Терменвокс русской литературы

«То с перил, то с кафедры <...> в вечном сопроводительном танце сюр­тучных фалд (пиджачных? все равно — сюртучных!), старинный, изящный, изыс­канный, птичий — смесь магистра с фокусником, в двойном, тройном, четвертном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд, ног, — о, не ног! — всего тела, всей второй души, еще — души своего тела, с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой — в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов...»

Так писала в «Пленном духе» Марина Цветаева о выступающем с лекцией Андрее Белом. Удивительно точно уловила она и передала нам образ поэта.

Похожее впечатление оставил он и в воображении художницы Елизаветы Кругликовой. Доныне «силуэт», выполненный Кругликовой, воспроизводят и печатают, пожалуй, чаще других портретов.

Воспроизвожу и я.

Но кто на втором снимке? Кто с первого взгляда так похож на Андрея Белого, с той же «дирижерской спиной» и летающими руками?

Это еще один наш русский гений — изобретатель Лев Сергеевич Термен. Руками выхватывает он из-за спины «оркестр бесплотных духов» и заставляет звучать: Лев Сергеевич демонстрирует первый в мире электромузыкальный инструмент — терменвокс.

Судьба Термена удивительна, как удивительны и его изобретения: помимо терменвокса, на котором пытался научить В.И. Ленина играть «Жаворонка» М.Глинки, он изобрел звуковую охранную сигнализацию, которую тут же установили в Кремле; еще до Зворыкина придумал «дальновизор» — устройство передачи изоб­ражений на расстоянии (прообраз телевизора), и с помощью сего устройства К.Е. Ворошилов, сидя в кабинете, мог наблюдать, кто передвигается по кремлевскому двору.

Уместно, пожалуй, напомнить недавний переполох в службе безопасности США, который вызвал мяч чемпионата мира по футболу, подаренный Путиным в 2018 году Трампу. Американцы сразу вспомнили «красивую печать», выполненную из ценных пород дерева и подаренную советскими пионерами послу США Авереллу Гарриману, — он повесил ее над своим столом. Без малого восемь лет встроенный в нее «жучок» передавал разговоры из кабинета посла на Лубянку, и если бы не предатель-перебежчик, кто знает, сколько бы времени висела «печать из ценных пород дерева» в американском посольстве в Москве. Уникальный «жучок» — очередное изобретение Льва Сергеевича Термена, которое он придумал, отсиживая срок в Кучинской шарашке...

Но вернемся к нашим фотографиям, вернемся к началу 20-х годов прошлого века.

Оба героя были очень «музыкальными» людьми — Борис Николаевич (Андрей Белый) прекрасно играл на фортепьяно, а Лев Сергеевич даже окончил Петроградскую консерваторию по классу виолончели; учились они и на естественных факультетах: Борис Николаевич в Московском университете, а Лев Сергеевич в Петроградском. Не знаю, были ли они знакомы друг с другом, скорее всего — нет, но уверенность в том, что они непостижимым образом похожи, меня не покидает. Похожи — гениальностью!

А в России в эти годы —

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер —

На всем Божьем свете! —

ветер революции и ее страшная музыка, которую призывал слушать Александр Блок.

Физик Лев Термен в лаборатории Иоффе изучает диэлектрическую постоянную газов. Он замечает интересное явление: если поместить между металлическими пластинами газ, или воздух (ветер), и менять тем или иным способом емкость такого конденсатора, то меняется и частота электрических колебаний всего колебательного контура, и если эта частота находится в слуховом диапазоне, то ее можно слышать! Так, манипулируя руками возле металлических пластин конденсатора, колебательный контур можно «заставить» воспроизводить любую ноту. Тогда в руках Льва Сергеевича родился новый музыкальный инструмент. Электроинструмент. Терменвокс.

Поэт Андрей Белый несколькими годами раньше, исследуя происхождение звуков человеческого голоса, пишет поэму о звуке «Глоссолалия».

Вот отрывок:

«Все движение языка в нашей полости рта — жест безрукой танцовщицы, завивающей воздух, как газовый, пляшущий шарф; разлетаяся в стороны, концы шарфа щекочут гортань; и — раздается сухое, воздушное, быстрое “h”, произносимое как русское «xa»; жест раскинутых рук (вверх и в сторону) — “h”.

Жесты рук отражают все жесты без­рукой танцовщицы, пляшущей в мрачной темнице: под сводами нёба; безрукую мимику отражает движение рук; те движения — гиганты огромного мира, незримого звуку; так язык из пещеры своей управляет громадою, телом; и тело рисует нам жесты; и бури смысла — под ними. <...>

Звуки — древние жесты в тысячелетиях смысла; в тысячелетиях моего грядущего бытия пропоет мне космической мыслью рука. Жесты — юные звуки еще не сложившихся мыслей, заложенных в теле моем; во всем теле моем произойдет то же самое с течением времени то, что происходит пока в одном месте тела: под лобной костью».

Думается мне, что слушать с ка­фед­ры лекцию Андрея Белого о звуке, о поэзии, о «безрукой танцовщице» в голодном и холодном Петрограде — ветер, ветер! — было не таким ли же чудом, как и космические звуки терменвокса.

Позднее, в 30-е годы, Лев Термен, живя уже в Америке, создает терпситон — инструмент, предполагающий звукоизвлечение и световой перфоманс в процессе танца. Зазвучала, таким образом, «безрукая танцовщица» и у Льва Сергеевича!

Главный герой в последнем романе Андрея Белого «Москва» — над ним писатель работал в Кучине — профессор математики Иван Иванович Коробкин, открывший необыкновенную формулу. В перипетиях его судьбы — безусловно, трагичной! — угадывается в некоторой степени судьба Льва Сергеевича Термена. Я не утверждаю, конечно, что это конкретно его судьба, нет! Но образ «коробкиных», которых режим в новой России рассадил по шарашкам, писатель предсказал верно. Вспомним судьбы, к примеру, «русского Леонардо» Павла Флоренского или Александра Чижевского. Кстати, последний тоже сидел в Кучинской шарашке...

Лев Сергеевич Термен (1896–1993) прожил, в отличие от Андрея Белого (1880–1934), долгую жизнь — 97 лет!

В конце жизни небольшую лабораторию ученого на Ломоносовском проспекте разгромили неизвестные, уничтожили приборы, инструменты и часть архива. Злоумышленников не нашли.

В России опять — ветер! ветер! — царили лихие девяностые, и разгром лаборатории, сдается мне, мало чем отличался от разгрома кабинета профессора Коробкина, описанного Анд­реем Белым в романе «Москва».

Гений, ученый, чудак — ровесник века двадцатого — вступил в 1991 году в Коммунистическую партию, которая вскоре закономерно развалилась, а на вопрос «зачем?» отвечал: «Да я Ленину обещал...»

А может быть, чуял за собой вину за то, что так и не научил Владимира Иль­ича играть «Жаворонка» М.Глинки на терменвоксе.

Русская душа — загадка, даже если она и с французскими корнями.

Сакральный январь

В русской литературе, пожалуй, нет более разностильных писателей, нежели Михаил Пришвин и Андрей Белый.

«Когда думаю о литературе, что сделал для нее Андрей Белый, то чувствую себя совершенно ничтожным, какой я литератор», — записал Михаил Михайлович Пришвин в своем дневнике.

Андрей Белый как критик прошел вообще мимо Пришвина.

Но одинаково восхищался обоими зоркий свидетель Серебряного века Разумник Васильевич Иванов-Разум­ник. Еще в 1911 году именно он открыл читающей публике Михаила Пришвина: «Основную постоянную тему повестей и рассказов этого писателя можно предсказать заранее — и мы уже отметили, что темой всего творчества М.Пришвина была и будет примитивная стихийная душа».

А вот что писал Разумник Васильевич о романе Андрея Белого «Петербург», который именно он первым напечатал в своем издательстве «Сирин»: «Роман этот мне совершенно враждебен — по всему: по внутренней философии, по построению, отчасти и по выполнению; и все-таки я считаю его глубоко замечательным явлением современной художественной литературы. Одного его было бы достаточно, чтобы в истории русской литературы минувший 1913 год не смог считаться пустым, “дырявым”. Не собираюсь “восхвалять” этот роман — наоборот, собираюсь восставать против него, против его сущности, против его “духа”; но и врагу надо воздавать должное. О замечательном романе этом еще много будет сказано; подождем его окончания. Быть может, роман этот явится во многом “определяющим” произведением Андрея Белого?»

Такая была критика в начале прошлого века, согласимся — непривычная для нашего уха.

Но «гамбургский счет», предъявленный Разумником Васильевичем обоим писателям, вовсе не отдалил их от него, более того, Пришвин и Белый обрели в лице Иванова-Разумника надежного друга, к мнению которого внимательно прислушивались.

Так было до начала 30-х годов, когда, пытаясь приспособиться к «великому перелому», Андрей Белый сделал попытку спеть «осанну» новому строю, написав «Ветер с Кавказа», а Михаил Пришвин участвовал в горьковском сборнике о строительстве Беломорканала. Именно из-за этого в отношениях с критиком возник холодок: «измену» Разумник Васильевич им не простил...

К концу 30-х Михаил Пришвин удостоен правительственной награды, Андрей Белый уже умер, а Иванова-Разумника в очередной раз гнали по этапу. Многие друзья прекратили с ним отношения, но не Пришвин: он не оборвал переписку и даже посылал опальному другу деньги...

Но критик критиком, который, хотя и незримо, интеллектуально связывал столь непохожих писателей друг с другом и сыграл важную роль в творческой жизни обоих, такой критик — подарок судьбы, но не могу не сказать и о других подарках в непростых судьбах наших писателей: о Кло­ди и Ляле.

Две женщины — Клавдия Николаевна Васильева (Клодя) и Валерия Дмитриевна Лебедева (Ляля), — два ангела-хранителя, беззаветно любившие своих будущих мужей.

Обе появились в жизни писателей в моменты, когда те балансировали на краю бездны, уже готовой принять две одинокие души в свою черную глубину, — появились и вознесли Андрея Белого и Михаила Пришвина к вершинам творчества.

Не явись Клодя в жизни Андрея Белого, не читали бы мы роман «Моск­ва»; и именно Ляля вдохновила Михаила Пришвина написать изумительную «Фацелию».

Клавдия Николаевна приехала в Берлин в середине января 1923 года, приехала, чтобы вернуть спивающегося, окончательно брошенного женой Асей Тургеневой, обезумевшего Андрея Белого на родину. Любящим сердцем она понимала, что жить писатель сможет только в России. И сохранит его только ее любовь.

16 января 1940 года в квартиру Михаила Пришвина постучалась новая помощница — литературный секретарь Валерия Дмитриевна.

В тот день в Москве лютовал мороз, и женщина в пути даже приморозила ноги, и кто знает, чем бы закончилось знакомство с писателем его помощницы, если бы не шерстяные чулки, их Валерии Дмитриевне отдала домработница Аксюша.

Обращу внимание на то, что январь в жизни обоих писателей и обеих женщин имел какое-то сакральное значение. Начало любви и ее конец. Правда, не хочется говорить в данном случае слово «конец», потому что не только вдохновляли они своих мужей, но и надолго пережившие их, сохранили нам архивы писателей, написали замечательные воспоминания. Трудно переоценить их роль в жизни и посмертной славе обоих творцов.

Валерия Дмитриевна Пришвина сберегла для потомков тайный дневник Михаила Михайловича, который он писал всю свою жизнь и за который, попади дневник в руки властей, не награды получал бы писатель, но отправился бы в места не столь отдаленные лет на десять!

Дни памяти обоих в январе: 8 января поминаем Бориса Николаевича Бугаева (Андрея Белого), а 16 января Михаила Михайловича Пришвина. Оба покинули наш мир на руках своих ангелов...

И потому в январе стоит перечитать две книги: «Воспоминания об Анд­рее Белом» Клавдии Николаевны Бугаевой и «Наш дом» Валерии Дмитриевны Пришвиной, перечитать, чтобы поверить в животворящую силу любви земной...

Дуэли в мыслезёме

Большие писатели между собой, как правило, «не дружат».

Мысль хочу пояснить: ну не сидят они за одним столом у самовара, как в веке XIX, или за пресловутой бутылкой в нижнем буфете ЦДЛ в веке XX.

Я — о великих!

Федор Михайлович и Лев Николаевич друг с другом даже не были лично знакомы. Друг друга читали, конечно, но чтобы встретиться, поговорить, обсудить что-либо — ни разу! Да и не смогли бы две такие глыбы находиться физически рядом, а если бы встреча случилась, то неизбежны молний разряды и грома раскаты.

Вот однажды Л.Н. Толстой и И.С. Тургенев были приглашены общим соседом по имениям — Афанасием Фетом — к столу на чай. Известно, чем эта встреча закончилась: Толстой вызвал Тургенева... на дуэль!

Слава богу, что дуэль не состоялась, но долгих семнадцать лет писатели были в ссоре.

Дружба Андрея Белого и Александра Блока, которые поначалу друг друга воспринимали чуть ли не братьями, также закончилась вызовом на дуэль — Андрей Белый таким способом пытался «освободить» Любовь Дмитриевну Менделееву от запутанных брачных уз с Блоком. И опять, на наше, да и на их счастье, поединок не состоялся.

Но все-таки дуэли между великими происходили. Нет, они не стреляли друг в друга из пистолетов или ружей (Лев Толстой предлагал стреляться Ивану Тургеневу из ружей), однако дуэли происходили, как бы сейчас сказали, виртуально. Эти дуэли остались в текстах. Главного героя известного романа Федор Михайлович Достоевский  называет Лев Николаевич! Князь Мышкин Лев Николаевич. Роман — «Идиот».

Толстой Лев Николаевич в долгу не остался: в «Живом трупе» главному герою Протасову присваивает имя Федор! Протасов Федор. «Живой труп».

Чем не дуэль?

Или Александр Блок, написавший «Двенадцать», тут же получил «выстрел» от Андрея Белого — поэму «Христос воскрес».

Таким образом, противостояние великих никуда не исчезает, но продолжают они соперничество уже в ноо­сфере, или, как называл Велимир Хлебников культурную оболочку Земли, «мыс­лезёме».

И чего только в этом мыслезёме не происходило!

Те же Андрей Белый и Михаил Бул­гаков. В 1926 году они обменялись подарками — книгами. Андрей Белый подарил Михаилу Булгакову первую часть романа «Москва» с такой надписью: «Глубокоуважаемому Михаилу Афанасьевичу Булгакову от искренне­го почитателя. Андрей Белый (Б.Бу­гаев). Кучино. 20 сент. 26 г.».

«Глубокоуважаемый» подарил свою «Дьяволиаду» с надписью поскромнее: «Подарок автора, который был очень растроган Вашим вниманием».

Творческое влияние Андрея Белого на более молодого Булгакова (разница 11 лет) прослеживается довольно четко. Но Булгаков, что свойственно молодым, задирист. Вот что он говорил об Андрее Белом литературному секретарю писателя Петру Никаноровичу Зайцеву: «Ах, какой он лгун, великий лгун... Возьмите его последнюю книжку (роман «Москва». — П.З.). В ней на десять слов едва наберется два слова правды! И какой он актер!»

Петр Наканорович Зайцев вспоминал:

«...Он читал “Роковые яйца”. Булгаков читал хорошо, и все слушатели высоко оценили редкостное дарование автора — сочетание реальности с фантастикой. Среди присутствовавших у меня поэтов находился Андрей Белый. Ему очень понравилась повесть. Мне кажется, что при всем различии творческих индивидуальностей их обоих сближал Гоголь. Андрей Белый считал, что у Булгакова редкостный талант. Через год, в 1925 году, Белый написал первый том романа “Москва”, где цент­ральным персонажем был также гениальный первооткрыватель профессор Коробкин, подобно профессору Персикову у Булгакова, прокладывающий новые пути в науке: в “Р. я.” открывается “луч жизни”, а в “М.” Коробкин освобождает на благо и пользу человечества сверхэнергию атома.

Но странно: если А.Белый с интересом относился к Булгакову, ценил его как интересного, оригинального писателя, то Булгаков не принимал Белого».

Может быть, Михаил Афанасьевич обиделся? Ну как же, мэтр «украл» у него профессора! Правда, в романе «Мастер и Маргарита» влияние Андрея Белого — его «Симфоний», «Петербурга» и «Москвы» — тема уже не одной диссертации и статей в каких-нибудь «Ученых записках».

Вот я и думаю, что великим уж лучше не «дружить», да и не встречаться. Целее будут...

А литература только выиграет.