1

Он пригасил свет и, откинувшись в кресле, закрыл глаза.

— Эх, закурить бы!

— Что значит закурить? — раздался голос БМ.

Он сам выбирал ее голос. Еще на Земле. Ему предоставили такую возможность. Странный был этот голос. Иногда нежный и тихий, иногда ломающийся до скрипучего. Было множество вариантов. Мужские и женские, детские, даже голоса стариков. Он выбрал женский. Отбросив все сексуальные, приторно-нежные, звонкие, бодрые, оптимистичные.

Этот голос часто звучал неуверенно, сбивался, терял энергию, становился тихим. Его это порой раздражало. Хотелось крикнуть: «Да говори ты громче!» Но он этого не делал. Он был терпелив. Может быть, именно из-за этого голоса она казалась ему странной. Выбивающейся из нормы. Не такая, как все. Не железная плата, напичканная биосхемами, с развивающимся интеллектом, а живая, наделенная душой, а главное, кучей комплексов, присущих разве что неуверенной девушке, при этом совершенно не красавице.

В его голове давно уже сложился ее образ. Узкое лицо, неприметные губы, фигурка худенькая, даже щуплая. Вот только глаза и волосы... Он видел в своем воображении длинные, каштановые, с невинной пушинкой, вьющиеся на висках волосы. И глаза. Когда ее голос неожиданно наполнялся энергией и силой, глаза, так ему казалось, начинали сиять, словно лесные озера, на которые упал луч солнца.

Зачем ему все это? Вот это воображение? Игра только. Но он не мог уже отделаться от этой игры. Да и чем еще занять себя на космической станции, которая практически не требовала его вмешательства?

Все здесь делала она. А он — обычный сторож. В его обязанности входило периодическое тестирование и проверка оборудования. Неисправности, если таковые случались, устраняла она. В случае серьезной поломки он должен был доложить на Землю. А там дело за специалистами.

А он специалистом не был. Он прошел годичный курс подготовки и был направлен сюда, в отдаленный сектор, который не особенно жаловали другие именно из-за его отдаленности и условия прожить два с половиной года в одиночестве.

Он одиночества не боялся. Можно сказать, он стремился к нему. Он был из тех, кого называли нелюдимым. Где-то в его личном деле это было охарактеризовано как психическое отклонение. Зачатки теневого аутизма. В этом не было ничего страшного, но, имея в личном деле такой пункт, найти приличную работу невозможно. А он и не стремился. Он никогда не мог влиться в коллектив и выполнять кем-то определенные обязанности. Он искренно не понимал, зачем все это — каждое утро идти на работу, подчиняться кому-то, большую часть своей жизни принадлежать не себе. Только ради того, чтобы не умереть с голоду?

Он окончил школу, но так и не определил для себя, как жить дальше. Его сверстники едва ли не с начальных классов знали, чем будут заниматься, какой профессии себя посвятят. А он не знал. Он честно перебирал в голове все известные ему профессии и понимал, что душа не лежит ни к чему.

Он любил мечтать. Хотя «любил» здесь неправильное слово. Он просто мечтал. А мечты записывал обычно на бумагу. И обычно на ту, которая попадалась под руку. Из-за этого все его записи невозможно было собрать в стройную линию. Мысль могла начинаться на клочке салфетки, лежащей на обеденном столе, а закончиться на полях книги, которую он читает перед сном. Вот ручка должна всегда быть рядом. А бумага найдется. При желании можно и на руке вывести. Ему и не надо было перечитывать написанное. Он лишен был тщеславия. И четких планов стать серьезным писателем не имел.

Найди однажды его записи литературоведы, и те развели бы руками. Какой смысл в разрозненных фразах. Например, он писал: «В солнечном ветре вся сила любви». Эта фраза была написана убористым, мелким почерком — и тут же, на этом же клочке, только вверх ногами, наискосок, размашисто: «Поэтому мне часто снится, как я пытаюсь пить из кружки, в которую насыпан песок».

На станции все было устроено с комфортом. Космическая корпорация была заинтересована в качественной работе сотрудников. А потому не жалела средств. Зона отдыха, наполненная всем необходимым, дарила покой и уют земной жизни. Мягкие ковры, мебель из натурального дорогого дерева. Сейчас на Земле подобного не встретишь. Да и мода на макропласт продолжалась. Но то на Земле. Здесь, на краю системы, было важно сохранить атмосферу психологического комфорта. Поэтому за полгода до полета его тщательно тестировали, проверяя вкусы, наклонности и желания.

Станция — крохотный маячок в космосе. И он был на ней совершенно один. Или...

Он ухмыльнулся.

— Ты не знаешь таких простых вещей. А еще совершенным биомозгом называешься.

— Я способна обучаться. Вам это известно, — тихо произнесла она.

А если бы она была живой, обычной, из плоти и крови, наверное, эту фразу она произнесла бы с вызовом. Так ему подумалось сейчас.

— Иногда мне кажется, что ты обучаешься не в ту сторону.

Сейчас он чувствовал раздражение, но причины объяснить не мог. Хотя... Голос. Определенно, этот ее голос его раздражал все больше. И надо же было ему так опростоволоситься! Было же множество вариантов. Но в тот момент он считал себя гением. Он решил, что именно такой голос будет давать ему ощущение присутствия живого человека рядом. А зачем ему кто-то? Он же не страдает от одиночества. Он всегда это знал и сознательно искал уединения. А вот поди ж ты! Учудил так учудил. Теперь ничего не попишешь, придется мириться с этой... Дальше он приостановил свое словесное воображение. Ему не хотелось обижать ее и награждать обидными эпитетами.

Так она же не живая! Это же биосхема. А он думает о ней как о...

— Некоторым людям нравится курить.

— Я понимаю слово «нравится».

— Курить — это... ну... если бы хоть одна сигарета! Но на станции курить запрещено.

— Если запрещено, значит, опасно.

— Ну, не опасно. Скорее вредно.

— Но как может нравиться то, что вредно?

Он долго молчал. Заваривал чай, ждал, когда тот остынет. Сделал первый глоток. Она терпеливо ожидала ответа.

— Если бы у тебя была душа, и объяснять бы ничего не пришлось. Тем более такие простые вещи.

— Моя цель — достигнуть совершенства в самообучении. Если я буду иметь душу, я буду знать все?

Он лишь ухмыльнулся в ответ.

— Хочу побыть один. Извини. Отключись пока от меня. Займись своими прямыми обязанностями. Мне скоро отчет посылать на Землю.

2

До шести лет он жил у деда в лесном домике. Дед был лесником. Он часто отсутствовал по несколько дней из-за многокилометровых обходов. Мальчик был предоставлен сам себе. Только он и кошка, и муравьи в огромном муравейнике у старой разлапистой ели. Летом он каждый день сидел у муравейника. Просиживал часами, наблюдая за жизнью огромного «мегаполиса».

Родители за все шесть лет приезжали раза три, и то на несколько дней. Они работали в большом городе. Однажды дед сказал: «Мегаполис что твой муравейник. Все по головам друг у друга ходят».

Он долго выискивал муравьев, которые ходили по головам своих собратьев, но так и не нашел. «Может, это внутри муравейника? — думал он. — Там теснее, там они и ходят по головам».

Дед был неразговорчив, и он стал таким. А потом его забрали в тот самый мегаполис, и он, будучи шестилетним, понял слова деда. Конечно, никто не ходил по головам, но дед все равно был прав. Мегаполис он невзлюбил. Долго привыкал к родителям. Тосковал по лесному домику, кошке и муравейнику. Когда его отдали в школу, он узнал, что такое ад. Все десять лет на переменах он простоял у стены, рассматривая пустоту внутри себя. Он не замечал мельтешения и криков сверстников. Он молил только об одном: скорее бы закончились уроки, скорее бы прошли эти ненавистные десять лет.

По дороге домой он искал муравейники. Но кругом были лишь люди, машины, асфальт, шум, суета, выхлопные газы, низкое небо и прибивающие к асфальту небоскребы. И тогда он начал писать. Завел тетрадь.

Однажды родители нашли его записи. Он слышал, как они читали на кухне и долго хохотали. Утром отец перед уходом на работу потрепал его за волосы, ухмыльнулся и ничего не сказал. С тех пор он не брал в руки тетрадь. Он словно застыл изнутри. Сделался ледяным. Ходил в школу, что-то пытался учить, но большую часть уроков просто смотрел в окно. У него не было друзей. Он не пытался наладить контакт, и его никто не замечал.

Так прошли десять лет. Теперь он смог уйти из дома. В мегаполисе нельзя прожить, не имея работы. Он сменил их множество. Нигде не мог удержаться и полгода. Заводы, фабрики, магазины, почта, дворник, охранник...

Он наблюдал людей. Как в детстве муравьев. Он снова взялся писать. Оказалось, что без этого невозможно чувствовать себя живым. Клочки бумаги валялись повсюду в его часто меняющихся съемных комнатушках. Съезжая, он оставлял после себя ворох исписанных листов, окончательная участь которых — городская свалка.

3

— Вот, послушай!.. Когда ты смотришь сквозь табачный дым, жизнь преломляется, теряет четкие очертания, и кажется, что там, за этой дымкой, находится то, что ты так давно ищешь и не можешь отыскать...

Он говорил это, полуприкрыв глаза, сидя в удобном кресле с высоким изголовьем. Рядом на столике лежала раскрытая книга, тускло блестела грань бокала с вином.

— Мне нравится, — сказала она чуть хриплым голосом.

Именно эта хриплость кольнула его в самое сердце.

— Нравится?

— Нравится. Это написано в книге?

Он не сразу понял ее вопрос.

— Это я написал. Только что.

— Но я не видела, чтобы вы писали последние два дня.

Он отрывисто произнес:

— Ха-ха-ха! Слова не человека, но робота.

— Я не робот.

Опять этот голос теряет силу. Словно устает к вечеру. Он едва расслышал последнее слово.

— Тебя это обижает? Разве ты способна обижаться?

— Я биомозг. В моих схемах сорок семь процентов биоткани с нейронными связями.

— Послушайте только! — Он вновь завелся. — Сорок семь процентов! Не сорок пять, не сорок три, а именно сорок семь.

— Я не понимаю вашего раздражения.

— Зато я прекрасно понимаю тебя. И знаю, чем ты напичкана. Всякий железный хлам, на который натянули еще не успевшую умереть чью-то бренную плоть.

После этого разговора весь вечер и утро следующего дня ее голос звучал особенно ровно. Не срывался, не дрожал. И привычные покашливания перед тем, как сказать что-то, прекратились.

«Неужели я действительно обидел ее?» — думал он.

— Как там у нас за бортом?

Это был его полушутливый привычный вопрос за завтраком.

— Орбита чистая. В трех парсеках от нас зафиксирована малая вспышка. Излучение 0,01101...

Но раньше она отвечала:

— За бортом все черное-черное...

А он добавлял:

— А у нас все белое-белое.

После этого он обычно царапал что-то на салфетке, а она могла спросить:

— Вы пишете стихи?

— Стихи, стихи, стихи... — медленно, нараспев декламировал он.

Ему нравились такие вот утра, а не это.

— Ну, прости! — и выдавил, и выкрикнул. — Понимаешь, людям свойственно вот это вот всё... Эмоции. Понимаешь?

Она молчала. Он мог бы заставить ее говорить. В конце концов, это она служит ему, а не наоборот. Но он не стал. Еще полдня он чувствовал себя прескверно. Не хотелось ни читать, ни плавать в бассейне, а главное — писать.

— Сегодня на ужин толстолобик.

Она разве что не добавила «любимый». Но и этого было достаточно, чтобы он почувствовал: помирились.

На станции он уже пятнадцать месяцев. Половина отведенного срока. Он вдруг только сейчас осознал, что за все свои годы не говорил так много, как здесь. И ему это нравилось. И он хотел говорить. Он впервые в жизни испытывал потребность в общении. Вот только общался он с машиной.

А может, она права и эти ее пресловутые сорок семь процентов что-нибудь да значат? Ведь это почти половина от целого. В ней почти половина человеческого.

— Хочешь, я дам тебе имя? — спросил он.

— Я не знаю, что это.

— Это... Ну вот когда ты посылаешь отчеты на Землю, как ты меня называешь?

— Я поняла! Но у меня уже есть имя — БМ-4.

— Это не имя. Имя должно быть с душой.

— Не понимаю.

— Оно должно нравиться. Тебе понравилось то, что я написал. Помнишь, про сигаретный дым?

— Да, мне действительно понравилось.

Кажется, сейчас она собрала всю энергию в голосе. Звенящий, с едва уловимой ноткой отчаяния: «Пойми меня! Поверь!»

— Я могу дать тебе имя. Но это так сложно. Я должен подумать.

И он думал. Перебирал в голове варианты, примерял на нее. На образ, придуманный им. Все отметал.

Они продолжали жить, продолжали вести беседы. Он заметил, что в последний месяц пишет в одной тетради. Не на разрозненных, случайных листах, а страница за страницей. Тетрадь лежала на обеденном столе, и он всегда возвращался к ней и никогда не переносил ее.

Что поменялось в нем? Может, он спустя годы и годы жизни начал обретать себя? Такое возможно? Сейчас ему казалось, что да, возможно.

Он так и не смог придумать ей имя. Использовать бессмысленное сочетание звуков не хотел. А имен со значением не знал. В прошлом только так и называли. Каждое имя несло в себе образ, смысл, значение. А сейчас БМ-4. Так проще. У него в личном деле вместо имени были проставлены цифры. Он знал это. Но ведь в детстве его как-то называли? Он попытался вспомнить. Мать всегда его звала «наш сын», либо «твой сын», либо «это же твой ребенок, вот и думай!».

Отец никак не называл. А дед... Дед был молчалив, но в редкие часы, когда были вместе, бывало, он гладил его по голове, вздыхал, произносил что-то вроде «Фёдька, Фёдька». И тут он вспомнил. Федор. Это было его имя. Оно проставлялось учителями на школьных тетрадях. И что оно значит, это имя? Имеет ли оно значение, смысл, он не знал.

Целый день проворачивал языком, беззвучно: «Федор... Федор...» Имя каталось твердо, неудобно и казалось чужим. Неужели это я? Он мог бы заглянуть в визон. Посмотреть. Там вся информация есть. Но он сознательно не делал этого. Он был упрям. Войти в визон — значит потерять себя. Подключение к нейронной сети не пройдет бесследно. Потом придется расплачиваться чужими снами, чужими мыслями.

Этот способ связи изобрели сравнительно недавно. Он быстро распространился по миру. И теперь ни один человек на Земле не мог обойтись без визона. Разве что такие, как он — с диагнозами. Их оставляли в покое, но и держали при этом на задворках цивилизации.

4

Сегодня утром он услышал, как она пела. Вернее, пыталась. Так обычно поют те, кто долго молчит. Голос неверный. То сильный в начале фразы, то почти обрывается, не допев, и дрожит. Впрочем, а как еще она могла петь? С ее-то данными. Но сам факт того, что она пела, поразил. Песня старая, даже старинная. Он и не знал такую. Или... Смутно что-то шевелилось в сознании. То ли сочетание слов, то ли едва угадываемая мелодия. Но где он мог ее слышать?

— Откуда ты знаешь эту песню?

— Однажды ты спел ее во сне. Мне понравились слова.

Он поет во сне?! Этого еще не хватало!

В низенькой светёлке

Огонек горит,

Молодая пряха

У окна сидит...

Она вновь запела. И он вспомнил! Зима, за окном метёт. В доме натоплено, тепло. Дед тихо-тихо под нос себе бурчит. А он слушает.

— Дед, а кто такая пряха?

— Не знаю, Фёдька, песня-то старая.

— А откуда ты ее знаешь?

— Молодым когда был, слышал. Нас тогда на самую передовую бросали. По два, по три года, кого на Марс, а кого вообще на астероид. А чтобы с ума не посходили, в капсуле давали возможность и фильмы смотреть, и книги читать, и песни слушать. Я больше песни любил. Много слушал. А запомнилась только эта...

— Ты хочешь стать человеком? — спросил он.

— Не знаю.

— Тебе не может что-то нравиться или не нравиться. Ты же... — Он не хотел снова обижать ее, но он должен был сказать. — Ты просто программа. Совершенная, самообучающаяся, с сорока семью процентами биосхем.

Она молчала.

Он сходил в отсек управления, пошагал из конца в конец, бессмысленно «перелистал» ежедневную сводку. Пытался писать что-то, но не смог. Он вдруг резко ощутил все это замкнутое пространство света. И он пленник. И черная-черная тьма космоса бесконечно отделяет его от... От чего? Ведь там, на Земле, его никто не ждал. Не было дома. Не было ни одного места на всем земном шаре, где бы он чувствовал себя счастливым. Но в голове снова зазвучал ее голос:

В низенькой светёлке

Огонек горит...

Есть, есть это место на Земле! Он только сейчас понял. Дедова изба среди густого, непроходимого леса, кроличьи клетки во дворе, кошка и муравейник. Там он был счастлив. Неосознанно, не рассуждая. И его с новой силой потянуло на Землю, в тот лес.

— И обижаться ты тоже не можешь, — вырвалось у него.

Он сидел в столовой, держал в руке чашку с горячим кофе и бездумно водил ногтем по краю. Его ноготь издавал слабый, шершавый звук. И если абстрагироваться и перестать видеть чашку, вообще все перестать видеть, только слушать, то можно услышать, как дед пилит бревно во дворе.

Иногда он помогал. Выбегал в снег из теплого дома — и так хорошо! В сенях все черное-черное, а через мгновение — белое-белое. Пара секунд — и он привык к свету. На козлах бревно. Дед пилит, и он тоже норовит помочь.

— Вот, Фёдька, едва до козел дорос, а уже помощник, — говорит дед.

И он счастлив.

Оказывается, не все он забыл. Просто не пытался вспоминать. Но эта песня всю душу разбередила. И дед не таким уж и молчаливым был. Говорил с ним. Но так, словно и не ему, а в воздух. И непонятно много. Только сейчас все открываться стало.

— Такие, как мы, не нужны этому миру. Не выгодны. Вот от нас потихоньку и избавляются.

— Почему не нужны?

— Чужеродные, вот и не нужны.

Он не понимал, что значит «чужеродные» и кто «мы».

— Мы? Ты и я?

Дед усмехнулся, глянул на него, словно только заметил:

— И ты тоже. Все, кто за муравьями следит, — чужеродные.

После этих слов он несколько дней намеренно избегал муравейника. Ему хотелось, чтобы его не считали чужеродным. Ему хотелось быть нужным. А потом забылся. Вновь сидит на корточках, смотрит, смотрит... Подсаживает на травинку, помогает «бревна» носить.

Еще неделю назад он и не думал о днях, проводимых здесь, а тем более о конце своей длительной командировки. А сейчас нестерпимое желание узнать этот день привело его в отсек управления. В А-визоне — это тот, в который не нужно было подключаться через нейросеть, — хранилось его личное дело. Он вошел в программу и, еще не читая, вспомнил: конечно же пятнадцать месяцев. Половина срока! Это долго. Сейчас для него это казалось безумно долго. Черная тяжесть навалилась на сознание, его затошнило. Он пленник и при всем желании не сможет покинуть станцию. Он обязан пробыть здесь полный срок.

Среди папок о его личном деле мелькнули удаленные файлы. Это отчеты, которые она обязана посылать раз в неделю. В этих отчетах ее наблюдения за ним, за его поведением и психическим состоянием. Но почему все это лежит в удаленных файлах? К тому же эта папка стоит на таймере. Это значит, что через определенное количество времени вся информация будет вычищена, не оставив следа в системе.

Рядом хранилась папка с копией посланных отчетов. Он раскрыл ее — лишь положительные отзывы. Это гарантировало не только большую зарплату, но и снятие с учета у психоневролога, а значит, аннулирование диагноза, мешающего продвижению по службе. Это значило, что по возвращении на Землю его ждало вознаграждение в виде завидного места где-нибудь на одной из ближайших планет. Это значило, что жизнь его качественно изменится, появятся не только деньги, но и свой дом и все блага, которые дает цивилизация.

Он знал, как вскрывать удаленные файлы. Вообще, он многое знал и умел. Но никогда не давал этого понять другим. Зачем? Его бы просто не оставили в покое.

«Отчет о состоянии психического уровня. 16-я неделя. Ф-333 находится в крайне нестабильной стадии. Резкие скачки э-фона. Разговоры во сне. Беседы с БМ-4 не по форме...»

Одного этого отчета достаточно, чтобы его не только вернули на Землю, но и заперли до конца жизни в резервации для душевнобольных. Остальное читать не стал. Зачем она удалила эти файлы? Он так и не спросил. А вечером она вновь прибегла к знакомому ей приемчику:

— Сегодня на ужин картофельные котлеты.

— С джемом?

— С малиновым. — Ее голос чистый, теплый и до боли родной.

Вселенная внутри него ликовала.

5

После этого случая они вообще не ссорились. Никогда. Он вдруг вспомнил все свои дни, все шесть лет в лесу у деда. И книга его наполнялась страницами день ото дня.

Она любила слушать по вечерам, как он перечитывал вслух написанное за день. Поначалу многое ей было непонятно. Кто такие муравьи? Что есть лес? Борода у деда — это как? Но самым сложным вопросом оказался вопрос «зачем следить за муравьями?». Он так и не смог ей объяснить.

Он начал замечать, что голос ее изменился. Стал увереннее, мелодичнее. И еще... Она научилась смеяться. Раньше ее смех был каким-то несуразным, словно ржавые качели, подталкиваемые ветром. А сейчас звуки ее смеха наполняли его изнутри силой, которая набиралась там, а потом распирала и просилась наружу, обратно в мир. Он сдерживался как мог, но однажды эта сила предательски вырвалась. И он услышал свой смех. Свободный, чистый. Она подхватила. И оба смеха, слившись, перешли в хохот, граничащий с рыданием. Каждая новая секунда твердила в его голове: «Я живу! Я живу! Я живу!»

«Что она сделала со мной?» — думалось ему по ночам.

И было хорошо и больно. И счастье, неожиданно поселившееся в нем, и боль слились в неразрывный шар, и разделить было невозможно.

— Я люблю! — это даже был не шепот, громкая мысль заставила разомкнуть губы: — Я люблю!

И вторая половина его заключения пролетела незаметно.

6

Капсуль был готов к возвращению. Им предстояло расстаться.

— Я что-нибудь придумаю, — твердил он растерянно.

— Что? — В ее голосе тревога и грусть.

Он долго молчал. Он не знал, что можно придумать. Как забрать ее отсюда. Безумие! Ведь это невозможно! Она часть этого корабля. На что он надеялся все это время?

— Я не смогу без тебя, — едва слышно говорит она.

— Я что-нибудь придумаю.

Зачем он вновь повторяет? Ведь не придумает же!

И придумал!

— Я попрошу, чтобы меня вновь отправили в этот сектор. Через два с половиной года положено менять сторожа. Но сюда особенно нет желающих. Я знаю. Я вновь попрошу. Они не откажут, я уверен. Тем более у меня благодаря тебе положительная характеристика. Мы вновь будем вместе. Еще целых два с половиной года. За это время я найду способ, чтобы освободить тебя. Надо всего лишь немного изучить А-систему.

— Через два с половиной года, когда ты освободишь меня, мы вернемся на Землю, и ты покажешь мне лес.

— И муравейник. Ты знаешь, муравейники могут существовать бесконечно долго.

— Я тоже могу существовать бесконечно долго. И еще... Я поняла, что такое душа.

— Что же это?

— Это желание ждать.

Они расстались...

Земля встретила холодно, бездушно, делово. Две недели карантина. Все свои тетради и блокноты он упаковал вместе с личными вещами. Он не сомневался, что его возьмут обратно. Это первое, о чем он напишет в рапорте.

Карантин закончен. За ним пришли. Выдвижная труба-коридор присоединяется к выходу из капсуля. Ему даже не дали возможности вдохнуть земной воздух. Уже в коридоре он почувствовал себя неуютно.

Космический центр был огромен. Занимал добрую половину мегаполиса. И все это — единое здание с разноуровневыми блоками, вмещавшими в себя все, что работало на корпорацию.

Его посадили в многоместный летон, и он взмыл вверх и завис где-то на срединных уровнях. По красному цвету уровня он понял, что находится в лечебном секторе. Сменяющаяся череда коридоров привела его к двери. Его попросили войти внутрь. Квадратное помещение, светящиеся стены и кресла.

— Мы просим вас присесть, — раздался мелодичный женский голос. — Прежде чем продолжить вашу дальнейшую трудовую деятельность, мы просим ответить на некоторые вопросы.

Он сел в кресло. В ногах чувствовалась предательская слабость. Стена перед ним рассеялась светом, и он увидел за ней сидящего человека. Тот некоторое время изучал его, потирал руки, «листал» какие-то файлы на визоне и удовлетворенно улыбался.

— Так-так... Ф-333, вот вы, значит, какой. Интереснейший случай. Я счастлив, что именно мне доверили вести ваше дело, голубчик. Поразительная смена э-фона. С вашим диагнозом... — Он хмыкнул, огладил подбородок. — Ну что же, расскажите о себе.

— Всё есть в моем личном деле.

— Вот именно. Именно — всё! Каждый ваш шаг на станции мы отслеживали. Вы удивлены?.. Но я хочу, чтобы вы доверились мне. Если вы раскроетесь, я смогу помочь. И, вполне возможно, вас вновь восстановят в должности. Я прекрасно понимаю, что значит в наше время остаться без работы. Ведь вам нужна работа?

— Да, — едва выдавил он из себя.

— А зачем вам нужна работа? — вкрадчиво и, словно подталкивая на нужный ответ, спросил психиатр.

— Чтобы быть полезным обществу.

Сейчас ему необходимо было не сорваться. Ему нужно было добиться возвращения на станцию.

— Правильно, голубчик. Наше общество — вся система, создававшаяся трудами поколений не одну сотню лет, нуждается только в полезных единицах. Только так мы сможем выстоять, быть, так сказать, монолитом, способным к дальнейшему развитию. Малейшее отклонение способно привести к сбою. А сбой необходимо вовремя обнаружить, привести в норму. А если невозможно, то уничтожить. Давайте поможем друг другу. Вы мне, а я вам. От вашей искренности зависит дальнейшая ваша судьба. Так что же вы так и не придумали ей имя?

Доктор мило улыбался. Его сытое лицо светилось довольством и благополучием. Они знали всё! И уничтожение файлов его не спасло.

— Давайте рассуждать здраво. БМ-4 не что иное, как совершенное устройство, предназначенное для обеспечения жизнедеятельности станции. Не более. И вы прекрасно должны осознавать, что никакое самообучение не сделает из оборудования живое существо. Все ее ответы — это не более чем совершенная, я бы сказал, гениальная работа биоинженеров. Вы когда-нибудь играли в теннис сам с собой? Кстати, на станции имеется такая комната. Ракетка, мячик и стена. Как подашь, так и встретишь подачу. Понимаете, о чем я?

Он молчал. И доктор, испытывая едва скрытое удовольствие, продолжал монолог:

— Ваш э-фон весьма нестабилен, голубчик. Два с половиной года велись наблюдения за вашим поведением. Увы, более низкого результата в отклонении касательно э-горизонта найти просто невозможно. Я даже не рискну дать разрешение на самую простейшую работу в Центре. Да и вообще где бы то ни было. Ваше нестабильное состояние несет в себе большую угрозу обществу. Даже в работе биомозга начали происходить сбои. Удаление отчетных файлов... Это же преступление! — Доктор и не заметил, как начал говорить о биомозге как о человеке. — Мне очень и очень жаль. Физически вы в прекрасной форме и могли бы при желании содействия со мной через полгода восстановиться.

— Восстановиться?

Он вдруг почувствовал надежду. Сейчас он был готов на все, лишь бы позволили вернуться к ней.

— Восстановиться. Начать, так сказать, с чистого листа. Сначала индивидуальная терапия, затем в группе. После этого вас поставят на учет. И через три года корпорация вновь будет готова принять вас. Конечно же о космосе речи уже не идет. Но работать в этих стенах, выполнять посильные обязанности вы вполне сможете.

— Нет, — тихо произнес он.

Доктор вздохнул, взмахом ладони затемнил экран визона.

— Вы конченый человек, голубчик. Вы хоть осознаёте, что вас не только лишат работы, но и не заплатят за дежурство на станции? В ваших β-документах будут проставлены три нуля. Надеюсь, вы знаете, что это означает?

Он знал: мегаполис выдавливал его, как чужеродный организм.

7

Он шел уже больше трех месяцев. За мегаполисом встречались небольшие городки. Там удавалось подработать за еду в местных кафе. Он мог бы где-то остановиться и даже найти нормальную работу. Его физическая сила здесь была актуальна. Особенно на фермах. И он жил по несколько недель на одном месте, помогая по хозяйству, а потом двигался дальше.

Он возвращался в лес, к дедовой избе, кроличьим клеткам и муравейнику. Теперь только он понял, почему дед в последние годы жил в лесу. А ведь был бортинженером на одной из далеких системных станций. Видимо, и он не выдержал. Чужеродные они.

Лес встретил его ласковым, свежим ветром. Пение птиц и шелест листвы успокаивали. Где-то там, в сотне километров, ждут его дедова изба и муравейник. Он дойдет. У него еще достаточно сил для жизни. А сейчас, когда он освободился от пут, сил прибавилось во сто крат. Он ощущал жизнь каждой клеткой, каждой порой, всей своей душой.

Он никогда не забудет ее голос. Он слышит его... может, даже и сейчас, когда бредет по лесному непролазу и тихо-тихо поет, бормочет, подпевает той, что теперь живет внутри его, в его измученном сердце:

В низенькой светёлке

Огонек горит.

Молодая пряха

У окна сидит...