Перед вами глава из книги выдающегося советского и российского кларнетиста, педагога, долгие годы преподававшего в Российской академии музыки имени Гнесиных, народного артиста Российской Федерации Ивана Пантелеевича Мозговенко «Соло для кларнета. И не только...».

Автор-составитель книги дочь Ивана Мозговенко — Марина Мозговенко, потомственный музыкант, преподаватель по классу фортепиано (Детская музыкальная школа (ДМШ) имени А.Н. Александрова и ДМШ Академического музыкального училища при Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского). Записав многочасовые беседы с отцом, его коллегами и учениками, проработав огромное количество архивных материалов, Марина Мозговенко создала удивительно живую книгу, раскрывающую жизнь и творчество выдающегося музыканта, педагога и неординарного человека — Ивана Пантелеевича Мозговенко.

Иван Пантелеевич Мозговенко (1924–2021) — патриарх российской школы кларнета, воспитавший не одно поколение замечательных музыкантов. До последних дней Иван Пантелеевич учил и детей, и студентов, не прекращая при этом интенсивной концертной жизни. Он выступал в ансамбле с выдающимися музыкантами: С.Рихтером, М.Ростроповичем, М.Юдиной, квартетами имени М.Бородина, М.Глинки, С.Прокофьева, исполнил немало премьер современных композиторов, его приглашали к сотрудничеству виднейшие дирижеры.

Иван Мозговенко не баловень судьбы — из семьи раскулаченных, сосланных на Урал, где в бараке, в холоде, среди болот прошло его детство. Там же в самодеятельном оркестре он случайно увидел кларнет и стал заниматься музыкой. В 1939-м поступил в Свердловское музыкальное училище, в 1946-м в Институт имени Гнесиных. Между этими датами — Великая Отечественная война. Иван Пантелеевич брал Берлин дважды: первый раз в 1945 году в составе Уральского добровольческого танкового корпуса, второй — в 1951-м, завоевав первую премию на международном конкурсе в Берлине.

За время войны Иван Мозговенко был награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Берлина», «За освобождение Праги», гвардейским знаком, медалью Жукова.

Уральский добровольческий танковый корпус был создан в 1943 году. Каждому бойцу, от солдата до командира, рабочие Златоустовского инструментального комбината вручили в качестве подарка «черный нож» образца 1940 года. Перед Орловской битвой немецкая разведка сразу обратила внимание на эту особенность в экипировке танкистов, и наше подразделение получило название «Schwarzmesser Panzer-Division» — «танковая дивизия черных ножей». Мой нож до сих пор хранится у меня дома.

Наш эшелон с личным составом и боевой техникой 11 июня 1943 года прибыл в Подмосковье, в район Кубинки. Здесь до сих пор располагаются военные базы, и что интересно: моя дача находится совсем рядом с этими военными полигонами. Время от времени я слышу канонаду, но, к счастью, учебную. Корпус был дополнен другими частями и подразделениями и 26 июня вошел в 4-ю танковую армию. Формирование армии заняло очень мало времени: учения проходили целыми днями.

Наконец появилась возможность официально оформить наш ансамбль. С этого момента он назывался музвзводом при 61-й бригаде, которую потом переименовали в полк. В Кубинке я стал часто общаться с Колей Улаховым, адъютантом генерала, и с его другом Тэдом Вульфовичем[1] — начальником разведки. Мы всю войну прошли вместе, и дружба наша продолжалась долгие годы. Коля Улахов проявил себя не только как военный. Он составлял программы концертов, организовывал их, был ведущим, сам пел и танцевал! Эти его качества проявились и после войны. Многие годы Улахов возглавлял отдел по снабжению города Горького и Горьковской области. И, как истинный ценитель музыки, он многое сделал для развития искусства в своем городе. Был связан крепкой дружбой с квартетом имени Бородина. Я часто приезжал в Горький — и с бородинцами, и как солист. Коля не пропустил ни одного нашего концерта.

Месяц спустя, 12 июля 1943 года, началась Орловская битва, получившая кодовое название «Кутузов». Эта операция стала самым масштабным танковым сражением в мировой истории, превосходящим знаменитое сражение под Прохоровкой на Курской дуге: с обеих сторон в битве участвовали более полутора тысяч танков. А 18 июля 4-я танковая армия была направлена на усиление Западного фронта. Танки и самоходки с солдатами перевозили по железной дороге, а артиллерию, медсанбат и другие службы — на машинах. Для скрытности двигались обычно ночью. Так мы прошли триста с лишним километров и 24 июля остановились в районе города Козельска. Сегодня, читая воспоминания наших военачальников, я узнаю подробности этих операций, о которых, конечно, не мог знать как рядовой. Но я видел своими глазами гибель десятков тысяч человек.

В первых числах июля на Брянский фронт прибыл представитель Ставки Георгий Константинович Жуков. Его установка была такова: «Продолжайте. Начали хорошо. Не давайте фашистам передышки. Натиск и еще раз натиск!» Уже после войны, прочитав воспоминания Жукова, я узнал, что, когда войска под его командованием шли в наступление, он заботился, чтобы техники и солдат было в два-три раза больше, чем у противника. Первая волна — погибают все. Дальше атакуют запасные, бой продолжается. Но у врага третьей волны нет, а у Жукова есть и третья, и четвертая — и вот он подавляет противника.

Боевое крещение уральцы-добровольцы получили севернее Орла 27 июля 1943 года, в третьей фазе Орловской битвы, в районе села Борилова, расположенного на обоих берегах реки Нугрь. Генерал Г.С. Родин в 16 часов ввел в бой 243-ю танковую бригаду, а в 16:30 командующий 4-й танковой армией генерал В.М. Баданов принял решение ввести в бой второй эшелон — 30-й танковый Уральский добровольческий корпус. Эта битва получила название Бориловское сражение. Танкистам предстояло взломать трехуровневую, глубоко эшелонированную линию обороны. Задачу осложняли крутые овраги, заболоченные низины, в которых вязли наши танки. Противник выставил мощные орудия: танки Т-5 «Тигр», Т-6 «Пантера», самоходные артиллерийские установки «Фердинанд».

Основной нашей бедой была неопытность молодых ребят. А у нас в танковом корпусе вообще все были добровольцы. Перед отправкой на фронт, еще на Урале, учения, конечно, проводились, по двенадцать часов в день. Но по сравнению с опытнейшим профессиональным противником наши уральцы воевать не умели, жить не умели... Но все были воодушевлены: «За Родину! За Сталина!» Молодежь до первых боев была настроена только на победу, только опытные бойцы сомневались...

Перед Орлом мы узнали, что вышел приказ Сталина не посылать в атаку врачей, инженеров, музыкантов и специалистов других профессий. Музыкантов распределили на разные работы. Я был приписан к медсанбату. После первого же боя, в котором погибло очень много людей, я вместе с медсестрами выносил раненых. Потом, стоя рядом с хирургом, записывал их фамилии и диагнозы в специальную книгу. Стирал бинты — бинтов вообще на протяжении всей войны катастрофически не хватало. Как-то привезли бинты трофейные — жесткие и толстые, да еще эмалированные котлы с подогревом, медикаменты.

Потери были колоссальные! Медсанбат не справлялся, врачи работали сутками напролет и буквально валились с ног от усталости. А когда в одном бою погибла медсестра, хирург Воронцов, заметив мою сообразительность, приказал ассистировать ему на операциях. Я узнал весь человеческий организм изнутри, каждую клеточку. Анестезия была очень простая: выпивался стакан водки, залпом. Легкие операции мне стали поручать делать самому — например, вынимать осколки. А через несколько дней я уже и сам мог ставить диагнозы... Была у нас, музыкантов, еще одна обязанность: мы убирали с поля боя убитых и хоронили их. В Орловской битве мы трупы убирать не успевали, буквально шли по ним.

Что нас однажды потрясло: фронт ушел вперед, а у нас в тылу кто-то продолжал убивать наших солдат и офицеров. Раз шли мы по дороге и вдруг видим: за нами идет колонна солдат в немецкой форме. Вначале подумали, что какая-то немецкая часть не успела вовремя сбежать из этих мест. Наши ребята быстро собрали два пулемета и поставили на катки. Колонна врага заметила нас и стала разворачиваться в цепь — готовиться к наступлению. Меня удивило, что их солдаты закричали «ура!». Оказалось, что это — власовцы. Мы открыли по ним огонь. Власовцы залегли. Комбат, услышав стрельбу, отправил нам на помощь роту бойцов.

В другой раз бой ушел вперед — мы стали убирать тела. Вдруг где-то совсем рядом засвистели пули! Вскоре вычислили лесок, откуда шла стрельба. Когда этих людей поймали, опять оказалось, что это власовцы. Они имели документы и немецкие, и советские, поэтому могли проникать куда угодно. Сегодня пытаются оправдать Власова, но я точно знаю, что он и его солдаты были убежденными нашими противниками. Не надо искать никакого политического оттенка, мол, они были против коммунистов, а не против России. Много бед они принесли! Тогда по армии был издан приказ: если во время боя видишь незнакомца — расстреливай!

5 августа 1943 года наши войска вошли в Орел. В честь этой победы в Москве был дан первый салют! Партизаны тоже устроили салют — стреляли в воздух. Пальба стояла невообразимая. Ну, выпили, конечно. Со всех сторон кричали: «Ура!!! Победа!!!» Радость была всеобщая. А мы играли концерт на центральной площади. Собралось много народа, все кругом обнимались. Конечно, Орел был частично разрушен, но после того, что я видел до этого, мне казалось, что разрушения не такие уж и значительные, ведь вокруг вообще практически все было стерто с лица земли — одни печные трубы торчали вместо деревень и районных центров. Брянск тоже был совершенно разрушен, и праздновать его освобождение 17 сентября оказалось негде. Тогда решили устроить парад партизан в Орле 19 сентября. Наш музвзвод туда командировали. После парада мы играли в каком-то помещении, может быть в ресторане, на встрече генерала Родина с начальником штаба партизанского движения Орловской области Матвеевым.

При освобождении Орла и Брянска Уральский добровольческий корпус понес страшные потери (по документам, хранящимся в Центральном архиве Министерства обороны, потери в личном составе Уральского добровольческого корпуса с 27 июля по 1 августа составили 3013 человек убитыми). А ведь это были лучшие уральские ребята...

Мы встали в брянских лесах, вблизи города Карачев. Требовалось переформирование: ждали танки Т-34 с 85-миллиметровыми пушками и людское пополнение, которое надо было обучить. Но бои продолжались. 23 сентября 29-я мотострелковая бригада под командованием полковника М.С. Смирнова овладела важным железнодорожным узлом и штурмом освободила город Унеча, получив за эту операцию почетное наименование Унечская (она стала первой, удостоенной такой чести).

Однажды комбриг Смирнов попросил дать концерт для его ребят перед боем. А нам начальство запрещало самовольно принимать решения. Но Смирнов так просил! На свой страх и риск согласились. Сели и поехали: у нас даже был свой грузовик, немецкий, трофейный, правда, без рессор — вместо них мы подкладывали бревно. На этом грузовике специально для концертов возили пианино. Приезжаем в расположение его части, прямо на передовую, готовимся к концерту, а Смирнов все это время — около нас. Мне он очень нравился. Человек веселый, хороший рассказчик, шутник — поднимал настроение у солдат. Пока мы инструменты раскладывали, он рассказывал всякие байки:

— Ребята! Мы несем миру счастье на земле! В Москве нам уже шьют форму, в которой мы парадным шагом войдем в Берлин!

Все солдаты прямо-таки захлебнулись смехом.

Комбриг продолжал:

— И в каждом костюме будет по четвертинке водки, чтобы поднять тост за победу!

И опять весь полк смеется.

Смирнова любили: он был настоящим командиром, да еще и Герой Советского Союза. Что скажет солдатам — то сделают.

Начался концерт. Сцена — откос оврага, а публика сидит на противоположной стороне. Концерт, как всегда, веду я, гвардии рядовой. А вокруг немцы, фронт — рукой подать. Стали играть и не подумали, что звук-то летит прямо к немцам! И вдруг совсем рядом, на нашем откосе, метрах в пятистах, взрывается снаряд. Смирнов настороженно на меня посмотрел... Еще минута — и снаряд падает совсем рядом.

— Что делать? — спрашивает комбриг.

Я быстро оценил ситуацию:

— Ребята, быстро передислоцируйтесь на противоположную сторону оврага, и звук полетит в нашу сторону.

Мы поменялись местами со зрителями, устроились как могли и продолжали выступление. Выстрелов больше не было — немцы перестали нас слышать.

Так было...

После концерта нас, как обычно, благодарят, настроение у всех хорошее. Собрались обратно. Вдруг видим: с той стороны, откуда мы приехали, приближается облачко пыли. А через минуту подъехала машина. Из нее вышел человек, запыленный с ног до головы, — не узнать, кто такой. Я присмотрелся и ахнул: это же генерал Родин! И обращается он прямо ко мне:

— Почему нарушили приказ? Почему играете без разрешения?

А приказ генеральский нарушить — страшное дело. Ну, думаю, запахло гауптвахтой — в лучшем случае!

— Но товарищ полковник Смирнов так просил!

— Да, я знаю. У вас тут были неприятности?

— Да, товарищ генерал!

— Но также мне доложили, что вы достойно среагировали на непредвиденные обстоятельства.

— Так точно!

— Хорошо, на первый раз прощаю! Но больше так не делайте!

В брянских лесах по ночам пропадали солдаты — их воровали немецкие разведчики. Один раз вечером в блиндаж, где находились музыканты, зашел офицер, посидел, дал какие-то распоряжения, вышел — и его утащили. А еще по ночам немцы минировали дороги, и не только дороги. На бугре стоял трактор — не знаю, как он там оказался. Мне стало любопытно, какой у него мотор, и я стал дергать за рычаги. Ничего интересного не обнаружил, спрыгнул на землю и пошел к ребятам. А буквально через несколько минут этот трактор взлетел на воздух вместе с солдатами, которые проходили мимо... Вся та область была напичкана минами. И чтобы их обезвредить, саперы каждое утро пускали по дорогам на большой скорости танкетку. Но не все удавалось обезвредить. На одной такой мине на моих глазах подорвалась машина Родина. Капот взлетел вверх и застрял в ветках дерева. Генерал чудом остался жив — его выбросило на обочину, и автомобиль сразу загорелся. Шофер и полковник, которые ехали вместе с генералом, погибли. А ведь буквально несколько часов назад, поздно вечером, эту дорогу проверяли саперы! Значит, мины установили позже. Как это могло случиться? Кругом же свои!

Генералу предложили лечь в госпиталь, но он категорически отказался, и его лечили прямо в лесу, в домике лесника. Родин отличался от других военачальников своей культурой, образованностью. Когда ему стало немного лучше, он попросил нас поиграть что-нибудь из классического репертуара. Собрались солисты ансамбля: певица Роза Нотик, аккордеонист Володя Яковлев, ударник Володя Савонин и я. Мы с удовольствием импровизировали на темы из опер, оперетт и русских песен. А когда генерал выздоровел, мы пригласили его в нашу землянку на обед. Стоим навытяжку перед входом. Капельмейстер Павел Кондрашов докладывает:

— Оркестр построен!

Генерал дружелюбно, с улыбкой говорит:

— Здравствуйте!

— Здравия желаем, товарищ генерал!

— Друзья, сложилась такая ситуация: Георгий Константинович Жуков приказал добыть «языка». Я послал одну группу разведчиков — никто не вернулся, послал другую — опять никто не вернулся. Приказ выполнить не можем... Обращаюсь к вам с просьбой: кто согласен идти в разведку добровольно — шаг вперед!

И весь наш взвод сделал этот шаг!

Генерал расчувствовался:

— Ладно, я приберегу вас для другого случая.

18 ноября 1943 года корпусу в торжественной обстановке прямо в лесу, на поляне вручались гвардейские знамена. И в эту глушь приехала делегация от рабочих уральских заводов. Привезли разные подарки, водку, табак. Началось угощение, но я оказался далеко от того места, где кормили-поили. Вдруг ко мне подходит один из делегатов и наливает стакан водки:

— Слушай, парень, думаю, тебе уже ничего не достанется, а ты мне понравился. Давай, выпей за удачу!

Я пробовал отказаться. Но он оказался ужасно настойчивым и почти насильно заставил меня выпить полный стакан. Я тут же опьянел, хотя и устоял, и шаткой походкой отошел в сторону. Но тут силы меня все-таки покинули, и я потерял сознание.

Когда стал приходить в себя, понял, что меня волокут. Не открывая глаз, в ужасе подумал: «Неужели тащат в плен? Что может быть страшнее? Если и так, все равно убегу!» Было ужасно страшно. Для нас в то время плен был хуже смерти.

Открыл глаза и увидел... на солдатах наши погоны.

— Куда вы меня тащите?

— Генерал приказал пьяных отправлять на гауптвахту, а ты не просто пьяный, ты даже на ногах стоять не можешь!

На опушке леса у музвзвода была большая землянка. В ней мы жили и работали. Концертов на войне хватало, а вот репертуар быстро иссякал. Ноты взять было неоткуда, и нам пришлось наладить новый способ пополнения программы. В половине двенадцатого ночи по радио начинали передавать новые песни. Мы садились у приемника: двое запоминали слова, двое — музыку. Наскоро репетировали, а утром уже играли новинки. Наши солдаты не переставали удивляться: откуда мы это знаем?!

После войны я не один раз приезжал в Брянск с концертами. Был председателем государственной комиссии в музыкальном училище. Однажды попросил отвезти меня под Карачев, в те места, где стоял наш корпус. И представляете — нашел нашу разрушенную землянку!

Делегаты с Урала собирались уезжать. Нашему ансамблю дали задание: составить концертную программу — отчет о боевых подвигах Добровольческого корпуса. Задание довольно необычное, ведь, как правило, мы исполняли то, что написано композиторами и поэтами, хотя, конечно, с добавлением собственных импровизаций и фантазий на темы. Но приказ есть приказ. Нашлись и поэты, и композиторы, нехитрые мелодии и аккомпанемент мы в основном сочиняли сами. Вот текст марша «Наступление»:

Ждите, ждите,

мы придем,

Сомкнуты ряды.

Мы построим новый дом,

Вновь взрастим сады.

Слушай, Каунас и Псков,

Пушек наших гром.

Слушай, мир! Пришла пора!

Ждите! Мы идем!

Удачной получилась «Песня о черных ножах», музыку для которой написали Иван Овчинин, погибший потом в Венгрии, и пианист Наум Комм; слова сочинила певица Роза Нотик. А иногда слова ложились на мелодии популярных песен. В стихотворной форме мы перечисляли фамилии героев, как оставшихся в живых, так и погибших, описывали военные операции — короче говоря, рассказывали обо всей нашей армейской жизни, включая шутки и курьезные случаи. Жалко, что ничего не сохранилось. В памяти остался только припев-скороговорка, который повторялся много раз подряд: «Ваня, Ваня, не робей! Крепко немца бей!»

Через неделю программа была готова, и нас командировали на Урал. Выступали мы с огромным успехом.

Первый концерт прошел в Свердловске, на заводе «Уралмаш». Честно сказать, и музыка, и стихи были примитивные, но исполняли мы их с таким напором, что, судя по аплодисментам, впечатление производили хорошее. От исполнителей очень многое зависит. Вспоминается такой случай на эту тему.

В 1965 году открылся Московский молодежный музыкальный клуб при Всесоюзном доме композиторов. Организатором и бессменным руководителем был композитор Григорий Самуилович Фрид. Целью клуба было музыкальное просветительство, и собирались в нем «физики и лирики». Одну из встреч посвятили вопросу, который возник в связи с появлением первых компьютеров. Тогда их называли ЭВМ — электронно-вычислительные машины. Они могли не только быстро производить математические вычисления, но и, например, играть в шахматы, сочинять музыку, и это казалось чудом. Физики спорили с лириками: может ли машина сочинять музыку как человек или даже лучше человека? Вопрос оставался открытым: каждая сторона настаивала на своем: физики — что может, лирики — что не может. На одну из таких встреч меня и пригласил Гриша Фрид:

— Ваня, вот ноты. Восемь пьес. Каждая написана в разном темпе и размере.

— А что это такое? Кто композитор?

— Секрет. Главное, сыграй их как можно выразительнее, на свой вкус. Ты это умеешь.

Я подошел к поставленной задаче, как всегда, ответственно. Пьесу на две четверти играл как марш, на три четверти — в одном случае как вальс, а в другом как мазурку, пьесу на шесть восьмых решил сыграть как тарантеллу.

На концерт пришло очень много народу. Я постарался всю душу вложить в эти маленькие пьески. Реакция публики была очень бурной: аплодировали после каждой миниатюры. Я ничего не понимал: что происходит? Когда мое выступление закончилось, на сцену вышел Фрид:

— Друзья, как вы сейчас убедились, очень многое зависит от исполнителя...

Оказывается, в зале все знали, что звучат произведения, написанные ЭВМ. Потом пианист Алексей Любимов сыграл произведение И.С. Баха, но его исполнение не вызвало ни такой бурной реакции, ни горячего обсуждения. В дискуссии участвовал и Тихон Хренников. Он был убежден, что машина может выдать только то, что в нее заложил человек, а физики уверяли, что решение проблемы не за горами.

В Свердловске нас принимали очень хорошо, даже в ресторане кормили — все оплачивал областной комитет партии. Я во что бы то ни стало хотел встретиться с Петром Пахомовичем; взял из ресторана немного хлеба и пошел к нему в гости (он жил недалеко от училища). Как Петр Пахомович обрадовался, увидев меня живым! Но голодными глазами смотрит на хлеб и говорит так тихо и застенчиво:

— Ваня, ты не продашь мне хлеба?

— Что значит продашь?! Так берите.

Я все сразу понял! Побежал в ресторан и стал у всех своих товарищей собирать хлеб.

— Ты что делаешь? — возмутились ребята.

— Вам еще принесут, а мой учитель голодает!

Увидев, какое богатство я принес, Петр Пахомович просто растерялся...

На следующий день в Свердловске я «отоварил» солдатский паек — получил три булки хлеба — и пошел на вокзал, где меня ждали ребята из ансамбля: нас отправляли в Нижний Тагил. Нижнетагильский завод, на котором работал мой отец, тоже делал танки для Уральского добровольческого корпуса. Два концерта мы играли прямо в цехах. Там я мельком встретился с папой, но поговорить нам не удалось: перерыв закончился, и он пошел к станку. А я поехал навестить маму. Она, как всегда, была приветлива и добра. Скрывала свое горе: очень они с папой любили младшего сына Алешу, но, как ни старались, спасти его не смогли.

Вечером я договорился с друзьями пойти в кино, но денег-то у меня совсем не было, вот я и попросил:

— Мам, продайте кому-нибудь булку! А то у меня денег на билет нету...

— А сколько ты хочешь получить?

— Ну, рублей двести...

— Сынок, нам в день 400 грамм хлеба выдают по карточкам, а покупаем-то мы по 300 рублей за булку...

Тут я опомнился:

— Не надо, мама! Возьмите всё!

Такое было время...

В Тагиле мы сыграли много концертов и все заработанные деньги отдали заводу на постройку танка. Наш ансамбль, как и в Свердловске, кормили в ресторане. И новый, 1944 год пригласили встречать туда же. Мне разрешили привести родителей и медсестру Донцову, мамину подругу. Папа выглядел очень изможденным, сильно похудел. Видно было, что они с мамой голодают. Сели за стол, что-то съели и налили по рюмке водки: надо же выпить за удачу! И тут на моих глазах папа чуть не упал со стула — рюмки хватило, чтобы он почти потерял сознание. Совсем же питания не было, а работали с утра до ночи!

А вечером следующего дня я уже был в Свердловске, в Зале Маклецкого. Народу собралось очень много. Сначала мы с ребятами исполнили нашу программу. Мне было немного боязно — ведь играли для профессионалов! Но успех был ничуть не меньше, чем на других площадках. Потом меня пригласили на сцену, и директор училища вручил мне серебряный портсигар с надписью: «Студенту Свердловского музыкального училища — защитнику Родины гвардии рядовому Мозговенко Ивану от коллектива училища. 1 января 1944 года». Этот портсигар хранится у меня до сих пор! Он прошел со мной всю войну, служил верой и правдой, как и «черный нож». В портсигар я укладывал папиросы, а «черным ножом» открывал американскую тушенку. Очень было удобно.

После Свердловска нас отправили в Челябинск, и там произошел такой случай. На одном из выступлений мы пели о героях нашей дивизии. И при упоминании одного из погибших в зале закричала женщина. Это была его мать, еще не получившая вести о гибели сына! С тех пор мы старались в Челябинске петь о свердловчанах, а в Свердловске — о челябинцах. Жизнь научила.

Там же, в Челябинске, я случайно встретил своего друга Ваню Дьяченко (он был старше меня на один курс). Как я обрадовался! Ведь все это время я о нем ничего не слышал. Он был в военной форме; рассказал, что под Ленинградом получил ранение в ногу. Рана плохо заживала, и после снятия блокады его привезли в Челябинск на лечение.

— А что ты здесь делаешь?

— Да вот учусь, через месяц на фронт. Готовят в разведроту.

— А почему ты не в оркестре?

— Так ведь у меня кларнета нет...

Я стал уговаривать начальство:

— Как вы не понимаете, он очень хороший специалист! Ему надо служить в оркестре!

Про себя же подумал: «Надо спасать друга!» — и отдал ему свой кларнет, а сам, когда было нужно, брал у ребят. Как только у Вани Дьяченко появился инструмент, его распределили в оркестр. Дирижер этого оркестра был человек жуликоватый и большую часть выручки от концертов присваивал. Когда Ваня об этом узнал — молчать не стал, при всех стал добиваться правды. Дирижер ему этого не простил и сделал так, что его все-таки отправили на фронт. Не удалось мне спасти Ваню — с войны он не вернулся...

Кстати, кларнет, который я отдал Ване, был казенный — его мне выдали в училище под расписку. Выдавала инструменты очень хорошая женщина, приветливая, доброжелательная. Началась война; я стал играть в джазе на саксофоне, а кларнет положил в футляр — как я тогда думал, на время. И вот встреча с Ваней Дьяченко. Да простит меня Бог, я тогда забыл, что в училище написал расписку женщине, которая головой отвечала за отданные во временное пользование инструменты. А после войны случайно узнал: в 1944 году при инвентаризации обнаружилось, что многих инструментов нет на месте. На какие-то оставались расписки, но не на всё. Заведующую арестовали и расстреляли. Это стало потрясением для педагогов и студентов...

В феврале приехали в Пермь. После концерта я пошел на танцы и познакомился с очаровательной девушкой. Так мы друг другу понравились, что весь вечер вдвоем протанцевали. Вдруг чувствую: она мне по ладони пальчиком водит. Я — на седьмом небе от счастья: этот жест тогда очень определенное приглашение означал. А мне двадцать лет. Кровь-то кипит! Как тут отказаться? Поздно вечером пришли к ней домой. Стараемся по квартире идти тихо, свет не включаем, чтобы никого не потревожить. Вдруг я ногой на кого-то натыкаюсь — оказалось, эвакуированные на полу спят. Много людей, столько, сколько в комнате может поместиться. Мы через них аккуратно переступили, в следующую комнату вошли — и там люди на полу. В третью комнату вошли, а там маленький мальчик спит — ребенок моей избранницы. Она на ребенка посмотрела, опомнилась и выгнала меня. Я, конечно, все понял...

В Перми узнали о приказе возвращаться на фронт. За день до отъезда в гостинице сели играть в карты. К нашей музыкальной компании присоединились еще какие-то ребята. Игра получила нешуточный оборот: на кону стояли приличные деньги. И вдруг, совсем неожиданно, я выиграл около двадцати тысяч! Меня начали подбадривать:

— Вот везет тебе! Давай еще сыграем!

Но я же не игрок по натуре, на уговоры не поддался. В гостинице была почта, и я сразу послал десять тысяч маме. Игру продолжили, и, естественно, я тут же все проиграл.

— Вань, давай отыгрывайся! У тебя еще деньги есть!

— Все, больше нет.

— Ты что? А десять тысяч?!

Потом мама мне рассказала: «Вечером я гадала, и карты показали прибыль. Откуда прибыль-то ждать? Подумала: ох, карты врут... А на другой день получила эти твои шальные деньги».

В последний день перед отъездом меня вызвали в обком партии: «Иван, узнали, что у тебя скоро день рождения. Но ты же уезжаешь, так что решили сделать подарок заранее. Молодец, хорошо поработал!» И я получил ящик водки. Целый день всех угощал, но пару бутылок все-таки удалось сохранить и привезти на фронт. Нас вообще-то везде угощали водкой. И до чего дошло! Садимся обедать — ставят графин на четверых. А мы постепенно привыкли к этому напитку, выпьем весь графин, и хоть бы что. Я понял: дело плохо, так и спиться можно. Но отвыкать было нелегко...

Итак, «гастроли» подошли к концу. В первых числах февраля наш ансамбль в полном составе уже ехал в поезде. В документах был обозначен пункт назначения — город Киев. В Москве — пересадка. У меня оставалось всего несколько часов, чтобы увидеться с Васей. Он познакомил меня с Диной. Я сразу понял, что он в нее влюблен, и отношения у них такие хорошие! Очень за него порадовался...

И снова в поезд.

Прибыли на место. Уральский добровольческий корпус был размещен в 12 километрах от Киева, в районе Святошина и Пущеводицы. Не дожидаясь дня рождения, угостил оставшейся водкой ребят. Рад был, что многие живы и невредимы. Началась повседневная фронтовая жизнь, и никто нас уже не угощает. А купить не на что. Тогда решили продать нижнее белье. Вдруг команда: «Построиться! Расстегнуть ворот гимнастерки и показать нижнее белье!» Что такое? Наверное, кто-то настучал. Запахло гауптвахтой... Тут пригодилась солдатская находчивость: мы разорвали на ленточки белые полотенца, кое-как приладили — вот вроде и белье в наличии. Пронесло...

10 февраля начался марш к городу Славута через Житомир. 350 километров двигались в основном ночью, а в ненастную погоду и днем. А уже 4 марта из Славуты пошли в направлении на Каменец-Подольский. Марш оказался очень трудным: весна 1944 года наступила рано, и на дорогах была полная распутица. Артиллерия вязла в грязи, маневрировать стало тяжело.

В одном маленьком городке на пути нам встретилась церковь, совсем не разрушенная. Я зашел внутрь и... увидел лейтенанта, который служил со мной под Орлом. Я думал, что он погиб, и вдруг эта встреча! Передо мной стоял священник: «Слушай, Ваня! Произошло невероятное — меня освободили от службы в армии и направили в эту церковь: я же до войны был священником. И я не исключение: во многих церквах, не совсем разрушенных, проходят службы. Молимся за нашу победу, за невинно убиенных, за здравие живых». (Когда мы перешли границу СССР, я заметил, что в других странах церкви в основном целы, не разграблены. При входе наших войск они просто закрывались.) Я никому ничего не сказал. Вообще, среди солдат разговоров о религии я не слышал: люди, как правило, не доверяли друг другу — знали, что многих заставляют быть осведомителями. Был один неприятный случай уже после войны.

Я встретился с Тэдом Вульфовичем на «Мосфильме», и как раз в Москве в командировке был Коля Улахов. Всех пригласил к себе в гости. Тэд пришел с Валей Лебедевым, скрипачом из нашего ансамбля, а тогда он работал в ансамбле под управлением Утёсова. Как я был рад! Сидели за столом, вспоминали прошлое, говорили о настоящем. Выпивали. Тут и произошла неприятность. Валя Лебедев так свободно себя чувствовал — может быть, выпил лишнего, — что его потянуло на откровенность:

— А ведь на фронте меня вынудили стать осведомителем.

Наступила мертвая тишина...

Потом мы несколько раз случайно встречались. Валя делал вид, будто ничего не произошло, приглашал меня в гости, но я не мог его простить, не мог.

Немцы постоянно атаковали. Однажды получилось, что войска ушли вперед, а медсанбат отстал. И вот перед нами огромное поле. Смотрим — вдалеке много солдат, которые двигаются в нашем направлении. Главный врач скомандовал: «Кто может, берите оружие! На нас идут немцы. Примем бой!» И тут все раненые — и кто мог стоять на ногах, и те, кто на костылях, — взяли оружие в руки. Я схватил свой пулемет. Выскочили на железнодорожную полосу, приготовились стрелять. Вдруг кто-то вспомнил, что рядом, у моста, стоит танк, правда, со сломанными гусеницами. Но орудие-то работает! Один из раненых залез в него, навел пушку на противника и начал стрелять. Немцы отступили.

На вооружении у немцев были «Тигры» и «Пантеры». Эти танки поначалу наводили панический ужас на наших танкистов, их считали неуязвимыми. Забирается «Тигр» на высоту, наши тут же открывают по нему огонь, но от лобовой брони снаряды, как горох от стены, отскакивают. Тем временем немец смотрит, откуда стреляют. Поворачивает туда башню, выстрел — и нет нашего танка. А «Тигр» уже к следующему поворачивается.

В нашей дивизии первым укротил «Тигра» командир танкового батальона Владимир Марков. Ему тогда 22 года было. Наш батальон остановился в деревне. По приказу, как обычно, укрыли танки во дворах, чтобы немцы не заметили, санитарная машина тоже прижалась к дому. И тут вползают в деревню три «Тигра» и одна «Пантера». Марков ждет, пропускает первого «Тигра» вперед и, когда он проходил боком мимо его танка, командует: «Огонь!» «Тигр» загорелся. Остальные тут же драпанули задним ходом. После этого случая «Тигров» перестали панически бояться — нашли их слабое место.

10 марта командующим 4-й танковой армией был назначен генерал-лейтенант Д.Д. Лелюшенко. Не могу не рассказать о нашем генерале, дважды Герое Советского Союза. Дмитрий Данилович человек был весьма неоднозначный, с довольно скверным характером. Ради выполнения операции не стеснялся рисковать людьми. «Генерал “Вперед!”» — так его называли.

Был такой случай. Марш на Каменец-Подольский; проселочная дорога, распутица, еле ползем. Армия растянулась на километры. Проблемы с доставкой боеприпасов: бензина, керосина, снарядов и т.д. Лелюшенко на самолете «У-2» решил облететь колонну, посмотреть, что происходит. Видит — колонна стоит. Оказалось, что застряла груженая телега, у которой сломалось колесо. Лелюшенко садится на вездеход, подъезжает. Солдат возится с колесом, мимо по обочине идет колонна пехоты. Лелюшенко подошел к этому солдату и от злости стал бить его палкой (он вообще всегда ходил с палкой). К тому же на нем была почему-то американская летная куртка и никаких знаков отличия. Из колонны вышел майор и вступился за солдата — непонятно же, кто и за что избивает человека. Тогда Лелюшенко приказал его расстрелять. Приказ нельзя не выполнить. Майора расстреляли!

Лелюшенко стал выяснять, почему вообще техника так медленно продвигается. Подъезжает к машине:

— Из-за чего стоите?

— А у нас водки нет.

— При чем здесь водка?

— А водители тягачей без водки не вытаскивают наши машины...

Почти от всех водителей боевой техники Лелюшенко получил один и тот же ответ. Понял: это не случайность. Он подъехал к тягачам, приказал построить всех шоферов. И на моих глазах всех расстреляли. На их место посадили других, и колонна двинулась быстрее.

Читая сегодня о событиях тех дней, я часто удивляюсь, что написанное не всегда соответствует тому, что я видел собственными глазами. С точки зрения рядового мне, конечно, многое представлялось по-другому. Хочу рассказать историю, о которой нигде не читал.

После кровопролитных боев за Каменец-Подольский наши войска остановились на возвышении; город был виден. Послали разведку. Разведка доложила по рации: в городе осталось несколько десятков немцев, остальные ушли. И командир бригады Н.Г. Жуков сообщил по рации генералу Родину, а Родин передал информацию в Москву: «Город взят!» Немцы перехватили эту информацию и вернули свои войска. Родину из Москвы отвечают: «Врете, город не взят!» Наше командование приказывает: «Взять город!» Так этот город семь раз переходил из рук в руки. Много солдат погибло. Именно из-за этого случая Лелюшенко снял Г.С. Родина с командования нашим корпусом и назначил вместо него Е.Е. Белова. Лелюшенко, конечно, герой, но человек малообразованный, и с Родиным у него отношения были натянутые. Это всегда в жизни так бывает...

Во время одного боя вижу: танки идут в атаку, а по ним ведется массированный обстрел. Н.Г. Жуков смотрит на сражение с насыпи и командует. На него с поля боя летят пули, осколки снарядов, а он стоит и передает команды радисту. Адъютант пытается его посадить, а Жуков отталкивает, продолжает командовать боем. Вот где настоящий героизм!

После случая с Каменец-Подольском командование не решалось, не подтвердив факты, сообщать об успехах. В конце войны наш корпус первым вошел в Прагу. А Лелюшенко не докладывал об этом — ждал, пока все не войдут в город. 3-я армия маршала Рыбалко находилась еще в 20 километрах от города, но он уже доложил: «Наши танки в Праге! Мы в Праге!» — и получил за это много наград.

Однажды генерал-лейтенант Лелюшенко приехал в штаб нашей дивизии для проведения анализа боевых действий. Как часто бывало, после обсуждения, во время обеда, наше трио — я, Роза Нотик и Володя Яковлев — должны были играть для командиров. Пришли заранее, ждали у входа и волей-неволей слышали, что говорится на заседании. Лелюшенко обращается к командиру бригады: «Расскажите, как вы брали высоту?» Командир начинает рассказывать, как с потерями в боях войска прошли два километра и окопались. «Я знаю, как все было на самом деле! — прерывает его Лелюшенко. — Четыре дня ваша бригада сидела на месте, а вы докладывали, что с боями проходите по 500 метров в день, — устроили себе дом отдыха!» Меня потрясло: как же можно манипулировать фактами в такое время?!

Однажды после очередного жесточайшего сражения сели командиры за стол, выпили. Расслабились, вспомнили родных. И Герой Советского Союза подполковник Н.Ф. Корнюшкин стал читать стихи о любви. О такой любви можно было только мечтать... Заканчивались стихи так: «Пришло время, она уходит, а я слышу стук ее каблучков: тук-тук-тук...» Голос у командира полка был такой нежный, и сам он преобразился... На его глазах было столько смертей, а он, несмотря ни на что, остался человеком. (Я хорошо знал дирижера Евгения Светланова. Он был человеком очень сильной воли, довольно суровый. Но когда вставал за дирижерский пульт, становился совсем другим. Он жил той музыкой, которую исполнял, и его лицо преображалось! Когда мы играли 6-ю симфонию Чайковского, я вдруг заметил, что у него слезы льются из глаз... Сильные люди не костенеют.)

Но конечно, не все военные вели себя достойно. Один командир артиллерийского полка, попавший к нам в госпиталь, стал требовать медсестру. Она пришла, а он и говорит:

— Ложись ко мне в постель!

— Не лягу!

— А я приказываю!

— Эти приказы я не выполняю.

Девчонка не сдалась, и он начал ее всячески травить: придумывал, как бы под трибунал отдать. Мы рассказали обо всем командиру артиллерийской дивизии полковнику Соколову. По его приказу этого командира с должности сняли — девочку мы выручили.

13 июля 1944 года началась Львовско-Сандомирская наступательная операция 1-го Украинского фронта. Командующий войсками фронта — маршал Советского Союза И.С. Конев. Цель — освободить Западную Украину и юго-восточные районы Польши. Первый удар — в направлении на Львов. 22 июля начался штурм города. Львов был в огне — немцы взрывали склады, мосты, железные и шоссейные дороги; 23 июля раздался сильнейший взрыв — на воздух взлетела электростанция.

В одном бою необходимо было поднять солдат в атаку. Командир полка выстреливает ракету — сигнал к началу атаки, — а никто не поднимается! Всем известно: первый, кто встанет, тут же погибнет. Вдруг какой-то солдат — мертвецки пьяный! — шатаясь, начинает ходить среди наших и изо всех сил орет: «Да поднимайтесь же вы в атаку!!!» И наши, и немцы на него вылупились, никто не стреляет. И тут произошло чудо: наши встают и идут в атаку! Бой окончился победой, и полковник приказал адъютанту: «Найди этого солдата живым или мертвым! Он же герой!» Нашли, и что удивительно — живого. Представили к званию Героя Советского Союза. Стали выяснять, кто он по профессии. Оказалось — сапожник! Конфуз: сапожнику не полагается поднимать войска в атаку. В общем, наградили героя-сапожника орденом Красной Звезды (подробности этой истории рассказал мне Коля Улахов).

30 июля на Театральной площади Львова, перед Оперным театром, провели митинг в честь войск, освободивших город. Народу собралось очень много. С трибуны всех поздравлял Никита Сергеевич Хрущев — член политотдела 4-го Украинского фронта. Потом на открытой машине — даже удивительно! — он объезжал город. Увидев стоящие в парке танки, приказал танкистам покинуть эту территорию: «Пусть в парках гуляют люди, радуются победе!» Утром стали выводить технику, и тут же несколько танков взлетело на воздух: дороги-то были заминированы, а саперы не успели их проверить...

Не все жители Западной Украины встречали наши войска радостно. Меня потрясло недоверие, даже ненависть к нашим солдатам. Остановились в одной деревне. У колодца-журавля женщина набирала воду, и я попросил напиться. Она с такой злостью на меня взглянула и отрезала:

— Не дам!

Дальше — больше. Батальон «Катюш» зашел в деревню. Женщин попросили испечь из нашей муки хлеб. Им не отказали, но утром многие солдаты не проснулись — были отравлены. Последовало ужасное решение комбата: по деревне произвели орудийные залпы, и ничего и никого там не осталось...

После освобождения Львова наш аккордеонист Володя Яковлев решил познакомиться с местными девушками. И меня позвал с собой. Подходим к панночкам, я представляюсь: «Иван», — и руку протягиваю. А девчонки тут же разбежались. Не доверяли русским.

Неожиданно я получил письмо от моей одноклассницы Вали Томберг. Она по распределению ехала в район, где к нашим войскам относились, мягко говоря, неважно. Во Львове увидела афишу концерта нашего ансамбля, а там большими буквами напечатана моя фамилия — как руководителя. Мне очень хотелось с ней встретиться! Придумал какую-то причину и стал отпрашиваться у командира. А он меня не только не отпустил, но и, придравшись к какой-то мелочи, посадил на гауптвахту на три дня; с меня сняли ремень, отобрали оружие. Потом я узнал, что командиру откуда-то стало известно, почему я хотел отлучиться, и он решил меня спасти, так как знал, насколько опасна такая «прогулка». Как раз на днях в тех местах находились на задании три радистки. Две из них погибли, а выжившая, которую успели спасти наши ребята, рассказала: «Местная жительница, добрая женщина, предупредила: если мы не уйдем ночью, погибнем. Но как же уйти без приказа-то! Мы остались. А утром в наш сарайчик ворвались местные жители. Я успела спрятаться за доской, а моих подруг убили...» Валя Томберг, к счастью, осталась жива. После войны я встретил ее в Сальске, когда приезжал навещать родителей.

Впереди была Польша. Наши политработники старались изо всех сил, чтобы убедить солдат не заниматься мародерством на территории других государств. 29 июля 1944 года наши войска успешно форсировали Вислу. Немецкие укрепления, которые они построили, согнав на эти работы все работоспособное местное население, были прорваны. Как немцы ни старались, помешать нашему продвижению вперед им не удавалось. В результате наша армия заняла западный берег Вислы в районе города Сандомира; за 48 суток с боями прошли 600 километров, и 3 сентября 4-я армия была выведена в резерв на Сандомирский плацдарм.

Весь этот огромный кусок земли был буквально забит войсками, техникой, службами обеспечения. И это не только леса, но также города и села, в которых продолжалась обычная жизнь людей после немецкой оккупации. В Сандомире с нами, музыкантами, познакомился польский священник и попросил сыграть в костеле. Конечно, мы согласились. Послушать нас собралось много народу: люди хоть немного порадовались. После концерта я долго разговаривал с ксендзом — он неплохо говорил по-русски и оказался просвещенным, умным человеком, знал про Россию больше, чем любой из наших солдат.

Как-то я зашел в парикмахерскую. Сел в кресло и дал понять, что времени у меня мало. Парикмахер неспешно накинул на меня белое полотенце и с огорчением сказал: «Да... Сейчас все торопятся... А зачем? Бывало, раньше пан придет, сядет поудобнее и часа два, три, четыре сидит... Поговорим обо всем, кофейку попьем, потом опять прическу подправим. Пан сидит, отдыхает... А сейчас совсем не то — торопятся все!»

В Польше за солдатский паек я выменял флейту для брата Васи.

Однажды подъезжаем к незнакомому польскому городу. Поднялись на высокий холм, смотрим — внизу все сверкает. Что такое? Озеро, не озеро? Никак не поймем. Оказалось, в этом городе производили алюминий, и все крыши домов были алюминиевые. Ну и блестели же они на солнце!

В наш медсанбат приезжали новые медсестры и врачи. Мы обслуживали госпиталь — продолжали лечить раненых. На передовой мы не были, но война шла везде. Немцы стремились спихнуть нас с плацдарма.

Осенью все получили приказ: «Закаляйтесь кто как может! Не рассчитывайте, что в Германии будете спать в теплых домах. Спать будете в лесу». А я еще и до этого приказа каждое утро заходил в речку. Снег выпал, а я опять в речку. Потом прорубь сделали — я и в прорубь ныряю. Это мне очень помогло, и не только на войне, но и в мирной жизни.

Генерал Лелюшенко был моржом. По его приказу вырезали специальную лунку во льду, чтобы он мог окунаться по утрам. Солдаты генерала недолюбливали и, бывало, издевались над ним. И вот кто-то додумался края этой лунки дерьмом вымазать. Так Лелюшенко в ответ поставил к лунке часовых. А на улице мороз! О солдатах он не очень-то заботился.

В январе 1945 года планировалось осуществить прорыв к границам Германии с Сандомирского плацдарма. Эта операция получила название Висло-Одерская: предстояло пройти 500 километров, от Вислы до Одера. Противник подготовил на этом пути семь оборонительных полос (у нас научились после Орла!) и вооружился новыми сверхтяжелыми танками — «Королевскими тиграми».

И вот 12 января. Темная январская ночь. Небо покрыто облаками. Тишина стояла и на земле, и в воздухе. В 5 часов утра раздались залпы реактивных минометов. Стоял сплошной гул. Звук нашей артиллерии сливался с выстрелами орудий врага. После артподготовки вперед пошла пехота с танковой поддержкой, земля была буквально перепахана снарядами. Продвигаясь вперед широким фронтом, наша армия прорвала все линии обороны врага (как выяснилось, на 34 километра) и с боями двинулась дальше. Несколько дней наши позиции засыпало снегом. В этом были свои плюсы и минусы: маскировка у наших войск получилась лучше некуда, хотя из-за снега было сложно увидеть позиции противника. Но наши военачальники очень серьезно и долго готовились, делали точнейшие расчеты по данным разведки: как они говорили, необходимо было попасть «в глаз комара».

Как-то в бою смотрю — все вокруг горит. Оказывается, мы — «в котле», в окружении. Но до конца ситуацию понимал только командир дивизии: «Танк — вперед, мы — сразу за ним, будем прорываться». А машина у нас открытая, без брони. И все так спокойно, по-деловому. Раненых становилось все больше, везти их с собой дальше было тяжело. Решили их отправить назад, к нашим. Составили колонну из пяти машин и двух танков сопровождения. Они поехали, а тут — стрельба. Оказалось, в лесу немецкая засада, и машины с ранеными были расстреляны. Мы думали, никого не останется в живых, но вдруг прибегает из этого леса наш солдат, а у него в ноге кость перебита. Он сам снял наложенную шину и не просто доковылял — прибежал к нам! Все удивлялись:

— Как же ты бежать-то смог?

— Жить захочешь, побежишь!

В тылу врага было тяжело. Оказаться в тылу врага — это то же самое, что попасть в окружение, но у нас дух такой, что нам и не страшно. Холодными ночами, под дождем спали иногда на бревнах, иногда на земле. Однажды просыпаюсь и чувствую: волокут меня куда-то. Думаю: неужели плен?! Открываю глаза — товарищи за ноги вытаскивают меня из руин дома. Оглянулся — а на том месте, где я спал, уже танк стоит. Его в укрытие прятали, и тут кто-то вспомнил: «А Ваня где? Ваню забыли!» Едва успели вытащить, а то под нашим же танком мог погибнуть. Вообще, на войне мне чудесным образом везло. Не раз так было: только меня куда-то пошлют или сам отлучусь на минутку, а это место разбомбят или накроют артиллерийским огнем.

Как-то к нашей санитарной машине присоединился один журналист, корреспондент из Киева. Он отлично говорил по-немецки. Заходим мы в одну пустую деревню, осматриваем дома. Не боимся: деревня выглядит заброшенной. Открывает наш журналист входную дверь и замирает на пороге: дом полон немецких офицеров. Он не растерялся и выдал на немецком: «Как я вам нравлюсь в русской форме?» Они засмеялись. Корреспондент дверь закрыл, и мы из той деревни быстро смотались.

Мы всё продвигались вперед. Началось форсирование Одера. Немцы на крутом берегу, а наши войска на пологом. Это сражение описано в воспоминаниях Г.К. Жукова. Он приказал собрать всю светотехнику и осветить противоположный берег, пока наши будут переправляться. Лелюшенко сказал солдатам: «Кто пробьется и закрепится, получит Героя! Если правительство не даст, свой орден отдам». И началось. Наши в воде, а немцы сверху стреляют. Известный факт: вода была красная от крови... 24 января устроили понтонную переправу на территорию Германии. Мы победили, но какой ценой... Потери были колоссальные...

На Одере раненых у нас прибавилось — по сотне на четырех хирургов. Работали несколько суток без сна и отдыха. Пришел солдат с осколком в голове, а все медики заняты. Я его усадил, попробовал вытащить осколок пинцетом — не выходит. Взял плоскогубцы. Уперся, подергал — и вытащил. Промыл рану, продезинфицировал, перебинтовал и отправил в госпиталь. На операциях я опять ассистировал хирургу. И вдруг заметил, что он начал резать неповрежденное место. Я его за руку схватил: «Вы что?!» А он спит. Со скальпелем в руке, стоя над раненым. Я побежал к начальству: «Хирурги во время операции уже засыпают, дайте немного отдохнуть!» Выторговал два часа сна. Стояла ночь, и я решил отыскать местечко, где меня не сразу найдут, когда понадоблюсь. Набрел в темноте на сарай, зашел, лег. Рядом чьи-то ноги. Растолкал всех, кто вокруг лежал, и уснул. Просыпаюсь от солнца, которое пробивалось через щели в стенах сарая. Слышу — шумит что-то. Посмотрел, а на улице уже заводят машины, уезжать собираются. А как же мы, кто в сарае? Оглядываюсь — а вокруг меня лежат голые трупы. Оказалось, я ночью забрел в мертвецкую! Выскочил оттуда пулей и тут же понял, что госпиталь наш эвакуируется. Меня везде искали, но так и не нашли. Едва успел в последнюю машину прыгнуть. Через полчаса это место уже заняли немцы.

Но война была уже не та. Только эсэсовцы и начальники продолжали ожесточенную борьбу, а остальные военные, понимая, что происходит, не горели желанием воевать. Мирное население ненависти к нам не испытывало.

Перед Берлином наш фронт ушел вперед, входя в города, где не было войны. Местные жители удивлялись: «Как вы здесь оказались? Фронт же еще далеко!» Вошли как-то в небольшой городок, а там очередь за хлебом. Все на нас глазеют, не понимают, как это русские тут очутились. Да мы и сами не понимаем. А дело в том, что по плану оборону предполагалось прорывать с двух сторон. Однако Рокоссовский с другой стороны не одолел укрепления, а мы уже под Берлином. Зато и немецкая армия вся тут. Если про нас узнают — мигом уничтожат. Поэтому пришел приказ от Жукова: выводить нас из немецкого тыла. Но мы, солдаты, этих деталей, конечно, не знали. Нам что прикажут, то мы и делаем.

Так вот, когда мы шли вперед, пробивая немецкую оборону, город Бреслау для скорости обошли. Теперь же нам мимо него надо было двигаться обратно, а там — немцы. Километр трассы пройти можно только под обстрелом. Некоторые из наших рисковали — пролетали на большой скорости на машинах. Но весь корпус так не переправишь. Мы послали разведчика на железнодорожную станцию. Он ползет вдоль рельсов, и вдруг навстречу ему — немецкий разведчик!

— Стой, не стреляй! Что у вас тут в поезде?

— Да вот, спирту вагон, — отвечает немец.

— Давай договоримся: ты нам спирт даешь, а мы тебе — провизии.

Ровно через два часа, как договорились, немец привез спирт. Опять поговорили. Потом еще раз. И тут наш солдат спрашивает, так, между прочим:

— Тебе продуктов-то хватит? Сколько у вас там ртов-то?

А немец, наивный, отвечает:

— Хватит, хватит. У нас только взвод остался...

Наши тут же взяли эту станцию. Появилась возможность двигаться дальше. Так получилось, что капельмейстер посадил в нашу машину много девушек, а мне места не хватило. Я разозлился и решил сам добираться. Забыл, что мы отступаем! Вижу — рядом с дорогой лежит мотоцикл. Стал его заводить, а он не заводится. Попросил проезжающего мимо мотоциклиста помочь. Наконец взобрался на мотоцикл — а ездить-то не умею. С горем пополам проехал немного, мотор опять заглох... Тут, на мое счастье, показалась машина с солдатами.

— Возьмите меня с собой!

— А ты что здесь один делаешь? Все уже уехали — немцы на подходе. Наша машина последняя!..

Под Берлином произошел такой случай. Едем на санитарной машине; за рулем казах-лейтенант, трусоватый парень, а я рядом. Шофер мой боится: по вражеской территории едем, по Германии. Выезжаем за поворот, а нам навстречу взвод немецких солдат с полным вооружением. Шофер остановил машину, нагнулся, думает, всё, конец! У нас из оружия — один пистолет на двоих. Я говорю лейтенанту: «Ну-ка, жми на них!» Подлетаем на полном ходу, и я как заору (я тогда уже немного умел говорить по-немецки): «Варум?! Почему вы тут ходите, а не в плену?» И услышали растерянный ответ: «А где плен?..» Я показал в противоположную сторону, и весь взвод строем, с оружием в руках пошел «в плен»!

Вот еще история. Зашли мы в небольшую деревню, домов около пятнадцати. Танки остановили на улице, а сами в подвалы — там всегда есть что выпить и закусить. Некоторые немецкие солдаты, еще остававшиеся в деревне, увидев нас, тут же сдались в плен. Мы приказали им идти в подвал одного из домов, и они, сложив оружие, послушно туда отправились. А мы, танкисты, в другой дом зашли. И вдруг выстрел! Мы выбежали из дома и видим — эсэсовец в черном костюме поднимает фаустпатрон: «Хайль Гитлер! Сталин капут!» Это надо же! Его же не расстреляли, ничего ему не сделали, только в подвал отправили...

Бывали и забавные случаи. Как-то раз ночью вышел по нужде. А на меня из кустов ствол автомата направлен. Я так и обмер, хорошо, штаны успел застегнуть. А немец быстро автомат кладет на землю и руки поднимает. Спрашивает: «Где плен?» — «Плен?» — «Где плен?» Тут я понял, что он мне сдаваться собрался. Взял его автомат и привел «моего пленного» к командиру.

В небольшом городке зашли в дом богатого помещика. Никого нет, повсюду порядок. Открыли буфет — а там целый склад шоколада! Я никогда столько не видел. Как же мы на него набросились! Я никак не мог насытиться. И все мы, конечно, этим шоколадом с непривычки отравились.

В марте, уже перед самой победой, с боем вошли в город Клингенталь. Но в одной части города боев не было. Нам с Женей, танцором, приказали найти там немецкий госпиталь и освободить его от раненых. Идем по улице, люди из окон на нас поглядывают. Нашли госпиталь. Часовой как увидел нас, сразу руки вверх поднял: сдается. Мы сказали, чтобы он привел всех врачей и построил. Солидные врачи — в пенсне, в белых халатах — выстроились в ряд. Я им говорю: «Внимание! Приказываю всех раненых разместить в городе, а здесь будут оперировать советских бойцов». Немцы тотчас беспрекословно стали выполнять приказ, а мы пошли по этажам, провокаций не боимся. Чистота, рентген, много другой техники. Вышли во двор, заглянули в сарай — а там на земле тоже раненые лежат. Вдруг в углу началась драка. Я спрашиваю:

— В чем дело?

Один из немцев вручает мне вальтер и говорит:

— Вот этот эсэсовец хотел стрелять в вас, но мы отобрали пистолет.

Тут этот самый эсэсовец встал передо мной на колени, голову опустил и ждет, когда я ему в затылок выстрелю. Но не дождался:

— Дурак! Я же в тебя не стрелял!..

Наши раненые и врачи разместились в госпитале. Я тоже остался, а другие военные уехали.

И вот через несколько дней к нам ворвались эсэсовцы. Теперь уже они выстроили наших врачей:

— Коммунисты и евреи, два шага вперед!

И тут произошло удивительное. Раненые немцы и врачи, которые возвратились обратно, встали перед нашими врачами.

— Зачем? Они ведь в нас не стреляли, — сказали они. — Мы тоже не позволим их расстреливать.

Вскоре наши опять заняли госпиталь, и уже надолго.

Конечно, условия в немецких госпиталях были не те, что у нашего медсанбата. Например, заходим в село. От каждого дома остались только стены. Натягиваем на них брезент — вот тебе и госпиталь. Буржуйка горит. Четыре хирурга. Электричество получаем от генератора. Вдруг он ломается, свет гаснет. А на столе лежит солдат с перебитой костью на ноге. Хирург приказывает: «Ваня, свети на рану!» Я одной рукой держу ногу, а другой — свечу. Подношу ее поближе, и стеарин капает прямо в рану. Сзади буржуйка — январь месяц, холодно. Вдруг меня повело, и я стал терять сознание. И так хорошо мне стало... А меня за ноги на улицу тащат и нашатырный спирт дают нюхать. Я внутренне сопротивляюсь, не хочу возвращаться, еле шевеля губами, прошу: «Не мешайте мне спать...» А ногу солдату отпилили. Меня это так возмущало! Ведь во многих случаях можно было спасти и ноги, и руки. Зачем же сразу пилить? Но таков приказ главного хирурга Бурденко: «Кость перебита — пили ногу». Ну что это за приказ! Вредительский приказ! Как можно было такое придумать! Разве это профессионально?

Однажды к нам в лазарет попала совсем молоденькая девчонка. Подорвалась на мине, осколок перебил кость. Для таких случаев положена ампутация. Но девочка молодая, как ей ногу отрезать? Ей еще бегать да бегать. Она лежит полуголая на столе, прикрылась руками, говорит жалобно: «Мужчины, выйдите!» А у нас и медсестер-то нет. Мужчины выйдут — никого не останется. Долго мы думали, что же делать. Нарушать приказ на фронте очень опасно. Но тут речь шла о том, чтобы ребенок инвалидом не остался. И ногу мы ей все-таки спасли — сложили по косточке.

Дали мне однажды задание доставить пакет в штаб. Идем мы с товарищем через деревню и вдруг слышим голоса — словно из-под земли. Говорили по-немецки. Зашли в дом, там — подвал. Открываю дверь, а немцев там — тьма! Сидят за столом, рядом автоматы, даже пулемет один. И тут я говорю: «Вы в плену! Сдавайтесь, выходите и стройтесь!» И они послушно стали выходить, оставляя оружие. Никто уже не хотел героически умирать. Мы заперли за ними дверь, схватили по автомату и вылезли через окошко. Глянули краем глаза: немцы выстроились на улице, ждут, пока их в плен заберут. А мы — бегом в лес.

Наконец наступление нашей армии стало повсеместным. 61-я танковая бригада, в составе которой числился наш ансамбль, вошла в одну деревню. Только спрятали танки и машины от авиации, поступает приказ: освободить деревню! Мы ушли и заняли позицию по другую сторону лесочка. А один молодой лейтенант, командир танка, поставил свою машину на краю деревни. Всей командой они зашли в дом и спустились в подвал, зная по опыту, что там есть чем перекусить. Нашли курочку и шнапс, не отказали себе в плотном обеде. И тут же уснули. Но в какой-то момент лейтенант проснулся: сработало шестое чувство, которое включается у людей на войне. А в деревне какой-то шум. Он выглядывает и видит: немцы на танках, машинах, бронетранспортерах... Лейтенант быстро растолкал свою команду, хмель у всех как рукой сняло. Они поняли, что проспали команду к отступлению и им грозит трибунал. Залезли в танк, быстро отъехали в лесок, забросали ветками машину и решили: погибать, так с музыкой! Пригляделись: от укрытия до ближайшего немецкого танка метров пятьсот. У ребят полный боекомплект. Прицелились, выстрелили — прямое попадание! Стреляют по следующему — еще одна машина загорелась. Немцы не могут понять, откуда стрельба, запаниковали. А лейтенант продолжает обстрел. Мы же, по другую сторону лесочка, слышим эту стрельбу и не понимаем, кто там воюет. Никого из наших в районе быть не должно. Высылают разведку, и та докладывает: в деревню въехал немецкий армейский штаб! Срочно организуется наступление. Наши части врываются в деревню и захватывают весь штаб в плен — со всеми знаменами, архивами и золотыми слитками.

Про золото отдельная история. Ударник из нашего ансамбля смотрит — стоит немецкая штабная машина, а в ней желтые бруски сложены. Откуда ему знать, что это золото? «Ребят, дайте один слиточек — мне тарелку запаять надо». А ребята и сами не знают, что это такое. Дали слиток, не подозревая, что в машине все уже описано. Кагэбэшники проверили — одного слитка нет. «Кто был около машины?!» — «Да вот, подходил парень из ансамбля...» Слиток у него отобрали, хорошо еще, что не расстреляли...

После захвата деревни — совещание по проведенной операции. Наш ансамбль опять сидит и ждет, чтобы поиграть для командиров. Молодого лейтенанта — того, кто стрелял, — пригласили, представляют на звание Героя Советского Союза: «Молодец! Какую панику навел среди немцев! Один подстрелил три танка! Мы благодаря тебе немецкий штаб взяли практически без боя!» Неожиданно один из генералов помрачнел: «А как, кстати, ваш танк там оказался?» Лейтенант понял: крышка. Врать бесполезно. И... рассказал все как было. У генерала глаза на лоб полезли: «Да тебя под трибунал надо отдать, а не награждать!» Тут другой генерал вступился: «Но он же не растерялся! Оказался на высоте!» В итоге решили забыть о глубоком сне молодого лейтенанта. И Героя Советского Союза он получил. По справедливости.

Конечно, не все случаи невыполнения приказа заканчивались так славно. Был у нас начальник склада продовольствия дивизии. Я его не знал лично, но фамилию слышал — Шупер. Весь провиант лежал у него на складе, в том числе и «праздничный»: водка, закуски разные. И время от времени приходил к нему кто-нибудь с запиской от полковника: за хлебом, консервами, водкой. Водку-то солдатам выдавали по 100 граммов, но, чтобы взять больше положенного, требовалось специально оформленное разрешение. Записки было мало. Но завскладом все равно выдавал — полковники ведь просили. Так что за войну со склада ушло немало провианта. И тут устраивают ревизию: недостача 100 000 рублей! Куда делись?! Шупер молчал, никого не выдал, ни одного имени не назвал: был уверен, что его выручат. А все боялись.

Наша бригада тогда располагалась в лесу, прямо там суд и устроили. При армии всегда были судьи, как и прокуратура (армия — это вообще целое государство, там все есть). Сначала судили какого-то танкиста, раздавившего наших солдат. А потом завскладом. Никто за него не вступился. Время военное, разбираться долго не стали и после суда его расстреляли. Вот так иногда люди погибали на войне — не от вражеских пуль.

В ночь на 18 апреля 29-я мотострелковая и 62-я танковая бригады нашего 10-го корпуса форсировали реку Шпрее. Раненых было много. Я, как всегда, ассистировал хирургу. Оперировали в полуразрушенном старинном здании. Вскрыли грудь раненого — видно было, как сердце пульсирует, — и вдруг авиационный налет! А мы с хирургом никуда деться не можем, продолжаем операцию. Бомбы падают, одна взорвалась где-то совсем рядом. Весь дом задрожал, с потолка посыпалась штукатурка. Мы склонились над раненым и едва успели прикрыть халатами раскрытую грудную клетку. Несколько минут так стояли, положив друг другу головы на плечо, пока пыль не рассеялась. Лицо раненого, как и все вокруг, было белым от известки, но на сердце ничего не попало. Операция прошла успешно, раненый выжил.

В последний год войны многих из нашего корпуса наградили медалями и орденами. С моим награждением сначала получилась курьезная ситуация. Как-то раз я с ребятами курил на улице. К нам подошел заведующий кадровым отделом и говорит мне: «Ваня, будет тебе орден Отечественной войны первой степени! — И добавляет: — После боя наградим!» Сел в машину и уехал. Пока мы обсуждали эту новость, видим: везут на открытой машине завкадрами, но уже мертвого. Мы сигарету не успели докурить, а он уже погиб — машина попала в засаду. Это случилось за две недели до капитуляции Германии. Вот как бывает на войне. А с орденом путаница вышла: писарь допустил ошибку и съехал на несколько строк в списке награжденных. Мою награду получил другой солдат, а я был удостоен медали «За боевые заслуги»!

Во время боев в Германии жертв было очень много, но все-таки не как в Орловской битве. Совсем другая война шла — наших солдат уже ничто не могло остановить.

Под конец войны во всем ощущались перемены. Чувствовалось другое отношение друг к другу — простых немцев к нам и нас к немцам. Рядовые немцы уже не хотели воевать. При виде наших солдат они в основном сразу сдавались в плен или разбегались. Хотели остаться в живых. А вот эсэсовцы свирепствовали: расстреливали не только чужих, но и своих. Кстати, немцы старались сдаваться в плен американцам или англичанам. Почему? Да потому что уж очень много бед они наделали в России и знали, что за это придется расплачиваться. Союзники продвигались вперед, не встречая такого сопротивления со стороны немцев, какое встречали мы. Сколько наших людей погибло уже на подступах к Берлину! Ведь Гитлер до последнего надеялся на перелом в войне, надеялся на атомную бомбу...

И вот наступил великий момент: 1945 год, конец апреля. Уральский добровольческий корпус, в состав которого входила и 61-я Свердловская бригада, где я служил с 1943 года, с Курской дуги, с боями продвигался к Берлину. Я числился в музвзводе, но во время боев работал в медсанбате; к тому времени я был уже помощником хирурга, но и раненых с поля боя вытаскивал, и убитых хоронил. А машины с ранеными мы часто вытаскивали буквально на своих плечах. В этой сумятице я потерял документы, которые всегда лежали у меня в нагрудном кармане. Неприятности были...

Мы оказались на берегу реки Эльбы, если мне не изменяет память, у северной окраины Виттенберга. Снег уже растаял, грязь непролазная. Вдруг слышу громкий крик нашего сержанта: «Скорей сюда! Здесь англичане, американцы! Союзники!» Все, кто его услышал, быстро побежали навстречу. Союзники были уже на нашем берегу. Какая же получилась радостная встреча! Среди наших и среди американцев там были только рядовые. Мы обнимались, обменивались нехитрыми подарками. Ну что есть у солдата? Американцы нам сигареты, платки какие-то, а мы им махорку — сигарет у нас не водилось. Понимали друг друга отлично, хоть и знали по-английски всего несколько слов — нам заранее выдали тоненькие русско-английские разговорники.

Через несколько дней у нас в части кончился бензин, и меня послали с заданием: попросить у американцев. Какое замечательное задание! Опять радостно приветствуем друг друга. Обнимаемся. Я объяснил, что нужен бензин. Мне показали на сарай и дали понять, что можно взять сколько требуется. И никаких контролеров! Наши отношения были очень искренними, очень естественными. И это казалось абсолютно нормальным. Я вспомнил, что впервые столкнулся с американской помощью еще в 1942 году во Владивостоке: там джазовый ансамбль, в котором я работал, находился на гастролях. А на Курской дуге нас очень часто спасали американские консервы. И машины «студебеккеры» я вспоминаю с благодарностью.

На Эльбе мы стояли несколько дней. И с такой долгожданной радостью общались с солдатами из Америки! Они угощали нас сосисками и сардельками, которых у нас не было. Многие благодарили нас, удивлялись героизму наших солдат. Американские солдаты были в то время близки нам по духу. Нас объединила общая цель — борьба с фашизмом.

2 мая в Берлине подъехали мы к Рейхстагу и все оставили свои автографы. Думаем: война закончилась! Но получаем приказ: двигаться на Прагу.

Все войска, обозы двинулись через Судецкий перевал, по бездорожью. Своим ходом. Заходим в ущелье, дорога сужается, может проехать только один транспорт: с одной стороны пропасть, с другой скала. На моих глазах у одной из машин отказали тормоза, и она на полном ходу врезалась в обоз: дорога шла под уклон, и у шофера не оставалось выбора. Солдат в телеге, запряженной двумя лошадьми, сорвался в пропасть и погиб... Шофера машины поставили к скале и уже хотели расстрелять, но, к счастью, рядом оказался сотрудник военной прокуратуры, который настоял, чтобы его отдали под суд, а не чинили немедленную расправу. Это было непросто. Он спас парню жизнь.

В Чехословакии мы оказались 6 мая. Еще перед вступлением на территорию Германии наши политработники вовсю старались делать свою работу: убеждали солдат не мстить мирному населению. Были введены строгие меры, вплоть до расстрела. Но, скажу честно, это почти не действовало. Того, кто был настроен агрессивно, остановить никакими приказами было невозможно! Мы въезжаем в городок Табор и останавливаемся на ночлег. Машины поставили на спортивной площадке. Надо вскипятить воду — но не костры же разводить на улице. Решили попроситься в дом. Только подошли — а с той стороны лязг задвижки: заперто. В других домах то же самое. И ставни наглухо закрыты. Пришлось действовать устрашением — автоматная очередь в воздух: «Открывайте дверь!!!» Тут же открыла до полусмерти напуганная девушка. Мы говорим: «Хотим только чаю, не бойтесь». Чайник она вскипятила, а подойти боится, смотрит на нас исподлобья. Сели за стол, позвали ее с нами чай пить. Она продолжает смотреть на нас удивленно и настороженно:

— А вы кто?

— Танкисты.

— Так вы не кавалеристы?

— Да танкисты мы, танкисты.

И вдруг она сорвалась с места и побежала во двор, крича кому-то из соседей:

— Это танкисты! Это не кавалеристы!

Оказалось, до нас в этот городок, практически село, зашли кавалеристы: вселились почти в каждый дом, грабили, безобразничали. Так что впечатление от Советской армии оставили ужасное...

До Праги мы шли на танках. Чехи встречали аплодисментами. Наш госпиталь расположился в пражском кремле. Иногда попадались немецкие отряды, но они разбегались при виде нас. И вдруг — выстрел. Один из наших офицеров падает замертво. Так чешские женщины буквально вырвали ноги эсэсовке, которая в него стреляла! Это было 8 мая. Причем уже накануне по радио сообщили, что война окончена, осталась только официальная подпись.

Первый, кого я встретил, был чех, партизан (он сам мне об этом сказал). А я был первым русским, которого он встретил. Мы обнялись, обменялись пистолетами — я отдал ему тот самый вальтер, из которого в меня целился эсэсовец в Клингентале. Чех пригласил меня домой. Там нас встретила его жена с ребенком на руках. Он сказал: «Хочу сделать тебе подарок! Возьми что хочешь, только жену и ребенка не трогай!» Я смутился: «Да мне ничего не надо...» Однако он снял с жены медальон, который подарил ей на свадьбу: «Я хочу подарить тебе самое дорогое, что у нас есть». Жаль, потом этот медальон потерялся.

После окончания войны наша 61-я танковая бригада находилась в Венгрии, в городе Шопроне. Все ждали демобилизации. Лелюшенко, со своим характером, всегда находил причину к чему-нибудь придраться: то ты козырнул не так, то воротничок не такой. И вот иду я по Шопрону, а навстречу Лелюшенко — деваться некуда. Я подтянулся, козырнул — жду. Обязательно, думаю, что-нибудь да скажет. А он ничего не говорит, мимо проходит. Я вернулся, рассказываю остальным:

— Лелюшенко сам на себя не похож! Что случилось?

— Да ты, Ваня, разве не знаешь, что там, в верхах, происходит? Его же вызывали в Москву.

Видимо, объяснили немножко, как себя вести надо.

Это произошло в конце января 1946 года, перед выборами в Верховный Совет. На счету нашей бригады было много побед, и нам предоставили честь выдвинуть своих кандидатов в депутаты. Собрались в клубе. Все солдаты единогласно решили выдвинуть Героя Советского Союза Владимира Маркова. На сцене — генералы, в зале — солдаты. Все настроены на удачу, надеются, что им дадут слово. Первым выступал генерал Гуляев, член Военного совета армии: «Есть предложение выдвинуть кандидатом в депутаты Иосифа Виссарионовича Сталина!» В то время только после кандидатуры Сталина было можно выдвигать кого-то еще. Другой генерал сказал, что И.В. Сталин баллотируется в Московском военном округе. Затем председатель обратился к залу:

— Кто еще хочет выдвинуть свою кандидатуру?

Все солдаты подняли руки, а председатель говорит: слово имеет генерал такой-то...

И тот выдвигает генерала Д.Д. Лелюшенко. И так же выступил и третий генерал, и четвертый... В общем, никакого слова солдатам так и не дали. Я в это время находился на сцене — дирижировал военным оркестром, который после каждого выступления играл Гимн Советского Союза (не целиком, конечно, только первые восемь тактов).

В Шопрон приехали артисты из Вены. Сидит полк. На сцену выходит ведущая концерта... в кожаных шортах и бюстгальтере, представляете? Перед нашими солдатами, прошедшими всю войну! Тут такой шум поднялся: и овации, и свист, кто восторгается, кто матерится. Постояв в растерянности несколько секунд, она побежала за ширму и переоделась.

В какой-то момент мы оказались без аккордеониста, а в другой военной части аккордеонист был. Как бы его заполучить? И решение нашлось. Наш комбриг сказал полковнику той части: «Я знаю, у тебя не хватает танка. А у меня лишний. Меняю танк на аккордеониста. Согласен?» Во время войны таких ситуаций быть, конечно, не могло.

После Шопрона наш оркестр командировали в город Секешфехервар, тоже в Венгрии. Тогда вышел приказ по 1-му Украинскому фронту: создать сводный ансамбль армии для выступлений на улицах и площадях Москвы. Собралось около 90 человек. Надо репетировать, а все дирижеры демобилизовались. Я один оказался с музыкальным образованием и с опытом руководителя ансамбля. Меня назначили начальником оркестра. Начали репетировать, сделали программу. Ждем команду, когда ехать в Москву. Но команда почему-то не поступает. Стали звонить, узнавать, в чем дело. Все обещают, обещают... Не знаю, что произошло, но в Москву наш ансамбль так и не поехал.

Потом у меня был отпуск — я ездил к родителям в Нижний Тагил. Через три недели должен был возвратиться обратно в Венгрию, в Шопрон. Ехал, естественно, через Москву. Встретились с Васей, но совсем ненадолго: в моих документах стояла точная дата, когда я должен пересечь границу СССР. А билетов-то нет! Время идет, срок приближается. Что делать? Мне ничего не оставалось, как залезть на крышу вагона пассажирского поезда. Так «зайцем» и добрался до Львова. Там надо было сделать пересадку в поезд до Венгрии, а билетов опять нет. Столько народу едет! В основном солдаты, которые возвращались из отпуска. Сегодня трудно даже представить эту ситуацию! В вагонах люди не только сидели, но и стояли. А я, без билета, смог встать только на подножку вагона. И на этой подножке ехал около суток. Наконец поезд остановился в небольшом городке, где надо было пересесть в поезд до Шопрона. Мы все замученные: сутки ведь провели на ногах. А тут появилась возможность войти в вагон и даже лечь на полку! Я подложил вещмешок и саксофон под голову и тут же уснул мертвым сном. А местные дежурившие солдаты воспользовались этим — всех ограбили. Даже у полковника стащили все документы! У меня украли и вещмешок, и саксофон, и ноты. Проснулся — а голова лежит на лавке. Приехал в Шопрон гол как сокол.

Из Шопрона 61-ю бригаду передислоцировали в Германию. Война кончилась, но солдат по домам не отпускали. И все начали гулять. Соблазн был большой, но у меня одно желание: учиться! Ведь первое, что я понял, как только стал себя осознавать: МУЗЫКА — самое ценное в моей жизни. Какими бы тяжелыми ни были условия, душой я всегда оставался в музыке. Я давно решил поступать в Свердловскую консерваторию и, как только представилась возможность, стал усиленно заниматься. Помог счастливый случай: я познакомился с солистом Берлинской оперы, и мне удалось три буханки хлеба и банку сливочного масла обменять на его кларнет. С продуктами у них тоже было туго, шиком и не пахло. Да и никому тогда еды не хватало, но такой безобразной нищеты, как у нас в стране, я нигде не встречал.

Под Берлином находился немецкий танковый лагерь «Адольф Гитлер», там нас и расквартировали. Наш ансамбль жил в длинном доме, в двух комнатах. Капельмейстер уже демобилизовался, и я, рядовой, стал исполнять обязанности командира музыкального взвода со всеми вытекающими из этого звания полномочиями. Как-то ночью ко мне вбегает один из музыкантов, бледный, весь трясется: «Ваня, убери его! Он стреляет!» Я опешил: «Кто стреляет?» — «Да там, наш!» Я подошел ко второй комнате, там ребята сонные стоят — не понимают, что случилось. Осторожно открываю дверь — стоит пьяный Коля с пистолетом в руке. У меня все вскипело внутри: война кончилась, а он пистолетом размахивает! Я быстро подошел и едва успел схватить его за руку, как он спустил курок. Выстрелы пришлись в пол. Подбежали ребята на подмогу, вырвали у него пистолет, а он достает еще один. Кто-то успел опять отвести его руку, и опять выстрелы, на этот раз в потолок. Я отобрал у него оружие и запер. Через пару дней Коля демобилизовался и стал требовать свой пистолет, чтобы с ним домой вернуться. Я ему сказал: «Куда тебе пистолет? Ты же бандитом станешь!» А он все ходит за мной: «Верни пистолет!» Все слова, какие знал, сказал мне, но пистолет не получил.

Рядом с нами, в лагере «Адольф Гитлер», разместили полк летчиков. Командир — Василий Сталин. В его полку были одни Герои СССР, которых он собрал со всех фронтов. Полк этот был совершенно неуправляемый, они себе позволяли что угодно — ведь арестовать Героя СССР может только самое высшее руководство. Один раз наш ансамбль играл для них в клубе на танцах. Без меня — я занимался в комнате, пока никого не было. Поздно вечером приходят ребята с ящиком шнапса. Начали, естественно, выпивать; я тоже присоединился. Всю ночь продолжалось веселье. А окна комнаты выходили как раз на въезд в гарнизон. Часов в шесть утра я случайно посмотрел в окно и вижу: останавливается генеральская машина, и из нее выходит Лелюшенко. А лагерь этот был образцово-показательный, генерала привезли как раз чтобы отчитаться по полной. А тут наша гулянка! В комнате дым коромыслом, бутылки пустые, все разбросано. Я тут же протрезвел и закричал: «Разбегайтесь кто куда, прячьтесь, быстро!» Но так просто все не попрячешь. Пока Лелюшенко ходил по этажам, я забил дверь в комнату гвоздями и сам тоже спрятался. Лелюшенко подошел, дернул за ручку — дверь не открывается. «В чем дело? Почему закрыто?» — спрашивает он раздраженно. «Не знаем. Заклинило, наверное». К счастью, он не стал разбираться. Осмотрел другие помещения и уехал.

Тогда еще вот что произошло. Целый гарнизон солдат вызволили из немецкого плена. Их сортировали: кого миловать, кого жаловать. А там ансамбль был. И вот я проникаю в этот гарнизон. «Слушайте, ребята, кто хочет в оркестр идти?» Они, конечно, все хотят. Я говорю кагэбэшникам нашим: «Ребята, что, если я украду музыкантов?..» (У нас ведь многих поубивали.) А они: «Ну, давай, мы отговоримся...»

Я приехал в гарнизон на машине, человек десять положил в кузов, чтобы никто не заметил, и таким образом вывез их из гарнизона. Правда, после этого началась баталия: те кагэбэшники требовали музыкантов вернуть, но наши их все-таки отстояли. И мы таким образом организовали оркестр.

В 1946 году Сталин объявил на весь мир, что СССР сокращает военный контингент оккупационных войск. Но дело обстояло так: была дивизия — назвали полком, была армия — назвали дивизией. Освободилось много офицеров, их стали сокращать. А кто такие лейтенанты? Молодые ребята, окончившие двух-трехмесячные курсы. Но, получив звание, они становились офицерами! И конечно, возвращаться в деревню почти никто не хотел.

Как-то раз вызывают меня в штаб и сообщают: «Ваше начальство добилось присвоения тебе звания лейтенанта!» Для любого солдата это большая удача: продвижение по службе, офицерский паек, другие привилегии. А я отвечаю: «Спасибо, но я хочу учиться. Прошу отпустить меня домой!» Надо было видеть лицо начальника: эх, зря старались! Но — отпустили.

Надо сказать, мне уже не в первый раз предлагали стать профессиональным военным, например музыкантом при штабе фронта. Но мне нравилась моя дивизия, и каждый раз как-то удавалось, не навлекая на себя гнев начальства и никого не обидев, отказываться.

В Берлине вокзал почти не был разрушен. Я вместе с другими демобилизованными солдатами уезжал из Германии в товарняке. На дорогу каждый получил сухой паек, довольно внушительный. Даже какие-то деньги дали. Внутри вагона были наскоро сколоченные нары. Под крышей — маленькое окошко, но двери открывали. В углу стояло ведро, как в казармах. (Вспомнилось детство, когда нас везли в Тагил почти в таком же вагоне, только народу было гораздо больше и двери открывать не разрешали.) У всех было такое хорошее настроение: победа! едем домой! Ехали очень медленно, часто останавливались. И на каждой станции нас встречали с цветами.

В моем рапорте была обозначена конечная станция: Свердловск. И все мои мысли уже были там. Я мчался в этот город, зная, как меня ждет Петр Пахомович Подгорный (преподаватель класса кларнета в Свердловском музыкальном училище имени П.И. Чайковского).

В своей жизни я много повидал, объездил с гастролями разные страны. Несколько раз был и в США. В составе оркестра Московской филармонии играл в Карнеги-холле с Ваном Клиберном, который подарил мне на память свою фотографию с дарственной надписью. Мне нравится эта страна, ее трудолюбивые люди. В Америке во мне воскресали воспоминания об апреле 1945 года. Тогда на Эльбе я почувствовал, до глубины души поверил, что войне действительно подходит долгожданный конец.

Я уверен, что люди хотят мира на земле. Для меня это не пустые слова.

Публикацию подготовили Марина Мозговенко и Елена Мохова.