Назывался цветок аргироксифиум или, по-местному, ахинахина — родственник подсолнуха из семейства астровых. Вроде бы и неприглядный — так, травяной комок в серой шубке, похожий на свернувшегося в клубок дикобраза, но вобравший в себя столько таинственного и невообразимого. Как взрыв сверхновой звезды! Да что там говорить? Пять... десять... двадцать лет он готовится к главному событию своей жизни... И, дождавшись, расцветает. И тогда к небу на полтора метра вверх вытягивается небывалый цветонос, усеянный фиолетовыми, винными, желтыми или оранжевыми цветами. Чудо расчудесное! Европейцы назвали этот цветок серебряный меч, потому что его узкие и длинные листья напомнили им кинжалы. Так и блазнился Прокопию Кузьмичу от младых ногтей до зрелых лет этот серебряный меч, расцветающий в родном Алтынске непременно на Пасху. А когда ж еще? Ведь был как бы мертв, но воскрес!

Обо всем этом отец Григорий узнал из дневниковых записей коллежского советника Ерёмина, хранящихся в городском архиве. Но вот чего не было в этих записях, так это того, исполнилась ли юношеская мечта мецената. Увы, последние части дневника утонули в реке времени, и прояснить, где их искать, не представлялось возможным.

Из документов епархиального архива отец Григорий выяснил, что Прокопий Кузьмич пожертвовал некогда Трифоновскому храму напрестольное Евангелие в тяжелом серебряном окладе, украшенном драгоценными каменьями. А в 1896 году его попечением были отремонтированы церковная крыша и купол. Евангелия, как и всей церковной утвари тех благословенных лет, конечно же не сохранилось. Годы советских лихолетий и Отечественная война собрали свой кровавый оброк со здешних мест, как, впрочем, и со всей многострадальной страны. Единственное, что удалось за последнее время сделать отцу настоятелю, так это заполучить из запасника местного музея медный потир девятнадцатого века, без сомнения стоявший когда-то на престоле Трифоновской церкви. Для музейщиков из-за безыскусной простоты он ценности не представлял. Иное дело приход — к нему вернулась частичка его истории, родная святынька... Лепота!

Что же касается Прокопия Кузьмича, то у его последнего приюта отец Григорий обрел место душевного отдохновения. Все здесь его радовало: и огромный вяз, просительно раскинувший в небо ветви, словно исполинские руки, и шепот листвы, так похожий на звучащую бесконечным рефреном тихую молитву: «Упокой, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего...», и сам могильный камень черного мрамора, на котором серебряными буквами была выложена надпись:

Присной памяти коллежский советник Прокопий Кузьмич Ерёмин

1837–1904

«Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое»

Отец Григорий, остановившись у заветной могилы, прежде повторял эти известные слова из Евангелия от Луки. Потом прочитывал краткую литию по усопшим. И только после того присаживался на замшелую каменную скамью...

В тот апрельский воскресный солнечный денек душа его радовалась сугубой радостью. Такое бывало с ним, когда за литургией причащалось много прихожан, и особенно детей. Сегодня все обстояло именно так. А весна добавляла своих светлых красок: и свежим дуновением ветерка, и молодой листвой на тополях и липах, и нежной зеленью за каждой оградкой. Оживший после зимнего сна погост словно помолодел, сбросив неудобоносимую кладь веков. Старики клены будто бы и не мучились подагрой и если скрипели старыми суставами ветвей, то как-то по-особому, с весенней беззаботностью. Надмогильные кресты вытянулись во фрунт и стояли как бравые гренадеры. Птичий мир, пополнившийся прилетевшими из-за моря гостями, кипел энергией, суетился, занимаясь делами строительства и благоустройства сезонных гнездований. Громкими «кар-кар» утверждали свое главенство вороны, «киа, киа-ко-ко», — кричали не желающие им уступать галки, «кр-р-ра-а-а, ка-а-а, кр-ра-аэ-э», — вступали в общий спор картавые крикуны грачи. И весь этот птичий гомон сливался в невообразимую звонкую какофонию — будоражащую и бодрящую.

Солнце сегодня так же сверкает, как детские лица после принятия Святых Тайн! Какая благодать! Думая об этом, отец Григорий как бы делился этой духовной усладой с незабвенным Прокопием Кузьмичом.

«Ты-то в селениях праведных вкушаешь подлинную радость, — мысленно обратился он к своему усопшему визави, — а мы лишь учимся этому, но все равно душа поет! Вот и ты, наверное, духовно ликовствовал, благодетельствуя нашему храму. И теперь за благодеяния сполна вознагражден Господом вечными и нетленными наградами. Тут я спокоен, но одно меня волнует, дорогой Прокопий Кузьмич: исполнилась ли твоя мечта о заморском цветке? Не имею возможности в этом удостовериться. И как тут быть?»

Прохладный ветерок легкими касаниями навевал умиротворение и покой. В дуновениях его будто бы слышалось какое-то песнопение, звучавшее едва различимо. Но возможно ли было его не узнать? «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу...» — напевал ветер. «Вот ведь чудо!» — расслабленно подумал отец Григорий, еще не понимая, что засыпает...

Он увидел себя дома, в рабочем кабинете, за письменным столом. Все было на первый взгляд как всегда. Казанская икона Пресвятой Богородицы в золотой ризе на стене напротив, теплящаяся перед ней лампадка, иконы меньшего размера по сторонам от нее: святителей, преподобных, мучеников... На столешнице беспорядочно разложенные книги Николая Сербского, Максима Исповедника, Феофана Затворника... Стакан в никелированном с позолотой подстаканнике, подаренный кем-то из священников на годовщину хиротонии. В нем недопитый чай... Часы с кукушкой на стене, давно... Стоп! Часы громко тикали, хотя механизм в них сломался лет пять назад, а починить все было недосуг... И еще новость: громоздкий, явно архиерейского достоинства, письменный набор на розовом мраморе, с двумя бронзовыми чернильницами, массивными подсвечниками и тяжелым пресс-папье с вычурной бронзовой ручкой. Это уж точно из покоев владыки... А люстра? Из какого музея? Золото, хрусталь, каменья... Такую только на аукцион Sotheby’s... И потолки до неба — когда у них такие были?..

В дверь постучали.

— Можно? — спросила застывшая на пороге супруга Лида — своя, домашняя, родная, как всегда, в длинном, до пят, платье, легкая, как цветочек.

— Да, матушка, входи, — пригласил он, благословляя.

— Отче, тебе передали документы. Сказали, важные. — Она аккуратно перекрестилась на образа и протянула мужу несколько бумажных листков.

— Кто передал? — спросил он, раскладывая листки перед собой.

— Мужчина какой-то, — пожала плечами Лида, — в шляпе старинной и костюме — как с дореволюционного фото.

— Дореволюционного? — переспросил отец Григорий, вчитываясь в бумаги.

— Так и есть, — ответила Лида и тихо, как синичка, выпорхнула из кабинета.

— Это ж мой старинный друг! — воскликнул отец Григорий. — Прокопий Кузьмич, прихожанин наш, я его почерк узнал... Вот и страницы из его дневника.

Он попытался что-то вспомнить про визитера, что-то важное, но не смог и начал читать...

18 ноября 1895 года. Кирилл Андреевич Кукушкин, отставной прокурор, вчера рассуждал о выгодах для Российской империи от заключения с Португалией Конвенции о торговле и мореплавании. И согласился бы с ним, да Кирилл Андреевич известный прожектер, составляющий невыполнимые планы.

20 ноября. Был у генерал-губернатора. Доложил о критической ситуации со строительством новой оранжереи в Алтынске. Подрядчик Аркадий Андреевич Бобрин человек ненадежный, да еще находится под сильным влиянием вдовы владельца ресторации «Париж» госпожи Полины Сергеевны Паркинсон. К тому же игрок. А сама госпожа Паркинсон спит и видит себя владелицей музыкального театрика. Не на месте ли оранжереи?

11 декабря. Худшие опасения сбылись. Партия госпожи Паркинсон в Городской думе взяла верх, строительство оранжереи приостановлено ввиду якобы недоброкачественности проекта. Утвержден проект музыкального заведения с классом для дам.

26 декабря. Во время Богоявленского водосвятия салютовавшее орудие оказалось заряженным картечью, что употребляется на учениях. Две пули попали в окна Дворянского собрания, одна легко ранила городового, а другая попала в портрет генерал-губернатора. Бог сохранил всех от большой беды!

28 декабря. Подрядчик Бобрин сбежал, похитив 300 рублей казенных денег...

«Так-так! — Отец Григорий перешел к чтению последнего листка. — Что там еще?»

14 июня 1898 года. Некоторые дворяне прямо становятся на славянофильскую точку зрения: «Совет народу — решение царю». Генерал-губернатор благодарил. Эта благодарность стала бы делом многозначительным, если бы была до конца искренна.

1 июля. Завершено строительство моей частной оранжереи в Заречье. Дело за открытием. На днях прибудет из Америк груз с цветком аргироксифиумом. Большая радость! Серебряный меч Алтынска! Подумать только?! У нас в городе — самое редко цветущее растение в мире!

17 июля. Цветок высажен, прижился попечением приглашенного из Санкт-Петербурга ботаника Генриха Карловича Шнеллера. Через неделю открытие. Пока держу от всех в тайне.

21 июля. В минувшую ночь ученик старшего класса городского реального училища Пантелей Квасов сжег оранжерею, облив ее керосином. Полиции сообщил, что сделал это в знак протеста против объявленного Российской империей нейтралитета в Испано-американской войне. Бог ему судья! Серебряный меч Алтынска останется в ножнах, увы...

«Так вот оно как все вышло!»

На этих словах отец Григорий проснулся. Увидев себя на каменной скамье, сначала даже не понял, где это он, и несколько мгновений двигал перед собой рукой, словно перебирая на столе бумаги. Сон был настолько ясный и подробный, что священник запомнил не только все не имевшие места в действительности детали интерьера его кабинета, но и дословно каждую строчку дневника.

— Слава Тебе, Боже! — перекрестился он и внимательно взглянул на черный камень надгробия. — Значит, сбылась твоя мечта, Прокопий Кузьмич! Хотя и ненадолго...

Почувствовав, что кто-то тянет его за полу, взглянул вниз. Это приходской кот Вергилий, имевший обыкновение бегать всюду за настоятелем, впился когтями в подрясник и тянул на себя.

— Кончай безобразить, — шутливо прикрикнул отец Григорий, — а то епитимью наложу!

Он ласково потрепал кота по тигриным полоскам на спине и с назидательными нотками в голосе сказал:

— Вот, брат Вергилий, получил я важное известие, но ведь не скажешь никому — кто поверит? Пойдем-ка на приход. А тебе, Прокопий Кузьмич, спасибо!

* * *

О, я люблю мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой жизни друзей моих!

Ф.М. Достоевский

— Вам какое кофе?

— Девушка, вы же знаете, я каждый день к вам прихожу и всегда беру одно и то же.

— Какое?

— Макиато и бутылочку ессентуков.

— Воду охлажденную?

— Девушка, вы же знаете!

— Какую?

— Ну охлажденную, конечно! И побыстрее, пожалуйста!

— Обслуживаем в порядке очереди.

— Где очередь? В зале один клиент, кроме меня, и то уже уходит.

— Ждите. — Невысокая, коротко стриженная официантка с несимпатичным лицом шустро проскочила мимо него и скрылась на кухне.

Ну точно не любит рыжих. Толик Горелов пригладил ладонью оранжевую, как у Антошки из мультика, шевелюру. Вон в простенке плакат с качком-блондином. Таков их идеал? А невысоких рыжих куда? В школе его дразнили рыжим-конопатым. Думал, вырастет — перестанут, ан нет. Чистой воды дискриминация по цвету волос. А делов-то! Повышенное содержание пигмента феомеланина. И эта пигалица туда же. Ведь на чай ей давал: два раза по пять рублей и раза два по червонцу... Или один? Да какая разница? Спасибо все равно не сказала. Если уж по большому счету, то в этой забегаловке стен не хватит, чтобы всех великих рыжих развесить... Фридрих Барбаросса, Эрик Рыжий, Чингисхан, Екатерина Медичи, Уинстон Черчилль... Он не заметил, что, считая рыжих, загибает пальцы.

— Так вам сколько кофе? — спросила протирающая рядом стол официантка. — Пять, что ли?

— Вы одно принесите! — едва не вспылил Толик.

— Сказала же, ждите! В порядке очереди! — Официантка повернулась к нему спиной и двинулась в сторону барной стойки, бросив на ходу: — Еще и кричит, тоже мне...

Горелов чуть не завыл от обиды. Жалобную книгу потребовать? Ситуацию спас появившийся в зале Владимир — его коллега по ЛИТО «Глыба», высокий, привлекательной наружности мужчина лет тридцати, похожий на какого-то актера из сериалов, работавший то ли инженером на заводе, то ли алтарником в одном из местных храмов. Заправленная в черные джинсы белоснежная футболка подчеркивала атлетичность его фигуры.

— Ну наконец-то, Володя, четверть часа тебя жду, договорились же на двенадцать, — облегченно выдохнул Толик, призывно махнув рукой официантке.

Но та уже бежала к их столику, во весь рот улыбаясь новому гостю.

— Что будете заказывать? Кофе, чай, другие напитки? Есть салаты, горячие блюда. Меню принести?

Вот ведь лахудра, извертелась на пупе! Горелов чуть не плюнул в сторону разом преобразившейся девицы, превратившейся вдруг из Марфуши в Настеньку.

— Мне то же, что моему товарищу, — чуть растянув губы в улыбке, ответил Владимир, присаживаясь за столик к Горелову.

— Извини, пробки. — Он постучал ладонями по столешнице. — Так что у тебя за срочное дело? Смотрю, бородку сбрил. К чему бы?

— Да так... — замялся Толик (не объяснять же, что тетки на работе вконец извели его этой его «недобородкой», как они называли). — На пирата был похож, вот и сменил имидж.

— Ты? На пирата?! — откровенно удивился Владимир. — Никогда бы не подумал! Ладно, проехали. Так в чем дело? Выкладывай! Только не говори, что новую поэму настрочил.

— И так, и не так! — пожал плечами Толик. — Вот послушай...

— Значит, все-таки настрочил? Ну-ка, сейчас припомню... «Хлебушек», по-моему?

С утра пораньше хлеборобы

Комбайны в поле повели,

Чтоб не случилось недорода,

Они работу провели...

— Тише! — Толик, вжав голову в плечи, огляделся по сторонам. — Я давно переписал эту часть поэмы, следить надо за творчеством коллег...

— Ваш заказ, пожалуйста! — подправившая макияж официантка с улыбкой Джулии Робертс из «Красотки» поставила перед ними кофе, ессентуки и блюдечко с конфетой.

— Это вам. Презент! — Она потянулась к Владимиру, как пчела к нектару. — Простите за любопытство, а вы случайно...

— Не снимался, просто похож! — отрезал тот и добавил: — Пятеро детей, склонен к алкоголизму.

— И еще он в розыске, как Синяя Борода! — язвительно добавил Толик.

Оторопевшая официантка, застыв, смерила их разом потускневшим взглядом. За это мгновение улыбка ее угасла, кончики губ опустились вниз, после чего она резко развернулась и пошла наискосок через зал, в сторону туалетов.

— По-моему, ты перехватил с Синей Бородой, — сказал Владимир, отхлебнув кофе.

— Ничего, я тоже дедушку лопатой не убивал, — съязвил Толик, с наслаждением погружая в себя кипящий газовыми пузырьками водопад из стакана с минералкой. — Но к делу. Ты в курсе, кто такой адмирал Александр Семенович Шишков?

— Минутку... — Владимир склонился к телефону. — Сообщение от супруги, просит в аптеку заскочить, причем срочно. Так... Шишков? Кто ж его не знает? Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа, он славен славою двенадцатого года... И что Шишков?

— Да я... — Толик смущенно замолк, неприятно удивленный эрудицией своего визави. — Я тоже вот помню:

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut... (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)

— Ну, право, комильфо, дружище, комильфо! — Владимир склонился над столом и похлопал товарища по плечу. — С «Онегиным» порадовал.

— Да не в «Онегине» дело! — запальчиво начал Толик, словно не почувствовав иронии в словах собеседника. — Дело в «Славянорусском корнеслове» — книге, которую написал Шишков. Она о глубине и самобытности русского языка. Это мощнее, чем «во дни сомнений и тягостных раздумий»... Это... Да вот послушай... — Толик достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул и начал читать: — «Я почитаю язык наш столь древним, что источники его теряются во мраке времен; столь в звуках своих верным подражателем природы, что кажется, она сама его составляла... Кто даст себе труд войти в неизмеримую глубину языка нашего и каждое его слово отнесет к началу, от которого оно проистекает, тот чем далее пойдет, тем больше находить будет ясных и несомнительных тому доказательств. Ни один язык, особливо из новейших и европейских, не может в сем преимуществе равняться с нашим. Иностранным словотолкователям для отыскания первоначальной мысли в употребляемых ими словах следует прибегать к нашему языку: в нем ключ к объяснению и разрешению многих сомнений...»

— Слышал об этом, — сказал Владимир, читая в телефоне очередное сообщение. — Твое-то дело в чем?

— Как в чем? Вот депутаты приняли закон о защите русского языка от засилья иностранных слов, то есть недопустимо использовать иностранные слова, если есть аналогичные русские. А у нас что? Кринж, вайб, скуф, квадробер, каршеринг, коворкинг, дедлайн, дипфейк, стрим... Черт ногу сломит. Что, нет нормальных русских слов? А мы все молчим. По городу не пройти, чтобы не уткнуться носом в название на нерусском. Почему «Sport shop», а не «Магазин спортивных товаров»? Почему «Shoe shop»? До абсурда доходит. На Пушкарской увидел магазин «Department store». Что за чудо? Оказывается, это в переводе с английского «универмаг». А что, на нашем языке нельзя? И это притом что слово «магазин» и так заимствованное. При Петре I, кажется, прибилось в нашу речь из арабского языка. У них «махзан» означает «хранилище», «склад». Это значит, что налицо уже двойное заимствование. Бред какой-то!

— Согласен на все сто, Бог тебе в помощь! — сказал Володя, не отрывая глаз от телефона. — От меня что?

— Надо нам деятельность нашего ЛИТО пересмотреть, ты человек авторитетный, тебя послушают, а об меня там ноги вытирают, ты знаешь. Одна Эльза чего стоит.

— Что пересмотреть-то?

— Все! Начиная с наших стихов. Вот послушай, что Шишков говорит: «Стихотворство приучает разум блистать, греметь, искать вымыслов, украшений. Напротив, ум, упражняющийся в исследовании языка, ищет в нем ясности, верных признаков, доказательств к открытию сокровенных его начал, всегда теряющихся во мраке изменений, но без отыскания которых перестает он быть плодом одаренных разумом существ...»

Толик умок, давая возможность собеседнику проникнуться сказанным.

— Но наше ЛИТО и создано для стихотворства, ведь так? — теряя терпение, спросил Владимир. — Что ж, не писать ничего?

— Писать надо, только по-другому. Чтобы слова поднимались до облаков! Чтобы настоящими были, русскими! Чтобы никакого мрака времен не осталось! И иностранщины! Вот, например, моя поэма новая «Язык корней»...

— Стоп! — Владимир вскинул вверх открытую ладонь. — Поэма потом. Сейчас по существу. Так вот, мечтатель ты, Анатолий! То, что ты говоришь, это мечты несбыточные, пусть и хорошие. Усвой это!

— И что делать? — погрустнел Толик. — Обо всем этом я знаю и сам, но на тебя надеялся, на твой авторитет.

— Выходит, зря! — Владимир поднялся со стула и оперся руками о столешницу. — Ты, конечно, идею свою продвигай, но особенно ни на что не рассчитывай. Тут вот какое дело: мечты сбываются, но тогда только, когда есть на то Божия воля. А чтобы она была, нужна молитва, благословение и чтобы сама мечта не выпадала из духа евангельского. Например, едва ли будет Божия воля, если мечтаешь причинить другому несчастье, желаешь ему смерти или всяческих мук. Или о богатстве огромном мечтаешь. «В мире скорбны будете» — так говорит Господь. Усвоил?

— Но ведь моя мечта не противоречит? — пожал плечами Толик. — Она о нужном, хорошем?

— Тогда иди в церковь, бери благословение, проси молитв, сам молись. Может быть, что и сдвинется. Ладно, Бог в помощь! Побегу!

Владимир сделал несколько шагов в сторону выхода. Но вдруг остановился. Постоял. И, развернувшись, быстро воротился на свое место за столом.

— Вспомнил... — Он задумался, рука его двигала по столешнице из стороны в сторону пустую кофейную чашку. — Это из нашей приходской жизни. Я ведь алтарник в Трифоновской церкви, воскресный. Так меня там называют, потому что только по выходным и праздникам прихожу. Как началась СВО, у нас время от времени отпевают погибших бойцов. Примерно с полгода назад отпевали трех десантников из нашей дивизии. Присутствовал комдив, генерал-майор Ерёмин. Когда все закончилось, генерал подошел к нашему батюшке, отцу Григорию, о чем-то поговорить. День был воскресный, я в алтаре находился вместе с Егоршей, это тоже алтарник, только постоянный. Я подметал, Егорша чистил кадило. Вдруг он все бросил и выбежал из алтаря. Гляжу, он к батюшке подошел, отозвал его в сторону и что-то шепчет на ухо. Вижу, батюшка отмахивается, иди, мол, восвояси. А Егорша за свое, тянет батюшку за локоток и все шепчет. Наконец вернулся в алтарь, мне ни слова. Он такой: будешь беспокоить — просто убежит. Я тоже молчу. Снова выглянул — отец Григорий все с генералом беседует. Тот чего-то руками разводит, плечами пожимает. Потом взял благословение и ушел. В тот раз и батюшка ничего не сказал. Ну что ж, он духовник, должен блюсти тайны человеческих исповеданий. Через несколько дней новость грянула по городу: покушение на комдива Ерёмина прямо возле подъезда его дома. Машина вдребезги, но ни он, ни его ординарец не пострадали. Чудо! Только после этого отец Григорий рассказал, что шептал ему Егорша и о чем предупреждал он генерала. А говорил Егорша о том, чтобы 10 ноября... по-моему, в этот день все случилось... генерал ни в коем случае не садился утром в свою машину. Лучше, мол, пусть пешком идет или дома сидит. Генерал тогда засомневался: что, мол, может случиться? Его машину проверяют, ничего в нее не подложишь. Опять же есть сопровождение. Да и город наш в глубоком тылу, что тут может произойти? С тем и ушел тогда и забыл, наверное. Но 10 ноября, когда спускался из квартиры вниз, во двор, вдруг вспомнил о предупреждении, словно кто-то ему в голову молоточком стукнул. Поэтому, как спустился, махнул рукой водителю — мол, беги — и сам отпрыгнул в сторону за стоящий микроавтобус. В это время и рвануло... Как потом выяснилось, взорвался припаркованный рядом скутер для доставки пиццы. Но ты читал, наверное, об этом. Вскоре задержали и лиц, причастных к теракту, действовавших по заданию СБУ.

В начале декабря пришел генерал в наш храм с цветами и огромным тортом. Извинился, что сразу не смог нас посетить, потому что по приказу командования отбыл в зону СВО. Егоршу хотел лично отблагодарить, как-никак тот, выходит, жизнь ему спас. Да парниша наш убежал куда-то, не любит он таких церемоний. Потом пошли чай пить в приходскую столовую. От торта пришлось отказаться, ведь стоял Рождественский пост, но сушки и сухарики в дело пошли хорошо. Генерал все причмокивал языком да удивлялся, как же так молодой парень, не священник даже, смог беду почуять? Егорша у нас такой, как разъяснил отец Григорий, Божий человек! Рассказал батюшка и о мечте покоящегося на Трифоновском погосте коллежского советника Прокопия Кузьмича Ерёмина насчет экзотического гавайского цветка. И о своем сонном видении поведал. Все подивились, что фамилии у них с генералом совпадают. Не родственники ли, чай? На что генерал ответил, что и он, и вся его родня родом с Дальнего Востока. Что отец его и дед рыбаками были, а назвали его Петром в честь автора сказки «Конек-Горбунок». Так что вышел он полным тезкой сибирского писателя — Петром Павловичем.

А быль про коллежского советника генерал внимательно слушал, даже название цветка записал. Тогда еще никто не знал для чего. И вот нынче перед Великим постом приехал к нам в храм офицер из штаба дивизии и доложил, что вчера спецбортом прибыл в Алтынск цветок аргироксифиум и передан в городскую оранжерею. Сам генерал сообщить об этом не может, так как выполняет задание Министерства обороны в зоне СВО. Но просит молитв и надеется, что на Пасху цветок всех удивит... Вот такая история про мечту благодетеля Трифоновской церкви Прокопия Кузьмича Ерёмина, которая спустя сто двадцать шесть лет сбывается уже второй раз. Отец Григорий благословил прихожан молиться, чтобы расцвел к Пасхе цветок. А Пасха у нас через две недели. Так что и ты дерзай, Толик, молись, с Божией помощью и твоя мечта сбудется! Все, жена заждалась, прости!

Толик смотрел, как его товарищ быстрым шагом пересекает зал, надевает оставленную в гардеробе куртку и что-то говорит притихшей официантке, как бы случайно вдруг оказавшейся рядом с ним.

«Может, и впрямь сбудется? Взять, что ли, снова кофе? Да точно сбудется!» Он призывно помахал в воздухе рукой, желая повторить заказ...

* * *

Ломайтесь, тайте и умрите,

Созданья хрупкие мечты,

Под ярким пламенем событий,

Под гул житейской суеты!

А.А. Блок

Каменная крепость поднялась на берегу реки Алтынки в XIV веке, сменив старую деревянную, дважды сожженную татарами. Место для обороны здесь было самое подходящее: с одной стороны цитадель защищала излучина реки, с другой — болотистая низина. Восемь крепких башен с трехметровыми стенами имели от двух до шести ярусов обороны, а протяженность соединяющих прясла башен стен позволяла эффективнее вести фланкирующий огонь. Имелись в крепости пороховые погреба, захабы и тайный спуск к роднику. Сердцем и гордостью твердыни Алтынска конечно же был возведенный в XVI веке Рождественский собор, взметнувшийся золотыми куполами в небо на пятьдесят с лишним метров. Жемчужина! Как такой не гордиться? И гордились! Горожане считали наипервейшим делом подарить иногородним знакомым магнитики и открытки с видами местных святынь и древностей. Туристы всё покупали сами в сувенирных лавках, а недостающее фиксировали фото- и видеосъемкой, благо телефоны теперь имелись практически у каждого.

В полдень по мощенным плиткой прогулочным дорожкам внутри крепости дефилировало множество туристов — и одиночных, и групповых, возглавляемых экскурсоводами. Под ногами у них кипело целое море голубей, собравшихся сюда, похоже, со всех соседних районов города. Чуть где-то слышался шорох просыпаемой крупы или хруст разламываемой булки, все это море вздыбливалось шумной волной и неслось к источнику звука, вынуждая шарахаться по сторонам застигнутых врасплох экскурсантов.

Чуть в стороне от всей этой суеты, опоясанный можжевельником и кустами акации, расположился двухэтажный дом причта, выстроенный здесь лет пятнадцать назад попечением тогдашнего губернатора. Были в нем и просторные архиерейские покои, и большой актовый зал, где проходили епархиальные собрания, швейная мастерская, прачечная, а также кухня и трапезная для служащих и работающих в соборе. Вдоль выкрашенного в светло-голубые тона главного фасада стояло несколько скамеек. Саня Каспар присел на крайнюю и, надвинув бейсболку на глаза, уткнулся в телефон. Двигая пальцем картинки, он настороженно поглядывал по сторонам. Вот же принесла нелегкая! На соседнюю скамью притулился сухой старичок в древнем болоньевом плаще. Небось голубей будет кормить? Прилетят, всё обгадят. Ну, точно! Старик достал из торбочки полбуханки белого хлеба и непослушными пальцами начал крошить его себе под ноги.

— Шел бы ты отсюда! — прикрикнул Каспар, пытаясь напугать случайного соседа.

Выглядел тридцатидвухлетний Саня грозно: хотя и среднего роста, но крепкий, с покатыми плечами борца и расплющенным на пол-лица носом. А вот голос, напротив, имел тонюсенький, как у девочки-подростка. Так что в темной подворотне, попроси он у вас закурить, вы едва ли бы испугались, пока не разглядели бы его налысо выбритый череп и пудовые кулаки. В общем, улыбка природы. Поэтому и старик его крика не услышал. Тем более что налетевшие голуби шумели, как несущийся мимо курьерский поезд. Саня поднялся с желанием двинуть старика кулаком по лбу и уже сделал в его сторону шаг. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы на крыльцо дома причта не вышла женщина неопределенных лет: не совсем старая и не молодая, не худая и не полная, в синем рабочем халате и в таком же синем платке.

— Шурик, подь сюда! — Она жестом поманила Каспара к себе.

— Привет, тетя Лариса! — в ответ махнул он рукой.

Проходя мимо старика, он показал ему кулак с оттопыренным средним пальцем. Но тот, похоже, не понял значение жеста, потому в ответ широко улыбнулся беззубым ртом и даже что-то сказал, в голубином шуме едва различимое. Что-то вроде «Спаси тебя Господи».

— Тьфу! — Каспар непонятно отчего закашлялся. — Где мои тринадцать лет и черная рогатка?

— Шурик, будешь обедать? — спросила тетка. — У нас сегодня супчик грибной и гречневые оладьи.

— Очень надо есть в вашей богадельне! — фыркнул Каспар. — Ты что, здесь работаешь? Зачем звала?

— Работаю, надо ж твоей тетке где-то работать. На мою пенсию долго не протянешь. И на чужую работу глядя, сыт не будешь.

— Но как ты сюда-то попала? Ты же...

— Тс-с! — Женщина прижала палец к губам. — Отойдем подальше.

Они присели на скамейку у другого конца здания, далеко от старика и окруживших его голубей.

— Ты же это... — криво усмехнулся Каспар. — Привороты-отвороты, порча-корча и прочая ерундень. Колдунья, одним словом.

— В свободное от работы время, — процедила сквозь зубы тетка Лариса, — вообще-то сейчас это называется потомственная гадалка и ясновидящая, делающая приворот. Сама видела в объявлениях. Работаю нынче уборщицей, полы в доме причта мою. А привороты-отвороты — это для нуждающихся бедных людей, по доброте душевной. И вообще, хочешь что-то спрятать, положи на самое видное место.

— Спряталась, значит? Ну-ну! А доброту я твою знаю, — кхекнул Каспар со злыми нотками в голосе. Но нотки взял высоковато, поэтому прозвучали его слова больше комично, чем зло.

— Мне, племянничек Шура, помощь твоя нужна, — опять негромко процедила сквозь зубы женщина. — Сделаешь для меня — отблагодарю.

— И благодарность твою знаю. Ехали уже, — пожал плечами Каспар. — Из завещания на квартиру меня убрала? Ваське, брату, все хочешь оставить? Да я все равно от него свое заберу!

— Уймись, Шурик! Получишь ты свое, и больше еще получишь. Помнишь, как просил меня от пули тебя заговорить? Я отказала тогда: не готов был, да и не заслужил. А теперь сделаю, коли поможешь мне.

— От пули? — переспросил Каспар и внимательно посмотрел на тетку. — Не обманешь? Поклянись!

— Жизнью своей! — Женщина постучала себя по груди.

— Убить кого-то надо?

— Тьфу на тебя, Шурка! Убивать не надо! Вернее, надо, но не человека.

— Что за непонятки? Кого тогда? — угрожающе наклонился к тетке Каспар.

— Растение одно в оранжерее, я тебе название записала. — Она протянула ему зажатую в кулаке бумажку. — Сходишь днем, найдешь, оно на кактус похоже, с листьями острыми, место запомнишь, потом ночью вернешься и выполнишь: вырвешь с корнем, растопчешь — как хочешь делай, только чтоб не было его! Из охраны там пожилой мужик-сторож, на проходной сидит дремлет. Припугни его, забери ключи, ну и все остальное сделай как сказала.

— Сроки какие?

— Завтра-послезавтра, лучше скорее. Но главное — чтобы до Пасхи уложиться. Две недели осталось.

— А заговор от пули?

— Ждет тебя. Если договоримся, скажу где.

— Договорились. Не спрашиваю, зачем тебе это надо, — ваши колдовские дела. И ты меня потом не спрашивай про мои бандитские. Где забирать? Дома у тебя?

— Нет, дома я теперь остерегаюсь заниматься. — Теткино лицо от злости пошло красными пятнами. — Соседка у меня старуха церковница, в Трифоновском храме работает, молится дома, а мне покоя нет, как огнем меня жжет. Пришлось на окраине, в частном секторе комнатку снять у бабки одной, там и занимаюсь. Хозяйка-то выстарилась, мало соображает, а я ее еще и чаем специальным угощаю... Тихо теперь у меня.

— Какой адрес?

— Туда не надо идти. Зелье тебя в другом месте ждет.

— Где? — Каспар с опаской посмотрел в сторону старика в болонье, мимо которого с криками «Я русский!» — «Нет, я русский!» пробежали два малыша, вспугнув сгрудившихся там голубей.

Сизая шумная туча накрыла их с теткой, и не просто накрыла: две ляпки помета, как погоны, украсили плечи Каспара.

— Говорил же, обгадят! — вскрикнул тот, вскочив на ноги и стряхивая птичий «подарок» с куртки. — Всех перебью!

— Не перебьешь! — усмехнулась тетка. — На, утрись. — Она протянула племяннику носовой платок. — Зелье заберешь на Никольском кладбище. Знаешь, где? Северная окраина города...

— Достали эти кладбища! — Каспар сделал ударение на втором слоге. — Из-за Трифоновского чуть к хозяину не отъехал. Теперь еще одно! Почему там?

— Для такого снадобья и место надо особое. В общем, как войдешь в ворота, сразу налево и вдоль ограды иди метров пятьдесят. Увидишь памятник из серой мраморной крошки, в углу веточка и надпись: «Пантелей Григорьевич Квасов. 1950–1979». За памятником рукой пошаришь, там земелькой присыпан пузырек аптечный. Все, что в нем есть, прямо там, на могиле, выпей. Вот тебе и заговор от пули.

— Блудняк какой-то. Не врешь? — Каспар вплотную подошел к тетке. — И почему именно там?

— Самоубивец, — вздохнула тетка и отвела глаза в сторону, — самое место для нашей силы.

— Для вашей, — поправил Каспар, — мы сами по себе.

— Да наша так сильна, что и горами качает, и людьми что веником трясет. А так-то мы все одним дегтем мазаны, — ответила женщина и ткнула пальцем племяннику в грудь. — Как сделаешь, позвонишь. А коли не сделаешь, не будет зелье действовать, так и знай! Ступай!

«Как на брата Славика покойного похож, — подумала она, провожая его взглядом. — Просто вылитый! Один корень поганый!»

Как только Каспар скрылся из глаз, она поднялась со скамейки, подошла к урне, огляделась по сторонам и, склонившись вниз, сказала чуть слышно:

— Все сделала как велено было.

Вернувшись на скамейку, задумалась. И что это за фрунты? Раньше, бывало, из-за левого плеча голосок что-то шепнет, во сне что привидится, а теперь? С неделю назад ведро помойное с ней заговорило, про цветок какой-то. Она решила не обращать внимания, мол, наваждение. Но тут же, налив в чашку горячего чая, на себя плеснула. А из ведра опять голос: «Слушай, не то хуже будет!» Потом на улице из урны. И снова дома из ведра. И все об одном, о цветке американском, который любой ценой надо извести. Название такое, что не запомнишь, записала под диктовку: «Аргироксифиум». И про племянника ведро подсказало, и про зелье заговорное, и как его сделать, и где спрятать. В общем, все от начала до конца. И попробуй не сделай! Себе дороже выйдет. Тут хоть на небо лезь, все равно вниз за ноги стянут. Горячий чай на подол — это капля того, что они могут. Ладно, надо пойти домыть коридор, дела делами, а работа работой. Мать, покойница, повторяла: «Не работа сушит, а забота...»

* * *

Летит пуля, жужжит; я вбок — она за мной, я в другой — она за мной; я упал в куст — она меня хвать в лоб; я цап рукой — ан это жук!

Русская прибаутка

Сев за руль, Саня Каспар задумался. Куда? В спортивный зал или на кладбище? Тот еще выбор. Он усмехнулся. Хотя, как говаривал отец, «живем, пока мышь головы не отъела». Вот тогда — на кладбище. Сейчас не девяностые, но нет-нет да кому-то голову-то отъедят. Гоша Косой в Питере маслину поймал, Кедра здесь завалили... Нет уж, врешь, меня пуля теперь не догонит. Выпью зелье, сделаю делюгу теткину — и всё, гуляй, Вася! Он вырулил со стоянки на проспект и сразу резко прибавил газу. Его «Тойота Ленд Крузер Прадо», за несколько мгновений набрав сотню, рванулась к выезду из города. На север, к Никольскому погосту...

Днем город выглядел скучно, тоскливо даже. Тут и ночью-то не разбежишься, а уж сейчас... Мухи на лету дохнут! Одна радость — гонка! Он красиво, не снижая скорости, лавировал в потоке машин, обгоняя их одну за другой. Переругивался с водителями, кому-то оттопыривал палец, кому-то грозил кулаком. Благо голоса его никто не слышал, зато лысый череп и кулаки вполне могли разглядеть, поэтому никто особо не дергался. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. На проспекте Щорса, у дома 47, куда сто лет назад он провожал девчонку из параллельного класса, его на форсаже подрезал черный «мерседес», из которого выскочили два бородатых горца. Сразу начали махать руками, стучать по капоту его «тойоты».

— Чем думаешь, башка? — кричал один с сильным акцентом. — Тэбя учить надо ездит? Или рэзать сразу?

«Похоже, азербайджанцы, втертые как надо», — подумал Каспар, выходя из машины. Нет, таких он не боялся, такие больше по крику мастера, страха нагнать. Накурятся дури, нанюхаются и вперед, Ваньку русского жучить, а чуть что, в кусты... Но сейчас проверим...

— Что, орлы горные, полетать охота? — спросил он весело. — Сейчас полетаете!

Горцы переглянулись и замолчали, чуя, что дали промашку. Видно, кем-то уже были научены.

— Ты не так понял, брат! Мы пошутили, машина твоя понравилась, не обижайся, брат, — мгновенно подобрел тот, что угрожал. И акцент у него почти пропал.

— Нет уж, уважаемые, полетать придется, — пообещал Каспар, приближаясь.

Первого коротким хуком справа разом уложил на асфальт. Второго, попытавшегося убежать, догнал и перебросил через себя на крышу их «мерседеса». Стянув за ногу на обочину, врезал ему сверху кулаком в солнечное сплетение. Тот захрипел...

— Ну всё, полетали, теперь будем прощаться! — Он, сделав им ручкой, пошел к своей машине.

На тротуаре, наблюдая за происходящим, стояло несколько человек из прохожих, явно ему симпатизировавших.

— Браво, мужик! — крикнул полный дядька в светлой ветровке. — Так им и надо, знай наших!

— Как цуцики, и не сопротивлялись! — восторженно добавила квадратного сложения дама, возможно супруга светлой ветровки.

— Можно было бы и добавить! — поддакнул похожий на студентика тощий, как фитиль, парень. — С нами не забалуешь!

Садясь в «тойоту», Каспар смерил его холодным взглядом, так что тот осёкся и отступил назад. Заливала! Таких он презирал: подначат и убегут...

Вклинившись в поток, он опять начал лавировать. Со Щорса свернул на Чехова. У серого трехэтажного здания в стиле ампир, напоминающего Мальмезон — резиденцию Наполеона и Жозефины Богарне в предместье Парижа — притормозил. На первом этаже располагался элитный ресторан для богатых «Ривьера», на втором за тонированными окнами шла большая игра: там спряталось подпольное казино с рулеткой и покерными столами. Владел этими «парижскими тайнами» Гурам — авторитетный бизнесмен, как он сам себя называл. Ходили слухи, что за ним стоят серьезные грузинские воры, но на поверку выходило, что прикрывают его лишь небольшой ментовский начальник да алтынский смотрящий Тарас, под которым давно уже земля шатается. Доберусь до вас, мне теперь все нипочем! Каспар по-волчьи оскалился и еще сильнее ухватился за руль.

Через десять минут он достиг городских окраин, далее улица плавно превращалась в Залесское шоссе, здесь «Яндекс Навигатор» указал повернуть направо, на тянущуюся через поле грунтовку. Примерно в километре, как воронье гнездо, чернела шапка из высоких деревьев и купол церкви с крестом над ними. Никольский погост. И как тетка сюда добирается? На метле, что ли, летит над бездорожьем?

Однако дорога оказалась ровной, хорошо накатанной, так что вскоре он припарковался у кладбищенской ограды. Рядом теснились друг к дружке два невзрачных домика под заросшими мхом шиферными крышами, окруженных покосившимися сарайчиками и общим кривым забором. Прямо к крыльцу первого дома прижималась выложенная шатром высокая поленница. Это чтобы зимой далеко не ходить. А если рухнет? Проходя мимо, Каспар критически оглядел эту феерически выглядевшую конструкцию. Да нет, выдержит, сделано основательно, на совесть. Маленькие окошки в домиках зажмурились светлыми шторками, вокруг не наблюдалось ни души, словно все вымерло. Хотя о чем говорить? Кладбище!

Ограда из плитняка была местами порушена, и каждая прореха давала возможность проникнуть внутрь кладбища. Где эти ворота? Ничего тетка толком не объяснила! Куда идти дальше?

— Вход ищешь? Он там, за березкой кривой по левую руку.

Каспар огляделся и не сразу рассмотрел стоящего в расщелине стены маленького мужичка с седыми курчавыми патлами, одетого как типичный бомж — в большой не по размеру пиджак, камуфляжные штаны, подвязанные снизу веревками, и стоптанные армейские башмаки. Где-то я видел этот приплюснутый носик? Каспар напряг память, но не вспомнил.

— Уважаемый, мы где-то встречались? — на всякий случай спросил он.

— А как же! — ухмыльнулся бомж. — На заседании Бильдербергского клуба летом прошлого года в Лиссабоне. Обсуждали искусственный интеллект на страже «золотого миллиарда», победу НАТО над Россией, сдерживание Китая и Индии. Забыл? Рядом в зале сидели. А за нами Йенс Столтенберг, Джон Миклтвей, Маркус Валленберг и прочая шелупонь.

— Шутишь? Язык укороти! — угрожающе надвинулся на него Каспар.

Хотел сказать грозно, но вышло как всегда — словно птичка прочирикала. Бомж это оценил и иронично улыбнулся:

— Ладно, не буруй! Войдешь — сразу налево. Там несколько шагов до могилки Пантюши Квасова. Друга мово... — Бомж скуксился и сделал вид, что вытирает слезу. — Там все и возьмешь. Только пей до капли!

— Откуда знаешь?! — От удивления Каспар открыл рот, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Тетка...

— Да здесь все об этом знают. — Мужичок обвел широким жестом кладбище. — У любого спроси.

— У любого? — переспросил Каспар, теряя дар речи и чувствуя, что его словно кто-то невидимый ухватил за плечи и начал сжимать до треска костей.

Он поморщился от боли. Что происходит? Кто это? Если бывают моменты, когда кровь стынет в жилах, то сейчас наступил именно такой. Его звериное чутье подсказывало, что ему уже не помощники ни сила, ни опыт, ни дерзость, ни воровской фарт. Прахом ляжешь перед этим вселяющим ужас коротышкой. Тут все равно что грудью идти на скалу...

— Вот и славно, что все понял, — уже без улыбки, спокойно сказал мужичок. — Меня, кстати, Эдя кличут, может пригодиться. Если за ногу кто схватит, зови меня, я руку протяну, помогу. — Эдя выставил перед собой огромную, совсем не по размеру с телом, ладонь. — Ступай.

Каспар, будто кто-то толкал его в спину, пошел в указанную сторону. Над головой жутко перекликалось воронье, в темной гуще деревьев что-то трещало и бормотало почти по-человечьи, но не разобрать что. Он вспомнил, как это быть маленьким и беззащитным. Жутко и страшно! Среди могил ему в нос ударил тяжелый дух погреба, все равно что у бабки в деревне, когда она заболела и более туда не спускалась. «Где этот Квасов? Ах вот!» Он увидел серый памятник и нужное имя. А сзади чью-то тень, полупроявленную на фоне чужих могильных камней. «Мертвец? Чур меня! — едва не выкрикнул он фразу из какого-то фильма. — Куда ты втравила меня, тетка?» Тень исчезла, а в памяти всплыли теткины слова: «Для такого снадобья и место надо особое». «Терпи!» — приказал он сам себе и, нагнувшись над могилой, протянул руку за лицевую сторону памятника Пантелею Квасову.

Пузырек нащупал почти сразу. Достал. Очистил от земли, качнул из стороны в сторону. Бурая жидкость внутри запенилась. «Выпить это? А вдруг яд? Да и пусть! Значит, отъест голову мышь. А если нет, тогда буду Броневой, как Мюллер!» Он открыл пузырек и махом проглотил все до капли. Показалось, что выпил сладковатый луковый отвар, до одури противный. С детства терпеть не мог лук! Почувствовав рвотные позывы, встряхнулся, беря себя в руки. Надо вернуться в машину, там есть вода. Но с места сойти не получилось: ступни словно приклеились к земле.

— Что за дрянь? — заорал он едва ли не басом, у него это вышло впервые за долгое-долгое время. — Эй, как там тебя? Эдя? Помоги!

— Умеешь, коли надо! — просипел кто-то невидимый за могильной оградкой. — Ступай! Броневой! — Этот невидимый, кажется, хихикнул.

Но Каспару было не до смеха. Почувствовав, что ноги освободились, он рванул прочь с кладбища. Бежал быстро, боясь опять повстречаться с жутким Эдей. Замедлился лишь у первого домика. Там у калитки стояла старушка, закутанная в теплый пуховый платок.

— Ты к кому, сынок? — спросила она. — У нас тут по будням нет никого, храм закрыт, служба в воскресенье, сразу и вечерняя, и литургия.

— А Эдя? Такой курчавый мужичок? У вас тут живет?

— Эдиков у нас сроду не было, — пожала плечами старушка. — Здеся лишь я да смотритель храма Федя Квасов. Он второго дня в город уехал к племяшке, пока не возвернулся.

— Квасов? — вздрогнул Каспар. — Он же на кладбище, я могилу видел.

— Так это его отец. — Старушка, поперхнувшись, закашляла. — Пантелей-то, покойник, грех на душу большой взял, самоубивцем стал. Сын его Федя грех-то отца здеся и искупает трудом да молитвой Богу. Хороший парень, дай Бог ему здоровья! Вот так деды и отцы грешат, а детям грехи их выправлять. — Старушка тяжело вздохнула. — В воскресенье приезжай, сынок, и отца Владимира увидишь, и Федю Квасова.

— Да-да! — буркнул Каспар, подумав, что ноги его здесь больше не будет, пусть хоть луна на землю упадет.

Доехав до середины грунтовки, остановился, вышел из машины. Долго глубоко дышал, раздвигая локтями плечи и всматриваясь в громоздящийся за краем поля Алтынск. Низкие облака со всех сторон наползали на дома, накрывали их пышными каракулевыми шапками, отчего город казался гигантским дымящимся блюдом с кипящим в нем варевом, тяжелый дух которого, казалось, вот-вот дотянется и до этих пределов. Но пока здесь было свежо и свободно. И эта свобода дарила Каспару успокоение. Мысли его вернулись к обычному порядку. Коли все это с ним случилось — значит, не зря? Значит, будет действовать теткин заговор? И для него сейчас первое дело — выполнить ей обещанное...

Он вернулся в машину и, загуглив городскую оранжерею, узнал, что построена она была в конце семидесятых, в бытность работавшего тогда первым секретарем обкома КПСС Семена Михайловича Лушина, по его прямому указанию. Оттого и прозвали ее позже Лушинской. Растения в нее завозили из стран соцлагеря, а также из дружественной Африки и Америки. Росли здесь пальмы, саговники, фикусы-душители, кипарисы, кактусы, суккуленты и много что еще. Грядок в оранжерее не имелось, только кадки, поэтому место это напоминало зимний сад.

Поехать посмотреть? Но не будет ли это ошибкой? Едва ли там часто появляются такие фигуры, как он. Значит, обратят внимание. Ему это надо? Нет уж, лучше поехать сразу на дело после закрытия. «Чай, не сберкассу брать, как-нибудь справлюсь, — решил он, — растение по названию найду. В курсы сторож введет, уж с такими общаться умею. А сейчас — в зал, надо привести себя в тонус».

До фитнес-центра «Атлетика» добрался через полчаса. В раздевалке встретил двухметрового гиганта Витю Медведя — пацана из их бригады. Тот тренировку закончил и собирался уходить.

— Витя, завтра в семнадцать ноль-ноль общий сбор в «Золотой роще», — скомандовал Каспар. — Надо кое-что перетереть. Маякни пацанам.

— Сделаю, Саня! — Медведь вскинул сжатую в кулак руку к плечу и тут же поморщился. — Крепатура[1], чтоб ее, мучает. Ты сам-то чего бледный? Бессонная ночь?

— Все путем, сейчас приду в норму, — отмахнулся Каспар. — А ты на сеты[2] подсел, бычишься, баланс соблюдай и подсушись, мокрым быть — хуже нет.

— Учту! — Медведь еще раз отсалютовал.

В зале Каспар поработал с мышцами спины, выполнив тягу верхнего блока широким хватом к груди, тягу горизонтального блока к пояснице, тягу гантелей в одной руке в наклоне, гиперэкстензию[3]. Затем снизил нагрузки. В конце тренировки перешел к кардио.

На соседней беговой дорожке заметил Сергея Петрова, опера из Запрудненского РОВД. Кивнул. Вообще, они были в контрах, но здесь, в спортзале, действовало правило нейтралитета. Как по закону джунглей, когда за убийство у водопоя полагалась смерть, потому что питье важнее еды. А спорт, как сказано, — это жизнь!

Петров кивнул в ответ.

В раздевалке они перекинулись несколькими фразами.

— Здорово, комиссар! — ухмыльнувшись, сказал Каспар, энергично протирая спину полотенцем.

— Здорово, атаман! — в тон ему ответил оперуполномоченный.

Майор Петров был достаточно высок и худощав, но жилист, так что по силе и выносливости мог дать фору иному качку.

— Ты по Сеньке шапку-то надел? — продолжал ухмыляться Каспар.

— О чем ты?

— Все о том же. Гурама ты крышуешь?

— Не твой уровень это обсуждать, — отрезал майор, — да и не место здесь для этого. Хочешь, повесткой вызову?

— Рискни!

— Угрожаешь? Я ведь всегда при исполнении.

— Предупреждаю!

— Ты свору свою бандитскую предупреждай! А про меня знай: представится случай, я на законных основаниях тебя как пса завалю. Рука не дрогнет!

— Я тебя тоже люблю, комиссар, — широко улыбнулся Каспар, — только не сбудется твоя мечта! Не отлита еще для меня пуля!

— Жизнь покажет! Удачи не желаю, атаман!

Ох, как хотелось Каспару врезать этому менту! Он провожал его взглядом, представляя, как крушит ему челюсть, расплющивает нос... Жаль, не время! Но жизнь она такая — действительно, еще все покажет!

* * *

Каким чудом мог быть устроен столь дивный и для всех неожиданный поворот дела, совершившийся, так сказать, на самом острие ножа?

Н.С. Лесков

Анжелика Праздник, ведущая авторской программы «Любо-дорого» на региональном кабельном канале, в жизни была точной копией самой себя на телеэкране. С этим соглашались все, кроме ее личного визажиста Ксении, которая, впрочем, на все имела свое особое мнение. И сегодня, готовя специальную программу в Лушинской оранжерее, посвященную необычному подарку городу от комдива Ерёмина, она была такой же, как всегда, — креативной, напористой и безупречно красивой. Она кипела идеями, так что старший цветовод-декоратор Нинель Ивановна через пятнадцать минут общения с ней едва не сошла с ума.

— Гавайский подсолнух? Самое редко цветущее растение в мире? Да, нашел, что подарить городу генерал! Так... Так...

Анжелика с задумчивым видом ходила вокруг широкой кадки с экзотическим растением, похожим на светло-голубой шар с острыми колючими листьями.

— Название-то какое, не выговоришь. — Она посмотрела на стоящую в кадке табличку. — Аргироксифиум! Поди запомни... Нинель Ивановна, а может быть, ее по кругу обставить маленькими кактусами, у моей мамы такие есть? Картинка лучше будет, а?

— Нет у нас маленьких кактусов, — устало пожала плечами старший цветовод.

— Подсолнух, говорите? А подсолнухи другие у вас есть?

— Это однолетние растения... — замялась Нинель Ивановна. — Хотя... в секторе продаж кое-что есть, подготовили для одного клиента, он их на своей даче, как погода теплая установится, прямо в вазонах выставляет, чтобы повыпендриваться перед соседями. «Плюшевый мишка» и «Красное солнышко»...

— Несите, несите сюда, — захлопала в ладоши Анжелика, — мы завтра в прямом эфире устроим для зрителей викторину «Угадай название». Победителю — смартфон! Ура! Ай да я! — Она несколько раз подпрыгнула на месте.

— Как все это сделать? — растерянно развела руками Нинель Ивановна.

— Как хотите! У нашего и вашего руководства договоренность о полном взаимопонимании и сотрудничестве. С губернатором согласовано, со штабом дивизии тоже. Да, название это до времени спрячем...

Анжелика взяла в руки табличку, где красивыми синими буквами было написано «Гавайский подсолнух аргироксифиум», оглядевшись, отнесла ее метров за пять и поставила в кадку с маленькой пальмой, где собственная табличка отсутствовала.

— До завтрашнего утра прошу ничего не трогать. Съемочная группа приедет в десять ноль-ноль. Все понятно?

Нинель Ивановна согласно кивнула и скомандовала помощнице Оле, девушке лет двадцати:

— Так, закрываем оранжерею, до утра все оставляем как есть.

После ухода телезвезды Нинель Ивановна некоторое время с задумчивым видом стояла у аргироксифиума. «Вульгарная девица! И что это у нее за парфюм? Уж пять минут, как ушла, а все еще невыносимо разит, будто ацетон разлили! Фальшак, точно фальшак!» — на этих мыслях Нинель Ивановна успокоилась и пошла в свой кабинет собираться домой.

* * *

Хотел ехать дале, да кони стали.

Много желал, да ничего не поймал.

Хотелось на коня, а досталось под коня.

Русские пословицы

К месту Каспар подъехал в 20:00. Оранжерейный комплекс состоял из нескольких высоких «воздушных» сооружений из стекла и металла, соединенных между собой застекленными переходами и обнесенных по периметру металлическим прозрачным забором. В школьные годы он бывал здесь однажды на экскурсии. В памяти остались смутные картинки с пальмами, фикусами и ананасом, которым угостил их пожилой ученый-ботаник, исполнявший обязанности экскурсовода. С тех давних пор он и думать забыл об этом экзотическом городском уголке. И теперь опять здесь с миссией, которая едва ли понравилась бы тому самому ботанику из школьного детства, если, конечно, он еще жив-здоров.

Работники оранжереи должны были разойтись два часа назад. Сигнализацию, как выяснил он у знакомого кента из ФГУП «Охрана» Росгвардии, включает в 21:00 сам сторож, убедившись, что объект охраны покинули все сотрудники. Если он этого не сделает и не выйдет на связь, к объекту выедет дежурный экипаж. Пятнадцать минут Каспар постоял, выжидая. Никакого движения! Ну что, пора действовать. Прихватив пакет с «боевым запасом», он вышел из машины и разбитной походкой праздного гуляки двинулся в сторону проходной. Подойдя к окну, еще раз огляделся по сторонам. Убедившись, что препятствий нет, постучал.

— Кого там принесло? — донесся с той стороны хриплый мужской голос.

— Свои! — Каспар постучал еще раз, более интенсивно.

— Чтоб тебя!.. — ругнулся сторож.

Где-то внутри хлопнула дверь, потом щелкнул замок, и наружу вышел коротко стриженный, седой дядька с красным, опухшим лицом.

«Наш человек!» Каспар воодушевился и сразу перешел в наступление:

— Земеля, помоги, в беду попал, — затараторил он. — Памятник искал Карлу Марксу, заблудился. А теперь вот и выпить не с кем.

Сторож, уже открывший было рот, чтобы, не сдерживая себя, по-русски излить накипевшее, так и застыл с отвисшей челюстью. Наверное, объяви ему Каспар, что он его тетя из Рио-де-Жанейро, он удивился бы в меньшей степени.

— Заходи, — наконец сориентировался он в ситуации, — у меня план города есть.

В душной каптерке с мебелью, очевидно, не сложилось: кроме пустого стола с одиноким стаканом, двух стульев и голого топчана, имелись лишь кулер с водой и тумбочка с дисковым телефонным аппаратом; правда, была еще дверь напротив входа, но такая узенькая, что Каспар со своими габаритами едва бы в нее протиснулся. Столешницу здешние хозяева из непонятных соображений заклеили плотной зеленой бумагой, что тут же навеяло Каспару мысли о Гураме и казино. На стене висел выцветший новогодний плакат с Дедом Морозом, летящим на тройке белоснежных лошадей по сказочному лесу.

— Так вот же Карл Маркс! — воскликнул Каспар. — Я его по всему городу искал, а он здесь! За это надо выпить!

— Надо! — тут же согласился сторож. — Только это не Карл Маркс, а Джавахарлал Неру.

— За него мы по второй выпьем! — пообещал Каспар, доставая из пакета с боезапасом бутылку водки и банку с огурцами.

— А третью за лошадь, — добавил сторож, извлекая из недр стола второй стакан, — заслужила, она друг человека.

— За лошадь можно выпить... — Каспар посчитал пальцем животных на плакате. — Трижды!

— Это да, только... — Сторож критически окинул взглядом бутылку со спиртным. — Если бензина хватит.

— А кто сказал, что у нас нет с собой бензоколонки? — Каспар тряхнул в воздухе пакетом, и тот многообещающе звякнул стеклом.

— Другое дело! — расцвел, как утренний цветок, сторож. — Петрович, — представился он и придвинул поближе к Каспару стаканы.

— Кеша, — отозвался тот, открывая бутылку и наполняя емкости для пития на две трети.

Водка была заряжена снотворным, так что любой после нескольких глотков должен был бы уйти в аут. Петрович проглотил почти целый стакан, не заметив, что его собутыльник к своему лафитнику даже не прикоснулся.

— Петрович, — заторопился Каспар, — хочу к вам на экскурсию. Говорят, сюда цветок из Америки привезли, где он?

— Так вот сразу за проходной главный корпус, как войдешь, вперед метров двадцать и увидишь в кадке, там табличка есть. Он такой... — Петрович очертил в воздухе круг и смачно икнул.

— Прямо вот такой? — Каспар повторил жест сторожа. — Ключи не потеряешь? А то приду, а там заперто.

— Да как потеряю? Вот они, в ящике стола, от этого корпуса самый длинный, золотой. Скажи, что от Петро... — Договорить он не успел, ушел в аут, откинувшись на стуле головой назад.

Каспар быстро переложил его на топчан. Посмотрел на часы: 20:30. Надо спешить. Он вытащил из стола связку ключей, потом метнулся к двери в стене, за ней обнаружился санузел. Вылил водку из стакана и из бутылки в раковину, стаканы ополоснул, а пустую бутылку вернул в пакет. Всё, кажется? Он огляделся и помахал рукой Деду Морозу:

— Адьё, Джавахарлал или как там тебя? Если что, меня здесь не было...

Дверь в главный корпус открылась легко, за замками, как видно, следили. Он включил фонарик. Его луч, отражаясь от стволов и веток экзотических растений, создавал странные неземные картины, словно из фильма про пришельцев. Но Каспару некогда было удивляться, время поджимало — после девяти вечера в «Охране» забьют тревогу...

— Не то, не то... — бормотал он, перебегая от кадки к кадке. — Ага, вот оно! «Гавайский подсолнух аргироксифиум». Блин, какой это цветок? Дерево целое! Как такое вырвешь?

Каспар заметался по залу, высвечивая фонариком укромные уголки. Лопату обнаружил через пару минут. То, что надо! Вернулся к кадке с «американцем» и с остервенением начал подрывать землю. Вскоре все было кончено, ствол с пышной кроной и оголившимся корнем упал на пол. Полотно лопаты было остро отточено, поэтому, хотя и с определенными усилиями, он достаточно быстро разрубил корень на несколько частей. «Пожалуй, всё! Хана тебе, подсолнух! Хотя какой ты подсолнух? Дуб!» Он запер дверь в корпус, заглянув в каптерку, метнул связку ключей на стол.

— Еще раз всем адьё! — Он усмехнулся и быстрым шагом пошел к машине.

Перед тем как повернуть ключ зажигания, посмотрел на часы. 20:55. Ну вот, то, что доктор прописал! Теперь точно Броневой — как Мюллер!

* * *

Как мы можем знать, что такое смерть, когда не знаем, что такое жизнь?

Конфуций

Сорок минут Каспар колесил по городу, обдумывая события дня и свой новый статус. Вот уж намешалось всего! Броневой! Теперь уж не как метафора, без привязки к персонажу сериала, но буквально — не боящийся пуль! Фантастика? А жутчайший инфернал[4] Эдя с руками-лопатами не фантастика? Страшилки на кладбище? Раз все это было — значит, и договор его с теткой-колдуньей в действии! Так что можно не боясь вопросы решать, даже без пацанов, одному. Главное — дров не наломать.

На Пржевальского остановился у «Шашлычного дворика»: голод грыз желудок. Взял люля из говядины и гиро с курицей — для голодного мужика самое то. Запивал горячим чаем. Сидел у окна, посматривая на прохожих, которых в этой части города было немного. Вот пробежали две девушки. Школьницы? Студентки? Или... Никакого «или»: либо первое, либо второе! Ему хотелось сейчас быть мягким, таким же, как эти кусочки люля. Мягким и великодушным. Вот гражданин в костюмчике. Чиновник из какой-нибудь управы? Взяточник, коррупционер? Или вор на доверии? Нет, пусть будет честный и горячий к службе, как этот чай, служака-чиновник. А этот? На него с той стороны стекла смотрели безумные глаза бомжа с темным от побоев лицом. Теперь уж точно настоящего — такое не подделаешь. Бомж показал пальцем на разложенную перед Каспаром еду, потом на свой рот и улыбнулся жалкой, кривой улыбкой. Передние зубы у него отсутствовали. Каспар мог отвернуться, мог показать бедолаге кулак или выйти на улицу и отогнать его пинком прочь. Мог, наконец, попросить сделать это скучающего за стойкой продавца-азиата. Но вместо этого жестом подозвал азиата к себе.

— Видишь того чудилу за окном? — Он кивнул на застывшего в ожидании оборванца. — Через пять минут он должен есть то же, что ем сейчас я. Если не уложишься, побежишь привязанный за моей машиной через весь город. Усёк? Время пошло!

— Усёк, — испуганно кивнул башкой азиат.

— Ну так иди приглашай гостя!

Каспар дождался, пока бомж расположится за столиком в углу и снимет с шампура первый кусочек люля. После чего подошел к стойке и, выложив перед азиатом три тысячные купюры, спросил:

— Хватит за двоих?

Тот, втянув голову в плечи, согласно моргнул глазами.

— Нормалёк, почти уложился, но в следующий раз действуй быстрее, береги время клиента! — И Каспар дважды хлопнул ладонью по прилавку.

Уходя, прощально помахал бомжу. А тот, беззубо улыбнувшись, оттопырил вверх большой палец сжатой в кулак руки.

Такого хорошего настроения у Каспара не было давно. Надо делать дела! Да, и разобраться кое с кем. Он набрал номер Скворца — их прикормленного хакера, студента лет двадцати, знавшего все тайны Интернета от и до, как царь и бог, — и попросил определить геолокацию майора Петрова из Запрудненского РОВД. Через пять минут Скворец скинул адрес: улица Чехова, дом 31.

Каспар ухмыльнулся. Кто бы сомневался? Гурам и Петров! Родные до безобразия лица.

Он качнул пальцем висящий на зеркале заднего вида бронзовый крестик. Тот, неожиданно сорвавшись с крепления, упал вниз.

Сердце неприятно ёкнуло. Плохая примета! Он нащупал его на полу и положил в бардачок. Что надо сделать? Свечку поставить? Ладно, завтра. А сейчас... сейчас вперед! Он рванул с места и полетел в сторону ресторана «Ривьера».

У входа в заведение припарковалось с десяток дорогих иномарок. Дверь держали два верзилы в черных костюмах — широкие, как платяные шкафы. Вид грозный, а внутри — побитое молью тряпье, в спортзале сроду не бывали. Собью обоих с двух ударов? Каспар ощутил острое, как бритва, чувство азарта. Собью или нет? Однако, пока шел, взял себя в руки. Так нельзя, они на работе, пусть служат хозяину. А вот того жалеть не буду...

Вышибалы сначала сдвинулись друг с другом, закрыв спинами вход. Но, узнав гостя, расступились, давая возможность пройти. «То-то!» — Каспар смерил их снисходительным взглядом.

Фойе выглядело как итальянский дворик эпохи Возрождения — с мраморными копиями античных статуй, балюстрадой и венецианскими фонарями. Огромные диваны, как у итальянских дожей, манили прямо тут придаться неге, хотя здесь только все начиналось. Дальше — больше: в залах ресторации воображение гостей поражали дворцовые интерьеры с позолоченной антикварной мебелью, резными колоннами, фресками и опять же мраморными статуями. Но Каспар не чувствовал себя гостем, он хотел стать здесь хозяином, для того и приехал. Широкими шагами он прошел в глубину зала, заполненного едва на треть. Остановился возле сцены, где струнный квартет исполнял что-то из классики. Бросил музыкантам пятитысячную купюру. Чернявый, с бакенбардами скрипач благодарно кивнул. Подбежал администратор, предлагая места на выбор.

— Сегодня в меню суп с трюфелями, пирожки с олениной, — перечислял он, — свежайшие устрицы, осетрина, овощные и рыбные салаты на любой вкус...

— Мне нужен стол с зеленым сукном, — перебил администратора Каспар. — Извольте проводить!

— Простите, — тот застыл как вкопанный, — в этом помочь не могу, не в моей компетенции.

— Сам справлюсь, — отрезал Каспар. — Свободен!

Не глядя по сторонам, он пересек зал и остановился у тяжелой, шитой золотом портьеры. За ней был проход к лестнице на второй этаж, туда, где располагалось казино. Почувствовав чей-то взгляд, обернулся. На том конце зала, у входа, стояла его тетка в синем рабочем халате и жестами манила к себе.

— Дальше нельзя, простите, — с мольбой в голосе сказал подошедший к нему администратор.

— Замолкни! Видишь женщину в халате? — Каспар указал на вход в зал ресторации.

Администратор тоже обернулся.

— Никого не вижу, — пожал он плечами и снова заныл: — Следуйте, пожалуйста, за мной, к вашим услугам лучшие столики.

— Отвянь! — Каспар зажмурился, протер глаза. Тетки Ларисы на том месте уже не было. «Показалось? Устал? Может, отложить все на завтра? Пойти выспаться? Да нет, доведу до конца».

Он отодвинул в сторону портьеру и вступил в задрапированный красным бархатом коридор.

Администратор остался в зале, а впереди, на первой ступеньке широкой мраморной лестницы, стоял тот, с кем встречаться Каспару совсем бы не хотелось, — Боря Береза, чемпион в тяжелом весе по боям без правил всех последних лет.

— Привет, Саня! — сказал он спокойным голосом очень уверенного в себе человека. — Тебя там не ждут. — Он указал большим пальцем себе за спину. — Так что извини!

— Привет, Боря! Жаль, что это ты! Но мне надо пройти, и я попробую!

— А смысл? — пожал плечами Береза. — Шансов ноль, ты ведь в полутяжелом и до четверти финала никогда не доходил, так?

— Так! — кивнул Каспар. — Но одно дело — клетка, другое — реальная жизнь, так что лучше пусти...

— Не шевелись! — скомандовал кто-то, стоящий на верху лестницы. — Руки в гору!

Вниз, держа перед собой макарова, спускался оперуполномоченный Петров. За ним следовал еще один опер, со смутно знакомым лицом.

— Выходим во двор. — Майор подтолкнул Каспара стволом в грудь. — И не шути со мной!

Второй полицейский (Каспар вспомнил его фамилию — Шишкин; кажется, капитан) открыл скрытую в алькове коридора дверь.

Холодный уличный воздух чуть остудил разгоряченного желанием драки Каспара. Но лишь настолько, чтобы более здраво оценить расстановку сил и свои шансы в возможном столкновении с двумя операми.

Петров между тем спрятал пистолет в нагрудную кобуру.

— У тебя два варианта, Санёк, — сказал он с неприкрытой наглецой в голосе. — Первый — ехать домой и забыть про Гурама и казино. Второй — если первый, конечно, не подходит — ехать с нами в отдел, где мы оформляем тебя по 222-й статье. Ствол, кстати, для тебя готов, на нем две мокрухи...

— Не-а-а-а! — словно дурачась, протянул Каспар.

— Что «не-а»?

— А вот что! — Каспар нанес Петрову короткий прямой в челюсть, а Шишкина достал длинным оверхендом[5], отчего тот мешком рухнул на асфальт. Петров же, стоя на колене, тряс головой, приходя в себя.

— Ладно, прощаться не будем, отдыхайте, ребята. — Каспар, склонив голову к плечу, оглядел поверженных оперов, одновременно подумав, что сегодня все-таки не его день. Что ж, отложим на потом!

Посвистывая, он не спеша пошел через двор, чтобы выйти на Чехова, туда, где припарковал свою «тойоту».

— Стой, стрелять буду! — крикнул, очевидно, оклемавшийся майор.

— Стреляй сколько влезет, патронов не хватит!

Каспар даже не стал прибавлять шаг. Все так же посвистывая, он вошел в арку проходного двора. В этот момент Петров выстрелил в воздух. Через две секунды грянул второй выстрел, и Каспар споткнулся, ощутив сильный удар в правую часть спины. Что это? Рикошет? Камень отлетел? Про худшее он не подумал... Но тело, переполняясь болью, немело. Он оперся руками о стену и медленно опустился на колени, одновременно слыша знакомые и незнакомые голоса, среди которых выделялся теткин: «Для такого снадобья и место надо особое». «Броневой как Мюллер...» — это вроде бы сказал он сам. А может быть, и нет? Потом все стало затихать. Последнее, что он услышал, были слова Петрова:

— Говорил же, что как пса завалю? Получай!

Пулю, разорвавшую ему сердце, Саня Каспар не почувствовал, потому что уже летел куда-то вверх, к первой воздушной заставе, откуда ему призывно улыбался жуткий карлик Эдя...

* * *

Путь к Царствию Небесному проходит по острию ножа.

Архимандрит Иакинф (Унчуляк)

В начале Страстной седмицы в Трифоновском приходе царило оживление: в понедельник утром прибыла группа военнослужащих из дивизии, чтобы помочь убрать территорию вокруг храма. Пасха впереди! Все как один ветераны СВО. Приехавший с ними штабной капитан (пару раз он забегал в ЛИТО «Глыба») шепнул Владимиру, что у них орденов и медалей столько, что на целую роту хватило бы.

— Вон сержант Гаврилов, — показал капитан на невысокого светловолосого парня лет двадцати пяти, — лично сжег три «Леопарда». А тот высокий, с сединой, Юра Щербин, тоже сержант, командовал ПТРК, они в бою уничтожили украинский танк и два БТР, сорвали вражескую атаку. У обоих по ордену Мужества и Святому Георгию. У остальных наград не меньше.

Лица-то какие! Глядя на них, Владимир пытался подобрать слова, но нужные не находились. Мужественные? Решительные? Твердые? Всё так! Но было в них что-то еще, о чем так просто не скажешь. Какая-то тайна. Что им открылось там, на передовой, или, как они сами говорили, на «передке»? Какое знание о жизни? Или о смерти? Наверное, больше о смерти.

О, как о ней любят шутить наши великие! «Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовляться», — острил Козьма Прутков. «Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно придется заплатить», — заявлял Альберт Эйнштейн. А окажись они на линии огня где-нибудь в Работино или в Часовом Яру? Так же шутили бы?

Правда, Алексей Константинович Толстой был офицером и во время Крымской войны поступил в число охотников так называемого стрелкового полка Императорской фамилии, но до участия в боевых действиях дело не дошло: заболел тифом и едва выжил. О сражениях он мог знать только по рассказам друзей. Похожая история случилась с Владимиром Жемчужниковым. Будучи прапорщиком в стрелковом полку, отправился в Крым, чтобы громить турок, но тоже был сражен тифом и вскоре, так и не повоевав, вышел в отставку. Другие два брата Жемчужниковы вообще к военному делу отношения не имели. Так что «квартет» Пруткова готовился к смерти в тылу. А Альберт Эйнштейн всю жизнь бился с квантами и воевал за теории поля и относительности. Настоящей войны в глаза не видел, хотя слыл человеком бесстрашным и встречал смерть, как говорила его падчерица Марго, «тихим и умиротворенным».

Но тайну смерти никто из этих «великих» не разгадал. Простые же ребята, с молчаливым достоинством убиравшие сейчас сухую листву и ветки вокруг Трифоновской церкви, — смогли. Может быть, дело в перенесенных страданиях, которые есть тайна, хотя и открытая всем, но понятая лишь немногими?

Позже он спросил у отца Григория об обеих этих тайнах — страдания и смерти.

— Главная тайна смерти? — Священник на мгновение задумался. — Она в том, что ее нет! Сам Спаситель сказал в Евангелии: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы»[6]. Святой Иоанн Кронштадтский говорил, что наши мертвецы живы: они умерли только для наших плотских чувств, умерли телом, но не умерли душой; Бог видит их, и Он свидетель, что они живы. А страдание... Его смысл в том, что оно — основа божественного врачевания. Это мерило того, правильно ли мы живем. Коли нет у нас страданий, следует задуматься: «Что-то, наверное, не так». Не зря ведь мы часто слышим, что Бог посылает страдания тем, кого Он любит, хотя по нашей немощи мы этого и не хотим. Вот и Пушкин писал: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Это значит: нет страдания — нет жизни...

Так значит, смерти в онтологическом смысле не существует? Вот почему наши воины ее не боятся! Владимир поразился этому открытию. Они, наши герои, подспудной памятью отцов знают об этом и поэтому плюют смерти в лицо!

На проповеди в храме отец Григорий рассказал о тайне страдания более подробно:

— Отрывки из Книги Иова читаются в Страстную неделю, когда Церковь вспоминает последние дни земной жизни Христа. Этот выбор не случаен: Церковь показывает нам, что настоящий, окончательный ответ на вопросы Иова не только ему, но и всему человечеству был дан на Тайной вечери и на кресте Голгофы.

«Я знаю, — говорил праведный Иов, пораженный проказой, — знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам, мои глаза, не глаза другого, увидят Его»[7].

Святой Иоанн Златоуст говорит: «Нет несчастья человеческого, которого не перенес бы этот муж, твердейший всякого адаманта, испытавший вдруг и голод, и бедность, и болезни, и потерю детей, и лишение богатства, и затем, испытав коварство от жены, оскорбления от друзей, нападения от рабов, во всем оказался тверже всякого камня».

Жизнь Иова доказывает, что сущность христианских страданий кроется в обновлении человека и любви Небесного Отца. Человек страдающий, болезненный, лишаемый, гонимый идет по ступеням терпения выше и выше. Он сам идет и ведет за собой других к вечному спасению.

Однако тайна страдания по-прежнему остается личной тайной духовной жизни каждого человека, и лишь немногое приоткрывается нам. Мы можем быть уверены только в одном: иной раз именно страдание позволяет нам подняться над собственным привычным и комфортным существованием. Здесь — откровение, это есть основа познания всех тайн, впереди которых, может быть, и идет тайна страдания...

Как в нашем бытии и сознании, в нашей вере все гармонично увязано: и жизнь, и смерть, и счастье, и страдание! Молодой алтарник думал об этом с восторгом. И сам язык наш — великое чудо Божие! Увлекшийся под влиянием Толика Горелова изучением «Славянского корнеслова», Владимир, взявший на всю Страстную седмицу на работе отгулы, с упоением читал батюшке отрывок из этой книги:

— «Ни один язык так не отличается возвышенностью слога и слов, как наш. Латинец, например, или другой кто скажет отец наш (pater noster), но не может сказать отче наш. Француз говорит счастлив человек (heureur l’homme), но не скажет блажен муж. Он не имеет или имеет несравненно меньше нашего сложных слов: говорит подобен Богу (semblable a Dieu), но не скажет богоподобный; говорит хороший голос, добрая весть (une voix agreable, une bonne nouvelle), но не скажет ни благогласие, ни благовестие. У него нет двояких, одно и то же значащих слов, из коих одно возвышенное, а другое простое: он равно око и глаз называет l’oeil, чрево и брюхо — le ventre, чело и лоб — le front».

— Про «отче наш» хорошо! — улыбнулся священник. — А украинец скажет «батька наш», тоже не лучше, чем у латинян. О книге этой слышал, но прочесть не успел. Наверстаю! Вы в Чистый четверг будете причащаться?

— Да.

— Это правильно! В Чистый четверг вся вселенная причащается. — Отец Григорий затушил догоревшую свечу у Одигитрии и добавил, внимательно посмотрев на алтарника: — Путь к Царствию Небесному — это путь ввысь. Чтобы взобраться на гору, надо приложить огромные усилия, а вот чтобы упасть с горы, усилий не надо никаких. Да, вы слышали про чудо в городской оранжерее с нашим гавайским гостем аргироксифиумом?

— Что, расцвел? — удивился Владимир.

— Пока, увы, нет. — Отец Григорий благословил подошедшую к ним повариху из приходской столовой Татьяну Матвеевну, полную женщину средних лет, с добродушным лицом. — Покушение на него было, а Промысел Божий спас.

— Это как?

— Злоумышленник проник ночью в павильон оранжереи, где определено было место для этого подсолнуха, но накануне произошла какая-то путаница, и табличку с названием цветка переставили в кадку с пальмой, ее-то по ошибке неизвестный злодей и уничтожил. А аргироксифиум цел.

— Батюшка, не пойму, — пожал плечами Владимир, — что это за суета вокруг этого растения, как вокруг пресловутого дивана? Вы уж не первый раз про него рассказываете.

— Дело в том... — Священник задумался. — Человеку свойственно мечтать о чуде. В мире много несправедливости, неправды, причем торжествующей неправды. «Где же Бог?» — вопрошает слабодушный. А Бог ведь и есть чудо! Иоанн Златоуст говорит, что Бог обыкновенно творит знамения, когда умножается зло, именно тогда показывает Он собственное Свое владычество. Это самое убедительное средство! Ведь чудеса более не для верующих, а для отрицающих веру, чтобы они становились верующими. Вот и для Прокопия Кузьмича Ерёмина цветок аргироксифиум стал мечтой о чуде, которая почти сбылась. И Сам Господь промыслительно постарался, чтобы его мечта стала нашей мечтой. У нас на глазах сближением разных обстоятельств, стараниями разных людей это чудо сбывается. То, что злые силы хотели его погубить, а Промысел Божий спас, — это что?

— Выходит, чудо! — согласился Владимир. — Но ведь не расцвел цветок, а Пасха уже вот-вот.

— Погодите, есть еще время, будет чудо! — Отец Григорий перекрестился на икону Одигитрию. — Будет...

В среду утром Владимир увидел на скамейке у храма Толика Горелова, гладящего приходского кота Вергилия и что-то ему нашептывающего. Неужели новую поэму? Угадал! Толик не стал отпираться, что делился с животным написанными за ночь главками поэмы «Танки на стерне». И сразу в полный голос прочел:

Ползли по полю вражьи танки,

На них фашистские кресты,

Они успели спозаранки

Пройти украдкой три версты...

— Дальше не надо, — попросил Владимир, — прихожан распугаешь.

— А дальше самое интересное, — заторопился Толик, — хлеборобы пересели на самоходную гаубицу и бьют с нее прямой наводкой по танкам!

— Потом прочитаешь, — умиротворительно развел руками Владимир, — встретимся в нашем кафе. После Радоницы.

— А это когда?

— Быстро, как вороне от забора до сарая долететь.

Толик посмотрел на мельтешащих над кладбищем ворон:

— Согласен.

— Слушай, — округлил глаза Владимир. — А как тебе удалось завязать дружбу с нашим Вергилием? Он господин привередливый, абы с кем рядом не сядет.

— Это вы, люди, рыжих не любите. — Толик с укором посмотрел на товарища. — Коты — другое дело! Рыжие для них — лучшие друзья.

— А ты «не люди»? — усмехнулся Владимир. — Ладно, «не люди», докладывайте, зачем пришли.

— Сам же говорил, что надо молиться и благословение брать, чтобы что-то продвинуть, ну, типа мечту? Пришел.

— Тогда иди в храм, становись в уголок и делай как все. Только молча.

— Ну я пошел?

— Иди!

Во время службы Владимир из алтаря поглядывал на товарища. Тот выбрал место у иконы Ильи Пророка, где раньше стояла (или сидела на скамеечке в простенке) баба Люба, добрейшая старушка, страдающая болезнью ног. Месяца три назад проводили ее в последний путь, и место освободилось. Не для Горелого ли? Но тот был весьма далек не только от образца воцерковленного прихожанина, каким была баба Люба, но даже от самого поверхностного «захожанина», каковых любила «повоспитывать» Мария Васильевна, пожилая церковница, ответственная за свечной ящик. А Толик шатался из стороны в сторону, словно его толкала невидимая сила, дергался, будто его донимала чесотка, и, не дождавшись конца богослужения, выскочил прочь из храма...

Подавая батюшке кадило, Владимир расслышал, что Егорша молится об упокоении какого-то Александра... Вроде бы людей с таким именем в последние дни не отпевали. Кто бы это мог быть?

После отпуста Владимир вышел на улицу поискать Горелова. Тот сидел на скамейке вместе с комендантом кладбища Аркадием Исааковичем Непейводой. Владимир его недолюбливал, он казался ему непорядочным, скользким типом с нечистоплотными руками. Но поговорить комендант любил.

— А еще Ницше утверждал, — услышал Владимир его слова, — что надежда на самом деле худшее из всех зол, потому что она продлевает муки человека. И то, что нас не убивает, делает нас сильнее...

— Безумец ваш Ницше, — горячился Горелов, — причем в буквальном смысле. И диагноз у него был — маниакально-депрессивный синдром с периодическим психозом. А как вам то, что, находясь в психиатрической клинике в Базеле, он пил мочу из тапка? И пытался баррикадировать дверь осколками разбитого стакана?

— Ну это домыслы! — поморщился Непейвода.

Заметив подошедшего Владимира, комендант, очевидно тоже не питавший благородных чувств к алтарнику, вскочил и умчался в глубину кладбища.

— Толик, почему ты здесь, почему не в храме? — стараясь казаться строгим, спросил Владимир и сел рядом с товарищем.

— Ну... это... — Горелов замялся, задергал головой. — Что-то мне нехорошо стало, руки-ноги затекли, спина, плечи — всё! Стоять больше не мог.

— А хочешь, скажу, что с тобой? — Владимир упер руки в бока. — Только не обижайся.

— Не до обид, — вздохнул Горелов, — валяй.

— Ну идешь ты, к примеру... Куда? Ах да, в бильярд. Ты ведь любитель?

Толик кивнул.

— Так вот, идешь — словно на крыльях летишь. А почему? Потому что тебя с одной стороны держат четыре беса, с другой четыре, двое ноги тебе переставляют, а еще четверо вообще в воздух приподнимают. И будешь ты играть целый день и ничуть не устанешь, потому что каждое движение твое они будут угадывать и поддерживать. А теперь представим, идешь ты в храм. Четверо тебя за ноги держат, не пускают, четверо за бока, за плечи. И бредешь ты, словно против течения бурной реки. Дошел. Встал в храме. А они по тебе давай прыгать, давай тебя тормошить, кости выворачивать. На плечах у тебя вдесятером сидят и шепчут в уши: «Иди прочь! Иди прочь!» И вот ты здесь!

— Конец фильма! — согласно кивнул Толик и указал Владимиру на экран своего телефона. — Смотри, тут новостей — не перечесть. Пишут, что продолжается следствие по поводу убийства при задержании криминального авторитета Александра Каспарова. Что арестован майор полиции Петров за превышение полномочий и крышевание преступности, также задержан владелец нелегального казино Гурам Капанадзе...

— Что мне до этого? — оборвал товарища Владимир. — Меня это не касается.

— Касается! — Толя Горелов поднял указательный палец вверх. — Это наш город, так что все, что здесь происходит, нас касается! Да, а мне-то куда с моими пассажирами? — Толик похлопал себя по плечам. — Мне бы благословение и молитву.

— Иди в храм к батюшке, охальник! Батюшке отчет давать! — с напускной строгостью сказал Владимир и рассмеялся. — Да нет, батюшка у нас добрый, я ему про тебя рассказывал, так что иди!

Освобожденное Гореловым место на скамейке тут же занял, вальяжно раскинувшись, кот Вергилий.

— Что брат котофей? — Владимир потрепал его по тигриному боку. — Тоже ждешь праздника? Вот завтра причастимся и с новыми силами вперед! Так?

— Ты чему ж кота учишь, братик? Молитвам небось? — остановившаяся рядом главная алтарница Мария Петровна посмотрела на них обоих с веселым озорством. Лучезарная старушка, как он ее называл, ангел их церкви. — Братик наш меньший и так все знает, сам батюшка с ним занимается.

Мария Петровна присела рядом и, тоже приласкав громогласно замурлыкавшего Вергилия, спросила:

— Помнишь, Володя, мух наколдованных? Гонял их, когда приходил ко мне полку вешать? И Ларису, соседку со второго этажа, что колдовством бытовым промышляет?[8]

— Как такое забудешь? — улыбнулся Владимир. — И как особой мухобойкой их гонял.

— Много лет она мне препинала, я все молилась, дабы вразумил ее Господь, к покаянию направил или уж прибрал куда — к племяннику или к сестре троюродной в деревню. Вроде что-то к лучшему повернулось: устроилась Лариса уборщицей в кафедральный собор. Ну, думаю, таперячи и до покаяния недалеко. Но нет, паки и паки нашествия продолжались — то клопы, то тараканы. И стук какой-то колдовской сверху. Нет, подумала, не покаялась. А дальше вот что соседи рассказали: идет наша Лариса по улице и вдруг начинает урнам кланяться, а в одну так вообще голову засунула, едва вытащили. Умом, что ли, тронулась? Довели девку бесы! В общем, увез ее в деревню племянник Василий, навсегда. Сам сейчас квартиру ейную продает. Такие дела! Ладно, — Мария Петровна встала, — пойду в алтарь прибираться.

— Я следом, воздуха только еще хлебну малость, больно хорош!

— Надо ли? Там уж, поди, Егорша все прибрал.

* * *

Близ Господь...

Пс. 33, 19

Легкие облака плыли над Трифоновским погостом. Самые любопытные из них — словно желая узнать, что это там, внизу, — едва не касались верхушек великанов вязов, но ветер подхватывал их и уносил вдаль. Птицы, догоняя, окунались в их небесную прохладу и с радостным гамом возвращались в свои гнезда. Воздухи округ исполнялись неописуемой благодатью! Всякий звук, всякое дыхание славили Господа!

Близился Праздник праздников и Торжество из торжеств — Пасха Господня!

* * *

Очистим чувствия и узрим неприступным светом Воскресения, Христа блистающася...

Из Пасхального канона Иоанна Дамаскина

В Великую субботу в Трифоновской церкви до вечера читали книгу Деяний святых апостолов. Более всех потрудился Владимир, сменяла его регент церковного хора Верочка. И даже Толик Горелов удосужился поучаствовать, с горем пополам прочитав полстранички из Деяний...

Со стародавних времен Церковь совершает пасхальное богослужение ночью. Это память о той ночи бодрствования, когда древний Израиль избавился от египетского рабства. И Новый Израиль бодрствует «в священную и предпраздничную спасительную ночь Светлого Воскресения Христова», ночь светозарную, ночь духовного обновления и освобождения от рабства греху и дьяволу.

На полунощнице Владимир вытягивал шею, пытаясь лучше расслышать какие-то особые нотки в пении канона преподобного Космы Маиумского:

— Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе, Его же во чреве без семене зачала еси Сына: востану бо и прославлюся, и вознесу со славою непрестанно, яко Бог, верою и любовию Тя величающия.

Хор пел трогательно и трепетно, передавая волнительную весть о грядущем воскресении Спасителя. Все алтарники — и Мария Петровна, и Егорша, и Владимир — напряженно ожидали кульминации полунощницы...

Народу в храме собралось много. Впереди стоял комдив Петр Павлович Ерёмин, в парадном кителе, с орденами и медалями. За ним — офицеры, рядовые — и все при параде, с боевыми наградами. Среди них разглядел Владимир сержантов Гаврилова и Щербина. Вроде и знакомы всего несколько дней, а лица как родные...

Двенадцать часов ночи... Царские врата, завеса еще закрыты.

Отец Григорий — в левой руке у него крест с пасхальным трисвещником, в правой кадило — тихо-тихо начинает петь стихиру:

— Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити.

Вот оно! У Владимира сердце замирает от счастья: главное начинается!

Отец Григорий совершает каждение вокруг престола, а Егорша открывает завесу.

Теперь они уже вместе со священником поют стихиру, но немного громче:

— Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити.

Открываются Царские врата. Теперь им предстоит быть открытыми до конца Светлой седмицы.

В третий раз они поют стихиру уже в полный голос, но только до половины:

— Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех...

Хор на клиросе завершает:

— И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити.

Крестный ход заливает огнями ночной погост. Их столько, что кажется, свечи в руки взяли не только живые, но и от века почившие. Крестный ход поет сотнями уст: «Воскресение Твое, Христе Спасе...»; огненным кольцом охватывает храм; звонит во все колокола; он с волнением ждет, когда же прозвучат те самые главные слова всех времен...

Отец Григорий у затворенных церковных дверей возглашает:

— Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Пасха началась!

Священник поет:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Сегодня этот тропарь прозвучит множество раз. Несмолкаемо настоятель и молящиеся будут приветствовать друг друга словами «Христос Воскресе!» и отвечать: «Воистину Воскресе!» А откуда-то сверху — то ли певчие с клироса, то ли Ангелы с Небеси — будут петь торжественно и велегласно:

— Воскресения день, просветимся, людие. Пасха, Господня Пасха: от смерти бо к жизни и от земли к Небеси Христос Бог нас приведе, победную поющия...

И будет все ярче и все дальше светить свет этой пасхальной ночи. И рассеется тьма, и расточатся все враги, и останутся только люди и Воскресший Христос! Только мы и Он!

* * *

Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом.

Антуан де Сент-Экзюпери

Гавайский подсолнух аргироксифиум расцвел утром в понедельник Светлой седмицы. Первой это заметила старший цветовод-декоратор Лушинской оранжереи Нинель Ивановна Орлова. Она набрала нужный номер и с волнением в голосе доложила об этом начальству.

В это время во всех храмах Алтынска звонили в колокола...

31.01.2025

г. Псков