Делия Оуэнс. Там, где раки поют

Роман Делии Оуэнс «Там, где раки поют» — это произведение, которое оставляет после себя глубокий след в душе читателя. Это целый мир, наполненный природой, тайнами, болью и надеждой.

История, разворачивающаяся на фоне болот Северной Каролины, захватывает с первых страниц и не отпускает до самого конца. Это роман о человеческой душе, одиночестве, выживании, любви и поиске себя в мире, который часто оказывается жестоким и несправедливым. Но это также история о связи человека с природой, о том, как природа может стать и врагом, и другом, и учителем. Это книга, которая заставляет задуматься о том, что значит быть частью чего-то большего, чем мы сами.

Основная линия романа — история о Киа и ее взрослении. Киа Кларк, которую местные называют «девочка с болота», с раннего детства оказывается брошенной на произвол судьбы. Ее семья постепенно покидает ее, оставляя одну в хижине среди болот. Ее жизнь — это постоянная борьба за выживание, но при этом она находит утешение и вдохновение в природе, которая становится для нее и домом, и учителем, и другом. «Почти всему, что она знала, научила ее природа. Природа ее вскормила, воспитала, помогла ей выжить, когда люди от нее отвернулись. И даже ее странности — тоже часть природы», — пишет Оуэнс.

Природа является одной из центральных тем романа. Оуэнс мастерски показывает, что природа не подчиняется человеческим законам, где есть «хорошо» и «плохо». Для людей она очень неоднозначна, полна тайн и ставит под сомнения очевидные для человека истины. «Болото знает о смерти все; смерть здесь — далеко не всегда трагедия и уж тем более не грех», — пишет автор.

История Киа — это история о том, как человек, живя в гармонии с природой, может слиться с ней и существовать вне рамок, навязанных обществом. Болото, которое для многих является символом опасности и смерти, для Киа становится убежищем и источником жизни. Киа не пытается подчинить природу, она учится жить с ней в согласии, поэтому так не похожа на остальных людей, это делает ее изгоем в обществе, горожане не понимают ее, как не понимают и саму природу.

Параллельно с историей Киа в романе проходит детективная линия, которая добавляет напряженности и интриги. В центре сюжета — убийство Чеза Эндрюса, популярного парня в городе. Позже мы узнаем, что его и Киа связывали сложные отношения. Самоуверенный и эгоистичный Чез появляется в жизни Киа после нежного и заботливого Тейта Уокера, который первым увидел в Киа не «дикарку», а личность. Если Тейт был для Киа мостом между миром болота и миром людей, научил ее читать и писать, открыв новый мир, то Чез видел в ней лишь объект желания, не пытаясь понять ее внутренний мир. Их отношения начинаются как роман, но быстро превращаются в источник боли и разочарования. Предательство Чеза становится для Киа еще одним доказательством того, что люди могут быть жестокими и ненадежными. Читатель на протяжении всей книги пытается понять, кто же на самом деле виновен в смерти Чеза.

Язык романа — это отдельное удовольствие. Оуэнс с удивительной точностью и любовью описывает природу. Ее описания болот, животных и растений настолько ярки, что читатель буквально чувствует запахи и звуки этого мира. При этом язык не перегружен сложными терминами, он прост и поэтичен. Это делает роман доступным для широкого круга читателей, но при этом не лишает его глубины. Оуэнс умеет говорить о сложных вещах простыми словами, и это делает ее историю еще более пронзительной. Ее природа — это не просто фон для сюжета, это отдельный персонаж, который играет важную роль в развитии событий. Болото становится не просто местом действия, но и символом жизни, смерти и всего того, что находится между ними.

Финал романа оставляет послевкусие, которое долго не отпускает. Оуэнс не дает однозначных ответов, оставляя место для размышлений. Киа и природа — это единое целое, и понять ее поступки можно только через призму этого единства. Финал не ставит точку, он скорее оставляет многоточие, предлагая читателю самому додумать, что же произошло на самом деле.

Роман Делии Оуэнс — это не просто чтение, это опыт, который меняет взгляд на мир. Он напоминает нам, что природа — это часть нас самих. И возможно, именно в этом заключается главная истина, которую автор хотела донести до читателя. «Наверное, природа — самая надежная в мире опора, единственное, за что стоит держаться» — эти слова становятся своеобразным эпилогом к истории Киа, которая, несмотря на все испытания, остается верной себе и своему миру.

Грегори Дэвид Робертс. Шантарам

Роман «Шантарам» Грегори Дэвида Робертса, несмотря на свою популярность и кажущуюся эпичность, при ближайшем рассмотрении оказывается далеким от того, чтобы называться литературным шедевром. Его главная проблема заключается в том, что он пытается объять необъятное: быть одновременно автобиографией, философским трактатом, приключенческим романом и любовной историей. Однако вместо того чтобы достичь глубины и гармонии, он теряется в собственных амбициях, оставляя после себя ощущение незавершенности и поверхностности.

Лин, главный герой, — это персонаж, который вызывает одновременно восхищение и раздражение. С одной стороны, его история полна драматизма: беглый заключенный, который находит спасение в далекой Индии, становится врачом в трущобах, влюбляется, дружит с мафиози и ищет смысл жизни. С другой стороны, его образ настолько идеализирован, что он кажется скорее героем голливудского блокбастера, чем реальным человеком. Лин слишком совершенен: он мастер боевых искусств, талантливый врач, философ, любовник и почти святой. Его слабости и сомнения показаны поверхностно, что лишает его человечности и делает историю менее убедительной. Например, в одном из эпизодов он рассуждает: «Если мы не гордимся тем, как добываем деньги, они не имеют для нас ценности. Если мы не можем с их помощью улучшить жизнь наших близких, заработок теряет для нас смысл». Эта фраза звучит красиво, но в контексте романа она теряется среди множества других подобных высказываний, которые не подкрепляются реальными поступками или развитием персонажа.

Одной из самых спорных сторон романа является его романтизация криминального мира. Мафиози, наркоторговцы и прочие преступники изображены как благородные и харизматичные личности, чьи действия оправдываются «кодексом чести» или сложными жизненными обстоятельствами. Например, отношения Лина с мафиозным боссом подаются как история настоящей дружбы и преданности, хотя, по сути, это история о людях, которые зарабатывают на страданиях других. Такое изображение криминального мира не только искажает реальность, но и ставит под сомнение моральную позицию автора. Читатель может задаться вопросом: действительно ли Робертс пытается показать сложность человеческой природы, или он просто романтизирует преступность ради эффекта?

Робертс явно стремится к тому, чтобы его роман воспринимался как глубокое философское произведение. Однако его размышления о любви, судьбе, свободе и смысле жизни зачастую звучат банально и претенциозно. Например, в одном из эпизодов вспоминается фраза Карлы, возлюбленной Лина: «Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучишься, храня его». Подобные высказывания, которые должны звучать мудро, на деле оказываются банальными и лишенными оригинальности. Диалоги между Лином и его друзьями часто превращаются в длинные монологи, наполненные псевдомудростью, которая больше напоминает цитаты из дешевых мотивационных книг, чем настоящие философские откровения. Автор явно пытается произвести впечатление на читателя, но вместо этого создает ощущение надуманности и искусственности.

Стиль Робертса — это еще одна проблема романа. Автор пытается быть по­этичным, но его метафоры и сравнения часто кажутся натянутыми и неуместными. Например, описания природы или эмоций героев иногда настолько перегружены эпитетами, что это мешает восприятию. В одном из моментов Лин, говоря о Карле, повествует: «Я целовал ветер, дувший в ее сторону». Такое высказывание, хотя и звучит романтично, кажется излишне пафосным и не добавляет глубины их отношениям. В то же время в других частях романа язык становится неоправданно простым, что создает диссонанс. Такой перепад между высоким стилем и упрощенным языком делает повествование неровным и затрудняет чтение.

Сюжет романа, несмотря на свою масштабность, страдает от отсутствия четкой структуры. История тонет в бесконечных отступлениях, философских размышлениях и описаниях, которые не всегда способствуют развитию действия. Например, любовная линия с Карлой, которая должна была бы добавить эмоциональной глубины, кажется надуманной и не до конца проработанной. В результате роман, который мог бы быть динамичным и захватывающим, превращается в хаотичное нагромождение событий и идей.

Хотя автор пытается показать Индию как страну контрастов, его описание часто сводится к стереотипам и экзотизации. Индия в романе — это либо трущобы, полные нищеты и страданий, либо романтизированный мир духовности и «восточной мудрости». Такой подход не только упрощает сложную реальность страны, но и создает впечатление, что автор смотрит на Индию глазами туриста, а не человека, который действительно понимает ее культуру и проб­лемы.

Хотя роман позиционируется как автобиографичный, многие события и характеры кажутся настолько преувеличенными, что возникает вопрос: насколько можно доверять этой истории? Например, способность Лина выживать в самых экстремальных ситуациях, его невероятные успехи в криминальном мире и его почти мистическая харизма заставляют усомниться в правдивости повествования. Это подрывает доверие к автору и делает роман скорее фантазией, чем реальной историей.

«Шантарам» — это роман, который, несмотря на свою популярность, остается спорным произведением. Его главные недостатки — идеализация главного героя, романтизация криминала, банальные философские размышления и хаотичный сюжет — перевешивают его достоинства. Книга может увлечь читателя своим масштабом и экзотикой, но при ближайшем рассмотрении оказывается поверхностной и перегруженной клише. Если вы ищете глубокое и реалистичное произведение о жизни в Индии или о человеческой природе, «Шантарам» вряд ли станет лучшим выбором. Это история, которая пытается быть всем сразу, но в итоге не становится ничем по-настоящему значимым.

Олеся Зеленская

Николай Железняк. Град на крови

Место действия романа Николая Железняка — в основном Франция и Босния. Время — около миллениума, даты, которая многим представлялась зловещей; автор точно замечает, что начало третьего тысячелетия к 2000 году отношения не имеет. Из композиции можно вычислить только завязку и развязку. Первая — жуткое убийство, цитировать и даже пересказывать действие первое затруднительно и по нынешним временам едва ли законно. Что-то похожее описано в «Шелкопряде», втором «взрослом» романе Джоан Роулинг, она же Роберт Гэлбрейт. Максима, несколько девиантного боснийского полукровку-оди­ночку, желает изобретательно подставить ревнивая жена. Дальнейшее повествование — путешествие Максима в поисках единственной, возвышенной и вечной любви, а заодно и собственного «я». Вообще-то если «я» не дадено, его не обрести, но процесс поиска это не отменяет. Он быстро женился в Париже. «Колдунья Лора в его жизни тогда была еще впереди: тень вздымалась над горизонтом, нависая над ним». Над Максимом, надо думать, а не над горизонтом. Не важно, Максим широк, я бы сузил. Полюбил настоящую ведьму, в отличие от первой супруги, ведьмы только характером. Вставная новелла — «История замка Снежник, основанная достославным Дормандом Рыжим и донесенная сведущим» — отдает Брэмом Стокером, который вместе со своим приятелем Россетти выкопал из гроба жену последнего, и та оказалась нетленной. О гробах и вампирах писала замечательная французская детективщица, антрополог по образованию Фред Варгас. Обо всем об этом вспоминаешь, читая собственно о «граде» — замке, воздвигнутом на крови, у Николая Железняка. Жуткие легенды старинной горной цитадели находят свое подтверждение в более или менее вещных предметах. Автор вообще крови не боится, а здесь и подавно: в замке собираются незнакомые друг с другом гости, приглашенные недружелюбной старухой хозяйкой, озабоченной тем, на кого бы оставить дьявольское свое хозяйство, ну а дальше вы сами догадались. Не отвечайте на приглашения и посулы незнакомцев.

Рассказ о скверных, а порой и отвратительных явлениях нашей жизни переплетен с философскими суждениями, органично глядящимися в ткани текста: в диалогах и размышлениях, среди описаний ужасов балканских войн. Например, пассаж о том, что нереализованное стремление к власти у слабых людей становится подспудным, и оттого они едва ли не опаснее сильных.

Вместе с Максимом мы становимся свидетелями странных обычаев горных славян, плясок голышом при свете месяца, разыскиваем медальон с портретом герцогини, владелицы Снежника. Некоторая усложненность, даже затемненность и монотонность текста искупается тем, что он стильный. «Теплая ночь укрыла Срдж, позволяя мечтать. Глаза привыкли к тьме космоса, пронзенного россыпью звезд, падающих на землю...» Таких мест в книге много, фактически из них она и состоит. Стиль, мастерство писателя, а когда нужно, и драматурга — один из слоев реальности желязняковского «Града...».

Еще два слоя — балканско-валашские предания, старинная рукопись на нескольких языках, таящая ответы на кровавые загадки, вплетенные в судьбу Максима.

И слой театральной реальности в расширительном значении. Автору этих строк всегда представлялось, что россказни о перевернутой реальности, о том, что истинная жизнь течет только на подмостках, а та, что за подъездом, — фикция, есть самоуспокоение артистов; знакомые актеры — люди одаренные, но весьма практичные и ничего такого не говорили. Николаю Желязняку удалось основательно поколебать эту уверенность. Его герои поглощены театром полностью, до порога физической, телесной смерти, есть в этом что-то маниакальное. Николай Железняк имеет прямое отношение к театру, поэтому повествование отдает человеческими страстями, вывернутыми наизнанку на подмостках. Ближе к финалу запутанная история превращается в драматический фарс или в трагедию в античном смысле, своего рода пьесу внутри прозы, какой-то семиотический инцест. «Жизнь есть пьеса, в которой меня разыгрывают, и есть такие тонкие актеры, что только через них узнаю себя...» Режиссер при смерти продолжает свои камлания: «Репетиции — это жизнь, что-то рождается. Спектакль — это смерть. Всё. Всё закончилось». Все реальности замыкаются в одном — в почти полной безнадежности, тщете попыток обрести сколько-нибудь полноценное существование. Из современных текстов схожее впечатление оставил роман Константина Алексеева «Чужой», тоже об актере, но там безнадежность не столь радикальна, у героя хотя бы есть кот.

Николай Железняк еще и стилист набоковского направления. Текст слоит­ся, можно читать, не вдаваясь в содержание, наслаждаясь только лишь стилем: «Французского языка Максим, конечно, в детстве не знал, но уже мальчишкой — не помня, скольких лет, еще до школы, — был уверен только в одном: жизнь изменится, станет, безусловно, лучше, богаче и красочнее, стоит только переместиться в неведомую, прекрасную и далекую столицу мира. Даже слово “далекий” было очень важным в наборе качеств этого манящего города. Потому что он хотел оказаться как можно дальше от безрадостной жизни, которую вынужден был вести, помыкаемый любым взрослым. Кто знает, каково живется сироте, тот поймет. Правда, и отец, и мать его были живы. Но были — всегда были, и так было всегда — далеко. И в этом случае “далеко” было плохо. В противоположность Парижу. Но Париж был мечтой. О каких грезят в полной темноте под одеялом, укрываясь с головой и не видя ничего из опостылевшего вокруг. Отправленный в постель, оставаясь наедине со своими думами и никем уже не тревожимый, имеешь возможность строить самые смелые планы освобождения, творя любые миры в детских мечтах. Несбыточных, казалось».

Удивительно и приятно точный психологизм чуть ли не завораживает. Понятно, что перед тобой книжная страница, а с другой стороны, кто из нас не узнает себя в описанном состоянии, а если вы девушка, женщина — не узнает своего партнера? «Состав, изгибаясь змеем на частых пересечениях рельс, вытянулся на магистральный путь с Antwerpen central, откуда рукой было подать до дома, где родилась мать. Чернота неизвестности вновь обволокла поезд. Уходя внутрь себя, Максим прижался лбом к стеклу, чтобы не видеть своего отображения, спроецированного мягким, комфортным для пассажиров освещением вагона на экран окна. И таким образом не существовал до поры вовсе, пропав в темноте. Из этого отсутствия в мире его вырвала минорная мелодия телефона — в тон состоянию...»

Максим слишком нервный, словно оставшийся угловатым мальчишкой с вечно мечтательным взором, несколько девиантный и склонный к бродяжничеству, упрямо не желающий становиться взрослым, как его боснийская родня. Таким одиночкам живется нелегко, и он ищет наполнения своей жизни в жалкой торжественности театрального действа... Вечный, навязчивый мотив memento mori дополнительно отягощает текст, но и характеризует героя. «Максим ходил по могилам. Под ним покоились останки погребенных, выкупивших места, где каждое имело свою цену, возможно в приближении расположения к алтарю, отчего и случилась числовая беспорядочность, вырезанная по камню. На части плит проступали полуистертые несчетными ногами отсутствующих ныне прихожан надписи: титулы, имена, годы жизни, краткие описания заслуг захороненных перед обществом — начиная с пятнадцатого века».

Односельчане горных деревень считали больных с симптомами кровохаркания соседей вампирами, Николай Железняк описывает обезглавленные скелеты и прочую жуть. Это опять недалеко от реализма — Абрахам Стокер вдохновлялся именно вампирскими преданиями Южной Европы, откуда они переселились сначала в его роман «Дракула», а потом в тинейджерские сериалы. В финале романа «Град на крови» Максим оказывается наследником Дорманда Рыжего, о коем поговаривали, что он заключил сделку сами знаете с кем и позднейшей, изображенной на медальоне нетускнеющими красками герцогини. Это все действительно занимательно, однако еще и существенно дополняет, придает глубины тексту. Автор взялся описать процесс выхода наружу всего, что есть в людях: дарований и глупости, доброты и жестокости, подлости и простодушия, смешанных в порой тошнотворный коктейль. Писателю удалось доказать, что всему этому должно быть место в жизни — для того чтобы существовали благородная борьба и дикие страсти-мордасти, удовлетворение честолюбия и поиски счастья. Умение практиковать реальную сложность жизни — вот чему, кажется, научается Максим. Путешествие к храму ли, к граду, встреченные на пути всевозможные чудища, и когда процесс важнее результата — конструкция в искусстве не новая. Однако «Град на крови» создает еще одно удивительное впечатление: будто именно такой текст должен был появиться именно сейчас, будто ты искал что-то такое, но безотчетно, лишь предчувствуя появление оного. Что какой-то чуткий писатель должен оформить то, что витает в воздухе, точнее, уловить голодных призраков, запереть их в клетку между крышками переплета. А найдя, прочитав и ужаснувшись, понял: вот она, веха времени, нашелся Николай Железняк, который не побоялся выступить на брань с чудовищами, опознал-обезличил, классифицировал, теперь они в книжке и сравнительно безобидны. Время непростое, но... Здесь еще полшага, половина предложения — и мы в области общественных наук, вне ответственности литературной журналистики.

Василий Киляков. Ищу следы невидимые

Следы, которые ищет Василий Киляков, не вполне невидимы. Их можно различить духовным взором, но иногда и обычными человеческими глазами. Первая часть книги посвящена учителю — Михаилу Петровичу Лобанову, пять десятилетий отдавшему обучению студентов Литературного института имени А.М. Горького, тем самым заложившему мощный фундамент литературы, критики, публицистики, на котором строится будущее, в том числе и книга «Ищу следы невидимые». Василий Киляков рассказывает, что шел в Литинститут, зная, к кому и зачем, — к Лобанову, на его семинар. Думается, судьба, предназначение здесь ни при чем — Василий Киляков отчетливо понимал, чего хотел, а чуткий Михаил Лобанов разглядел в писателе одного из своих преемников.

Из осязаемых следов этого учения, общения — открытие памятной доски на новом Доме культуры в родном для Михаила Лобанова рязанском селе Екшура. ДК, названный именем писателя и педагога, «освятил и благословил священник отец Геннадий Рязанцев-Седогин, один из учеников Лобанова. Есть в этом глубокий смысл, нечто провиденциальное: ученик-писатель освящает Дом культуры имени своего учителя. Отец Геннадий Рязанцев-Седогин — председатель правления липецкой писательской организации «Союз писателей России», протоиерей... (Я время от времени открывал в полутьме автобуса подаренную им книгу, читал первое, что открывала рука, читал из его нового романа: «“Становящийся смысл” — это строящийся храм, место на земле, через которое проходит ось мироздания».) Ну и сама книга Василия Килякова, конечно, тоже весьма осязаема. В ней использованы документальные материалы, свидетельства из архива профессора Лобанова, подготовленные к печати его вдовой Т.Н. Окуловой, хранительницей его рукописей.

Литературный институт имени Горького место особое. Не то чтобы редкое — такого рода мест по Москве полно: «нехорошая» квартира Булгакова, не для всех доступные жилые уголки зданий Кремля, Армянский переулок целиком, да и частные квартиры старого Арбата... В Питере таких мест еще больше — все же имперская столица. Но литературный институт важен другим. Гостиная заочного факультета, где напротив отличного старого рояля, под портретами поэтов и переводчиков с языков народов СССР на продавленном диване спит мальчишка-студент, драматург наверное, и ты, бережно взяв его за кеды, освобождаешь место для себя и для знающей девушки, что согласилась проверить твой топик, ибо вот-вот начнется экзамен по английскому, эта гостиная есть признак высшего уровня. Куда там Лиге плюща или вымышленному Хогвартсу! А потом бежишь в ближайший дорогущий супермаркет за клубникой — девушка помогла несильно, но важно, что с добротой уделила утекающее время. В такой обстановке знания усваиваются эффективно.

Автор этих строк несколько раз присутствовал на семинарах Михаила Пет­ровича Лобанова, порой затягивавшихся до 23 часов, сверх всякого регламента, потому что мастер уделял внимание каждому ученику, подробно разбирая их, казалось, даже мелкие недочеты, стремясь к совершенству. И все же эти занятия предназначались для взрослых, состоявшихся авторов, внутренне готовых принять, высокопарно выражаясь, путь в целом и конкретную помощь наставника, несколько подавлявшего своей мудростью и опытом. Этот путь непрост, по нему идут только «верные».

Тот, кто читал прозу Василия Килякова, знает: оптика и высказывание писателя могут травмировать, корябать и царапать личную идентификацию, мешать комфорту, напоминать о том, что полноценность жизни это не один лишь кайф. Не хочется даже думать о том, как это дается писателю, автору. Этот посыл облечен в классический ровный литературный стиль, от которого трудно оторваться. Это сложная проза, не для тех, кто страшится оценивать и врачевать собственные нравственные раны и общественные язвы, но именно тем и полезна. Но Василий Киляков — один из самых сильных современных прозаиков, по-настоящему добросердечный человек, который страдает от всякой несправедливости, не любит тех, кто потворствует злу и насилию, спешит поделиться своими ощущениями... А потому дух иной раз захватывает от этой прозы. Таков писатель и в публицистике, которая, как известно, есть род литературы.

Будучи одаренным в литературном смысле, в полной мере восприняв мировоззрение учителя и русской, советской классики, Василий Киляков может ответственно говорить о русской и зарубежной литературе. Культура его литературно-критических работ весьма высока и очень определенна. Истинный профессионал в этом деле, Василий Киляков точно представляет себе механику восприятия текста, и видно, что это его не радует. Он берется спорить с западными философами и делает это убедительно: «Все рассуждения о том, что “мир абсурден” будто бы, что мир — “жестяной барабан” по Г.Грассу (по Камю, Шопенгауэру и так далее), “барабан” — вместо “трубы Иерихонской”, и ему (вроде бы) нет до нас никакого дела, этому миру стихий и хаоса, — как нет дела ветру вешнему до случайной цветочной пыльцы. Так полагать было бы смешно и наивно».

Мы не скажем ничего нового, если констатируем, что Василий Киляков удивительно свободно оперирует классикой. «В романе “Война и мир” Л.Толстого 559 героев, из них более двадцати основные, центральные, и за всех необходимо говорить, мыслить, проживать их жизни, осмысливать их трагедии. Автор, если он ответственно работает, просто вынужден “переселяться душой”, вживаться во всех сразу и во многих в отдельности. В каждую судьбу созданных им персонажей, втираться в их отношения, обосновывать их дружбу или вражду, мотивировать их конфликты, их любовь и ненависть». Такое понимание есть признак способа собственной литературной работы. В случае с героями Василия Килякова — неустроенными, порой нетребовательными, часто с искалеченными судьбами — это вовсе не просто.

Литература того направления, в котором работает Василий Киляков, и его же художественная публицистика подтверждают: «духовная», «почвенническая», «классически-традиционная» — назовите как хотите — проза, очерки, из маргинальных, едва не заглушенных мощными государственными литаврами и коммерческой паралитературой 1990–2000 годов постепенно, логично и неумолимо переходят в разряд элитарных. Даже тот, кто не является поклонником «деревенщиков», не может не заметить: за последние десятилетия писатели стремились изобрести что-то принципиально иное, а значит, очень современное, о чем через год не вспомнишь, да и не хочется. Функционеры и надутые медиа-идолы от всякого рода письма не заметили, пропустили тот момент, когда снова стало важным просто быть услышанным. А литература, которая до поры сохранялась под спудом, ныне снова становится признаком возвышенного и расширенного, интеллектуального сознания.

«Так что же такое жизнь? В самом деле — “Луковка” Достоевского?» Ничего себе вопрос. У каждого на него свой ответ, или нет никакого — за что не осудишь. И дальше сразу: «Но как же сурово, жестко и безжалостно противостоит нынешний мир всем им, классикам нашим: и Достоевскому, и Лобанову, и Астафьеву, и Абрамову, и Распутину... И Бунину, и Куприну... И Льву Толстому даже! Этот “новый мир” противостоит всей нашей русской культуре...» Луковкой из притчи в «Братьях Карамазовых» о злющей бабе и ангеле-хранителе, который хотел ее вытянуть из огненного озера, куда ее сунули черти за неимением добродетелей, кроме одной — она выдернула в огороде и подала нищенке; но луковка порвалась от ее неизбывной злобы, даже посмертной, этой луковкой жизнь не ограничивается. К тому же что толку тосковать по Золотому веку, о той сословной литературе и критике, письму богатых дворян и относительно бедных разночинцев, действительно значительному? Оно и без наших сетований вечно. Здесь Василий Киляков в определенной мере противоречит сам себе, своему же письму. Его книга — факт создания подобной укорененной литературы и одновременно описание этого факта. Литература-то никуда не делась и воспроизводится, покуда есть такие писатели и критики, как Василий Киляков, бережно и благодарно воспринявшие преемственность наставников. Это род светского рукоположения в смысле искусства, оно накладывает определенные обязательства и ограничения. Не всякий с этим справится, нужно неколебимое внутреннее стремление. У Василия Килякова такое есть. А еще он — прикиньте? — способен думать и работать со словом.

Дмитрий Мордас. Зайчик и другие рассказы

Литература во взаимодействии с геймдевом не остав­ляют юного читателя один на один с бездной иллюзий, надежд, инстинктов, намерений и чужих нравоучений. Вместе они позволяют любому стать соавтором и критиком одновременно.

Девушки взрослеют быстрее парней. Школьник Антон, возраст главного героя точно не определен, пятикласснику может быть и одиннадцать, и двенадцать, переехал с семьей из большого города в отдаленный поселок. У него есть сестра Оля, в классе он подружился с девочкой Полиной, что старается сгладить невзгоды новичка, порой заходит в гости, приглашает к себе. География тоже не ясна, сельский дом семьи Антона окружен лесом. Автор рассказа «Зайчик» Дмитрий Мордас употребляет определение «милиция», никаких электронных устройств у его юных героев нет, даже пейджеров — следовательно, время действия конец 70-х — начало 80-х годов ХХ столетия. Дом неплох, у детей свои комнаты, быт в сюжете на втором плане.

Дмитрий Мордас родился в Целинограде, ныне Астана. В 14 лет вместе с семьей переехал в Белгород, окончил БелГУ, юрист, пишет с 12 лет, сначала в стол, а потом в интернет-порталы. Мальчик Антон поначалу скептически относится к рассказам младшей сестренки о том, что к ней по ночам стучится в окно страшноватая, похожая на человечка, или ребенка, сова, манит, зовет за собой в заснеженный лес. Но потом сам видит за забором участка лису, похожую на девчонку. Позже мы узнаем, что лису зовут... Правильно, Алиса. По-видимому, это постмодернистское снятие приема хорора. Но прием не снимается.

Блуждают тени возле дома

разных сказочных зверей,

исчезнут и возникнут снова.

Стучатся еле слышно в мою дверь.

Это слова из песни с первого номерного студийного альбома группы «Король и шут» — «Камнем по голове» 1996 года. Группа сейчас переживает новую волну популярности, что само по себе в массовой культуре явление не новое. У Мордаса это не тени. «Там, в поле, кто-то танцевал. Темные, едва различимые фигуры прыгали, катались в снегу, ползали на четвереньках. Антону вспомнились истории о волках, играющих под луной, но это были не волки. Они вставали на ноги, они брались за руки и кружились, вздымая снежные вихри, исчезали и появлялись вновь. Вдруг музыка стихла. Фигуры замерли и, Антон был в этом уверен, уставились на него». Подростки склонны нарушать запреты, включается исследовательский инстинкт: им нужно знать, почему же это запрещено. И юный Антон, преодолевая страх, отбрасывая доводы незрелого разума, присоединяется к веселой компании антропоморфных зверей, участвует в их данс-макабре, увидел, «что звери кувыркаются в снегу, прыгают, борются и пляшут, и лишь один, Козел, сидит, скрестив ноги, и играет на флейте».

Что было в голове у начинающего писателя, понять сложно. Плутарх «Об упадке оракулов»? Ницше с Тургеневым — «Умер великий Пан»? Несчастный козлорогий, с копытцами ребенок Пан, после рождения, по некоторым данным, бывший завернут в заячью шкурку, покровитель стад и пастухов, повзрослев, не утратил врожденной шаловливости. Но у Мордаса он мрачен и плотояден, поощряет Антона стать сверхчеловечком, обратившись Зайчиком. «Звери засмеялись, а мальчик поднялся и прыгнул еще раз. Теперь у него получилось приземлиться на ноги, он оттолкнулся и прыгнул еще; казалось, если приложить усилие, он долетит до самых звезд, ставших вдруг огромными и до странности близкими. Антон прыгал и прыгал в надежде дотронуться до них, когда понял, что слышит музыку. Снова оказавшись на земле, он увидел, что звери кувыркаются в снегу, прыгают, борются и пляшут, и лишь один, Козел, сидит, скрестив ноги, и играет на флейте». «Достань рукой до звезд» — строка из песни группы «Ария» «Встань, страх преодолей!» со второго студийного альбома «С кем ты?», записанного в 1986 году. Итак, влияния: русский рок и панк-рок, мифы Древней Греции и вульгарное ницшеанство, «Капитанская дочка» Пушкина — заячий тулупчик, в целиноградской школе русскую литературу, должно быть, преподавали на совесть. Травма подростка, переехавшего из Казахстана, что, без шуток, очень тяжко.

Девиантный подросток-одиночка — облизанный литературой герой со времен Диккенса. В самом деле, кого из писателей не задирали в школе, не дразнили зубрилой, дрищем или, напротив, жирдяем — ну как такое пережить? Кому, скажите, нужны примеры спортивного, умного подростка, который справляется с учебой, потом служит в армии с одной-двумя лычками и парными значками, допустим, связиста, осколок натовской мины, что суровая военная дама-хирург достала из предплечья, держит в коробке из-под наручных часов в ящике письменного стола, вместе с медалью ведомственной от МО; поступает в серьезное учебное заведение, и по военной кафедре уже лейтенант, честный, и девушку красивую нашел, и становится руководителем, например, агропромышленного предприятия? Скучища. Беситься со зверьми, преодолевая грань запретного, да и собственного психического здоровья, на порядок веселее. Если бы автору было 17 — вопросов нет. Но Дмитрий Мордас взрослее. Стиль выдает опытного писателя. Антону, новичку, не дают жизни одноклассники, автор рисует очевидных уродов, по сути, несчастных подростков, лишенных внимания родителей и педагогов. Шпана и хулиганы в отражении комплексов писателя — сущее быдло, их главарь, толстый, рыжий, «с прыщавым красным лицом, до странности напоминавшим гранат», по-видимому, без шкурки. Возможно, в голову автора и приходила мысль о том, насколько эмоционально подавлен, несчастен подросток с такой внешностью. Но у Дмитрия Мордаса другая задача — создать образ не просто социопата, но жестокого урода, достойного наказания. Школа при этом хорошая; толкнув на лестнице, облив компотом, юный негодяй троллит: «Ах, извини, я случайно». Но дорога из школы домой — сущий ад.

«Эй, лупоглазый!» (Антон, конечно, очкарик.)

«Антон остановился. От деревьев отделились темные фигуры. Семен и Рома.

— Слышал, ты с Полинкой мутишь? — спросил Семен, дружески улыбаясь. — А? Жених и невеста? Все дела?

— Я не...

Толстяк подошел и без лишних разговоров ударил Антона в живот. Мальчик согнулся, пытаясь восстановить дыхание.

— Мне-то на тебя похрен, а вот Рома обижается. У него на нее планы. А ты...

Антон с трудом выпрямился.

— Да что с тобой говорить! — сказал Семен и врезал Антону в лицо.

Мир вокруг вспыхнул красным. Антон повалился в снег, очки слетели, и он, чуть не плача, ползал на коленях и пытался отыскать их на ощупь.

— В общем, ты к ней больше не подойдешь, понял? По-хорошему ведь прошу.

Семен присел на корточки и дружески приобнял Антона за плечи.

— Понял, — едва сумел выдавить Антон сквозь душившие его рыдания.

— Громче говори!

— Понял!

— Молодец. А теперь извинись перед Ромой.

— Пошел ты! — неожиданно для себя заорал Антон, попытался встать и махнул наугад кулаком.

Кто-то с разгону пнул его в живот, и удар был такой силы, что мальчик слетел на обочину и скатился по снегу в овраг.

— Этот гондон нас послал! — послышалось сверху.

Антон рыдал теперь во весь голос, слезы застилали глаза. Все плыло и кружилось.

— На первый раз прощаю, — продолжил голос. — Валяйся тут. А очки твои себе возьму. За моральный ущерб.

Смех затих вдалеке.

Антон плакал, привалившись к дереву, и никак не мог остановиться, пока не услышал сквозь плач хриплое дыхание прямо у себя над ухом. В нос ударил запах зверя. Мокрой шерсти. Пота.

Кто-то пришел к нему из леса.

Антон вскочил и вслепую попытался вскарабкаться к дороге, но, съехав по горке, повалился на спину. Свет померк, все заслонил расплывчатый черный силуэт. Мальчик чувствовал на себе дыхание — обжигающе горячее, смрадное, словно рядом была дверца раскаленной печки, наполненной гниющим мясом».

Это был Волчик.

Бедный Антон убил бродячую собачонку, которую сам же и подкармливал, чтобы угостить зверолюдей. В рассказе, как у язычников, существует цикл: звери пляшут через определенный период времени. Часть их ритуала — так называемое угощение. В лесу, неподалеку от нового жилища Антона, пропадают дети. Их ищет милиция и местные жители, Антон слышит, как, двигаясь цепью по лесу, взрослые выкликают их имена. Но мы еще не дошли до предела, до цели автора. Пропадают и обидчики Антона. Можно предположить, что, по сюжету, юный ботан, попав под жутковатое обаяние своих новых друзей — зверей, поедает своих обидчиков. Можно также предположить, что звери пируют пропавшими школьниками и угощают Антона — но напрямую ничего такого не описано. Просто Антон звереет, его начинают страшиться одноклассники.

Он не просто так попал в дурную компанию — он избранный, он им подходит. Это понял Волчик, когда обнюхал рыдавшего, лишенного моральных и физических сил мальчишку. Потому и не сожрал. Антону, по мнению полузверей, суждено стать одним из них, ему предлагают инициацию: «Козел, прихрамывая, подковылял к Антону и протянул ему маску. Та изображала морду зайца и сделана была из свалянной шерсти. Видно было, что маска очень старая, на ней едва-едва виднелись нарисованные нос и усы, а на щеке зияла дыра, стянутая толстыми нитями. “Примерь ее!” — велела Сова. Антон поднес маску к лицу, но что-то в нем противилось этому. Маска была отвратительна. Ужасна. Она еле заметно шевелилась между пальцами». Зверолюди хотели сделать его своим, им не хватало зайца, к тому же ботан-очкарик, кем же ему еще быть? Опять к австрийскому бородатому коммерческому психологу, к детсадовским новогодним утренникам, когда, как говорят, мальчикам надевали безобидные картонные, с дырками для глаз маски зайчиков на резинке?

Маска выворачивается наоборот. Заячий тулупчик, что юный прапорщик Петя Гринев отдал самозванцу, треснул по швам, когда Емельян Иванович натянул его на свои разбойничьи плечи. Этот предмет одежды мехом внутрь был уютным и привычным, пах, наверное, какой-нибудь травой, вроде лаванды, чтобы моль не поточила, домом, беззаботным детством — вот в чем его цена. Маска зайчика у Мордаса — признак нечеловеческой сущности, дурное искушение, она внушает хтонический ужас. Антон инстинктивно старается остаться человеком, не стать полузверем.

Рационально можно порассуждать об опасности школьного буллерства, по-русски — хулиганства. Когда тебя постоянно дразнят на физкультуре за то, что «чё ты такой типа умный», отнимают очки и лупят не по-детски, а классная руководительница равнодушная рутинщица, тут наверняка сделаешься автором хорора, захочется закусить обидчиками. Привидятся за окном пляшущие звери. Юный мозг, еще не точно определивший границы дозволенного и опасного, превратит героев русских сказок и мультиков в оружие, направленное против тех, кто доводит тебя до отчаяния, а мозг взрослый все это вспомнит, и станешь писателем хороров. Антона жалко, нормальный парнишка, но у него нет дядьки Савельича, как у Петруши. Есть какие-то родители, незлые, но замотанные и фоном. Надобно оговориться: здесь не сравнивается Пушкин с Мордасом, это было бы некорректно, мы только о зайцах.

Но тогда почему антропоморфных зверей видит и Антонова сестренка? Получается, не глюк. Звери устраивают свои пляски и пиршества в определенное время, так поддерживается их полужизнь. От Антона в свою очередь требуют предоставить угощение, раз уж он теперь почти как зайчик. Маску все же не надел, злым-плохим Степашкой не стал, но в дурную компанию затесался. Дальше цитировать опасно, но все очень страшно, мальчишку принуждают к выбору: кого принести в жертву этаким друзьям — сестру или подружку?

Скажут: куча комплексов, стремление к самовыражению, да музыка Михаила Юрьевича Горшенева «Горшка» в голове — да я такого вам сколько хочешь понапишу. Но не тут-то было. Такие писатели отправляют свои творения на специальные сетевые площадки, хвастаются друг перед другом. Творение Дмит­рия Мордаса попалось на глаза одаренным веб-дизайнерам, и появилась элект­ронная новелла «Зайчик». Художник Saikono, разработавший персонажей, поделился: «“Saiko no” — означает превосходный, первостепенный. В какой-то мере это и правда работает — как самосбывающееся пророчество. Игра “Saiko no Sutoka” вышла всего 4 года назад, а псевдонимом я пользуюсь уже 10 лет».

Это полулитература-полуигра. Графически очень странная, черно-белая, даже советских мультов таких не вспомнишь — очевиден налет аниме, но вязаная шапочка с надписью «Спорт» отсылает к эпохе. Таежный городок времен упадка СССР нарисован точно. В игре вы можете выбрать дальнейшие действия Антона или, допустим, хулигана-антагониста Ромы: вот на ветке куста висит чья-то варежка, и можно взять ее, нажав клавишей мыши на диалоговую кнопку, а можно пропустить. Дальнейшее развитие событий зависит от ваших решений, их последовательности. И эта постпостмодернистская советская реальность возымела оглушительный успех! Это не просто кичуха — тинейджеры, а может быть, и не только они могут поучаствовать в создании сюжета, условно подчинить его себе. В такой конструкции объективно не усматривается минусов, только плюсы. Вам не надо быть писателем, изучать какую-то там периодизацию литературы, переводуру — герои уже готовы, и, если вам по вкусу, вы можете поуправлять ими в рамках сюжета, вас приглашают в соавторы. Вы можете фактически бесплатно сражаться в чатах с такими же поклонниками, высказывать свои суждения, нападать на тех, кто имеет противное мнение, и поддерживать единомышленников. Писать жалобы разработчикам — некоторым геймерам 3-й сезон испортил сохранения предыдущих. Выдвигать фанатские теории: звери — это пропавшие дети или духи леса? Все это действительно мистика, или бедняга Антон перенервничал? Хозяин леса в игре — это Козел в рассказе? В сущности, дурной страшноватый рассказ и комикс по нему с названием «Любовь, смерть и клубника». В реальности — интерес и взаимодействие сфер чтения и игры. Подростки увлеченно комментируют эту изменчивую электронную прозу, некоторые фанатские тексты выдают литературную одаренность, баталии горят нешуточные. Визуальная новелла «Tiny Bunny» (дословно «Малыш-кролик»), официальное русское название — «Зайчик», получилась намного добрее источника, рассказа Дмитрия Мордаса. Хотя в сценарии рассказ в двадцать страниц использован полностью, каждая фраза, сюжет намного расширен. Каждый сезон можно пройти примерно за час-полтора. Последствия выбранных ходов настигают читателя-геймера в третьем эпизоде-сезоне.

«Игра переведена на английский, китайский, итальянский и турецкий языки. Сейчас мы занимаемся переводом на японский: очень хочется узнать, как нашу новеллу оценят на родине этого жанра». Понятно, профессиональный интерес. Но очевидно, что и мы можем не хуже.

Подростка воспитывать трудно, в его природе поиск нового и отрицание опыта старших. В нашем случае пример совсем уж кретинский, все говорит: не читай источник, не засоряй голову, лучше поиграй в веб-новеллу! А это критически неверно, так как человеку необходимо познание, умение работать с источниками и иная докука. Источник знаний в данном случае бесполезный, не сказать, дурной. Но постпродукт интересен, сглаживает всевозможные дикости первоначального произведения. Исходя из того, что первого не было бы без второго, мы придем к выводу, что сцепка, в сущности, неплоха.

Рассказ ведет лесной тропинкой к опасным, в прямом смысле дегенеративным сообществам квадроберов и фурри. А веб-новелла предлагает поиграть в литературу. Следовательно, довольно слабая, специфическая литература в современных обстоятельствах может выродиться в увлекательное электронное действо. Лучше бы этих превращений не происходило, но уж как есть. Сейчас завершается работа над 5-м сезоном, который станет финальным, и поклонники найдут в нем ответы на свои вопросы о людях, зверях и как социум меняет человека естественного.

Первоначально Дмитрий Мордас принимал активное участие в разработке сценария игры-новеллы. Но потом признал, что проект зажил своей жизнью, и отошел от компьютерных дел, однако всегда высказывался о «Tiny Bunny» положительно. Сейчас автор занят написанием полноценного подросткового романа, первоначальные сюжетные условия которого останутся прежними, но значительно расширится количество героев, усложнятся взаимоотношения. Звучит угрожающе, но нынешние тины — дети взрослых, бывших подростками в 90-е годы, поэтому «Зайчик» может быть интересен даже бессознательно.

Сергей Шулаков

Алесь КожеДуб. Портрет

Одна из особенностей прозы Алеся Кожедуба, придающая ей не­навязчивую доверительность, — готовность автора обращаться к своему жизненному опыту. Это не зацикленность на себе любимом: рассказы о том, чему он был свидетелем или в чем — непосредственным участником, звучат всегда вовремя и кстати.

Роман «Портрет» — о его первых шагах в литературе в середине семидесятых годов прошлого века. Начинается все с вызова героя-повествователя к его начальнику — директору Института языкознания Академии наук, который сообщает о приглашении Алеся на совещание молодых литераторов. Пройдет оно в Доме творчества писателей в Королищевичах — бывшей даче народного писателя Белоруссии Якуба Коласа под Минском.

Это не первое упоминание в романе белорусского классика и не последнее. Ранее мы успели узнать, что в обязанности героя, которого зовут так же, как и автора, входит заполнение «карточек для словаря языка Якуба Коласа». Рабочее место Алеся и его ближайших сотрудниц — представительниц прекрасного пола — «мемориальный кабинет» классика, где висит его портрет. Но не просто висит... «Я уже давно заметил, — признается повествователь, — что портрет Коласа живо реагировал на события, происходившие в кабинете. Он и усмехался, и негодовал, мог шепотом ругнуться. На меня он злился реже, чем на других. Но я все-таки был парень. От разговоров, которые вели между собой девушки, у него, видимо, уши вяли».

Наверное, кто-то из читателей усомнится в возможности общения нашего современника с уже почившим классиком, а кто-то примет это как должное: ведь подобное уже случалось. Помните: «С Гомером долго ты беседовал один...»? Другими словами, это вековая, классикой освященная традиция...

Участие Алеся в писательском совещании связано с тем, что в журнале «Маладосць» был опубликован его рассказ «В конце лета». Дебют был признан вполне успешным. Впрочем, этому предшествовала относительно давняя, еще времен учебы в университете, попытка напечататься в столичной «Юности». «Рассказ назывался “Третий круг”... о турнире по вольной борьбе, которой занимался все студенческие годы» автор. Его ожидание решения редакции о публикации затянулось, а поездка в Первопрестольную, чтобы узнать о судьбе своего детища, оказалась безрезультатной, впрочем, ей сопутствовали странные — с элементами абсурда — встречи, которые могли бы пополнить писательскую копилку и, возможно, когда-нибудь пригодиться...

Но с гораздо большей пользой начинающий прозаик проведет время на совещании в Королищевичах. Там, кроме основной программы — обсуждений текстов участников, — у них завяжутся новые знакомства, что поможет освоиться в литературной журнально-издательской среде, понять писательскую иерархию, «правила игры» («Мы читаем правильную литературу... И пишем правильно»)... В этом мире свои законы и правила, включая самые неожиданные: «Закусывайте, хлопцы, закусывайте... Это, может быть, самое главное в нашем деле». Впрочем, «самое главное», как выяснится, этим не исчерпывается...

Сотрудница Алеся — обитательница «мемориального кабинета» по имени Лида однажды сказала ему: «Раз поехал на совещание, значит, твоя судьба определена. Знаменитым станешь». И ведь как в воду глядела: вскоре после этого прогноза главный редактор журнала «Маладосць» сообщит Алесю: «Мы включили вас в список участников республиканского совещания творческой молодежи республики. Планируем собрать всю способную молодежь Белоруссии». А еще он похвалит тот самый недооцененный столичной «Юностью» рассказ «Третий круг» и пообещает напечатать его у себя. Это похоже на перст судьбы, указующий, в каком из журналов следовало начинать герою-автору — в данном случае согласно пословице: «Где родился, там и пригодился». Что особенно актуально в начале литературной карьеры...

Надо заметить, что автор, фиксируя этапы пути героя к своей цели, затронул интересную тему, напомнив о массовом, но толком не осмысленном явлении. Действительно, в позднесоветский период государство оказывало реальную, весьма существенную поддержку начинающим перспективным литераторам (разумеется, не только им, а всей творческой молодежи). Совещания, семинары — от региональных до всесоюзных — проходили часто и регулярно. (В «Порт­рете» герой участвует в двух совещаниях — в Королищевичах и в Гродно.) За организационную работу (плюс идеологический пригляд) отвечал комсомол, за творческую — писательский союз. К ведению семинаров привлекались крупные, авторитетные мастера, обеспечивавшие высокий уровень «литературной учебы»... Проезд, проживание в гостиницах, питание, культурная программа и т.д. — все это предполагало серьезное финансирование, проблем с которым, понятно, не было... Результаты этих встреч, включая рекомендации к изданию лучших книг молодых авторов, решали многие их проблемы (от бытовых до статусных), были серьезными моральными и материальными стимулами.

Такие отношения власти и творческой молодежи были возможны при условии соблюдения правил, связанных в первую очередь с лояльностью юных талантов существовавшему режиму... В подавляющем большинстве случаев так и было. Хотя между собой, в узком кругу, кое-кто позволял себе шуточки, например, по поводу социалистического реализма, что отражено в романе... Конечно, это было на грани допустимого, но ведь не за гранью...

Громкие судебные процессы 60-х годов, когда И.Бродский, А.Синявский, Ю.Даниэль и другие получили реальные тюремные сроки, вызвали глухой протест в интеллигентской среде: «закручивание гаек» ставило крест на «оттепельных» надеждах. Неожиданно резко отрицательной была и реакция даже тех зарубежных деятелей культуры, которые считались нашими симпатизантами. Тогда стало ясно: методы борьбы с инакомыслием надо менять. Что и случилось. Без громких заявлений. А в феврале 1974 года перешедший все «красные линии» А.Солженицын по решению, принятому «на самом верху», был арестован и посажен в самолет, приземлившийся... в ФРГ... На Западе со временем оказались и некоторые другие инакомыслящие... Это касательно, так сказать, «кнута», у нас же речь — о «пряниках»... Так вот, позднее, в постперестроечные годы, автору этих строк доводилось не раз слышать восторженные воспоминания писателей соответствующего возраста, которым в начале пути довелось вкусить от отеческих щедрот государства...

В литературе эта тема затронута, кажется, впервые. Что предполагает возможность внесения некоторых корректив в наши представления об «эпохе застоя», которая в массовом сознании запечатлелась как нечто если не ужасное, то уныло-безысходное...

Но вернемся к главному герою романа... Перед ним — пример его ровесника и тезки Алеся Жарука, «у которого “с попаданием в ряды лучших” никаких проблем не было. Его рассказы и повести сразу стали печататься в журналах, одна за другой выходили книги, и вот он уже заведующий редакцией в издательстве, а это много значило в писательском окружении». По его рекомендации герой пытается устроиться в редакцию литературно-драматических программ («литр-драму» — по определению местных остряков) республиканского телевидения, где вакантной оказалась должность редактора. Но в ней надо было еще утвердиться. Для этого герою пришлось проявить чудеса воли, находчивости, литературного чутья...

Дело в том, что первое задание для новичка, по словам главного редактора, «очень уж сложное», заключалось в том, что «надо написать сценарий большой передачи, у нас она называется творческим портретом». Проблема была в фигуре портретируемого — во Владимире Короткевиче, одном из самых ярких белорусских писателей второй половины XX столетия. Его ранние произведения официальная критика встретила с настороженностью, которая с годами вроде рассеялась... Но и потом Короткевич воспринимался «писателем, ни на кого не похожим», из тех, что «строем в ногу не ходят. Начальство не уважают. Одним словом, пишут что вздумается. А у нас социалистический реализм!»

Исходя из карьерных соображений, Алесю следовало бы отказаться от этой передачи и дождаться следующей... Тем более что новое начальство не скрывало сомнений в возможностях новичка, не имевшего опыта работы на ТВ. Плюс возможные неожиданности от героя передачи с его нелегким характером... Да мало ли что еще... Риск провала был велик... Но Алесь решительно взялся за реализацию проекта. Не только потому, что он хорошо разбирался в творчестве Короткевича и осознавал его особое место в белорусской литературе... Кажется, еще что-то или кто-то пробудил у него решимость поступить именно так. «Дейст­вительно, деваться мне было некуда, — признается он. — Тем более что сам дядька Якуб разрешил. Я хорошо видел его улыбку, когда спросил о переходе на телевидение...» Общение с классиком продолжилось и когда... «снова прозвучало слово “портрет”».

«“Не чересчур ли часто я его слышу? — подумал я, глядя на портрет Якуба Коласа на стене напротив. — А, дядька Якуб?”

Колас усмехнулся. Сегодня он был в хорошем настроении».

Вскоре написанный Алесем сценарий телепередачи, то есть «творческий портрет», был представлен на суд руководства в лице главного редактора Тисловца, и все вопросы к новому сотруднику были сняты, а о герое передачи сказано как отрезано: «Это наше национальное достояние».

«К портретам у меня с детства было особое отношение, — признается повествователь. — Первый портрет, который я запомнил, был портрет Сталина. Он висел на стене в родительском доме. Вождь Страны Советов всматривался куда-то в даль... К тому же мне нравились густые усы Сталина... Но вот в какой-то день портрет со стены исчез...»

А у меня здесь возник вопрос: встречается ли эта — «сталинская» — тема в сочинениях писателей поколения, к которому принадлежит автор «Портрета» (да и аз, грешный)? Ответить с ходу пока не получается... Что в общем-то странно. И вот почему: хорошо помню, как летом 1956 года в Магнитогорске я, дошколенок, шел с отцом по улице Горького. Как и в других людных местах, здесь работал репродуктор. О чем он вещал, я не слушал, но вдруг увидел, что речь диктора странно действует на прохожих — приводит едва ли не в шоковое состояние всех взрослых, включая моего отца. Я тянул его за руку, безуспешно пытаясь переключить внимание на себя. В какой-то момент некоторые люди замерли, внимательно вслушиваясь в звучащий текст, будто не веря, что это происходит наяву... Диктор читал, как я понял потом, постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий», развивавшее курс недавно прошедшего ХХ съезда КПСС.

Почему я об этом вспомнил? В романе А.Кожедуба отец героя вдруг заявил о «сосланном» в кладовку портрете вождя: «После Двадцатого съезда снова хочу его на стену повесить... Хрущев из Мавзолея выкинул, а я на стену повешу. Историческую справедливость отменить нельзя». В результате отца «исключили из партии за несогласие с линией этой самой партии...» И это лишь начало неприятностей, выпавших на его долю...

В отличие от темпераментного, вспыльчивого родителя, Алесь всякий раз лезть на рожон не спешит, но в решающий момент, как мы уже видели, готов твердо стоять на своем.

Убедившись в способностях Алеся, руководство поручает ему все новые связанные с литературой проекты: «Поэзия слова народного», «Литературная Белоруссия», передачи о фольклорных певческих коллективах республики, о пословицах и поговорках... И наконец его переводят «из младших редакторов в обычные».

Это не значит, что его пребывание на службе спокойно и беспроблемно. Ровно наоборот. Вот, например, популярная передача «Поэзия», которую любили и зрители, «и на самом телевидении. Она не требовала тщательной подготовки, заводи только поэта в студию и включай камеру». И вот однажды во время «живого эфира», когда поэт «Белькевич начал читать стихи», помреж Танечка «решила перекурить... Она тихо открыла двойную дверь студии и вышла. Но именно в этот момент случилось сильное дуновение сквозняка, и ветер смёл листы бумаги со стола... Танечка спокойно курила за дверью, а поэт в это время ползал по полу, собирая свои произведения». Потом Танечка «вернулась в студию. Увидев, что в ней происходит, она бросилась к пюпитру с заставкой и свалила его». Все это транслировалось в прямом эфире. Что не могло остаться без оргвыводов...

Алесь пребывает в ожидании выговора (а то и увольнения), как ранее ожидал «репрессий» за недостаточно вежливый ответ на неожиданный телефонный звонок заместителя председателя Гостелерадио Чадова, который «на том конце провода выругался и бросил трубку. Мне даже показалось, что моя трубка в руке задымилась», признается он. Тогда выговор получил Тисловец... Беда миновала Алеся и в этот раз... Он (и мы вместе с ним) постепенно осознает, что повышенный градус нервного возбуждения телевизионной публики, особенно руководства, — неизбежное следствие чувства повышенной ответственности и постоянного ожидания-опасения неизбежных «проколов»... А герой, неожиданно получивший повышение, убеждается, что грозный Чадов совсем «не злопамятный». Еще раньше он понял все про сурового, но справедливого главного редактора Тисловца...

Что это? Везение Алеся? Его счастливый билет? Возможно, не обошлось без этого... Но, думаю, главное — в типе личности героя (и, конечно, автора), в его мировосприятии, готовности видеть, осмысливать, принимать как светлые, так и темные стороны действительности во всех ее проявлениях. А также в настроенности на позитив в общении с людьми — как из своего близкого окружения, так и встреченными случайно.

Например, на офицерских сборах, куда призвали Алеся. Здесь он и его однокашники поначалу воспринимают себя и своих командиров в ироническом ключе — как героев «Похождений бравого солдата Швейка...». Оно и понятно: юные интеллектуалы — и замшелые солдафоны... Но случайно выясняется, что нынешние их преподаватели недавно «служили советниками во время арабо-израильской войны». От этих «майоров и подполковников припахивало порохом... А начальника сборов ранило».

Однажды на занятии по тактике преподаватель майор Козлов заметил, что «товарищи офицеры» играют в карты. «Спрячьте карты, — приказал майор. — Не буди лихо, пока оно тихо.

Вот за это мы и уважали своих учителей. Они не делали из мухи слона и хотели этого же от нас».

Не без сомнения отмечу еще одну упомянутую в романе примету того, что жить стало лучше и уж точно веселее. Правда, касалось это только белорусских писателей и только в период застоя. Так вот, спиртное в баре минского Дома литераторов «стоило столько же, сколько в магазине. Поговаривали, что этой поблажки для писателей добился Иван Шамякин, который, кроме должности первого секретаря Союза писателей, занимал пост председателя Верховного Совета республики».

И без всяких сомнений приведу рассказ отца Алеся — эпизод из его студенческой жизни, который приводится в финале романа: «Сдал очередной экзамен... и зашел в ресторан поужинать. Выбрал я... бефстроганов... жду официантку. А  она уже идет и несет на подносе бутылку красного вина, котлету с гарниром и мясной салат. “Извините, — говорю ей, — я еще ничего не заказывал”. — “И не надо заказывать, — отвечает она. — Сегодня у народного писателя Белоруссии Якуба Коласа день рождения и каждый посетитель нашего ресторана получает от него в подарок салат, котлеты и вино”. И ставит на стол поднос!»

Александр Неверов