15

В тот год Кедров не часто общался с Бобковым. Филипп приболел, два раза отлеживался в клинике, и прогулки по староарбатским переулкам стали редкими. Зато появился, как изъяснялось молодое поколение, новый формат встреч: ресторанные посиделки.

Филипп издавна любил жареные черноморские барабульки, однако сыскать эту рыбную мелочь в Москве было делом непростым. Но кто-то подсказал Бобкову, что они бывают в маленьком неприметном ресторанчике на углу Большого и Малого Афанасьевских переулков — рядышком, двести метров от Староконюшенного, где жил Кедров. В этой укромной кулинарной фортеции они иногда и заседали. Не обжорный дом, но удобно.

А однажды Бобков повез Кондрата в еврейский ресторан около метро «Новослободская» — отведать кугель, жаренную со шкварками и луком мелко резанную картошку, которую подавали на горячей сковороде. Это блюдо в его меню тоже значилось со звездочкой.

Филиппа в ресторане знали, и гостей проводили на второй этаж, предложив столик в уютном эркере — словно отдельный кабинет с полукруглой стеклянной стеной и видом на окрестности.

Настроение у Бобкова было в некотором роде элегическое, грустно-печальное, задумчивое. Обычно при встрече он первые минуты уделял разговорам о погоде, городских пробках, бесшабашных самокатчиках, угрожающих прохожим, и прочей мимолетной чепухе. Это был профессиональный прием, который настраивал собеседника на спокойный, мягкий диалог. И только потом начинался разговор о деле.

Но на сей раз Филипп сразу приступил к делу, если делом можно было назвать размышления о жизни.

— Понимаешь, Кондрат, достигли мы с тобой шестого всхлипа молодости — так теперь острословы считают десятки лет после первой двадцатки, — и одолевает меня грусть. Не возрастная, нет, по другому поводу. Представляешь, сколько людских радостей и скорбей довелось мне знать, сколько событий, сведений и фактов прошло через меня за толщу лет! Руководил контрразведкой, Пятым управлением — занимался диссидентами, стал первым замом председателя КГБ, генерал армии. Столько видел, слышал и читал секретностей! Cущественное от ничтожного отличать умею. Знания не только интересны, но и поучительны, тянет поведать о них миру, а нельзя. Не имею права. Андропов однажды интересно сказал: «Мы словно ниппель — в себя впускаем, а из себя ни-ни».

Кедров удивился:

— Ты же еще в 90-х написал прекрасную книгу о жизни, о работе. Переиздавал ее, дополнял.

— Эх, Кондрат... Это книга моих оценок, понимаешь, о-це-нок политических процессов и событий. Только оценок, с минимальным числом фактов и фамилий. Сплошные компромиссы с былой реальностью, умолчания о персонажах и фигурантах. А конкретность при оценках, она особо важна. Но я не вправе! Даже сведущие люди не должны мои загадки отгадывать, очень уж наше дело тонкое.

Распробовали горячий кугель, и Кондрат вернулся к интересной теме:

— Ты знаешь, я тоже на секретных делах сидел. Но прошли годы, страна ушла, изменилось все. Старые грифы не действуют, если не считать разведку-контрразведку, не исключено, там кадры сохранились. А в остальном... Помнишь, когда в МОСТе работали, сообща сообразили о тех, кто подбросил идею СОФЭ, которая страну в застой опрокинула?

Бобков улыбнулся:

— Я все помню, так уж мозги устроены. И то помню, что конкретно ни о ком не говорил, про Арбатова сказал ты, а я лишь не возразил. С моей стороны речь шла о том, что тридцать экономистов, сделав черное дело, умотали в Штаты, в Израиль. А фамилии ни одной не назвал. Для меня это табу.

— Но в книге у тебя немало такого, о чем, по моим оценкам, можно действующих лиц назвать поименно. Даже нужно! Пока я в твои резоны не вхожу.

Филипп надолго задумался — видимо, перебирал в уме случаи, о которых мог поведать, искал подходящий. Наконец заговорил:

— Случилась у меня в перестройку такая ситуация... Тогдашний медийный напор был мощный, дозы дезы запредельные, прорабы, как боевая саранча, давили на КГБ по разным линиям. И один из писателей — с именем! — требовал показать ему дело репрессированного отца. Грозил созвать митинг на Лубянке. Писатель так себе, но горлодёр первостатейный, он в той мутной воде рыбку удил, я таких называю квадратной тарой с круглой крышкой. Возникла острая ситуация, да и сверху начали поддавливать. Он до ЦК добрался, помню, был острый разговор на Старой площади, где на меня нажимали. Я спрашиваю: «Так мне перед ним челом в пол бить или хватит в пояс поклониться?» А мне твердят: «Филипп Денисович, вы должны понимать, какая ситуация. Настало время гражданского активизма. Уважьте его». Ну что ж, яволь! Пригласил его к себе, дал дело и сказал: «Садитесь за стол, читайте». А сам занялся бумагами. И что ты думаешь, Кондрат? Он долго читал, потом положил дело на стол и вышел из кабинета, не прощаясь. Больше я о нем никогда не слышал... Кондрат, он увидел, сколько и каких доносов на коллег понаписал его папаша. Потому и не хотел я давать ему дело, не хотел его конфузить. Но он настоял...

Умолк, видимо, вспоминая подробности того случая. Потом добавил:

— И вот представь, что я пишу об этом в книге. Да, имею полное право назвать его фамилию, рассчитаться за его подлости, никто не осудит, кое-кто даже похвалит. А я не могу себе этого позволить, Кондрат, не могу, и все. Даже тебе не назову фамилию. Считаю, что не вправе обнародовать имена людей, с которыми контактировал по службе или в сомнительных ситуациях. Про Ахмадулину, про Евтушенко — ради бога, у меня с ними контакты были не деловые, чисто дружеские... О! Коли пошел такой разговор, скажу-ка тебе о знаменитом конфликте Евтушенко и Бродского, это же настоящий детектив...

Когда перешли к европейским блюдам, эллегические воспоминания уступили место прозе дня. Родившись на Правобережной Украине, Филипп с детства жил в Макеевке и малой родиной считал Донбасс, куда ездил ежегодно. Недавно был там и на вопрос Кедрова ответил удрученно:

— Меня своим считают, разговоры откровенные, по прежней привычке жалуются. Но раньше жаловались в расчете на помощь, я помогал решать вопросы. Сейчас просят кое о чем доложить, знают, что я в группе генеральных инспекторов Минобороны. Жалобы совсем иные... Неладно там, Кондрат. Русский язык прижимают, в руководящее звено много западенцев просочилось. Не могу Хрущеву простить, что он их из лагерей досрочно выпустил. Вдобавок всех сразу! Двести тысяч! Крупнейшая ошибка, историческая. После войны в СМЕРШе мне бандеровцами довелось заниматься, знаю эту гниль. Порча... — Задумался. — Ведь я сопровождал из ссылки митрополита Слипого, в одном купе ехали, о многом говорили, суждения у него были нападательные, вожделений не скрывал. Но лицо держать умел, этого не отнимешь. А Слипый для униатов фигура особая, как матка в пчелином улье; для грекокатоликов он служил каналом внешнего влияния. Сколько известно, потом в Риме пригрелся... Я потихоньку начал итоги подводить — не своей жизни, а нашего поколения. И униатскую тему ставлю в минус, не закрыли мы ее из-за Хрущева — она еще аукнется.

Филипп тронул звучащую струну: итоги поколения подводил и Кондрат, тоже потихоньку — в том смысле, что все чаще думал об этом в спокойные минуты, особенно на неспешных прогулках по староарбатским переулкам.

Их поколение жестоко выбила война. Но те, кто выжил, пахали за десятерых погибших. Люди героической молодости, они Родину почитали высшей святостью по убеждению, а не по обстоятельствам жизни, которые на их веку менялись не раз. Перемены вехами стояли в памяти. Война... По части боев Кондрат не рефлексировал, но помнил, как в хрущевские годы его послали выступить перед студентами МГИМО. Зная указания, он упоминал лозунг «За Родину, за победу!». А заканчивая, расслабился, и вырвалось заветное: «За Родину, за Сталина!» И обмолвка сказала больше, чем воспоминания о боях. Потом Хрущев... Никиту он презирал. Международник по базе, Кондрат понимал, что Хрущ еще в 1955 году сдал СССР, когда на конференции в Женеве согласился разрешить аборты и выпустить бандеровцев, — это были требования американцев, заложивших под СССР демографическую мину и вражью угрозу... Спустя десятилетия — гибель страны. Да, страны — но не Родины! Кондрат вспоминал ту страшную развилку исторических времен. Поп-расстрига Якунин на съезде «ДемРоссии» требовал: продать два Курильских острова — и два года будем сыты! Народ обнищал, а министр Ясин шумел, что ничего у народа не отобрали, потому что у страны ничего не было... Обвалом шел пересмотр ценностей, засилье мелких личностей и политических трансгендеров аукалось, как писал Струве, враждебным государству духом, лидеры стали менеджерами, пахло либеральной инквизицией. Но Кондрата и в смутную пору не покидала та же мысль: горькие дни, выпавшие на долю его поколения, — время промежутка, потеряна страна, но не Родина. Он знал о факторе пространств Бердяева, писавшего в годы Первой мировой: при опасности немец берет ружье и идет защищать фатерланд, а русский уверен, что Россия-матушка его выручит, и лежит на печи, пока беда не постучится в дверь. Все великие битвы русской истории шли на родных полях, и Россия, обороняясь от ворогов, ломившихся в ее дом, всегда побеждала... А потом разбойные девяностые, и его поколение снова выстояло! На смену Ельцину, одержимому идеей власти, пришел Путин с идеей государственности. Оказавшись между златом и булатом, он разгромил олигархов. Подобно Сталину, в годы войны вернувшему из забвения имена Кутузова и Суворова, начал возвращать отнятую перестройкой великую историю России. И в Кедрове крепла надежда на державный реванш, он верил в триумф государственной воли не только мечтательным сердцем, но и рациональным разумом, верил, что Россия воспрянет, а Запад с его гендерным сумасшествием накроет мгла. Эта вера в завтра и стала для Кондрата как бы итогом трудов его поколения.

Сидя с Бобковым в уютном ресторанном эркере, Кедров, разумеется, не ворошил в памяти долгий жизненный путь. Как подводная лодка, которая, на мгновение выдвинув из океана антенны, за секунду шлет в эфир сжатую пятиминутную шифровку, так и сознание Кондрата вспышкой выдало ему думаное-передуманое в последнее время. С Бобковым он был категорически согласен, тут и обсуждать нечего.

Видимо, и Филипп, коснувшись жизненных итогов, понимая, сколь необъятна тема, не стал развивать ее, ушел в частности:

— Да, многое на моем веку случалось и, кстати, продолжает случаться. Недавно из Германии прилетел генерал Кеворков — очень интересная встреча. Вячеслав у Андропова был на особом счету, тонкими делами занимался. И, помимо прочего, наладил связь между Брежневым и Эгоном Баром, который при Колле вершил внешнюю политику Германии. От Кеворкова офицер связи — кстати, из журналистов, и весьма известных, а жена его из театральных знаменитостей — двести раз летал от Москвы до Бонна и обратно. Двести раз! Представляешь, какая интенсивность обмена мнениями? Вячеслав служил во Втором управлении контрразведки, опекал иностранных журналистов, работал с Виктором Луи. Кстати, в Переделкине купил дом. А когда Андропов переехал на Старую площадь, Кеворкова спрятали замом гендиректора ТАСС. Кажется, в девяностом он решил понизить себя в должности и попросился в Бонн завом бюро ТАСС. Он же все понимал, потому и предпочел исчезнуть. Как его ни требовала назад ельцинская власть, не вернулся. Но Родину не предавал, претензий к нему нет, и за счет немецких связей он обустроился в Германии, стал гонорис кауза одного из университетов. Написал книгу, за которую у нас ему дали премию. И вот приехал за ней на тройке с бубенцами.

О Викторе Луи Кедров помнил. Но в цепкой памяти шевельнулось, что сын в связи с Виктором Луи однажды говорил про гостевание в Переделкине у знакомых, купивших дом на пару с генералом КГБ. Разумеется, уточнять у Филиппа не стал, но пометил себе расспросить Дмитрия.

Между тем подали чаёк с еврейской халой — сладкие сдобы здесь пекли не по шаббатам и праздникам, а каждодневно, — и Бобков перешел к земным делам, в буквальном смысле:

— А как Ульяна? По-прежнему огородничает или остыла к заготовительным кампаниям?.. Незаурядная женщина. Ты не все знаешь, но в МОСТе разные ситуации бывали, я порой удивлялся ее выдержке и мудрости — у женщин это не часто. Осталась она в моей памяти сильной личностью.

Конечно, Кедрову сразу вспомнилась острая минута, когда Бобков знакомил их и Ульяна по этикету первая протянула руку, не зная, что перед ней отец ее нового мужа. Да, выдержка у нее и впрямь отменная. Но вопрос Бобкова был кстати. Кондрат изначально хотел поделиться приятными батуринскими новостями, и теперь представилась возможность сказать о планах по строительству нового дома.

Филипп одобрительно кивал головой. Но когда Кондрат сказал, что новый дом не только можно, но и во избежание осложнений нужно ставить на прежнем фундаменте, прервал:

— Знаешь, о чем я подумал? Ты символическое дело затеял: сам посуди, это же образ сегодняшней России. Мы с тобой люди опытные, сквозь землю на три метра видим. Вот я говорил, что с Донбассом из-за бандеровских козней дело добром не кончится. А по России у меня другие предвидения. Нутром чую, несмотря на либеральный угар, Россия двинулась, пусть робко, к державному возрождению. И вдруг ты говоришь о новом доме на старом фундаменте в оживающей русской деревне. Разве не символ? В КГБ я занимался идейными вопросами: защита государственного строя — это и есть борьба идей. А новый дом на прежнем фундаменте — в этом смысле самое-самое. Какой у России был фундамент?.. Да, мы с тобой партии служили, но сражались за Родину, за Россию. У меня тяжелое ранение, полсотни осколков вытащили, и я снова на передовую. Кстати, на фронт не по призыву ушел — добровольно, вместе с отцом воевал... И российским фундаментом считаю вековые традиции. В 91-м что случилось? Поманили западными райскими кущами, заразили базаровским нигилизмом, и великая страна рухнула. Содомиты нетрадиционной политической ориентации импортными смыслами махали, моральные табу отменяли, чужие модели поведения внедряли — и в девяностые страна катилась к пропасти. А сейчас в Кремле очухались, по себе чувствую. Уж как перестройщики КГБ кляли, а меня, генерала армии, в Минобороны позвали, нужен наш опыт... Так вот, строить новую Россию начинают на прежнем вековом фундаменте ее особости, ее канонов, устоев. Мы с тобой не доживем до сдачи под ключ, но помирать с этой светлой мыслью легче.

Кондрат слушал, и каждое слово отзывалось душевным согласием. Сказал:

— А по фундаменту споров было много. Сначала хотели экспертов со стороны звать, но сообразили, что они из своих видов потребуют старый фундамент корчевать. Как бывший кадровик могу сказать, что нашли человека из своих, в котором уверены, который истину скажет. Он-то и подсказал по правде. Если следовать твоей логике, в государственном строительстве, по Сталину, тоже все решат кадры.

Бобков вызвал машину, и они отправились на Старый Арбат. Но Кондрат попросил не завозить его в Староконюшенный, доехал с Филиппом до Денежного. Разговор вышел глубоким, хотелось пешочком пройтись до дома, кое о чем подумать.

Кедрова зацепило мнение Бобкова об Ульяне.

Главой фамильного клана был Кондрат, без его участия, иногда подспудного, не решались проблемы родственного бытия, его советы воспринимали как указания. А что Ульяна?.. Он не мог четко сформулировать ее роль в семейных делах, но сама постановка вопроса говорила о многом. Применительно к Дмитрию Кедров на эту тему не задумывался, с Дмитрием все ясно. А вот Ульяна... Филипп назвал ее сильной личностью, и он прав. Была замужем за членкором, трехлетний ребенок, хорошая квартира. Но встретила Дмитрия и ушла к нему по любви — в неизвестность, в сложности быта. Кондрат помнил сумятицу тех лет, когда карьера Дмитрия пошатнулась и они с Ульяной бились за каждую копейку. Потом, вопреки трудностям жизни, родила Тимошу. Потом появилось Батурино, и Уля засела на грядках, обеспечивая картошкой всех Кедровых. Но дело не только в ее жизненной силе и душевной щедрости. Есть что-то еще, а что именно, Кондрат не мог ухватить. С одной стороны, русская баба, которая и коня остановит, и в горящую избу войдет, рубашку на бинты порвет. С другой — красивая, эффектная, современная женщина, умеющая себя преподнести. У Филиппа прозвучало — мудрая. Однако это слово к Ульяне не подходит, она эмоциональная, огневая, решительная. Метод кадровика, сортировавшего людей по складу характера и совокупности взглядов, метод, который он оттачивал десятилетиями, применительно к Ульяне не срабатывал.

Но фактом было то, что мнение Ульяны становилось решающим при обсуждении важных для семьи проблем. Кондрат знал, что именно она подсказала Дмитрию не торопиться со скважиной для насоса, подумать, каким они хотят строить новый дом. Дмитрий-то, видя, сколько ведер таскает жена на коромысле, при первой денежной возможности хотел облегчить ей жизнь и договорился с бурильной конторой. А Уля воспротивилась: «Еще годик перетерплю, без генплана всей нашей батуринской жизни приступать к делу нельзя». А как красиво приняла Варю с Матвеем, сумев наладить добрые отношения!

Не в первый раз с отрадой думал Кондрат о том, что при одном сыне судьба одарила его двумя незаурядными невестками, столь несхожими, что и сравнивать нельзя, но достойными. Однако об Ульяне мысли его были шире обычных размышлений о житейских надобностях и моральных гранях. На склоне лет ему удалось решить проблему, которую он называл идеей фикс, — сплотить разрозненный клан Кедровых. В Батурине уже идет подготовка к широкому застолью, которое соберет всю семью. Но именно в связи с тем, что мечта воплощена и фамильный клан воссоединился, Кондрат не мог не думать о завтрашнем дне. Его-то «срок годности» ограничен.

Что будет после него? Без лидера, без капитана, без дирижера никакая команда не держится, клан быстро распадется на ячейки, с годами все более разобщенные. Казалось, этот вопрос не нуждается в обдумывании, среди людей принято, что лидерство отца перенимает сын. И Дмитрий молодцом, борозды не портит. Но... пашет не так глубоко, как хотелось бы. И в душе Кондрат сомневался. Вернее, не так. В Дмитрии он не сомневался, но так в мире устроено, что лучшее враг хорошего и способно менять устоявшийся порядок жизни.

Обо всем этом в диалоге с самим собой и размышлял Кондрат, после примечательной встречи с Бобковым топая из Денежного в Староконюшенный. Эти думы были, слава богу, не окаянные, однако же насущные, а главное — требующие принятия решений. И в конце пути, ближе к дому, его все-таки осенило, докопался он до причины нелегких раздумий.

Дмитрий был его родным сыном.

А Ульяна родственной душой.

И Кондрату, седому, много пожившему и повидавшему, сквозь огонь войны прошедшему, стало ясно, что именно Ульяне с ее ядреной сутью предстоит возглавить семейный клан в будущем.

Но Кедров не был бы самим собой, если бы, приняв важнейшее кадровое решение, не укрепился в мысли, что готовить его надо уже сейчас.

16

Хозяйские сложности большого семейного застолья заключались в том, что подготовка к нему лежала на одних руках. Это — во-первых. Ну да ладно, кухонное одиночество для Ульяны было привычным, уж и на сей раз управимся. Настоящая загвоздка в другом. Народу будет видимо-невидимо, а на много ртов нужна прорва угощений, вдобавок разного свойства и вкуса. За один-два дня с такой кухней не справиться. Но и загодя, за неделю до торжества, приступать к делу нельзя, кушанья прокиснут. Проблема была нешуточной, и Ульяна начала с того, что часа полтора сидела над меню званого обеда, выбирая блюда «долговременного хранения», которые можно готовить заранее. Потом сходила к Терентию Меланину и договорилась о соседском холодильнике: одного кедровского не хватит. Прикинула, когда надо призвать на помощь Ромку, чтобы приносил-уносил, воду таскал, огород подправлял, участок вылизывал. Что еще? А, надо составить полный перечень съестных припасов, которые загодя должен привезти Дмитрий. Пусть и бумажные салфетки купит, да побольше, они не прокиснут. И рулон кулинарной пленки, чтобы закрывать блюда... А как сервировать стол на такую уйму едоков? Надо позвонить Вере, чтобы привезла свои тарелки-ложки-вилки, на машине это несложно.

Вроде бы составила список поручений самой себе, присела отдохнуть на прикалитную лавочку — и тут же вскочила как ошпаренная. Боже мой, главное упустила! Гости-то в Батурине до утра останутся. Значит, во-первых, надо о завтраке позаботиться, а во-вторых, ночевать-то они где будут? Кедровский дом всех не вместит, к тому же взрослых непозволительно класть вповалку на полу. Фасон надо держать!

Снова пошла к Меланиным.

Терентий, конечно, в положение вошел. Но предупредил, что у него бытует мастер, который ремонтирует отопление и которому он создал условия для проживания, а потому возможности по ночлегу ограничены. Заодно пообещал сдать в аренду ложки-вилки... Когда плелась домой вдоль задних заборов, позвонила Дмитрию, велела доставить в Батурино весь наличный запас постельного белья — с нижней полки гардероба.

Опять присела на лавочку, прикидывая, не забыла ли что еще. И только угомонилась беготня хозяйственных мыслей, только хотела повспоминать кое о чем недавнем и неожиданном, чтобы получше переварить эту неожиданность в сознании, как ей помешали.

Со стороны Меланиных подошел по хоженой тропинке рослый парень в бело-зеленой ковбойке. Слегка поклонившись, сказал:

— Здравствуйте, я живу у Терентия, хлопочу об отоплении, а он сказал, что у вас нужда по части ночлега для гостей. Потому хочу сообщить, что в летнюю пору с удовольствием заночую на раскладушке в его сарайчике, чтобы высвободить комнату в доме. Пожалуйста, имейте это в виду.

Новость была приятной, но Ульяна не знала, как ответить. Не благодарить же за готовность ночевать в сарае. Парень секунду помялся, продолжил:

— Терентий сказал, что отопления у вас нет, но если что понадобится по физической части... — Указал на железную бочку у изгороди, в ней плескалась вода. — До колонки прогуляться...

— Спасибо, спасибо, мил человек. По физической части у нас свои копачи и водоносы.

Парень кивнул головой и уже сделал несколько шагов прочь, как вдруг обернулся:

— Может быть, вы меня неправильно поняли? Я здесь не подрабатываю, я тоже Меланин... по бабушке. Я Терентию помогаю от души, не по найму.

Ульяна приветливо улыбнулась:

— Тогда вдвойне спасибо. И будем по-соседски знакомы.

Когда парень ушел, она сразу о нем позабыла. Горшок об горшок — и разбежались. Он и вправду не нужен, не будет же она его просить о ведрах с водой. Хватит одного доброго дела — ночлега в сарае.

Подумала: «Интересно, что-нибудь или кто-нибудь меня сейчас снова потревожит? Господи, дай спокойно посидеть на любимой лавочке с прислоном, где так хорошо думается, вспоминается, мечтается». Еще раз мысленно проинспектировала перечень приготовлений к семейному застолью. Да! Надо учесть, что Варя не с пустыми руками приедет, она любит с тестом возиться, кулебяки, пироги печь. Наверняка и селедку под шубой привезет, это ее фирменное. Ромку вызвать за два дня до, не раньше, чтобы под ногами не путался. Кажется, все учла и назначила себе начать подготовку завтра утром. С чего? Конечно, с холодца: варить с чесноком, лаврушкой, разобрать еще горячим, чтобы пальцы обжигало, а потом впритык залить два посудных лотка, холодец долива не прощает... Вот теперь уж точно всё! Можно мысленно отстраниться от хозяйственных забот и заняться приятным, даже любимым делом — осмыслением Времен своей жизни. И, понимая, что это Времена кривых зеркал, посмотреть, как она, не очень-то стандартная, выглядит со стороны.

В журналистские годы, а потом в МОСТе Ульяна варилась в кипятке событий, фактов и проблем, в которых надо было участвовать, которые надо было держать в уме или немедленно решать, и не успевала оценивать их совокупность — профессия не требовала. Но, засев дома, родив Тимошу и обретя жилплощадь в Батурине, остыв от событийной горячки, она открыла для себя новую душевную усладу — в минуты отдыха обдумывать загадки и головоломки мира, куда послал ее Господь. Вообще говоря, это влечение свербило ее всегда, но на него не хватало времени, вернее, мозгов, занятых текучкой. А выйдя из журналистской гонки, Ульяна обрела возможность разглядывать окружающий мир не в микроскоп, чего требовала репортерская хватка, а в телескоп, открывающий широкие горизонты, позволяющий вникать в суть вещей. Домашних хлопот хватало с избытком, и отдохновением от них стала тайная тяга поумничать, обмозговать что-то занятное, выходящее за рамки повседневности. Что ж, влеченье — род недуга...

Но на сей раз Ульяну интриговало нечто совсем уж необычное. Весной Лидия Ивановна подбросила загадку относительно этнокультурных истоков русской истории, которую в противоборстве с петербуржским высшим слоем вершили красные и черные сотни. По ее словам, сталинские репрессии 37-го года были второй Гражданской войной, а москвича Дмитрия она считала отпетым питерцем. А две недели назад Лидия Ивановна приезжала в Батурино, они долго трапезничали в саду, и она на пальцах растолковала свое понимание истории, основанное на архивных изысканиях. Ее рассказ был поразительным, он не укладывался в сознание, но Ульяна запомнила его почти дословно и уже несколько раз возвращалась к нему, стремясь осмыслить услышанное. Ворочая в голове новые представления, она испытывала чувство сопричастности к какому-то тайнознанию, не распознанному ни властью, ни обществом. И готова была встать под знамена, поднятые Лидией Ивановной.

Начать с того, что она предложила разгадать любопытную загадку. Октябрьская революция 1917 года стала победой левых радикалов, мечтавших о мировой революции, а Гражданскую войну выиграли правые, исконно русские красные сотни — как это случилось? Дмитрию и Ульяне вопрос показался нелепым, лишним, однако у Лидии Ивановны было иное мнение:

— Дорогие мои, поймите, если от этой загадки отмахнуться, останутся неясны глубинные причины второй Гражданской войны, которую обозвали сталинскими чистками. И мы будем твердить зады краткого курса истории ВКП(б), где Сталин — продолжатель дела Ленина, хотя по правде он ниспровергатель Ленина.

И, ошарашив интригой, нырнула в политические дебри столетней давности, на которые смотрела под необычным углом зрения. Широко известные факты называла расхожими заблуждениями и опровергала их неопровержимыми доказательствами. Возразить было нечем.

По ее словам, в Гражданской насмерть схватились два крыла петербургской России — красные комиссары и белые офицеры. Первые были взращенными на западных идеях Маркса леворадикалами, а вторые — патриотами, служившими вере, царю и отечеству. Это была чисто русская трагедия, потому что комиссары, мечтавшие о всемирной революции, руководили армией, рекрутированной из простонародья, из допетровской Руси, — два миллиона штыков! Неспроста историки порой уподобляют эти события бунту Степана Разина, первой стычке провинциальной и петровской России. И, пронеся ненависть к прозападным петербуржцам через столетия, красные сотни в ХХ веке взяли реванш. В первую Гражданскую расправились с белыми офицерами, а во вторую Гражданскую — с красными комиссарами.

Слушая эту крамолу, Ульяна внутренне содрогалась, сознание не принимало радикально иное прочтение истории. И в то же время было в словах Лидии Ивановны нечто столь завлекательное, что не терпелось услышать финальный аккорд. Но та не торопилась, шаг за шагом раскрывая политическую суть той эпохи.

По ее мнению, ни у красных, ни у черных сотен классовой смычки с комиссарами не было. Они поддержали их, ибо ненавидели золотопогонных офицеров, на фоне которых зазывные лозунги большевиков, неведомо как принесенных в Россию ветром истории, вселяли надежду. В итоге красно-черные выиграли Гражданскую войну, и несметные тысячи Чапаев заняли кресла совдеповских чиновников, которыми руководила засевшая в верхах тонкая прослойка большевиков-ленинцев. Эти Чапаи были молоды, энергичны, хотели учиться. Если бы они вышли в люди при монархии, то не посягнули бы на самодержавие, а сбросили дворянство, заняв его место. В духовном первородстве они оставались выходцами из допетровской Руси, свято чтили национальные традиции и по природе своей были державостроителями.

— Эту особенность красносотенцев, половодьем заливших среднее звено управленцев, и ухватил Сталин, — подвела итог Лидия Ивановна. И, словно спохватившись, добавила: — Он был не первым. Провидцы тех времен предчувствовали будущее. Знаете, кто писал об этом еще в 1922 году? — Сделала интригующую паузу. — Шпенглер! В «Закате Европы» утверждал, что большевики не есть народ, они низший слой общества, чуждый, западный; то, что придало революции размах, был народ, тоскующий по своей жизненной форме, своей религии... Ну, каково? Да и Плеханов писал, что одним из вариантов после Гражданской войны может стать реставрация допетровской Руси. Уж как его за это крыл Ленин!.. Ну что, господа-товарищи, интересно?

Ульяна вспоминала тот разговор, и в мыслях вновь возникала сумятица. Слишком разительно позиция Лидии Ивановны отличалась от всего, что она слышала на эту тему. После 91-го праздник Октября перестроечные перевертыши выкинули из календаря: все прежнее стало плохим. Но изменилась лишь политическая оценка переворота, а не его суть. Между тем Лидия Ивановна говорила совсем-совсем о другом — о русских духовных корнях. Да, это было безумно интересно.

— Так вот, господа-товарищи, — продолжала она, — вторая Гражданская стала следствием неизбежной борьбы за власть между допетровцами и остатками петербургской России в образе большевиков. Сталину выпало возглавить красные сотни, что он и сделал после того, как в десятую годовщину Октября троцкисты вышли на марш несогласных. Почему Сталину это удалось? Да потому что он вместо мировой революции заявил о социализме в отдельно взятой стране, а по сути, провозгласил державную идею. И социализм де-факто превратил в забальзамированные останки марксизма — как тело Ленина в Мавзолее. Им поклонялись, но в уме держали одно: создать могучее государство. Вот в чем было величие той эпохи.

Помнится, Лидия Ивановна, экспрессивно ударив ладонью по столу, воскликнула:

— Даже монархист Шульгин восторгался! Он что писал? При Сталине страна стала мировой империей; он достиг цели, к которой стремились несколько поколений русских; коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя останется. Пророчески сказано!

Припомнилось Ульяне и другое. Димка возразил:

— Зато в 91-м эту империю раздолбанили...

Лидия Ивановна насмешливо погрозила указательным пальцем:

— Не унывайте, Дмитрий, еще не вечер. Это отдельный разговор, но неужели вы не чувствуете, что началось возрождение? Возьмите хотя бы Батурино.

Ульяна окинула взглядом необъятные просторы — этот чарующий вид с Алешина бугра всегда отзывался в душе светлыми чувствами и надеждами. Мелькнули мысли о грядущем семейном застолье, о сплочении кедровского клана, о замысле нового дома, о том, что Батурино, которое для них стало символом России, и впрямь оживает. Подумала: «А ведь права, стократно права Лидия Ивановна, Россия пробуждается...»

Реплика Дмитрия сбила Лидию Ивановну с мысли, она снова вернулась к Шульгину, потом поймала нить рассуждений и сформулировала главный вывод: конфликт красных сотен и ленинской гвардии был неизбежен! Вот она, глубинная причина 1937 года.

Вывод был ошеломительным. Ульяна помнила, что в те минуты у нее в голове словно пчелиный рой гудел да вдобавок покусывал то ли неясными контрдоводами, то ли просто желанием перечить. Лидия Ивановна уловила ее сомнения, пояснила:

— Конечно, всякие там «Дожди» и чуждые внушения основательно промыли людям мозги. После бешеной кампании о репрессиях 1937 года, вроде камланий профессионального антисталиниста Сванидзе, нелегко воспринять мою точку зрения. — Вдруг задорно улыбнулась. — А знаете, как о нем говорят в нашем институте? Будете смеяться. Он выворачивает исторические факты наизнанку, и кто-то из остряков переиначил Пушкина: «Мой дядя самых честных грабил». Истинно так, он самые важные события той эпохи драпирует, скрывая их доказательную силу. Воздастся ему...

Ульяна, которая не переваривала Сванидзе, вставила свои двадцать копеек:

— Я правильно поняла, что здесь срабатывает логика разбитого яйца?

Лидия Ивановна непонимающе подняла брови.

— Важно, с какой стороны его разбивают. Не в смысле с какого конца, а именно с какой стороны. Если снаружи — это гибель, а если изнутри — это рождение нового. Сванидзе — это снаружи.

Лидия Ивановна одобрительно кивнула головой:

— Умно сказано. Но если я верно поняла, вы категорично осуждаете Сванидзе как западника. Однако надо иметь в виду, что Сталин был очень осторожен в сфере науки, культуры, где массовых репрессий не было, подчеркиваю, массовых. Были очень громкие, но так или иначе связанные с политикой. И учтите доносы внутри среды из мотивов выгоды. А Сталин как бы возвращался к замыслу Александра III, соединяя присущую петербуржцам — в этнокультурном смысле! — европейскую образованность с национальными корнями в духовной жизни. — Сделала паузу и высказала, видимо, самое важное лично для нее: — Этот курс привел старых большевиков в бешенство. Ведь многие из них ратовали за латинизацию алфавита. На этот счет в моих лекциях миллион цитат, не буду вас утруждать. Хотя нет, одну приведу: «Русский алфавит является пережитком. Переход на новый алфавит освободит трудящиеся массы русского населения от влияния дореволюционной печатной продукции». И вы считаете, что с авторами таких заявлений можно было вести разъяснительные беседы? Кстати, вы наверняка не знаете о листовках, ходивших в конце двадцатых. В них говорилось: «Товарищи! Великое дело Октябрьской революции предано! Сталинская клика совершила фашистский переворот!»

Ульяна помнила, что Лидия Ивановна, обычно сдержанная, спокойная, разволновалась, сквозь легкую румяну проступил настоящий румянец, изменился тембр голоса.

— В том дело, что главными противниками сталинской державной политики были горячие приверженцы Ленина, державшие курс на мировую революцию. Люди без святости, они отказались от преемственности с историческим прошлым России. Ну ясно же, что термидор по отношению к Октябрю был неизбежен... А итогом второй Гражданской стало полное доминирование красных сотен. Завершилась столетняя история русской революционной интеллигенции, а вместе с ней и эпоха петербургской России... Но, между прочим, вторая Гражданская началась не с партийных чисток. После убийства Кирова Сталин разогнал общество политкаторжан, закрыл журнал «Каторга и ссылка». Уж он-то знал, что большевики, прошедшие через царские тюрьмы, чуть ли не поголовно были террористами, помнил судьбу Александра III. Да, в тот период бремя эпохи требовало натянуть поводья — жестокий век, жестокие сердца. В России живем! Звезды окликаем... Но я жажду и стражду восстановления исторической истины, не скрывая своих предпочтений. Хочу изменить наше прошлое к лучшему, потому что у нашего прошлого было прекрасное будущее. А сегодня мы еще только готовимся к постижению грядущего. Я чую под собой страну...

«Менять прошлое к лучшему...» Эти слова стали для Ульяны откровением, она никогда не думала в эту сторону, но, услышав девиз Лидии Ивановны, безоговорочно приняла ее мысль: важно видеть в былом не только гадости, но и прелести. Важно для сегодняшних дней, а еще важнее для завтрашних.

Та невообразимо интересная беседа так увлекла Ульяну, требовала такого сосредоточения, что почти дословно осталась в памяти. И теперь, спустя две недели, лекция Лидии Ивановны — а ведь это была настоящая лекция! — помнилась в подробностях. Помнились слова Федотова, который считал, что в результате сталинских реформ «московские люди» стали «русскими европейцами», не потерявшими силу характера московского человека. Именно они, по Федотову, строили империю, воевали, насаждали просвещение; родились они на свет еще до Петра...

Впрочем, Лидия Ивановна сочла нужным сделать и послесловие. Она говорила о том, что в годы Великой Отечественной Сталин вновь ввел погоны, и красносотенцы с ликованием заняли место белых офицеров, срезав с гимнастерок геометрические знаки различия, придуманные футуристами. «Интернационал» заменили гимном «Союз нерушимый».

Но завершила на грустной ноте:

— Война полностью легла на плечи красносотенцев. И в войне, сражаясь за Родину, воюя, по словам Давида Самойлова, не за уровень жизни, а за образ жизни, полегли красные сотни, открыв путь хрущевским предательствам...

Эти воспоминания полноформатным киносеансом прошли в сознании Ульяны. Лишь после окончания сеанса она как бы опомнилась, вернулась в настоящее — на любимую лавочку с прислоном, с которой видны великие русские просторы. На душе было спокойно, легко, она чувствовала, что начинает нащупывать связь сказанного Лидией Ивановной с текущими днями, и знала, что еще не раз прокрутит в голове эту кинопленку, помогающую разобраться не только в сегодняшнем, но и в завтрашнем.

Но не предполагала, что Лидии Ивановне предстоит продолжить лекцию об этнокультурной составляющей истории, причем в предельно неожиданных обстоятельствах.

17

Известно, беда настигает неожиданно и всегда в самый неурочный час. Впрочем и к счастью, случившееся не было настоящей бедой, по людским меркам числилось лишь по разряду неприятностей, правда крупных. Но лично для Ульяны происшедшее было трагическим.

Выйдя на крыльцо утром дня икс, она с ужасом увидела, что стол, их большой обеденный стол, которым она гордилась и за которым сегодня должен был собраться клан Кедровых, заметно покосился на один угол. Ма-амочки мои! За какие прегрешения этот подлый удар судьбы, коварное злосчастие, не фунт, а центнер лиха? Она жилы рвала, чтобы сделать красивый семейный праздник, и вдруг беда со столом, будь он неладен... Ульяна представила страшные последствия горестного казуса. Непоправимо страдает, рушится ее авторитет как исправной хозяйки дома, она будет выглядеть в глазах клана растяпой-растеряхой; ее неусыпные подготовительные труды пошли прахом. А во-вторых, конфуз посчитают дурным предзнаменованием, клан соберется за хромым, покосившимся столом.

Перепад настроения случился катастрофический. Но на то она и Ульяна, чтобы в критические моменты не падать духом, не отчаиваться, а искать выход из безвыходных ситуаций. Кинулась назад, в дом, проворно растолкала спящего Ромку и велела со всех ног мчаться к Терентию Меланину. У него живет мастер по отоплению, так вот надо найти этого мастера и сказать ему, что он очень нужен с точки зрения физических усилий.

— Так и скажи: срочно нужны ваши физические усилия. Понял?

— Как его зовут?

— Не знаю, какое это имеет значение? Нужны физические усилия, он поймет, о чем речь.

Парень в бело-зеленой ковбойке, запыхавшись, явился уже через десять минут. Ульяна, беспомощно топтавшаяся около стола, горестно развела руками, показала на просевший угол:

— Что делать, просто не знаю... Чуть ли не десять лет незыблемо стоял и вдруг... А через пару часов нагрянут гости.

Парень осмотрел ножку стола:

— Он в землю врыт. Видимо, одна ножка просела.

— Под каждой ножкой бетонная пятка... в земле.

— О-о, это многое меняет, сначала нужно диагноз поставить. Лопату дайте.

Ромка молнией притащил лопату, и парень принялся окапывать скособоченную ножку стола.

Поняв, что дело швах, Ульяна отбросила переживания и приняла случившееся как унылую, мерзкую явь, как обстоятельства, в которых ей теперь предстоит обитать. На утреннем автобусе должна приехать Алена, максимум часа через полтора Дима привезет Кондрата Егоровича и Зинаиду Власовну с Никитой, потом приедут Варя с Матвеем... Жизнь продолжается, званый обед, омраченный крупной неприятностью, пройдет по расписанию. Пусть на нервах, но она обязана стругать салат, нарезать вареную колбасу, грудинку и эт сетера.

Ушла в дом, на кухню.

Примерно через час углядела в окно, смотревшее на улицу, Алену. Вышла на крыльцо, чтобы ее встретить, и увидела странную картину. Парень в бело-зеленой ковбойке на карачках сидел под столом, спиной приподнимая покосившийся угол, а Ромка из ведра медленно сыпал под скособоченную ножку гравий. Алена тоже удивилась и вместо приветствия спросила: «Что за кино?»

Но в этот момент Ромка с пустым ведром прытко бросился к задней калитке, а парень вылез из-под стола и, потирая поясницу, стал разглядывать яму, вырытую вокруг злосчастной ножки.

— Ферапонт? — громко воскликнула Алена. — Какими судьбами? Что происходит?

Парень приветственно помахал рукой, присел на корточки и принялся шуровать в яме лопатой. А вдвойне изумленная Ульяна — и увиденным, и услышанным — вполголоса начала объяснять Алене, что случилось. Но тут появился Ромка с ведром гравия, и парень опять полез под стол.

Глазу было видно, что провалившийся угол заметно приподнимается, поверхность стола выравнивается, и Ульяна умолкла, боясь спугнуть удачу; как завороженная наблюдала за этим волшебством. Напряженно затихла и Алена.

Наконец столешница полностью выровнялась, парень с загадочным именем Ферапонт вылез из-под стола и снова стал шуровать в яме лопатой. Алена подошла, протянула руку:

— Невероятная встреча! Ферапонт, как вы здесь оказались?

Парень улыбнулся, пожал плечами:

— Я же из Меланиных, вы должны помнить. Вот и приехал в гости к родственникам. Рядом, через три дома, разместился. А тут такое дело, — показал рукой на яму. — Позвали помочь.

Подошла и Ульяна:

— Спасибо огромное, мил человек. Мы в тот раз не познакомились, но теперь я знаю, что вас зовут Ферапонт. А меня кличут Ульяной. Вы представить себе не можете, как мне помогли, можно сказать, спасли от хозяйского позора. Сегодня у нас вся семья будет в сборе — и как бы мы сели за кривой стол? А теперь все в порядке!

Ферапонт отрицательно покачал головой:

— Нет, уважаемая Ульяна, пока не все в порядке. Когда стол ставили, бетонировали бедненько, угол и поплыл. Мы подсыпали гравия, но в нем ножка утонет, и надо на гравий положить железный лист, то есть подсунуть его под ножку. А как это сделать?.. Придется рыть окоп по колено, чтобы этот добрый молодец, — кивнул на Ромку, — мог подлезть, когда я столешницу приподниму.

Лопатой начертил на земле квадрат примерно метр на метр, обратился к Ромке:

— Начинай копать, а я пойду к Терентию искать железо. В его хозяйстве все есть.

Не было его долго. За это время приехал Дима, и Ульяне пришлось докладывать ему и Кондрату Егоровичу о случившемся. Но они же не видели косую столешницу, а потому не ужаснулись утренней катастрофе, о которой она рассказала. К тому же всеобщим вниманием завладел Никита. Он был в военной форме с красивым шевроном на рукаве, со знаками отличия, вроде медалей, на груди. Форма сидела на нем как влитая, стройный, подтянутый, он восхитил Ульяну и Алену.

— Вот это братик! — воскликнула она. — Никогда тебя таким не видела. Деда, его нарочно от меня прятали?

Кондрат Егорович с нарочитым недовольством ответил:

— Мы сами его впервые таким видим. Он рабочую неделю живет в казарме, домой на выходные прибывает в штатском. А сегодня по случаю семейного торжества нарядился по полной.

Вскоре приехали Варя с Матвеем и тоже ахали не по поводу происшествия с обеденным столом, а восхищались Никитой.

И только потом в калитку протиснулся Ферапонт. В руках он держал кусок кровельного железа, а под мышкой у него был толстый чурбан с прибитыми в торце короткими палками. Конечно, Дмитрий и Матвей, разобравшись в проблеме, уже не дали ему лезть под стол. Мужики в шесть рук приподняли тяжеленную столешницу, а Ромка, спрыгнув в окоп, подсунул под злополучную ножку кусок железа.

Засыпать окоп было минутным делом. О непростых трудах теперь напоминала только небольшая груда земли рядом со столом. Однако этот Ферапонт, видимо, был человеком тщательным. Он окликнул Ульяну:

— Хозяйка, принимайте работу. — И когда она подошла, сказал: — Можете накрывать. А я пока уберу этот могильный холмик, негоже он здесь.

Чурбан оказался самоделкой для трамбовки грунта, за прибитые к торцу ручки Ферапонт приподнимал его до пояса и опускал, к тяжести его веса прибавляя свои усилия. К делу тут же подключились Дмитрий с Матвеем, и вскоре от утреннего трагического происшествия не осталось и следа!

Кондрат на раскладном алюминиевом стульчике расположился в сторонке, под яблоней, и наблюдал за радостной суетой. Варя выносила на крыльцо блюда с холодными кушаньями, Алена принимала тарелки и передавала их Ульяне, которая вместе с Зиной сервировала стол. Ромка и Никита — их Ульяна публично окрестила доставщиками пиццы — челноками сновали к Терентию и обратно, доставляя запасы из соседского холодильника. Мужики трамбовали взрытую землю. Малята возились в углу участка на примитивной детской площадке. Все были при деле.

Только он, глава семейства, имел право сидеть сложа руки. Но на самом-то деле Кондрат тоже не бездействовал, он думал.

Конечно, вспоминал широкие праздничные застолья в Сухом Логе, которые в пожилые годы не только не меркли в памяти, а, наоборот, становились ярче. И не без удивления осознавал, что, вопреки сложностям жизни, судьба все же назначила ему ту роль, какую играл старейшина рода Кедровых дед Василий, верховодивший на семейных пирах. Но мысли о прошлом лишь мелькали в голове, занятой думами о теперешнем и будущем. Кондрат тихо радовался, что в нынешнее время разобщений ему удалось сплотить клан, а это залог на светлое завтра. Перед каждым поколением стоят свои вызовы, однако поколенческий разрыв, помимо политических перемен, усилила научно-техническая революция: старые не воспринимают цифровой мир, в котором растут малые. Но, вспоминая деда Василия, сопоставляя себя с ним, понимал: несмотря на грандиозные различия в образе жизни, дед так и остался камертоном, по которому он, Кондрат, всегда настраивал душевные порывы. Станет ли он сам камертоном для новой поросли? Сегодня наверху делают ставку на одаренных детей. Чем их только не пичкают: конкурсами, углубленным изучением наук, иностранных языков... А когда одаренные вырастают, их переманивает Запад, где они на учете с первого объявления о незаурядности. Похоже, их для Запада и растят. В СССР было иначе... Впрочем, ностальгией он не страдал. Помнится, в девяностые, когда под лозунгами созидания шло разрушение страны, Кондрату было грустно, гнусно и страшно. Он стал закоренелым нигилистом, отчаянно выгребая против исторического течения. Потеряв светлое будущее, часто думал о светлом прошлом. Но сегодня он огромным номенклатурным опытом и природным чутьем чувствовал, что в России вот-вот начнется созидательный исторический цикл, подспудная подготовка к нему уже идет. Кто знает, вдруг эпоха широких домашних застолий, популярных в советские годы, будет созвучна завтрашним временам и вновь вернется? А он, Кондрат Кедров, в этом святом деле стал первопроходцем, и апостол Петр, хранящий ключи от рая, откроет для него заветные врата.

Между тем мужики закончили трамбовку, Ферапонт распрощался, сделал ручкой Ульяне, ухватил под мышку тяжелый чурбан и двинулся к калитке. Ульяна громко, призывно, радостно, словно горнист в советском пионерлагере, пропела:

— К сто-о-о-лу-у!

И тут произошло нечто для Кондрата неожиданное: к нему подскочила — да-да, не подошла, а именно подскочила! — Алена, громко прошептала:

— Деда, скажи ему, — показала на Ферапонта, — чтобы остался. Пусть с нами за стол сядет. Я тебя прошу, деда, очень прошу.

Ну, известное дело, Кондрату два раза намекать не надо, сразу все сообразил:

— Что, я ему кричать должен? Он, считай, уже за калиткой. Иди сама скажи, что я... Сама думай, как сказать.

Кондрату вынесли из дома крепкий стул, который поставили в торце. А где восседает глава семейства, там верхний конец стола, от него идет рассадка по старшинству, вплоть до мелюзги на нижнем конце. И Алена, пристроившись сразу за Матвеем, усадила Ферапонта рядом с собой.

Когда расселись, Кондрат дал команду наполнить тарелки и заполнить винную посуду — вино купили белое, легкое, не для пьянки, а для произнесения тостов. И, орлиным взором оглядев стол, поднял бокал:

— Пьем за нас! Впервые собрались мы за общим столом, и надежда моя, что отныне семейные застолья станут традицией. Когда-то мальцом вроде них, — кивнул на Ромку и Никиту, — я сидел за таким праздничным домашним столом в таежной деревне, Матвей знает эти края, и рад, что на склоне лет снова заседаю в кругу родных. Семейная сплотка, она нужна не только для взаимопомощи. Это само собой. Но такой стол, как сегодняшний, — это встреча разных поколений, шанс услышать и понять друг друга. А это, братцы-сестрицы, и называется связью поколений. За нас!

Звона бокалов не было, из бокалов пили только Кондрат и Зина, остальные подняли стаканы и чашки. Разнобой стал поводом для шуток и сравнений, которые за салатами переросли в женское соревнование, чей вкуснее. Варя до полуночи возилась с «шубой», чтобы привезти свеженькое. Ульяна объясняла, что свой «Столичный» делала на масле, а не на майонезе, дабы продлить срок годности, до утра не сквасится. Не отставала и Зина, приготовившая оливье.

Кондрат зорко следил за подопечными и четко угадал момент первого насыщения — начались разговоры о житейских мелочах. Пора было начинать деловую часть застольной программы. Он планировал предоставить слово каждому — как бы для отчета перед родней. Но не по старшинству, решил сделать «ход конем»:

— Никита, а ну-ка, отчитайся перед обществом за свою службу Родине.

От неожиданности Никита вскочил как ужаленный, покраснел.

— Не робей, гордись, тебе первому дали слово.

— Деда, я пока не служу...

— Докладывай как есть.

— В погранучилище я старшой в группе.

— Когда тебя назначили?

— Старшого не назначают, а избирают.

— Что же ты нам ничего не сказал? — возмутилась Варя.

— Чего я буду хвалиться, мам?

Парень совсем растерялся, и Кондрат с иронией сказал:

— Наш краснослов многоречив, смотрите, как изящно излагает... Никита курсант пограничного училища. Перешел на второй курс. До этого учился в подготовительной спецшколе, к казарме привыкает уже пять лет. Садись. Чтобы в следующий раз отчитался четко и по полной. Понял?

— Так точно!

В адрес Никиты посыпались похвалы, за столом стало весело, шумно, и Кондрат слегка отпустил поводья — пусть оливьеды побеседуют друг с другом. Потом дал слово Дмитрию, который конечно же не о себе говорил, а превозносил отцовские заслуги по части сплочения семьи. В таком же тоне выступила Варя. Пришлось прервать потоки славословия:

— Слушайте, братцы-сестрицы, по совокупности деяний будете оценивать меня в юбилей, через два года, сегодня вы мне букеты из теплых слов не дарите, мы по другому поводу собрались. — Увидел, что Ульяна подала обговоренный знак, и объявил: — А сейчас перемена! Перемена блюд.

Женщины встали, засуетились, стол распался на пересуды по интересам. Дмитрий с Матвеем налегли на строительные проблемы. У молодежи были свои темы. С нижнего конца стола слышались детские потешки. Кондрат тихо выспрашивал у Зины, хорошо ли все идет, и обдумывал новый «ход конем», не зная, что не только он приготовил сюрпризы к этому чудесному застолью.

Свиную отбивнушку подали, не до конца убрав закуски, — мало ли кто захочет продолжить холодцом или селедочкой на перекус. А еще принесли большое блюдо самолепных пельменей, заготовленных Ульяной впрок. И общий разговор сам собой пошел о Батурине. Дмитрия радовало, что гравием подсыпали сложные участки дороги, Алена говорила, что каждодневный автобус — это, конечно, прогресс, но из Москвы-то надо теперь выезжать в жуткую рань. А Ульяна возвысила тему до обобщений:

— Батурино не просто оживает, а вот-вот начнет процветать. С весны здесь несколько домов купили. А старую ферму перестраивают под завод. Его хозяин и подсыпал дорогу гравием. В общем, жизнь бьет ключом. Правда, многие опасаются, что по голове. Завод-то будет мусор перерабатывать, как бы природу не загадили.

— По этому вопросу батуринские в Переславль обращались, — подал голос Ферапонт, и Кондрат подумал: «Слава богу. Без тенора хор не звучит, молчун был бы здесь лишним. И есть подозрения, что парень не глуп, пружинистый». — Терентий сказал, что депутацию снарядили. И выяснили, что завод будет перерабатывать пластик пятой категории, абсолютно безвредный, который идет на упаковку продуктов.

Варя постучала вилкой по тарелке:

— По поводу этого завода лучше всех вам Матвей скажет.

— Матвей? — удивился Кондрат Егорович. — При чем здесь Матвей?

Варя, довольная, что реплика произвела впечатление, едва сдерживая улыбку, торжественно произнесла:

— Кондрат Егорович, Матвей назначен директором этого завода.

Немая сцена длилась долго. Прервал ее Матвей:

— Поправка. Не директором, а управляющим.

Когда утих шум и гам, когда застольное общество переварило сногсшибательную новость, Матвей объяснил, что он случайно познакомился с владельцем будущего завода и после тщательных обсуждений с Варей принял его предложение стать управляющим. А завод и вправду настолько безвредный, что для переработки пятого номера пластика даже не нужна лицензия.

— Подожди, подожди, — не унимался Кондрат, ликуя в душе, — как же ты будешь на работу ездить? Гонять из Москвы за сто верст? Это же немыслимо.

— Нет, Кондрат Егорович, — ответила за мужа Варя. — Жить он будет в Батурине, а домой приезжать на выходные. Как Никита.

— Ин-те-ресно... И ты готова так резко изменить свою семейную жизнь? Он ведь не на месяц новую работу подыскал, не на два. Считай, до конца ваших рабочих дней. Уж коли расстался с министерством, вспять хода нет.

— Кондрат Егорович, во-первых, он снимет здесь комнату с пансионом, чтобы его кормили. А во-вторых... — Сделала долгую паузу и не без пафоса произнесла: — А во-вторых, мы решили купить здесь дом.

Когда улеглись новые охи-ахи, продолжила:

— Ульяна, может, ты подскажешь. Может быть, близко от вас, а то и рядом есть выморочные, они дешевле... Поспрошай.

Кондрат спросил:

— А как у вас с купилой-притупилой? Ты же говорила, на машину последние наскребли. А теперь, оказывается, стали деньгастыми?

Варя, взявшая на себя семейное лидерство, ждала этого вопроса и без запинки ответила:

— Нет, Кондрат Егорович, деньгастыми мы не стали. Знаете, как сейчас такие, как мы, судачат? Теперь жить гораздо лучше, уже можем кочерыжку от капусты и верхний лист не в суп класть, а выбрасывать... Но очень уж этот Розальев хотел заполучить Матвея. А мы все взвесили, о будущем, в том числе пенсионном, подумали и решили поступить так же, как Дмитрий с Ульяной. Ульяна, вы верно сделали, что купили здесь дом. Молодцы! Для нас стали примером. И, заключая контракт, Матвей поставил условие, что Розальев оплатит покупку дома. В долг. А Матвей будет постепенно этот долг выплачивать из заработка. Красиво получается, Кондрат Егорович?

— Кто такой этот Розальев?

— Владелец, хозяин завода, предприниматель среднего пошиба. Матвей говорит, видимо, интересный человек, считает себя идейным утилизатором, причем не только по части мусора, а еще и в смысле человеческой нечисти.

Слава богу, Кондрата в преклонные годы не настигла старческая сентиментальность, иначе пустил бы слезу. В душе минутное ликование сменилось спокойной, радостной уверенностью, что по итогу жизни он все сделал правильно. Когда смеркалось, когда рухнули прежние установления, когда Родина снова была в опасности и казалось, под нагромождениями лжи нет ей спасения от разора, Кондрат устоял под штормами времени и сумел сплотить свой клан. Покупка Матвеем дома означала для Кедрова гораздо больше, чем личный успех близких людей. Дмитрий и Матвей, Ульяна и Варя будут вместе возрождать Батурино! Забыты разлады, позади душевная и житейская неустроенность, впереди счастливая строительная лихорадка. Мелькнула в голове картина, когда Матвей, изгнанный с земли, растерянный, пришел к нему в ЦК за помощью. И сейчас возвращается на землю. Кондрат легко представил себе, с каким яростным напором он бросится обустраивать свой дом. Сомнений не оставалось: межеумочная эпоха завершилась, близится новый рубеж времен, наступает рассвет...

Да, все в жизни сделано правильно. Но останавливаться незачем, надо продолжать, теперь его очередь делать «ход конем».

Резко сменил тему, обратился к Алене:

— Давно хотел тебя выспросить о нынешних нарядах. Скажи, почему, зачем женщины сейчас носят юбки с косым подолом, а у мужиков из-под куртки нижнее белье торчит? Ты по этой теме спец.

Алена слегка хохотнула:

— Деда, это же маркер на «свой — чужой». Как и тексты на телесах. Если у девчонки руки по локоть не в татушках, она не из нашей компании. А ежели разрисована по самые плечи — это да, это супер-пупер. Так и в одежде. Сейчас стиль фьюжн преобладает, та-а-акая эклектика, что глаз вянет, набор несочетаемостей. Оттуда же и юбки-косухи или с запахом. Швейники, что ни год, с ноги вбрасывают дурацкие новшества: прибыльное дело. А фанаты брендов раскручивают моду.

— Я так понимаю, что и лысо-небритая публика тоже маркер? Выйдешь на Старый Арбат, а там через одного наголо стриженный, но обязательно с бородой.

Все засмеялись. А Кондрат, расположив Алену к шутливому разговору, поставил точку с запятой, сделав стратегическую паузу, и внезапно спросил:

— Да, кстати, а где твой Трофимыч?

Алена от неожиданности аж головой встряхнула, густо зарделась, на секунду замялась, потом огрызнулась:

— Никакой он не мой. Откуда ты взял? Я его две недели назад видела, а снова увижу тоже недели через две. Деловые отношения.

На помощь пришла Варя, которая, видимо, кое-что сообразила чуйкой:

— Она выгодный заказ получила, сидит дома с утра до вечера, рисует свои фасоны.

Кондрат был доволен. В личную жизнь Алены он не вмешивался, в суть Трофимыча, а тем более этого Ферапонта вдаваться не намеревался. Но если у нее возник новый интерес, почему бы не подзадорить, не вставить перо под ребро, чтобы сильнее встрепенуть? Битиё определяет сознание. Вдобавок настает время потчевать стол чем-то интересным, а Алена, связанная с литературной тусовкой, позволяет открыть новую тему.

Обратился к Ульяне:

— А ведь я недавно общался с Филиппом Денисовичем.

— Да ну-у!.. Как он? Как со здоровьем?

— Здоровье не очень, лежал в госпитале. Мне жаловался, что слишком много знает, однако не может в своих книгах назвать действующих лиц. Не вправе. Но рассказал кое-что крайне интересное. Алена, ты общаешься в литературных кругах, я тебе сейчас такую историю подброшу, что все рты разинут, когда ты ее озвучишь. Знаешь, о чем история?.. О знаменитом конфликте Евтушенко и Бродского.

Старшие сразу умолкли, цыкнув на малышей, чей гомон в тишине стал слишком громким. И Кондрат с чувством, с толком, с расстановкой пересказал услышанное от Бобкова. Но сделал примечание:

— Я буду от первого лица, как Филипп, это удобнее. Он ведь про себя рассказывал. Так вот... В какой-то раз звонит мне Евтушенко и просит о встрече. Что ж, заходи, мы с ним иногда общались, я его по имени называл. Приходит и с порога: «Филипп Денисович, выручайте, я из Франции привез подшивку журналов, а таможня изъяла, помогите вернуть». Ну, дело не сложное, я позвонил кому надо, и он раскланялся. А перед уходом говорит: «Что же вы Бродского маринуете? Когда его наконец выпустят?» А Бродский к нам не обращался, он ЦК письмами бомбардировал. И пару дней назад мне звонил Савинкин, сказал, что Бродскому разрешают выезд на Запад, и спрашивал, нет ли у нас возражений. А для нас, говорю, он не существовал, я Савинкину легким матерком отвечаю: «Шел бы он к такой-то маме». — Кондрат сделал паузу, пояснил: — От себя скажу, что Савинкина я знал распрекрасно, он был зав ОДО — Отдела административных органов. Между прочим, генерал-полковник. Но на передовой почти не был, в тыловых политорганах воевал, в штарме Забайкальского фронта — в штабе армии. Но чиновник был опытный... Так вот, продолжу за Филиппа. Ну, Евтушенко ушел, а потом я узнаю, что между ним и Бродским вражда вспыхнула. Евтушенко, вернувшись от меня, сразу позвонил Бродскому и обрадовал: «В КГБ мне сказали, что тебя выпускают!» А у Бродского никакой радости, он отвечает: «А ты что, в КГБ консультируешься?» Отсюда скандал и пошел. И вот что любопытно. Я по службе систему ОДО знал хорошо и уверен, что Савинкин после разговора со мной уведомил Бродского о решении вопроса. Абсолютно уверен, иначе и быть не могло. Значит, Бродский уже знал, что его выпускают, и поддел Евтушенку на крючок... Вот такие, братцы-сестрицы, дела. Алена, согласись, история интереснейшая, о ней в литературных кругах на данный момент только ты знаешь.

Алена, видимо, оценившая дальновидность деда в вопросе о Трофимыче, воскликнула:

— Деда, ты просто кладезь! Потрясающий сюжет! Фантастический! Очень живописный случай.

Дмитрий тоже изумился:

— Да, отец, литературный мир по своим законам живет. Мне однажды довелось быть в Переделкине...

В закоулках памяти Кондрату сразу аукнулось, что после встречи с Бобковым он пометил себе расспросить Дмитрия о Переделкине. Прервал:

— По-моему, сто лет назад ты говорил, что был в Переделкине, в доме какого-то генерала КГБ, приятеля Виктора Луи. Было такое?

— Конечно, было. Тот дом был куплен на двоих, и второй этаж принадлежал генералу КГБ по кличке Супер. Я с ним накоротке общался.

— А как его звали?

Ответила Варя:

— Я тоже помню, звали его Вячеслав. Он ненадолго спустился на первый этаж и сел рядом со мной, потому что других свободных мест не было. Невысокий, лысоватый...

Кондрат рассмеялся:

— Именно о нем мне Филипп и говорил! Вячеслав Кеворков, выпасал иностранных журналистов, задания напрямую от Андропова получал, в 90-м смотался в Германию, недавно приезжал за литературной премией. Интереснейшая личность, а вы, оказывается, с ним общались. Придется рассказать...

Когда Кондрат со слов Бобкова поведал о судьбе знаменитого, ныне здравствующего в Бонне кагэбэшного генерала, Дмитрий сказал за него витиеватый тост:

— Отец, хочу поднять эту чашку с пожеланием не только здоровья. У тебя безумно интересная жизнь, ты общался со многими знаменитостями, тебе есть что сказать миру. Хочу выпить за то, чтобы ты взялся за перо и написал книгу воспоминаний. На это уйдет не один год, но мы подождем, и чем дольше будем ждать, тем лучше. Но к делу пора приступать уже сейчас.

Кондрат отмахнулся, давным-давно он отказал себе в написании мемуаров, а недавний разговор с Филиппом лишь укрепил его решение. Как и Бобков, он слишком много знал. Тост Дмитрия навел на другие мысли, жившие в глубине глубин его натуры. На склоне лет он мечтал о сплочении клана Кедровых, мечтал именно о таком семейном застолье, и задуманное сбылось. Но как было всегда, его личные порывы и сегодня накладываются на общие устремления. В войну он думал только о Победе. Работая в ЦК, заботился о кадрах, которые сменят фронтовиков; далеко не всегда получалось, но в душе не было разлада. В горестные девяностые, воспитывая внука, держал в уме мысль, что Никита — как бы символ преемственности: страны две, а Родина одна. Вот и сегодня, когда обнаружилось, что Матвей с Варей тоже обоснуются в Батурине, этот частный эпизод семейной жизни в сознании Кондрата вырастал в образ единения России, готовящейся к возрождению.

Застолье подходило к концу, и Кондрат с удовольствием думал о том, что его сценарий выполнен на 99 процентов; как говаривали когда-то на закрытых банкетах, обожрались-оборжались, пора по домам. Оставался один процент, но важный. По Штирлицу, особо запоминаются последние слова беседы. И точно так же будет памятен заключительный сегодняшний аккорд. Кондрат брякнул вилкой по бокалу, требуя тишины:

— Дорогие мои, мы обрели друг друга, и постановляю, чтобы такие праздничные семейные торжества стали традицией. Частить не будем, однако и слишком затягивать с нашими встречами незачем. А подведет итоги сегодняшнего застолья хозяйка этого прекрасного стола... Ульяна, тебе слово.

Для Ульяны такой поворот стал полной неожиданностью. Мелькнула в памяти незабываемая сцена первого знакомства с Кондратом Егоровичем в кабинете Бобкова, когда внезапно выяснилось, что перед ней отец ее второго мужа, свекор, которого заочно она безумно боялась. И вот сейчас опять внезапность, снова приходится говорить с чистого листа.

Освежила свою чашку, встала:

— Родные мои! Родные не в ласкательном, а в буквальном смысле. Я счастлива, что мы собрались вместе и, извините за сравнение, провели инвентаризацию родственников. Собрались не в московском ресторане, а здесь, в Батурине, где остро ощущаешь перемены жизни. Знаете, родные мои, в Батурине уже объявилась дама с собачкой, да-да, они купили дом, и она прогуливает супербелого шпица, самый дорогой окрас. Я подумала, не пойти ли на курсы груминга — фасонной стрижки собак. Говорят, прибыльное дело. В Батурине комнатное собаководство наверняка будет развиваться... Ладно, шутки в сторону. Сегодня я услышала радостную новость. Варя! Ты не представляешь, как я рада. Вместе мы горы свернем. А что Матвей станет директором здешнего завода — это вообще невероятная удача. Кондрат Егорович, помните, вы рассказывали, как прекрасно руководили колхозом Матвей и его отец?

— Совхозом, — поправил Кондрат.

— Какая разница... Так вот, родные мои, жизнь продолжается. Теперь, когда мы вместе, у нас новое видение мира. Рукопожатье поколений состоялось. Пусть наши дети — вот они, от мала до велика — запомнят это замечательное застолье, и пусть на долгие времена оно станет традицией. Кондрат Егорович, за вас, нашего родоначальника, Героя Родины!

— Ну и славно, — не столько для окружающих, сколько для самого себя молвил Кондрат.

18

Мартына хоронили на Троекуровском.

Стояла поздняя осень. Дождя не было, однако сырость напоминала о себе всюду — под ногами, в воздухе, на остатках пожухлой, повисшей листвы и, конечно, сумрачным, серым небом.

В последние годы Кедров с Глебом Мартыновым не пересекался, полувековая спайка сошла на нет, и не по его вине. Он много раз звонил Мартыну, предлагая встретиться в питейном заведении на выбор, приглашал в гости, рвался навестить. Но Глеб, ссылаясь на самочувствие, отнекивался. Потом и вовсе перестал отвечать на звонки. Но однажды ответила Наташа, Кондрату удалось разговорить ее, и он понял, почему Глеб отлынивает от встреч.

По ее словам, зять с дочерью уже много лет «шляются» по заграницам: сначала дипломатничал на Филиппинах, затем в Индонезии, сейчас в Малайзии. До седьмого класса дети учились в посольских школах, а в девяностые их пристроили в новый, с языковым уклоном, подмосковный пансионат. Внуков Глеб не видел месяцами, лишь изредка они заглядывали к деду с бабкой, чтобы поздравить с праздником. Потом наступила студенческая инязовская пора, и они совсем пропали. В одну из недолгих побывок дочери на родине Мартын вынужден был прибегнуть к крайнему способу вразумления, пригрозив начудить в наследственных делах; в результате молодежь начала иногда позванивать. И дед с бабкой знали, что после иняза, который внук и внучка окончили с разницей в год, они подались в коммерцию. Но похоже, не очень удачно. От этих дедовских передряг в Глебе случилась поломка. Он впал в тоску, посчитал остаток дней, отмеренных судьбой, тусклыми и начал угасать. Само собой, при таком душевном расстройстве не хотел встречаться с Кондратом, которого уже в двух поколениях боготворили отпрыски. Стыдно было и за внуков, и за себя, под натиском домашних обстоятельств проигравшего арьергардный бой, не сумевшего вырастить достойную смену. Судьба и на печи достанет... С должности замдиректора НИИ он по возрасту ушел, оставшись консультантом.

— Вот такие кислые у нас пироги, — подвела грустный итог Наташа.

О смерти Мартынова Дмитрию сказал Рома. Его родной отец, академик Краснопевцев, несколько лет назад возглавивший ракетный НИИ, знал о тесной дружбе Глеба Сергеевича с Кедровым и просил через отчима передать печальную весть, сообщить о времени, о месте похорон. И в назначенный час Дмитрий на свеженькой, недавно купленной «Ладе» доставил Кондрата на Троекуровское.

Отпевали Глеба в тесной церквушке напротив кладбища. Провожающих набралось достаточно; помимо институтских, приехали ветераны с завода, где Мартынов четверть века был директором. После литии гроб в лимузине-катафалке перевезли на кладбище, четверо чинных кладбищенских гробоносцев поднесли его к вырытой могиле, рядом с которой топтались солдаты с АК, и установили под переносным шатром. Похороны взял на себя институт, и первым выступал Краснопевцев. Кондрат удивился, сколь точно и ёмко он сказал Глебу последнее прости, поблагодарствовал ему в душе. Затем говорили другие институтские, а еще заводчане — тоже искренне. Но никого из сановных лиц не было, и это резануло: герой войны, директор крупнейшего ракетного завода был достоин больших почестей; но государство от него отмежевалось. Нет слов, только выражения...

Когда гроб опустили в могилу, выстроилась очередь бросить прощальную горсть земли. Первыми подошли средних лет женщина и два сопровождающих. Кондрат понял, что это дочь, внук и внучка, и невольно сопоставил их со своими. В чем различия, он ухватить не мог, однако различия, несомненно, были — не во внешнем виде, а... нет, непонятно в чем, но были, были.

Солдаты уже стояли наизготовку, целя автоматами в небо, и по команде взводного дали троекратный салют в честь Героя Советского Союза Глеба Сергеевича Мартынова.

Когда прощание завершилось, всех пригласили на поминки в здешний банкетный зал. Но Кондрат никого из собравшихся не знал, и его никто здесь не знал. Дмитрию по понятным причинам тоже не хотелось садиться за стол, где главным будет Краснопевцев. Он предложил:

— Отец, проводить Глеба Сергеевича мы должны непременно, обязаны. И давай-ка поедем в ресторан Дома литераторов. Он клубный, но Алена там всех знает, у нее туда пропуск, и она дала мне клубную карточку. Я однажды был — спокойно, тихо, народу немного. Там и помянем твоего фронтового друга.

В «Арт-кафе» — так назывался ресторан — они устроились в укромном уголке за столиком на двоих, заказав для поминальных тостов кувшин морса местного приготовления. Народу было мало, блюда были вкусными, официантки приветливыми, обстановка уютной.

Кондрат говорил о великих заслугах Мартына долго и проникновенно. Сказал, что именно его завод клепал изделия для знаменитого «Щита Родины» — первые шахтные баллистические ракеты, которые свели к нулю превосходство америкосов 50–60 годов. Сказал, как негодовал и сокрушался Глеб, когда Горбачев в качестве «жеста доброй воли» велел порезать «его», Глеба, новейшие ракеты средней дальности и мы стали безответными перед угрозой из Европы. Мог бы еще кое-что добавить о роли, какую сыграл Мартын по части нашей обороны. Но решил не витать в сферах высокой политики и, выпив за «вечную память» и «спи спокойно», спустился на грешную землю.

Сначала рассказал о беде, постигшей Мартына с внуками. Вспомнил, как жгуче завидовал Глеб, когда он, Кондрат, по стечению жизненных обстоятельств усыновил Никитку, получив возможность лично взяться за его воспитание.

— Тот разговор у меня перед глазами и в ушах стоит. Помню, ехал от него из Бескудникова... Он свою шикарную четырехкомнатную в сталинке отдал дочери: внукам, мальчику и девочке, нужны разные комнаты. А с Наташей перебрался в кооперативную двушку у черта на куличках.

— Да я же тебя туда подвозил, с подарками, — подсказал Дмитрий. — Ты только-только начал в МОСТе работать, с Бобковым. Забыл?

— В моем возрасте пока вспомнишь, что забыл, забудешь, о чем вспомнил... Но обратно я добирался на такси. Слегка выпил, в мыслях легкость необыкновенная. И знаешь, о чем думал? Душа пела, что Никитка успел родиться в СССР! Для меня это было знаком, зароком на будущее. Верил, что через этот символический факт Россия снова станет великой державой. Тебе ведь вдомёк, что я личное всегда примеряю к судьбе страны. Вот и думал: если сумею вырастить Никитку как надо, тогда и в России дела на лад пойдут. Ну, с Никитой получилось. Дай бог дождаться, чтобы в стране повернулось как надо.

Выпили за исполнение мечтаний, и Кондрат снова заговорил о Мартыне:

— Он мне много интересного рассказывал. Ему ведь приходилось заниматься имитацией ракетных комплексов, ложные цели для врага стряпать. Это, говорил, целая наука — сбить противника с толку. Трассы падения ракетных ступеней тоже маскировали. А еще ангары с раздвижными крышами под лес, болото, кустарник, складки местности... — Вдруг вспомнилось совсем иное. — О-о, я тебе сейчас такое расскажу... Это же теория невероятности! Про Ульяну-то мне первым сказал именно Мартын. Удивлен? Поскольку ни я, ни он Прагу в сорок пятом не брали, то однажды решили взять ресторан «Прага». Выпиваем потихоньку, и я стал жаловаться на тебя: невестка на сносях, а сын то ли случаем, то ли всерьез спутался с какой-то не в меру шустрой бабенкой, которая замужем за членкором академии, а ей, видать, все неймется. Глеб спрашивает: «А зовут как?» «Какая, — говорю, — разница? Кажется, Ульяна». А он приборы в сторону и — ракетным залпом: «Я ее знаю». Я чуть вилку не проглотил... Ну и поведал, что Краснопевцев вместе с ней приезжал на Клязьму. И сказал, что, по его мнению, женщина эта не простая, с глубиной, цену себе знает. Вот так, мой дорогой. Поминая Мартына, как о том случае не вспомнить. Он вообще-то прозорливец был, к тому же обладал редким даром сомневаться в прописных истинах...

Снова пригубили.

— В ракетных делах без прозорливости нельзя, — продолжил Кондрат. — Глеб говорил, что это оружие не просто дальнобойное, но и долговременное, за ним на десятилетия вперед требуется пригляд. А вот за внуками не приглядел, прошляпил...

Пожевали в задумчивости. Паузу прервал Дмитрий:

— Мы с тобой давненько вот так, вдвоем, не сидели. А меня очень твои мнения интересуют.

— О чем?

— О событиях.

— Каких?

— Текущих.

Кондрат понял, что беспокоит сына. Его тоже тревожили сборища на Болотной и на Сахарова, где разнузданные толпы безнаказанно громили власть. Пока словесно — оскорблениями, требованиями, угрозами. Но он помнил, с чего начинался перестроечный погром. А главное, слишком хорошо понимал, что уличные негодования не случаются сами по себе. Снова, как в прошлую митинговую пору, тысячи агентов влияния, руководимых из одного центра, получили команду «Фас!» и нагнетают раздор, подогревая брожение умов. Они всюду, эти агенты, зачастую не понимающие ни своего «статуса», ни своей роли, наивно считающие, будто исходят из интересов «обчества». Конечно, те, кто в недрах власти или в СМИ, прекрасно осознают суть поставленной задачи. Но те, кого продвинули на хлебные должности на местах — в медицине, на транспорте, в жилкомхозе, — они заняты подспудным разжиганием недовольства якобы «из принципу». Речь о мелочах: здесь автобусы не ходят по расписанию, там лифты не чинят, мусор не вывозят, снег не убирают, воду отключили, в жилконтору не дозвонишься — и всегда по «объективным» причинам. Но миллионы таких подстрекающих мелочей создают фон жизни, располагающий к восприятию «болотных» лозунгов. Хитро придумано! Кондрат помнил, как Сталин после войны срезал слой управленцев, поставив на их место фронтовиков. Агентов влияния в те годы не было, однако тыловые штафирки не особо утруждались, вот Сталин их и убрал. Увы, сейчас власть на такие подвиги не способна, да и заменить управленцев некем. Между прочим, неспроста в девяностые убрали в тень фронтовиков-афганцев. Профессиональный кадровик понимал, как власть должна была распорядиться этим мощным кадровым резервом и почему она этого не сделала. Для показухи вытащили генерала Громова, а остальных — в забвение. Эх, Русь, три копейки стоил гусь...

О команде «Фас!», которую наверняка дали агентам влияния, Кедров сказал сыну кратко, пунктиром. Как и о политике: на горизонте маячат президентские выборы, но о властном тандеме Медведева–Путина, о котором сутками жужжали в 2008-м, теперь ни звука. Спросил:

— А ты что по этому поводу думаешь?

Однако Дмитрий на глубину не пошел, отделался невнятным замечанием, но добавил:

— Отец, не то это место, чтобы нам политические темы обсуждать. Мало ли...

Кедрову осторожность сына сказала о многом. Дмитрий варится в политологических кругах, и значит, там, в предпольях власти, становится скользко, возникли зоны умолчания, за лишнее слово могут взять за хобот. Борьба за власть вступила в новую фазу, тандем распался окончательно.

Сменил тему:

— Ты говоришь, Алена здесь всех знает. А как она вообще-то?

— Я за нее рад. Ферапонт оказался золотым мужиком, не только на все руки мастер, но и голова светлая, мы с ним недавно сидели вдвоем и обсуждали то, о чем здесь говорить незачем. В Малаховке сидели, у них дома, и он здравые мысли высказывал. Отец его профессиональный историк, Ферапонт, видимо, от него ума-разума набрался, как я от тебя. Кстати, надо бы вас со старшим Журбой свести, вам будет о чем поговорить. Он косвенно и с Филиппом Денисовичем соприкасался. — Засмеялся. — И знаешь, шутки шутками, а у них любовь с первого взгляда. Помнишь, мы на Ваганьковском Меланиных встретили, у соседнего захоронения с высоким надгробием, и Алена повела их парня показать, где взять воды? Помнишь? И всё! С того раза они друг друга и приметили. Ферапонт неспроста в Батурино закатился. И сейчас Алена, она же на язык бойкая, говорит, что ей повезло, таких мужиков по талонам выдают, а Ферапонт ей даром, за ведро воды достался. Хорошо, говорит, сделанный человек. Потому и родила без запинки, без семейной притирки. И счастлива.

— А помнишь, у нее Трофимыч был? С ним что?

— Она посмеивается. Говорит, узнала поближе, послала подальше. Но они не рассорились, у них своя литературная тусовка, там и общаются. Я так понимаю, что прошлое быльем поросло, взаимных претензий нет. Нормальные отношения.

— А моя правнучка?

— Они решили до четырех лет ее тебе не показывать. Вернее, наоборот, ей тебя не показывать. До четырех детская память события не удерживает. А они хотят, чтобы первая встреча с великим прадедом осталась у нее в памяти на всю жизнь. Грамотно мыслят.

— Та-ак... Что мы еще с тобой не обсудили? Как Матвей?

— В Батурине он теперь первый парень. Завод раскочегарил, хозяйственный двор появился, а с ним и возможность кому-то в чем-то подсобить, то экскаватором, то грузовиком. В деревне это ценят. Свой участок облагородил лучше некуда, но на новый дом пока не замахивается, Вера говорит, их устраивает тот, что купили. Само собой, Матвей нам помогает. Но ты видел, мы дальше стен не продвинулись, во времянке ютимся.

Дмитрий изредка привозил отца в Батурино, и Кондрат был в курсе строительных подвигов сына. Но, как обычно, новый дом его интересовал не сам по себе, он считал стройку на Алешином бугре символом возрождения Батурина, а то и всей России — так уж были устроены мозги этого человека. И то, что стройка притормозилась, Кондрат связывал с общими переменами в стране. Он чувствовал, что его настроения вновь не созвучны времени, и понимал, что предвыборная ситуация в верхах зависла. Такие ситуации Кондрат называл «случай в Бологом». Бологое — станция на полпути из Москвы в Питер. И пассажир, проснувшийся среди ночи, не всегда мог понять, куда едет. Да и вагон, не ровён час, могут перецепить, разумеется, в переносном смысле. Конфигурация момента — в ЦК эта сентенция была крылатой — менялась, благостные диванные озарения уже не посещали Кондрата. Его оптимизм угасал постепенно, но неумолимо, события на Болотной, в детали которых он не вдавался, подсказывали, что разладом в верхах уже не попахивает — от него разит. Возникшая политическая суматоха угрожала унынием, и он не знал, сумеет ли на старости лет найти силы для противления нынешнему торможению. Спросил:

— А по-крупному в Батурине есть закавыки или жизнь налаживается?

Дмитрий ответил не сразу. Сложив руки замком на груди, задумался, потом хлебнул морса:

— Появились, на мой взгляд, три серьезные проблемы, глубинные, и важен сам факт их появления. Пока они повседневную жизнь вроде бы не затрагивают, и хотя простой люд о них наслышан, он ими не озабочен. Люди не понимают, что эти угрозы отражают процессы, идущие в государстве.

— Ну-ка, ну-ка...

— Ну, с чего начать?.. Начну с того, что в Батурине зашевелилась гендерная публика. Они еще в глухую батуринскую пору шалманом купили участок, снесли дом и возвели хоромы в своем стиле. Стали на улицах безобразить. Но когда пьяный кучер передал поводья Путину, утихли, нетрадиционные оргии проводили за высоким забором. А года два назад радужная рать снова отважилась себя миру казать, эпатаж этой скверны нарастает. Это раз... Дальше — проблема кадров. Батуринские на заводе бухгалтерят и технику обслуживают, а рабочие — сплошь мигранты. Сплошь! В нарушение правил живут на заводе, Розальев для них ночлежку оборудовал. Ну и случаи уже были... Сам понимаешь, что может произойти, если они в Батурино семьи привезут. Анклав компактного проживания кишлачного типа... Это два. А третье... О третьем мало кто знает, но угроза серьезная. Матвей сказал, что в Батурино наведался некий бармалей из олигархов, который положил глаз на завод. Может, и не олигарх, но уж точно из тех, кто в деньгах по уши и пятна от черной икры коньяком хеннеси выводит. И расписал Матвей последствия возможного поглощения. Среди прочего — о нетронутой природе придется забыть, загадят вдрызг. Батуринские, когда узнают, будут против продажи завода, да кто бы их спрашивал... Вот так-то, отец.

Кондрату оставалось только поморщиться. Говорить было не о чем.

На этой грустной ноте они подозвали официантку, чтобы рассчитаться, и она спросила, есть ли клубная карточка. Дмитрий с недоумением пожал плечами. Но оказалось, в клубном ресторане гостям с карточкой дают 30-процентную скидку. Кондрат покачал головой:

— Ну и Алена! Умеет устраиваться.

19

Страховой случай на Васильевском острове оказался сложным, не удавалось выяснить причину возгорания, и возникли подозрения, что виновником был сам страхователь. Главе компании Арсению Меланину пришлось лично прибыть на место происшествия и вместе с экспертами пожарной службы доискиваться, «где зарыта собака». За этим утомительным занятием его и застал звонок из Москвы.

Увидев, что звонит Ванходло, Арсений удивился. В последние годы инициатором их общений был Меланин, а Вениамин, заматеревший, преуспевающий, снисходительно принимал его телефонные ухаживания, приуроченные к праздникам. Иногда присылал через смартфон свои фото на фоне государственных персон. И вдруг... Ин-те-ресно.

Отвечать не стал не только потому, что занят. Видимо, что-то Вениамину нужно, и на всякий случай сразу надо подмигнуть об отсутствии свободного времени. Отзвонил в Москву лишь часа через два, извинился и, сославшись на Аркадия Аверченко, объяснил, что был арестован за курение на пожаре. А если серьезно, то очень уж странные пошли страховые случаи, каждый требует особого изучения, и прервать сегодняшнее расследование не представлялось возможным.

Ванходло, судя по бодрому тону, звонка ждал и без разминки перешел к делу. Рубил короткими фразами:

— Когда планируешь в Москву? Постарайся при первой возможности. Понимаю, занят. Но твои занятости — повседневность. Иносказательно скажу так: вставайте, князь, на славные дела! Короче, жду, жду и жду. Пока.

Распрощавшись, Арсений задумался. Политическая жизнь в стране начинала отсвечивать оранжевым уровнем — на близких горизонтах маячили президентские выборы. Меланина эти проблемы не касались. Кажется, Колчак когда-то приказал своим подчиненным не трогать артистов, извозчиков и проституток, потому что они нужны любой власти. Страховщики относились к той же категории неприкасаемых. Но, верный своим правилам, Меланин внимательно следил за происходящим на высоких этажах власти, а имя Юргенса, с которым связал свое будущее Ванходло, мелькало в СМИ все чаще. Он возглавил ИНСОР — Институт современного развития, и главой его попечительского совета стал всего-навсего... Медведев. Поэтому в прессе ИНСОР чтили «президентской фабрикой мыслей», собравшей лучшие умы России. Некоторые считали, что ИНСОР — «мозговой центр» Медведева. Это означало, что у Юргенса появился прямой выход на президента. Его институт один за другим выпускал громкие доклады о ситуации в стране, которые широко обсуждали эксперты, не без оснований полагая, что сделаны они по заказу Дмитрия Анатольевича. И «Вставайте, князь, на громкие дела!» означало, что Вениамин из своих видов хочет привлечь Арсения к делам политического свойства.

Что ж, Меланин не возражал, это интересно. Не с карьерной точки зрения, ибо он не намеревался в третий раз менять профессию, а в смысле чего-то новенького. Впрочем, мысль о том, чтобы беспечно освежиться в океане или побултыхаться в болоте политических страстей, не делая ставок на удачу, все же была с подоплёкой. Властный тандем Путина и Медведева постепенно перешел в стадию дуэта, не предполагающего прежней тесной связки, а теперь, в предвыборную пору, появились признаки скрытой конкуренции. Ванходло, завязанный на Юргенса, само собой, ярый сторонник Медведева. Но до сих пор главный кандидат в следующие президенты еще не объявлен, и случиться может всякое. Если Медведев пролетит, Вениамин со своим Юргенсом окажутся в глубокой заднице. А Меланину плевать. Вернется в страховое дело, и все о’кей.

С приятными мыслями, не требующими делать выбор, в предвкушении чего-то новенького Арсений через пару недель и заявился к Ванходло. Прилетел не по делам, специально.

Настроение у Вениамина было приподнятое. В сорочке с расстегнутыми до груди пуговицами, с засученными рукавами, он сидел за большим столом в кабинете приличных размеров, где обращал на себя внимание сейф-шкаф почти в человеческий рост. Его вертикальные дверцы были распахнуты настежь, на полках стопками лежали бумаги. Это говорило не просто о напряженном деловом ритме, в котором трудится хозяин кабинета, а скорее о запарке, в какой он пребывает.

Увидев недоуменный взгляд Арсения в сторону сейфа, Вениамин хохотнул:

— Мне рассказывали, такой сейф был у Болдина. Помнишь такого? Ну как же! Ближайший помощник Горбачева, зав общим отделом ЦК КПСС. Большая шишка! Могу подтвердить, для работы с секретными документами очень удобен. Все бумаги на виду, а вечером один поворот ключа — и они под замком.

— У тебя столько секретных документов?

— Ну-у, с высоким грифом почти нет, но с ДСП много. А таких, которые были бы кое для кого интересны, и вовсе полно. Но, говорю, их удобно хранить в таком сейфе. Ладно, давай к делу.

Они устроились на мягких стульях за небольшим круглым столиком в углу кабинета, и Вениамин изложил суть этого дела:

— Два года назад усилиями в том числе Игоря Юрьича была создана новая дискуссионная площадка — Международный политический форум, на котором российские и зарубежные политики, общественные деятели, бизнес-элита обсуждают жгучие проблемы страны и планеты. Это «жютко интересно». Что-то вроде «Валдая», но с перспективами более заманчивыми, я бы сказал, головокружительными. — Через короткую паузу торжественно объявил: — Форум под патронажем президента!.. Место проведения — Ярославль, время — сентябрь. Прошли уже два — по нарастающей. Прошлогодний вызвал ажиотаж в СМИ, бум интереса... Но это цветочки. Изволь сообразить, ягодки должны вызреть в текущем сентябре. Форум для Дмитрия Анатольевича особо важен, запланировано, что он выступит, по сути, с первой предвыборной речью. А на выборах предстоит конвертировать слово в дело. И вообще...

Это «и вообще» Вениамин разворачивал минут десять. Кратко изложил, что готовится грандиозное действо, приглашения разосланы в десятки стран, перевод с одиннадцати языков — невиданно! Между российскими ЛОМами поножовщина за право быть в Ярославле. На этом тезисе Ванходло застрял.

— Ты же понимаешь, кого попало приглашать нельзя. — Снизил тон, говорил вполголоса. — Сборную солянку по принципу «два дантиста, три танкиста» мы позволить не можем, это не флешмоб. Люди нужны проверенные, доказавшие преданность президенту, управляемые. Чтобы без разгула мнений, чтобы не слишком расчесывали недовольство положением в стране, а главная их задача — ни в коем разе не допустить политической полемики. Ибо кое-кто не прочь вбросить яблоко раздора... Поэтому демократия демократией, но известно: тот, кто устанавливает правила, по ним не живет. И отбор жесткий, Игорь Юрьич играет в этом деле не последнюю роль. В Ярославле соберутся взбитые сливки общества... Теперь ты понимаешь, кто банкует. А техническая сторона, считай, на моих плечах.

Затем выяснилось, что в Москве есть дирекция, курирующая подготовку форума. Но, держа руку на пульсе, Юргенс счел нужным создать свою группу в Ярославле. Детально о ней говорить рано, но Арсения с подачи Ванходло могут включить в состав этой особо перспективной когорты, и он попадет в струю, приобщится к сонму привластных. Кандидатура с шефом согласована, шеф уважает страховщиков и, само собой, прислушивается к Вениамину. А он, Ванходло, Меланину доверяет. Заезд в Ярославль в конце августа, отель и прочее предусмотрены... У Вениамина дел по горло, и, к величайшему сожалению, они не могут сейчас закатиться в какой-нибудь злачный притон обжорства, чтобы обглодать эту тему. Расходимся!

С Варварки, где обосновался Ванходло, Арсений пешочком, не торопясь двинул в сторону Лубянки, чтобы оттуда повернуть к Большому и перекусить в «Метрополе». В каком-то давнем американском кино, кажется Хичкока, герой намеренно возвращался на место прежних событий, что помогло ему понять события текущие, и Арсений включил этот прием в арсенал ментальных привычек.

От Китай-города по бульвару он поднялся к Политехническому музею, затем вышел к бывшему «Детскому миру», где когда-то гужевалась памятная толкучка. Поймал себя на мысли, что в одно из мест былых событий уже вернулся, и, спускаясь вниз, к Большому, вспоминал поразившую его жуткую картину народного бедствия. В те тревожные дни, оставшись без работы и без профессии, он отрешенно слонялся в толкучке, сокрушаясь по поводу неизвестного будущего. И вот спустя двадцать лет он снова здесь, обеспеченный, крепко стоящий на ногах, и ничто вокруг не напоминает о былой государственной катастрофе.

Арсению представился образ: только что явившаяся на свет новая Россия в ту ужасную пору сидела, свесив ноги в пропасть распада, а теперь поднялась во весь рост и отошла от обрыва. И сегодня она, словно на станции метро, топчется у края платформы в ожидании поезда, чтобы мчаться на нем в завтра. Но опасность не исчезла: случайно или намеренно ее могут толкнуть в спину, и она погибнет под колесами безжалостного состава... И этот памятник железному Феликсу... Разговоры о том, чтобы вернуть его на место, вызывают новые ожесточения. Но лысая, без памятника площадь, поразившая когда-то Арсения, она и сейчас выглядит сиротливой. Наверное, тогда экспресс в завтра откроет свои двери перед Россией, когда кончится политическая вражда и памятник Дзержинскому, превратившись в статую Дзержинского, вернется на свое место, став не более чем архитектурным украшением площади.

С этими мыслями Арсений угнездился за столиком у окна в ресторане «Метрополь» и, логично продолжив размышления, перекинулся к ярославскому эпосу Ванходло. В сознании он каким-то образом перекликался с опасным топтанием у края платформы.

Итак, что мы имеем? Надвигаются президентские выборы, и вопрос о главном кандидате с каждым днем острее. Ярославский форум, по словам Вениамина, станет презентацией программы Медведева, к которой приложил руку Юргенс, уповающий на его победу. Но Ванходло упомянул о яблоке раздора, и это означает, что в недрах власти идет борьба. Сказал о мощном докладе ИНСОРа, выпущенном в марте под громким названием «Обретение будущего. Стратегия-2012». Триста страниц, на каждой из которых без труда угадывается имя адресата, — это опять же доверительная инфа от Вениамина. А доклады ИНСОРа, как говорят во властных кругах, всегда принимаются к сведению. Но что Путин? Дуумвират невозможен, безраздельная победа принадлежит одному...

Меланин снова с удовольствием подумал о том, что его судьба абсолютно не зависит от исхода начавшейся драки. Вспомнил фразу Вениамина: «У меня растут не только ногти, но и счет в банке». Что ж, он все поставил на одну лошадь, и дебатировать с ним незачем. А он, Арсений, вообще не делает ставок. И почему бы за казенный счет не махнуть в Ярославль, чтобы поглазеть, что происходит в конюшне одного из призовых скакунов?

«Группу наблюдателей» — так окрестил ее Ванходло — разместили в отеле «Азимут» на Московском проспекте. Ярославль лихорадочно готовился к главному политическому событию года, которое в местном обиходе называли статусной тусовкой. Устанавливали новые билборды, красили металлические изгороди, подновляли бордюры, наносили свежую дорожную разметку. Недостроенную гостиницу «Чайка», словно Мавзолей, наглухо закрыли завесой из сетки и рекламными щитами. Праздничное оформление города заказали крупнейшей брендинговой компании с качественным фирменным стилем. Подсуетились со своим «улучшайзингом» и городские креативщики. На казенной машине — не по вызову, прикрепленной! — наблюдатели разъезжали по городу, подсказывая местным властям, что и где подправить.

Но их главная задача в другом. Они тщательно просеивали публикации центральной и местной прессы, пылесосили социальные сети, прилежно отслеживали грызню блогеров, копались в инфопомойке, толклись на множестве журналистских тусовок, где тон задавали лидеры президентского пула из «Эха Москвы» и «Дождя». И вылавливали всё, что касалось форума: заявления политиков и ЛОМов, мнения граждан, слухи. О чем немедля доложить Юргенсу, решал Ванходло.

И, с головой окунувшись в политическую стихию, Меланин с тревогой понял, что ситуация гораздо серьезнее, нежели он предполагал. На поверхности было относительно спокойно, но в глубинах уже шла потасовка: кланы и башни Кремля начали соперничать. Глеб Павловский в малотиражном журнале с грошовой иронией и ехидцей писал о «постоянном неучастнике» Ярославского форума Путине, чьи «пиар-эскапады» выглядят чуть ли не посмешищем. С его подачи «отсутствие присутствия» Путина смаковали многие. А одна из газет публиковала интервью с иностранной пресс-дамой, которая говорила о «цинизме Путина», развесившего по центру города плакаты со своим портретом и лозунгом «Нас объединяет Россия!». В Интернете шумели о «бунте экспертов», не допущенных в Ярославль и возмущенных тем, что форум, названный «детищем Медведева», превратился в площадку для пропаганды его «стратегии обновления», стал его «уникальным предвыборным ресурсом». Приглашенные в Ярославль хором воспевали «новый политический Давос».

Пятая колонна настороженно молчала, но не уставала плескать бензин в костер внутренней распри. Советник президента неутомимый правозащитник ельцинских времен Михаил Федотов незадолго до форума вбросил в сеть «Проект десталинизации», вызвавший бурные споры. Предвыборный коктейль стал крепленым.

В те дни Меланин наконец в деталях уяснил и позицию Юргенса, как говорится, припал к истокам. Игорь Юрьевич в 2010 году заявил, что модернизации страны мешает народ, не готовый к ней по причине своей дремучести, ибо русские очень архаичны. В том же году ИНСОР направил Медведеву доклад о сотрудничестве России и НАТО, которое назвал «наиболее крупной и влиятельной системой безопасности». Главным его тезисом стала идея о вхождении в НАТО «по французскому образцу». Видимо, Юргенс был твердо уверен в безмерной благости Запада, потому что направил и доклад под названием «Евролицо будущей России», где речь шла о западном треке развития страны. В нынешнем году мнения Игоря Юрьевича стали более конкретными. Незадолго до форума Юргенс заявил: он не сомневается, что кандидатом от основной политической силы страны, от партии власти, будет выдвинут Медведев. А накануне форума предположил, что в своем выступлении Дмитрий Анатольевич объявит о решении баллотироваться на новый срок.

Заявления близкого к президенту директора ИНСОРа вызвали бурю эмоций. Насколько понял Меланин, весьма разномастных. Градус политического возбуждения стремительно нарастал, события мчались на форсаже. В Ярославль уже начали съезжаться самые восхитительные люди страны, сюда подтянулись камеры 46 аккредитованных телеканалов. Медиасреда жила форумом. Пиар зашкаливал.

Поистине небывалый ажиотаж вызвало и появление в Ярославле знаменитого Збигнева Бжезинского, автора «Великой шахматной доски», провозгласившей мировое господство Америки. Его прибытие на форум было воспринято однозначно: США поддержат Медведева! Арсений был поражен сумасшедшим восторгом сдержанного в те дни, с головой погруженного в текучку Ванходло. Вениамин похлопал его по плечу, радостно воскликнул:

— Дело в шляпе! Бжезинский неспроста в провинциальный Ярославль примчался. Таким фигурам обычно поручают роль посредников, наверняка будет закрытая встреча с Дмитрием Анатольевичем. Ты понимаешь, что это значит!

Неистовое возбуждение большой политической тусовки достигло апогея.

И вдруг в самый канун форума произошло нечто ужасное.

7 сентября в авиакатастрофе самолета ЯК-42 здесь, в Ярославле, погибла знаменитая ярославская хоккейная команда «Локомотив».

Зная, какая духоподъемная атмосфера царит в кругу организаторов форума, считавших, что на руках у них флеш-рояль, Арсений без труда представил, что за переполох творился в их кабинетах, когда стало известно о катастрофе, с какими терзаниями решали судьбу форума на самой высоте. Но мирское, отчасти злорадное чувство перекрывалось интуитивным, на бессознательном уровне пониманием некой особости происшедшего.

Конечно, это был знак Божий!

Для Арсения, стороннего наблюдателя подспудной политической схватки, вопрос о будущем президенте стал ясен. Однако юргенсы — не в обиду Игорю Юрьевичу, его именем он называл пламенных сторонников Медведева — не желали смириться. Пока городские власти занимались скорбными хлопотами, речистые акыны продолжали «качать повестку», не осознавая, что теперь их мантры выглядят не более чем «сказками на ночь». Выступления проплаченных дрессированных ЛОМов — некоторых, обладающих особым даром не говорить даром, Арсений иронично называл «шмакиавелли» — шли в плановой предвыборной тональности: Международный форум делал упор на... борьбе с бедностью в России и приоритете прав личности. Ведущий одной из секций Никонов, признавая крах мультикультурализма на Западе, считал, что в России он исторически прижился, но обходил вниманием жгучую проблему мигрантов. Эта тема на форуме звучала тезисом о самобытности мигрантов и необходимости их интеграции. Президент опирался на свою знаменитую статью «Россия, вперед!» и, перечисляя пять рецептов экономического рывка, требовал улучшить сырьевую основу экономики.

Впрочем, все это интересовало Меланина лишь информативно. Он вспоминал вычитанную где-то строчку из Киплинга «Владей собой среди толпы смятенной» и считал, что в данном случае ему не трудно держаться этой заповеди. Арсений старательно отмалчивался в дебатах, сотрясавших «группу наблюдателей», которые в душе, конечно, понимали, что ударились «фэйсом о тэйбл». И отдавал должное Вениамину, который, словно ничего не случилось, без нервных срывов продолжал делать дело. О своем понимании знака Божьего Меланин, конечно, не упоминал, для Арсения путешествие на форум с ненатужной работой на нем стало не Событием с большой буквы, а просто новой краской жизни.

Окончен бал, погасли свечи. С центральных улиц исчезли неизвестно откуда взявшиеся шикарно одетые ботоксные дамы, которые в обилии дефилировали здесь в дни форума. Не кололи глаз задумчивые парни из президентской охраны, наполнявшие город... Пора было собираться в Батурино, которое на полпути из Ярославля в Москву. Зная, что у него будет несколько свободных дней, Арсений загодя наметил быть в родных пенатах.

20

Состояние душевного комфорта, с которым он ехал из Ярославля, по пути укрепилось приятными мыслями иного рода: от ботика Петра автобус катил в Батурино асфальтом — не дорога, а хайвей!

Не покинуло оно Меланина и в отчем доме.

Мать, несмотря на преклонный возраст, по-прежнему вела кухонное хозяйство. Терентий, перевалив за семьдесят, продолжал шастать по лесам, но нравом остыл, уже не собачился по каждому политическому поводу. В Батурине у него завелись новые знакомые, с которыми он отводил душу в разговорах «соответствующего уровня», о чем поторопился оповестить брата на первом семейном обеде.

Торопливость имела значение в том смысле, что Терентий, утолив аскетизм таежных лет радостями деревенского житья-бытья, клял свое теперешнее существование за отсутствие собеседников — не с кем толковать на темы, выходящие за рамки бытовых заморочек. Словно припев к песне, звучавшей в его сознании, часто мурлыкал приговорку: «С кем языками чесать в наличии, а мысли причесать не с кем».

Арсений приехал не оповещая, но привез добротные съестные припасы, которые требовали лишь разогрева. Было еще по-сентябрьски тепло, и Меланины втроем приспособились в беседочке. Мать хозяйничала на столе, Терентий вверх-вниз сновал по крыльцу, подтаскивая тарелки.

Когда подняли и выпили «С приездом!», он, не закусывая, пустился в разъяснения — очень уж хотелось поделиться новостью:

— Завод батуринский на полном ходу, ты в курсе. Но не ведаешь, что Розальев нанял управляющим отличного мужика, москвича, который здесь койку снимал, а потом дом купил. И знаешь, кем этот мужик оказался? Бывший директор таежного совхоза на Оби! Представляешь?.. Для меня это удача, мы с ним одного поля ягоды, с полуслова друг друга понимаем. А в том еще дело, что после тайги он двадцать лет в Минсельхозе трубил: на все, что кругом деется, свой взгляд имеет, вот мы с ним и собачимся, коленями на горох друг друга ставим. В умственном смысле.

Мать прервала:

— У него весь пар на нового приятеля уходит. Потому в доме не взрывается, он же раньше, как увидит по телевизору что не по душе, в голос орал. Я так думаю, с тобой, Арся, не будет лаяться, как прежде.

Терентий и вправду стал спокойнее. Не полез в угрюмые рассуждения о нынешней жизни, как бывало, а продолжил о деревенских новостях:

— Он, этот Матвей, через жену родня Кедровым, которые рядом, на Алешином бугре. А жена — ух, баба! Лучше мужа все соображает. Когда приезжает, мы с ней по-матерному объясняемся. Шучу, шучу... Для меня «по-матерному» — это высшая степень интереса. Да! Помнишь Ферапонта из Малаховки, с которым мы на Ваганькове были? Он через бабку тоже Меланиным оказался, из наших. Так он женился вроде бы на их дочери. У Кедровых все перепутано, я разобраться не могу, кто кем кому приходится.

Потом говорили о новой дороге, об автобусных удобствах — два рейса в день, о нормальном, «человеческом» магазине, который наконец сподобились открыть, о том, что в Батурине много наезжих, покупающих выморочные дома, а теперь, с асфальтом, спрос подскочит, и что будет, никому не ведомо. Выговорившись, Терентий подвел итог осведомительной беседы:

— Короче, так: голоден не бываю, в доме не мерзну, во что одеться имею. Жить можно.

И лишь потом спросил, каким ветром Арсения сюда занесло.

Рассказ о форуме получился долгим. Арсений начистоту говорил о сомнениях относительно драки за царский трон в Кремле, ему хотелось свое кукарекать. Ничего крамольного в его суждениях не было, но в Ярославле он пребывал в кругу людей, не готовых выслушивать чужие мнения, и накапливал мысли впрок. Их обилие создавало в сознании внутреннее давление, и теперь, в семейном кругу, он фонтанировал.

— Почему я в настроении? Да потому, Теря, что мне абсолютно ясно, кто будет следующим президентом. Путин вернется, как пить дать. Как бы его ни пятнали, мне он по душе. А хоккейная авиакатастрофа в канун медведевского форума — это знак Божий! Именно она в людской памяти останется, а не камлания в пользу того, кто милицию в полицию перекрестил. За это я на Медведева особо зуб точу. И эта десталинизация, которую его советник вкинул... Зачем? Чего старые споры бередить?

Терентий слушал молча и угрюмо, но, против обыкновения, не прерывал. Когда Арсений стал повторяться, его неожиданно остановила мать:

— Скажи, разница между ними в чем? Ты одному поёшь, другого бранишь, а почему, я не разумею.

Арсений растерялся от прямого вопроса, а тут еще Терентий добавил:

— Мать права, но не с того краю зашла. Чем кто плох, а кто хорош, я соображаю, ты скажи, кто чем нам завтра аукнется? Ну, вернется Путин, и что?

Зная Терентия, по его ехидному тону Арсений понял, что брат уже заготовил возражения и ищет удобную позицию для атаки. Но и на вопрос матери ответить было не так-то просто. Действительно, в чем разница?

Вообще говоря, Арсений эти различия понимал прекрасно. Не занимаясь политикой, находясь в стороне от идейных склок, не участвуя в спорах о либеральном настоящем и совковом прошлом, он исходил из правды жизни, которую хорошо знал. Знал не только на личном опыте, но и — главное — через десятки страховых случаев, каждый из которых отражал некую грань общего бытия. А динамика пропорций различных страховых случаев, как и настроений страхователей, подсказывала, куда катится страна. Впервые Меланин ощутил прямую связь своего бизнеса с образом жизни людей, когда ввели обязательную автостраховку. Помнил он и перелом, случившийся в нулевых, когда его бизнес, скукожившийся в девяностые, пошел вверх. В последние годы особых колебаний не замечалось, однако страхователи... Когда у человека крупная неприятность, он не особо сдержан насчет порядка в стране, идет в задир с властями, зачастую вылазят такие оценки, что диву даешься.

И различия между Медведевым и Путиным, как говорится, сидели у него в печенках, он осознавал их без дополнительного анализа. Либеральная гвардия президента, собравшаяся в Ярославле, не вызывала симпатий, Меланин кожей ощущал, что все эти Кудрины, Дворковичи и прочие идейные потомки Гайдара тащат страну в никуда. Вдобавок стоящие в стороне от политики нередко судят о ней по громким «побочным» именам, которые в особом фаворе у власти, а отношение к этим именам у каждого свое. Между тем Арсения чуть ли не колотило от наглого «Веника» с «Эха Москвы», от антисталиниста Сванидзе. Да и такие, как Юргенс, которого он хорошо понял в дни форума, сеяли в душе сомнения. Шли бы они все параболой... С категоричностью, свойственной Дилетантам Профанычам, каковым Арсений числил себя, он полагал, что Путин, вернувшись в Кремль, уберет всю эту гниль и перед Россией откроются перспективы.

Но как эти сложные умственные выкладки простыми словами изложить матери, а тем более Терентию, этому тигру от полемики, который уже изготовился к прыжку?.. Предвидя возражения брата, кратко сказал только о ярославском уроке:

— Вернется Путин, выгонит тех, кто сейчас против него, и новые люди двинут страну вперед.

При этих словах брови Терентия подскочили. Никогда раньше не было такого, чтобы он молчал. Молчал, о чем-то напряженно задумавшись. Долго, томительно долго. Наконец налил по наперстку, сказал:

— Выпьем без тоста.

В этот момент перед взором Арсения вдруг предстал тот философствующий Терентий, с которым они сто лет назад сидели в дешевой кафешке на Гороховой. И тут же вспомнилось, как сломался вернувшийся из тайги Теря после поездки в Питер; для Арсения тогдашняя перемена в брате была загадочной, казалось, его озлобление каким-то боком связано с тайной той поездки. Но что за тайна?

А Терентий и впрямь преобразился. Только что он со скептической полуулыбкой выслушивал политические банальности, прямиком доставленные из Ярославля, но сейчас, опрокинув наперсток, задумчиво барабанил пальцами по столу, сосредотачиваясь для ответа явно не полемического свойства. При полемике не выжидают, возражают с ходу, зачастую не дослушивая, перебивая.

Наконец заговорил, да так, что Арсений поразился: Терентий будто его мысли читал. Да и по строю речи, медленному, почти без простецких словечек, отчасти высокопарному, это был другой человек.

— Я тебя понял. Ты знаешь жизнь широко, ибо имеешь дело со страховыми случаями и, соответственно, с людьми разных убеждений, статусов, возрастов, национальностей. Такая у тебя профессия, что поневоле тралишь умозрения честной публики, изучаешь общественное мнение. И пришел к выводу: коли вернется в Кремль Путин, он сменит команду, и дела пойдут на лад. Наверняка так считает большинство тех, с кем ты по страховым случаям пересекаешься. Так говорю?

Арсений кивнул.

— Я с тобой в одном согласен, а в другом считаю тебя примитивным наивцем. Тоже верю, что при Путине... Ну, лада, пожалуй, не будет, однако же он, конечно, потащит Россию к улучшениям, мы же знаем, из какой глубокой скважины между задними полушариями он ее вытащил. А вот по смене команды... — Умолк, снова задумался. — Не в том дело, что властные команды легко менять только в условиях государственных потрясений, а в остальных случаях весьма затруднительно. В том, Арсений, дело, что замену взять негде. Нас с тобой, что ли, назначить? Ты ответишь: «Ну как же! Подрастает новое поколение толковых, из них и готовь смену». Да, подрастает, да, толковых. Но учит-то их кто? Всё те же чубайсовские Мау? Эх, Арсений, ты книжки заумные не изучал, а я в тайге вдоволь их начитался, для умственных бдений была бездна свободного времени.

Опять задумался, опять барабанил пальцами. Видимо, что-то для себя решив, заговорил на повышенных тонах:

— Я же в самом кубле был! Деревенский парень, плебей, лесной человек, я от Питера очумел, ядовитых наущений взахлеб хлебнул и до народников столетней давности себя возвысил, ради блага всеобщего на крайности был готов. Ты должен понять, о чем я... В те годы они из меня героя лепили, а я не осознавал, что меня пестуют... Просто так, по мелочам из Гатчины в тайгу не дергаются, уже с поличным накрыли, на волоске висел. А они мою таежную самоволку подвигом сочли, я у них своим был и остался. Когда прибывал в отпуск, они меня уж как чествовали.

Это «они» резало ухо, Арсений с трудом сдерживался, чтобы не спросить.

— За четверть века ссылки, хотя стал инвалидом интеллектуального труда, поумнел в сто крат, а их так и не понял... Вернулся сюда, за хозяйство взялся. Мать, помнишь, как я загорелся хлопотами домашними? С утра до ночи стучал-копал.

Мать охотно кивнула:

— Как не помнить! Дом решил подновить, перво-наперво крыльцо нарядно покрасил.

Терентий глянул на обшарпанное крыльцо, поморщился:

— А сейчас, видишь, запустил... И решил, на свою беду, навестить Питер. Ты, Арся, не представляешь, какую они мне встречу закатили. Разве что чепчики в воздух не бросали. И с ходу предложили подыскать хлебную должность. От них у меня сознание словно под анестезией. Ну, по старой памяти и клюнул — бросил Батурино, подался в Питер, в три дня смотался. — Тяжело вздохнул. — Однако же таежное заточение даром не прошло, уже не восторженный студент, ради народного счастья на подвиг уже не готов, хватило извилин присмотреться-прислушаться. А я для них свой из своих, они передо мной не скрытничают, какие планы строят, о том при мне говорят. В тайге четверти века оказалось мало, чтобы жизнь до конца понять, а тут трех недель хватило, чтобы цельное представление о них составить...

Налил еще наперсточек, но пить не стал, просто взял паузу.

Арсений молчал. Ему показалось, разговор переходит в стадию исповеди, и он опасался спугнуть брата. Однако Терентий продолжал учить уму-разуму:

— Аз есмь грешный, считаю себя образованным русским человеком деревенского происхождения и многое понимаю, ибо в тайге на звезды смотрел и здесь смотрю, не уткнулся в смартфон, как все прогрессивное человечество. И почему в девяностые чернили историю Советов, мне ясно: революционный синдром, победители топчут поверженных. Но почему избиение прошлого продолжается, понять не мог. Реставрацией не пахнет, чего без продыху пинать былое? Да, этого не понимал, пока не окунулся в их среду. А они, Арсений, советских коммуняк простофилями считают, мол, расслабились, будущим не озаботились. Их ошибку повторять не намерены. Не о себе пекутся, у них все есть. Теперь новая задача: так растить смену, чтобы не вызрел внутри власти новый Путин. — Улыбнулся. — История любит парадоксы. Шеф КГБ Андропов возвысил Горбачева, который развалил Советы. А Ельцин поднял Путина, бывшего кагэбэшника... С Путиным они ничего сделать не могут, ты говоришь, за него Сам Боженька. Надеялись скинуть на выборах — не удастся. Вот и придется ждать, когда чужак Путин сам иссякнет. А как ждать? Да очень просто: в струнку перед ним тянуться, славить его всемерно и подсовывать ему своих выучеников. Мстят прошлому, чтобы получить выгоду в будущем, чтобы на почве славной русской истории не поднялись истинные государственники. Твой Путин наверняка понимает, кто в стойле хрюкает и у кого под павлиньим хвостом куриная гузка, но убрать их не сможет. В лямке, как бурлак на Волге, будет воз тащить. И тоже ждать. Ждать крупных событий, на которых поднимаются новые кадры. Настает время ожиданий, на большее не надейся.

Тут уж Арсений не выдержал:

— Ты твердишь: они, они... Кто они-то?

— Как кто? Те, которые при власти, они самые. Западнюки, с которыми я начинал бузотёрить, их клика теперь правит... Ты говоришь, Юргенс ставит на Медведева. Я за новостями слежу, знаю, что многие из властных фаворитов открыто против Путина, напрямую, не стесняются. Но увидишь, останутся на своих местах и будут осанну ему петь... Мы с тобой десятилетия вот так, по-братски не разговаривали. И уж коли на то пошло...

Опрокинул давно налитый наперсток, закусил тешей. Говорить начал медленно, с расстановкой, каждая фраза словно с абзаца. Но без эмоций. Чувствовалось, не импровизирует, выкладывает думаное-передуманое:

— Они останутся на своих местах и тайком, иногда сговариваясь, но чаще каждый сам по себе будут тормозить страну. Они будут талдычить о ее успехах, но исподтишка пускать слухи о неизбежном кризисе. Они будут славить Путина, негласно взращивая недоверие к нему. Они будут надрывно преодолевать трудности, закулисно созданные ими самими. Прикрываясь «объективными причинами», будут бездействовать в критических случаях, украдкой усугубляя беду. На словах они будут истово радеть о благополучии народа, но создавать поводы для возмущений, подогревая внутренние распри. Они будут кричать о светлом будущем, исподволь стремясь сделать его беспросветным. Они будут восхвалять патриотизм, но отравлять ядом двойной морали духовные недра народа. Они будут ратовать за обновление кадров, но готовить молодых управленцев по своим лекалам, оберегая свою «юрисдикцию» на командные высоты в управлении, в культуре, в СМИ. Они будут много говорить о социальных лифтах, но сохранят компрадорскую элиту, взращенную Западом. Ложных кумиров они сделают лидерами общественного мнения. — Терентий перевел дух. — Они как смертельная радиация, которую не видно и не слышно... У них была потрясающая «дольче вита» в девяностые, и они мечтают вернуть золотое время. Да, они будут ждать своего часа, ибо им приказано выжить. — Сделал долгую паузу. — У Сталина после войны были фронтовики, которыми он заменил прежний чиновный слой. У Путина такого резерва нет, и он ждет событий государственного масштаба, которые откроют путь во власть новым людям. История подсказывает, что такие события не исключены. Тогда Россия и рванет вперед. — Улыбнулся. — Для рывка вперед нужен пинок под зад... Но пока ситуация патовая. И кто знает, сколько она продлится.

Долго сидели молча. Потом мать обратилась к Арсению:

— Я человек простой, но сельсоветом командовала и понимаю, что к чему. Теря сейчас нам пророчество дал, а старый ворон зря не каркнет. Я не доживу, но ты, Арся, своими глазами все увидишь. Поклонишься ему за меня, если сбудется.

Однако Терентий, оказывается, точку не поставил. В той же неторопливой манере продолжил:

— Но большая политика не домино, где игру можно закончить «рыбой». Это шахматы, и после пата все равно грядет эндшпиль... — Умолк, словно что-то вспоминая. — Кстати, странно повторяется история. В диссиде было два крыла: в святом деле избавления от КПССного ига одни уповали на помощь Запада, а другие думали управиться своими силами. Кто в тот раз главную лепту внес, мне судить трудно, да это неважно. И у нынешних тоже два фланга. Но не равных: меньшая часть рассчитывает на себя, большая молится на Запад. И если эндшпиль разыграют не в пользу Путина, вопрос о долях взноса будет иметь значение. Ты знаешь, я любую власть ненавижу, но в Россию верю, без нее мне не жить. И что-то стал опасаться, как бы в итоге они — ты уже понял, кого я обозначаю местоимением, — не сдали Россию. С них станется...

21

Фазенда Кедровых на Алешином бугре выглядела удручающе. Дом снесли, на его месте из земли почти на полтора метра торчала кирпичная кладка, прикрытая сверху кусками рубероида. В левом углу непонятного предназначения деревянный куб, тоже под рубероидом. Рядом нелепое брезентовое сооружение двухметровой высоты, с коньковой крышей и провисающими полотнами. Ближе к улице длинный, навалом штабель бревен и досок — то, что осталось от дома и могло пойти в дело. Несколько пролетов изгороди со стороны околицы снесены, огород частично ликвидирован. Не тронут только стол под навесом, хотя и этот уютный уголок поврежден: стол поджимала летняя кухонька, а на месте спиленной яблони громоздилась варочная печь с невысокой железной трубой.

Стройка остановилась два года назад, и Кедровым приходилось терпеть жуткие неудобства, они ютились в брезентовом укрытии. Утешало одно: хотя разруха колола глаз, переустройство шло успешно. Матвей, знавший толк в таких делах, считал, что половина работ уже выполнена. Деревянный куб прикрывал абиссинскую насосную скважину, от которой одна линия вела к будущему дому, а другая к соседнему участку. Вылезшая из земли кирпичная кладка была стенами цоколя — его сделали с утеплением, гидроизоляцией, вентиляцией; старый фундамент оказался столь прочным и глубоким, что позволил залить подвальное дно бетоном и получить двухметровый цокольный этаж. Положи на него плиты, и можно «гнать» жилые этажи.

Еще более впечатляющими были затратные итоги. Матвей и Вера купили соседний дом; были варианты дешевле, но на семейном совете с участием Кондрата Егоровича решили, что жить родовым гнездом сподручнее. И начальником стройки стал Матвей, что заметно сказалось на стоимости работ. Он пособлял автокраном, экскаватором, а еще одолжил уголок. Брезентовое укрытие, названное виллой, было три на шесть. Под него, включая двускатный верх, требовалось сто метров стального уголка, а это — деньжищи! И Матвей договорился с Розальевым, что Кедров возьмет уголок с заводского склада. А закончит стройку и разберет брезентовую времянку — вернет. Фантастически выгодная финансовая операция!

Когда подъем нулевых притормозился, Кедровым похужало, денежный запас иссяк. Но сейчас поднакопили снова, и Ульяна на воскресенье созвала «совет в Филях» по долгожданному поводу: настало время обсудить облик будущего дома. За столом собрались все ветви Кедровых, кроме старших, хотя Алена прибыла одна, оставив годовалую Марью на попечение Ферапонта: спартанские условия стройплощадки не позволяли везти сюда малое дитя.

С учетом цоколя двухэтажный дом в пылком воображении хозяев рисовался архитектурным шедевром. Но на первом этапе решили обойтись своими силами и сначала прикинуть метраж комнат, окна, а также варианты высокого крыльца и устройства крыши, которые должны украшать дом, придавая ему незаурядность. Иначе говоря, предстояло подготовить техзадание и лишь потом звать архитектора, что экономило средства.

Когда расселись, Алена вытащила из сумки старую гроссбуховскую тетрадь с карандашными эскизами «Дома нашей мечты». Каких только окон не было на рисунках! Прямоугольные, арочные, круглые, стрельчатые, и для каждого вида целый набор переплетов — глухих, створчатых, фрамужных. Начала презентацию с шутки:

— Имейте в виду, я вычитала, что при землетрясениях рушатся прямые углы, а круглые здания остаются целыми. Из этого и исходите.

Отличные рисунки профессионального дизайнера вызвали восхищение и обильное мечтательное мыслетечение. Но Матвей быстро прервал восторженные ахи по поводу разнообразия окон:

— А можно вопрос из зала? Чем о красотах щебетать, не лучше ли сначала уяснить, что выбираем — стеклопакеты или деревянные рамы, которые дороже?

Восторги стихли, вопрос был не из простых. Желание жить в красивом доме, построенном по своим вкусам, канонам и меркам, вошло в противоречие с «купила притупила», этим вечным рефреном Кондрата Егоровича. И после недолгих пустых дебатов вопрос сняли с повестки дня, отложили до консультаций с автором рефрена.

Матвей решил подсластить настроение:

— У нас в совхозе знаете как говорили? Тише едешь — полнее будешь. И вправду, вроде ползешь на комбайне еле-еле, а через четверть часа бункер уже полон. И с кедровым орехом так же. Шишкари колотом кедру обобьют — это таежный сленг, — и через два дерева, глядишь, уже полный мешок шишек, а это ведро ореха...

Однако денежная тема негласно повисла в воздухе, и архитектурные мечтания стали более осторожными.

Вновь она обострилась, когда занялись внешним видом: отделывать дешевым сайдингом или поднапрячься и пойти на облицовочный кирпич? В итоге вопрос тоже подвис, его тоже оставили для консультаций со старейшиной рода. А уж когда дело дошло до крыши, «обчество» и вовсе впало в ступор.

Алена нарисовала вариантов десять — от простой двускатной до мансардной и даже изощренной шатровой. Очень быстро сошлись во мнении, что кровлю надо делать из металлочерепицы, и на этом умолкли. Все невольно прикидывали огромную разницу в стоимости простой и фигурной крыши, а потому предпочитали отмалчиваться. Наконец Алена тяжело вздохнула и, угадав мысли каждого, подвела итог:

— Я вам, можно сказать, в стиле Гауди дом нарисовала...

— Прастите, в стиле Гауди ты имеешь в виду вековой долгострой? — подцепил Дмитрий.

Алена снова вздохнула:

— Увы мне, папа, но тут не до шуток. Улавливая общее настроение, чую, что придется идти на примитивную двускатку.

Кивая или беспомощно разводя руками, все согласились, и она штрихами стала рисовать варианты двускатной кровли.

И тут возвысила голос Ульяна. В буквальном смысле возвысила:

— Я категорически против двускатной крыши!

Ее возглас был воспринят с облегчением. В больших денежных вопросах мнение хозяйствующей в доме Ульяны было решающим, хотя и подлежало формальному утверждению Кондратом Егоровичем, который, впрочем, всегда с ней соглашался. Слава богу, теперь речь пойдет о более интересных вариантах кровли!

— Ты сегодня всех перемолчала, — комментировал Дмитрий. — Но зато уж сказала так сказала! Собравшиеся испытывают повальную радость. Поднимаю за тебя эту чашку! — Глотнул плодово-ягодного киселя домашнего приготовления, которым был украшен скудный закусочный стол.

Но Ульяна огорошила:

— Я настаиваю на том, чтобы сделать плоскую кровлю с гидроизоляцией... И выходом на крышу.

— Плоскую? Ульяна! Как можно? — драчливо взвилась Алена. — Вам что, придется в приискание средств нырнуть? Зачем тогда старый дом снесли? Да, надо экономить, но не до такой же степени! Получится дом-уродец. Арочные окна и плоская крыша! Это же эклектика, рубашка, застегнутая не на те пуговицы. Сейчас и такая мода явилась, но мы же не будем подражать дурновкусию... А как снег сбрасывать? Лопатой?

Дмитрий тоже возмутился:

— Алена права! В моей антресоли, — постучал пальцем по голове, — это не укладывается. Плоская крыша не для нашего климата. И вообще, не об этом мечталось... Ты что, из вредности? Хочешь испортить картину маслом? На тебя вроде не похоже...

Несмотря на упреки, Ульяна твердо стояла на своем. Повторила:

— Я категорически настаиваю на плоской крыше!

На сей раз ее слова встретили недоуменным молчанием.

Между тем Ульяна исходила вовсе не из соображений экономии. Почти четверть века общаясь со свекром, она усвоила его правило сопоставлять события личной жизни с жизнью страны в целом, что означало мыслить во времени. Но именно умение мыслить во времени отличает мудрых от умных... Исходя из «кедровского правила», она смотрела и на строительство нового дома. Такой взгляд рождал два резона.

Первый требовал свести к минимуму импортную составляющую будущего дома. Не из каких-то там квасных соображений, а по сугубо житейским мотивам. Мысля во времени, Ульяна не исключала событий, при которых ремонт иностранной бытовки — газового котла или водяного насоса — намертво встанет из-за отсутствия запчастей. В большой экономике это называют опорой на свои силы, но Ульяна не думала о высоких материях, а исходила из личных опасений за будущее, которое в этом смысле выглядело смутным.

С будущим был связан и второй резон. Она осознавала, что приостановка стройки в конечном итоге связана с общим падением экономики. Однако сноровка мыслить во времени позволяла заглянуть в завтра. А завтрашний день России рисовался более благополучным. И, готовясь к светлому будущему, Ульяна хотела заложить для него фундамент.

Плоская крыша с выходом на нее и была... фундаментом. Придет время, появятся средства, и они соорудят над ней крытую металлочерепицей просторную надстройку из стеновых панелей, с панорамными окнами, через которые с Алешина бугра будут видны великие русские просторы. Образ такого дома зримо стоял перед мысленным взором Ульяны, но она не считала нужным вдаваться в пояснения. Пусть думают, будто речь об экономии средств, потом поймут и оценят ее замысел. В третий раз твердо сказала:

— Митинговать не будем. Я категорически настаиваю на плоской крыше с чердачной дверью.

— О-о, смотри, как шрифт повысила, — покачал головой Дмитрий. — Да и на физиономии у тебя, Уля, такие субтитры, что без слов ясно: дело серьезное, есть неведомые нам, простым смертным, соображения.

После строгого указания настроение у всех упало, разговор сам собой переключился на житейские мелочи. Матвей взглянул на часы:

— Ну, братцы-девицы, мне пора. Звонил Розальев, сказал, что после обеда подъедет чертов олигарх, который жмет на него с продажей завода. Он по личным делам должен выдвинуться в Переславль-Залесский и заодно хочет экскурсионно осмотреть окрестности Батурина. Не под стенограмму скажу, что два его спеца нас уже навещали. Завод осмотрели бегло, их интересовали возможности развития, вот к чему принюхивались. Олигархам нужен масштаб! И это сущая беда... Ладно, я поехал.

Матвей всегда парковал «форд» носом к воротам, что позволяло стартовать в любой момент. Но чтобы встать в позицию «на старт», приходилось совершать сложный маневр. С узкой улицы въехать на участок было невозможно даже с нескольких попыток, не говоря о риске угодить задом в противоположную канаву. И Матвей один из воротных столбов заглубил на свою территорию, ворота встали наискосок, и в них стало удобно въезжать с улицы почти по движению.

Но выезжать-то как? Задом? А дальше что? Развернуться-то невозможно.

Та же проблема стояла перед Кедровым. Но она поддавалась решению: ворота распахнули на околицу, и Дмитрий спокойно въезжал на фазенду с лысой макушки Алешина бугра, которую почистили от куртин дикого бересклета. На этом пятачке, в этом тупичке и разворачиваться было удобно, что и делал Матвей, а потом подъезжал к своим воротам с другой стороны, что позволяло сдать в них задним ходом, заняв позицию «на старт».

Пригодился удобный въезд на фазенду и во время стройки, хотя для грузовиков его сильно расширили, снеся несколько пролетов изгороди.

Когда Матвей уехал, разговор о проекте будущего дома сам собой затух. Техзадание в принципе было сверстано, осталось разобраться с окнами и отделкой, но в этих вопросах нелишне посоветоваться с архитектором. И Дмитрий начал тарахтеть на другую тему. Показывая в сторону лысого пятачка за околицей, сказал:

— Ну что, други и подруги, место для гаража определилось... Надо подумать, как его строить.

— Чего тут думать? — удивилась Ульяна. — Ясно же, вдоль уличного забора с воротами на пятачок.

— Не-ет, Уля, здесь ты не сечёшь. Если поставить его торцом на околицу, получится гараж на одну машину. Но почему бы не боком, с двумя воротами и на две машины? Места хватит с лихвой. Что мешает, если будут деньги?

Ульяна изумленно покачала головой, а Алена воскликнула:

— Папа! У тебя просыпается аппетит! Смотри, как размечтался!

— А в чем, собственно, проблема? Сейчас объясню... — Его внимание отвлекла скромная, невнятного серо-зеленого цвета «хонда», которая медленно вырулила на пятачок. — А это что за бармалеи?

Все уставились на незваную машину, ожидая развития событий и не предполагая, сколь захватывающими они будут.

Первым вылез шофер и по очереди открыл задние двери седана, из которых не спеша выбрались средних лет мужчина и невысокая пухленькая женщина. Обозревая величественную панораму, открывшуюся взору, о чем-то говорили друг с другом.

— Итак, появились первые экскурсанты, — комментировал Дмитрий. — Не приведи Господь, если на Алешин бугор начнется паломничество.

И вдруг Варя негромко воскликнула:

— Не может быть!.. Нет, этого просто не может быть!.. — Потом громко, никого не окликая, а как бы проверяя саму себя, произнесла: — Альба?

Было тихо, женщина, видимо, услышала возглас, повернула голову, и Варя уже в полный голос закричала:

— Альба! Какими судьбами? — И быстрым шагом пошла к «хонде».

Это действительно была Альба — Альбина Рябовол, с которой они не общались почти двадцать лет. Увидев Варю, она тоже была поражена:

— Варя, ты? Невероятно... Что ты тут делаешь?.. Витя, это же Варя Губина, ты что, не узнаёшь?

Мужчина вежливо кивнул и равнодушно сказал:

— Конечно, узнаю. Наша институтская подруга.

— Да я здесь живу, Альба! — эмоционально ответила Варя. — Вернее, здесь у нас дача.

Глянув в сторону кедровского участка, Альбина увидела сидящего за столом Дмитрия и уже спокойно констатировала:

— Смотрю, и твой Кедров здесь...

— Да он уж двадцать лет не мой. Давным-давно разошлись.

Альбина оживилась:

— Развели-и-ись? А что же он на твоем участке делает?

— Это не мой, наш участок следующий, во-он дом сквозь деревья виден.

— Не твой? А почему ты здесь толчешься? И Кедров здесь зачем? Ну, падруга, ты даешь. Ничего понять не могу...

— Это целая история, долго рассказывать, у нас здесь что-то вроде родового гнезда.

Альбина удивленно, с явным интересом поиграла надутыми губами. Потом повернулась к машине:

— Гена, дай мою визитку.

Шофер вытащил из нагрудного кармана визитку, подал Альбине, и она протянула ее Варе:

— Как-нибудь позвони, встретимся, расскажешь. Надо же, как интересно...

Варя бегло взглянула на визитку. На перламутровой, с металлическим блеском карточке витиеватыми буквами выведено: «Альбина Михайловна Рябовол»; в правом нижнем углу номер мобильного. И всё.

— Ты-то как поживаешь, Альбина? — Непонятно почему, Варя вдруг не смогла по-прежнему дружески назвать ее Альбой. — Выглядишь отлично, габариты вроде бы не изменились. Держишь удар нашего возраста.

Альбина слегка усмехнулась, тень какой-то мысли промелькнула на ее лице, и она в новой для Вари неспешной манере выдала целую тираду:

— Да так и поживаю. В ангаре вертолет, в гараже «роллс-ройс», а ездим на этой, замурзанной да замызганной, — кивнула на «хонду». — В дальних поездках Виктор не хочет светиться, и верно делает. Когда все есть, чего пыжиться. Дом на Рублевке, вилла на Лазурке, кругом кучеряво... — Снова усмехнулась. — Анекдот есть со смыслом: сделал чиновник большую карьеру, сидит в очень высоком президиуме, а счастья нет... Красиво у вас здесь, места привольные... Ладно, мы будем двигаться. Значит, жду звонка, встретимся, расскажешь, что у тебя за родовое гнездо с бывшим мужем. Интер-ресно...

Когда Варя вернулась к столу, Дмитрий задал вопрос, в котором был ответ на него:

— Ну, ты поняла, что этот господин и есть тот олигарх, который жаждет захапать завод? Его надо было с караваем встречать, оплошали мы.

— От неожиданности не успела об этом подумать, но ты, к несчастью, прав. Неисповедимы пути Господни! Кстати, вы с Рябоволом знакомы, или я ошибаюсь?

— Когда-то мы с тобой были у них в гостях. Но потом случайно встретились на одном мероприятии — кажется, в интеллектуальном клубе Рыжкова — и, как говорят в таких случаях, друг друга не узнали, не сочли нужным. В те годы он уже начал пыжиться, по имени-отчеству его называли.

— Он сказал, что узнал меня, и больше ни слова. Дал понять, что я ему не интересна. Боже мой, я ведь помню шалопая Витьку Рябовола, который пять лет заваливал сессии и пересдавал экзамены после щедрых подношений. Мама его была завкулинарией при ресторане «Будапешт», снабжала продуктовыми заказами преподавателей. Господи, как давно это было. В другой стране!.. И тот шалопай стал олигархом.

— В наши времена, чтобы разбогатеть, нужны не знания, а умения, характер и наглость, — внесла ясность всезнающая Алена.

— Но он, между прочим, после института работал шиномонтажником, этого не отнимешь. Я удивлялась, а Альба говорила, что Витька Жар-птицу за хвост поймал, одним из первых в ИП подался.

— Что такое ИП, мам?

— Индивидуальный предприниматель. С них, считай, перестройка началась. Я этого не понимала, а Рябовол, видимо, ухватил. Вот и стал первачом. Правда... Мать Виктора была завкулинарией, а отец Альбины завом комиссионного магазина. И в конце перестройки Альба откровенничала, что они с Витькой пустили в ход теневые деньги ее отца. Вот откуда стартовый капитал, на нем и взошли.

— Да-а, времена были лихие, — покачал головой Дмитрий. — Уля, а ты чего помалкиваешь? Сообразила, что почем? Поняла, кто на батуринский завод глаз положил? Бывшие Варины сокурсники.

— Что сокурсники, узнала сейчас. А что к нам пожаловал олигарх, поняла, когда шофер этой дешевенькой машины открывал задние двери для пассажиров. Матвей будет приятно удивлен. Он их на заводе ждет, а они, оказывается, решили к нему в гости наведаться.

Варя предупредила:

— Ребята, у меня просьба. Когда явится Матвей, про Рябоволов я сама скажу, не встревайте.

И когда Матвей вернулся, спросила:

— Ну, встретил олигарха?

— Он на пять минут заезжал. Завод вообще не смотрел, вокруг обзирал. Опасения подтверждаются: хочет крупно развернуться, земли-то свободной много. А вы по незнанию не понимаете, почему Розальев скромный завод поставил и не спешит развиваться. Потому что переработка безвредного пластика не требует лицензии, нет нужды бодаться с проверяющими, контролирующими, разрешающими и так далее. Для Розальева эти хлопоты слишком накладны. А для олигарха получить лицензию — тьфу, раз плюнуть. И он возьмется за пластик тяжелых категорий. Делайте выводы сами.

— А фамилия его как?

— Он не представился, сразу видно, высокомерен. В его машине женщина была, так она вообще не вышла. Дверь ему шофер открыл. Кстати, я удивился, машина очень уж вшивенькая.

— «Хонда»?

— Она. А ты откуда знаешь?

— Грязно-зеленого цвета?

— Я тебя спрашиваю: откуда знаешь?

— А сам олигарх чуть выше среднего роста, подтянутый, с короткой стрижкой?

— Варя, не морочь мне голову. Откуда знаешь?

— Да оттуда, Матвей, что я с этим олигархом пять лет в институтской группе училась. С Витькой Рябоволом. И он, перед тем как на твой завод прибыть, ко мне в гости заехал.

Матвей вытаращил глаза:

— Ничего не понимаю. Варя, ну-ка, подробнее, дело-то серьезнее некуда.

Все улыбались, а Варя, отсмеявшись, рассказала, как было на самом деле, показала визитку.

— Визитка шикарная, как положено жене олигарха. Говорит, звони, заезжай в гости на Рублевку, у них там вилла. Машину пришлю... Я тебе сто раз про нее сказывала, Альба была моей лучшей подругой. А сейчас увиделись, и говорить не о чем. Не только чужая, но и чуждая. Вся в Кардене, хотя не броском, губы с силиконом, правда, в меру, ресницы накладные, парфюм стильный, но тонкий, в нос не бьет. Само собой, брендовая сумочка дорогая, но не яркая. Держит себя в рамках, ничего не скажешь, эталонная дама высшего света... А дизайн ногтей подкачал — вампирские, акриловые... Конечно, ни на какую Рублевку, ни в какие гости я не поеду. О чем с ней беседовать? Два мира, два Шапиро. Она вальяжная, надменная, я ее Альбой называть перестала, для меня она теперь Альбина.

— Избыток денег при недостатке морали, — выдал очередную сентенцию Дмитрий. — Этот чувак далеко пошел.

— Папа, кстати, а что значит «чувак»? Слово у нас в ходу, а откуда оно и что значит, мое поколение не знает. Вроде не блатная феня, а что?

Ульяна рассмеялась:

— У тебя есть карандаш, записывай каждое слово с большой буквы. Пишем как слышим, диктую: Человек, Уважающий Высокую Американскую Культуру. Что получилось?

— Это ты сама только что придумала! Я тебе точно так же могу «хлам» расшифровать: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты. Это словечко тоже в ходу.

— Эх, молодо-зелено, чувак — это так называемый консерваторский жаргон времен хрущевской «оттепели». Однажды я по этому поводу у кого-то даже интервью брала.

— Ой, как интересно!.. Пап, а по части денег у Феры есть целая теория. На хлеб человек может заработать руками, на хлеб с маслом — мозгами, а чтобы бутерброд был с черной икрой, нужно творить идеи. А что, здраво.

Дмитрий скептически поморщился:

— Не учтен фактор внешних обстоятельств: от них зависит, кто снимет пенки с идеи.

— И кому достанутся сливки, — подыграла Алена. — Хотя обычно пенки снимают сливки общества.

— Этот Рябовол на нас с презрением смотрит. Он — сливки, верха. Но воз экономики везем мы, тягловые мидлы, — вяло сопротивлялся Дмитрий.

— Кто везет, того и погоняют, — грустно пошутила Ульяна.

— Такие рябоволы со всего, что попадает в их поле зрения, снимают и пенки, и сливки, непристойные у них прибыли. Ни за что к ней не поеду! — воскликнула Варя.

Пока шла эта словесная игра, лицо Матвея менялось: исчезла растерянность, выражение стало жестким. Похоже, он о чем-то напряженно думал. И в ответ на экспрессивное восклицание Вари твердо, чеканя слова, сказал:

— Варя, ты к ней поедешь в гости, и как можно скорее. Сделаешь паузу для приличия и позвонишь. От ее приглашения нельзя отказываться.

За столом настала гробовая тишина. Даже Варя язык проглотила. И Матвей добавил:

— Не знаю, за какие заслуги, но это подарок судьбы. Единственный шанс спасти Батурино от гибели. Варя, этот шанс в твоих руках. Ты должна уговорить, упросить эту Альбу, чтобы ее муж отказался от покупки завода. Или хотя бы повременил. Оттяжка иногда имеет большое значение: идет время, меняются общие обстоятельства жизни. — Закончил твердо: — Варя, мы не можем упустить этот шанс спасения. Пойми, это как раз тот случай, который в бизнесе проходит по категории договора последней надежды...

22

— Малаховка наша когда-то была, можно сказать, местом ссылки, — докладывал Алексей Журба дорогим гостям. — Я разыскал в архивах, что здесь пребывала знаменитая Мария Спиридонова. В царской России к чему только ее не приговаривали за террор: к смертной казни, к бессрочной каторге. А большевики простили и отправили под надзор ВЧК в Малаховку. Но и отсюда она через пару лет сбежала... А в восьмидесятых в Малаховку сам себя сослал знаменитый методолог Щедровицкий, которого выгнали из КПСС за связь с диссидентами и который славил Горбачева за развал СССР. Он, кстати, за этим столом сиживал, мы с ним приятельствовали, оба в здешнем инфизкульте работали.

Кедровых, с которыми породнились через Алену, в доме Журбы встретили душевно, учинив званый обед. Но родственные связи — само собой, а у старших вдобавок возник обоюдный интерес по части общения, оказалось, они не раз пересекались, хотя и косвенно. Журба вспоминал Глаголева, работавшего в МОСТе с Бобковым, и историю русского американца, лауреата Нобелевки Василия Леонтьева. Кедров рассказывал, как в ЦК КПСС подбирали людей для пражского журнала «Проблемы мира и социализма», где отбывал срок Журба, знавший Лациса, Карякина и прочих «прорабов перестройки», рушивших СССР. Да и Щедровицкого, радевшего за развал СССР, прекрасно помнил.

— Как историк, не устаю поражаться новым свойствам времени, — размышлял Журба. — Смотрите, Кондрат Егорович. В СССР восьмидесятых молодежь прекрасно знала имена громких личностей послевоенных и даже довоенных лет, они часто мелькали в кино, по телевидению.

— Отец, ты же сам говорил, что имя Сталина при Хрущеве вычеркнули из памяти целого поколения, — не согласился Ферапонт.

— Сталина вычеркивали из истории дважды: при Хрущеве и при Ельцине. Школьники шестидесятых вообще не слышали о Сталине, а девяностых что-то слышали о жестоком тиране. Это особый случай, о нем и разговор особый. Я о другом. Кто учился в восьмидесятых знал имена известных персонажей советской эпохи. А сегодня молодежь знать не знает, кто такие Лацис, Карякин, Заславская. Двадцать лет назад эти медийные личности гремели, а ныне напрочь забыты.

На сей раз не согласилась Алена:

— Алексей Семеныч, дело в обилии инфы, в ней и утонули ЛОМы прошлого десятилетия. По себе знаю, каждый день слышу новые имена, которые забываю через неделю. Пять лет вижу по ТВ знаменитость, а исчезла она с экрана, еще через пять лет ее и не вспомню. На слуху, на виду кто-то другой.

Кондрат слушал с интересом. Верно, почему так быстро исчезли из ментального обихода герои перестройки? Молодежь их не забыла — она о них и не слышала. Персонажи, пришедшие на смену, затмили предшественников, не осознавая, что сами тоже станут «сменными декорациями».

Но думал Кедров о другом, о житейском. Ферапонт с Аленой пригласили стариков поглядеть, как они обустроились в Малаховке, и познакомить со старшим Журбой. Клан Кедровых разрастался. Вроде бы случайный Ферапонт оказался таким, что лучше не бывает, и вот они с Зиной гостюют у молодых в Малаховке. На дворе все в снегу, январит, вьюжит, а здесь тепло, уютно, душевно. Дом не ломится от достатка, но полон счастья. Так и сказала хлопотливая хозяйка Зоя Ильинична, счастливая, что стала бабушкой.

Ульяна не раз приглашала старших Кедровых на Люсиновскую — то отведать блинов на Масленицу, то на куличи в раннюю Пасху, а порой и просто на свои кулинарные изыски. Кондрат отнекивался: «К нам приезжайте — какая разница, кто у кого?» Да и сюда, в Малаховку, он приехал по настоянию Алены, гордившейся героическим дедом, и считал визит обязаловкой. Но вышло иначе, и на старости лет он понял, как это приятно — по-домашнему трапезничать в кругу людей, близких и по родству, и по убеждениям. Подумал: «Надо бы собраться вот так, по-семейному и у Дмитрия. Зимой. Летом-то они в Батурине».

Только подумал, а Ферапонт про Батурино и вспомнил:

— Звонил Терентий, говорит, приезжал глава района, собрал народ и сказал, что будут реанимировать школу, старое здание переиначивать, это дешевле и быстрее.

— Для кого школу? — удивился Кедров. — Если мне не изменяет склероз, из коренных жителей в Батурине только старичьё вроде меня. Молодого подроста нет.

— Именно! Я об этом и спросил. А оказывается, депутация новоселов — в Батурине их зовут дачниками, а они и есть дачники, все с московскими квартирами — ездила в Переславль, хлопотала о школе. Понимаете, Кондрат Егорович, дома теперь строят теплые, зимние, комфортные, и люди хотят жить в Батурине круглый год, работая на удаленке, она сейчас в моде. Кстати, в Малаховке тоже. А где детям учиться?

— Деда, когда папа построит дом, вот увидишь, они с Ульяной тоже в Батурино переедут, если Тимоше будет где учиться. А мама вообще ждет не дождется пенсии, чтобы туда перебраться... Московские квартиры можно сдавать, тоже денежка.

— Кому сдавать? — с хитрецой спросил старший Журба.

Алена пропустила подвох, ответила не задумываясь:

— Ну, мало ли кому. В Москве приезжих много.

— А не слишком ли много? Как бы не получилось, что москвичи по деревням разъедутся, а их место приезжие займут. В Малаховке понаехавших уже пруд пруди.

— Отец, в Батурине проблема похлеще. У Матвея на заводе рабочие только из таджиков. Правда, пока все спокойно.

— Именно что пока! — воскликнула Алена. — Я с Матвеем чаще тебя общаюсь, он в жуткой тревоге, был случай бытовой агрессии. Говорит, что уже «белый ключ», вот-вот закипит.

— Что такое «белый ключ»?

— Деда, а ты не знаешь? Вот что значит не хозяйствовать на кухне. Вода перед кипением становится белой от пузырьков.

Ферапонт, ни к кому не обращаясь, словно подумал вслух:

— В Батурине только этого еще не хватало...

— Чего этого, Фера?

— Забот с мигрантами... Каминг-ауты там уже были. Ты, отец, не представляешь, какой это кошмар. Я в тот день в Батурине отирался — у Терентия опять неполадки с отоплением — и тех еще прелестей нагляделся...

Алена поддержала:

— Он та-акое рассказывал! Ужас ужасный!

Кондрат не понял, о чем речь, но допытываться не стал. Его захватила болезненная проблема мигрантов, которую он частенько крутил в голове, обдумывая методы ее решения, но трезво оценивая свои варианты, понимая, что это фантазии далекого от реальной жизни диванного эксперта.

Но вскоре вновь услышал о загадочном ужасе ужасном.

На Масленицу Ульяна, как обычно, собралась печь блины и дежурно пригласила свекра в гости, не рассчитывая на согласие. Однако на сей раз, к ее вящему удивлению, он откликнулся, и она готовилась к праздничной трапезе по-настоящему. А если Ульяна за что возьмется, никогда не получится как надо — всегда с избытком против нормы. В итоге угощений набралось столько, что сам собой возник вопрос: не устроить ли званый обед?

Впрочем, идею подбросил Дмитрий. Он загрустил по поводу того, что они давно не общались с Лидией Ивановной, — когда старый дом снесли, она перестала приезжать в Батурино. Возможно, посчитала обременение, наложенное при продаже, исчерпанным, к тому же Кедровы ее уже не приглашали — из-за разрухи на фазенде. И Дмитрий предложил:

— Уля, наверное, Лидия Ивановна на нас в обиде... Не позвать ли ее на блины вместе с моими предками? Не знаю, найдет ли общий язык с отцом, но обоим будет интересно, это наверняка.

Лидия Ивановна была рада звонку, а уж когда услышала о приглашении на блины, и вовсе растаяла. Не скрывала чувств:

— С огромнейшим удовольствием. Я, откровенно говоря, решила, что вы обо мне забыли, наш с вами контракт формально себя исчерпал, этических претензий нет. Буду, обязательно буду!

В итоге получилось застолье на шестерых, включая Рому, который пошел по стопам отца и был младшим научным в его институте.

Настала уже широкая Масленица, и стол Ульяна накрыла от души. Когда, рассыпаясь в комплиментах хозяйке, вдоволь распробовали блинов со сметаной, сыром и красной рыбой, начались воспоминания. Кондрат Егорович с умилением баял, как на Масленицу в санях, запряженных мухортой кобылой Зорькой, со вскриками «На санях кататься, в блинах валяться!» возил ребятишек по Сухому Логу дед Василий, — между прочим, под звон колокольчика «Дар Валдая», вот так-то. Лидия Ивановна помнила, что в Батурине строго держались распорядка Масленой недели, расписанной по дням, — от встречи и заигрыша до Прощеного воскресенья; всей деревней вторнично катались с горок, в четверг прыгали через костры, а уж чучело сжигали всегда сообща. И сам собой возник вопрос: а сейчас-то как в Батурине народные праздники празднуют?

Тут и всплыл «ужас ужасный».

— Какие праздники! — воскликнула Ульяна. — Нет сейчас в Батурине никаких народных гуляний! Другие ныне пошли шествия, отвратительные, антинародные.

Старшие Кедровы и Лидия Ивановна, не понимавшие, по какому поводу кипятится Ульяна, вцепились мертвой хваткой:

— А ну-ка, докладай, и немедля. Подробностев давай!

— В другой раз, — пыталась отвертеться Уля. — Не хочу вам аппетит портить.

Но старшее поколение было неумолимо:

— Сказывай, посвяти в новые тайны Батурина. Без разгадки твоих ужасов блины в рот не лезут.

Впрочем, едва Ульяна обозначила тему, шутки кончились.

В день инаугурации президента Путина, одновременно с бузой на Болотной батуринские инаколюбящие вышли на коллективный каминг-аут.

О том, что в селе еще в разнузданные девяностые обосновалась колония радужных, было известно: в глухой деревне, подальше от осуждающих взглядов, несколько скрытых геев купили дом, где тайно предавались незаконным в ту пору прелюбодеяниям. Деревенские поговаривали, у них чуть ли не до свального греха доходило. Когда однополым дали послабление по юридической части, они стали шумно шататься по деревенским улицам, благо приструнить их некому. Но постепенно Батурино оживало, в какой-то год радужным дали отпор, и они спрятались за забором до неба. Построили на месте старого дома роскошный особняк с автостоянкой, разукрасив его во все цвета радуги, и стал он их притоном.

Слушая Ульяну, Кедров вспомнил давний день, когда они с Филиппом пешочком шли от Зубовской к Старому Арбату и на Пречистенке увидели расфуфыренного голубого господина с сильно вихляющей походкой, напоказ, с вызовом козырявшего своей особостью. Да, уже в те годы Ульяна жаловалась на шабаш батуринских геев. Но те разговоры сошли на нет, Кондрат о них забыл.

И вдруг тема вылезла снова. Крупным планом! По словам Ульяны, тайный притон со временем превратился в легальную «базу расслабления», тропа к которой расширилась вместе с асфальтовым проселком. Начались новые причуды. Сторожем наняли живущего о забор бывшего колхозного тракториста Васю Забровина, но велели ему отрастить густую бороду, нарядиться Львом Толстым и гостей встречать, подпоясавшись да с посохом. От Васи и утекают шокирующие подробности бытования гомосеков, чему хозяева не препятствуют. Даже легонько поощряют его болтливость. Поэтому известно, что гости приезжают на все более дорогих машинах, что среди них появились начальствующие личности, и был случай, когда кто-то прибыл с охраной.

Потом Вася известил, что в Голубом доме — так окрестили радужный замок — появилось то, что при Советах называли наглядной агитацией: плакаты с лозунгами «Лучше явно, чем скрытно», «Гей — это звучит гордо!». И ему объяснили: когда хотели запретить геев, петицию в их защиту подписал сам Лев Толстой, потому его Толстым и обряжают. И вообще, голубые больше не хотят прятаться, и он часто слышит, что они говорят об «идее открытости».

— Понимаете ли, в чем дело, — разъяснил Дмитрий, — мы с Улей этой темы не касались, она для нас не существовала. Голубой дом на другой околице, от нас не близко, мы об этой публике позабыли. А когда они на гей-парад вышли... После него Уля и собрала этот кейс.

— Гей-парад?! — изумился Кондрат. — Это же запрещено.

— Нет, Кондрат Егорович, законом не запрещено. Другое дело, что в Москве опасаются уличных драк, не разрешают. Помните, казаки им наподдали? А в деревне-то, они думали, кто против выйдет? Квартальных надзирателей нет, полиция далеко, а во-вторых, за парад гордости ничего предъявить нельзя. Потом я по-журналистски с этим разбиралась, и выходит, если бы они вышли с флагами и лозунгами, не оскорбляя общественные вкусы ни видом, ни поведением, то — имеют право на шествие не политического свойства.

— А они оскорбили? — Лидия Ивановна подстрекала Ульяну сказать о подробностях происшествия.

— Да в том-то и дело! Для храбрости выпили, некоторые крепко, и вот представьте: орущая и визжащая орава — там ведь и геи, и лесбиянки, и трансгендеры, и небинарные личности всех мастей, говорят, даже хастлеры есть, проститутки-мужчины... И эта бесноватая орава движется по узким батуринским улочкам, впритык к домам. Шоу фриков! Необузданное веселье под музыку, в похабных одеяниях, кое-кто почти без одеяний. Мужики в балетных пачках! Женщины в трико, с причиндалами да в мини-бикини. Смотреть противно. Да еще невербальный язык в ход пускают... жесты непристойные. Такая у них новая гордость — это на одном из плакатов написано. Скажите, ну как эти ладушки-гадушки воспринять?

Кедров возмутился:

— И никакой политики! В день инаугурации президента, одновременно с бузой на Болотной — и никакой политики!

— Кондрат Егорович, да ведь ЛГБТ как таковое сегодня и есть политика. Гендерная идентичность, самоощущение отдельно взятого человека — это одно, а когда они сбиваются в стаю — это со-овсем другое. Я этот вопрос изучала в историческом плане, потому и хочу знать о деталях скандала.

— Лидия Ивановна, да мне добавить нечего. Да! Как же я забыла! Впереди колонны гарцевала лесбиянка на мотоцикле! Не прическа, а клок пакли, седалище безразмерное, с радужным флагом. Живая горгулья! Ну и одета, вернее, раздета соответственно. Зажигала под музыку, мото с динамиком... А еще, потом мне сказали, в Голубой дом приезжал знаменитый Игорь Кон. А я, когда в «Науке и жизни» работала, знала, что этот Кон написал шумную книгу «Однополая любовь». И другую, еще скандальнее — «Мальчик — отец мужчины». Представляете, куда полез? Детей воспитывать...

Ну, уж по поводу воспитания детей высказаться, конечно, должен был каждый, и за столом, перебивая друг друга, возмущались минут пять. Наконец бразды правления взяла Лидия Ивановна:

— Скучно, господа... А знаете, шумные вы мои, что философ Кант, который в совершенстве владел искусством застольной беседы, считал самым плодотворным вариантом, когда за столом шесть человек? Этому параметру мы с вами соответствуем. Второе условие Канта — в беседе не должно быть долгих пауз. И здесь мы с вами вполне; блины остывают, а мы без умолку тарахтим. Но у Канта есть третье условие — в беседе не надо перескакивать с темы на тему... Давайте в антракте, для перебивки, я расскажу, как раньше в Батурине за обман наказывали, а потом продолжим по Канту. Он, кстати, был выдающимся педантом.

Дело было истинно деревенское, и рассказывала Лидия Ивановна нарочито деревенским говором, как бы артистически. А суть в том, что плотник Гришка Меланин подрядился изготовить кому-то новый оконный переплет. Дело сделал, а ему не заплатили. Приходит на другой день, говорит: «Хозяин, я дело не доделал, надо переплет подправить». Подправил и ушел. А недели через две хозяин начал жаловаться, что в доме нельзя жить: жуткий запах, а почему — не понять. Ну, люди-то знали эти плотницкие проделки, кто-то и подсказал: «Снова зови Гришку». Позвал, а Гришка говорит: «Сперва за ту работу заплати да за эту надбавь». Деньги получил и в пять минут порядок навел. Когда он переплет якобы подправлял, в подоконник дохлую курицу замуровал, чтобы наказать за обман.

— Шутки шутками, а плотницкие рассказы, по Василию Белову известно, всегда со смыслом, — закончила Лидия Ивановна.

Навалились на блины, которые усердно подкладывала Ульяна, и Кедров вернул разговор в прежнее русло:

— Да-а, не всегда Масленица со сметаной, иногда и с соленым огурцом... Понимаете, Лидия Ивановна, в этой теме я не искушен, а по части воспитательных процедур вполне... Но Кант для меня авторитет.

Лидия Ивановна отложила приборы:

— Я изучала историю вопроса и, не вдаваясь в детали, по-крупному скажу так: эта публика начинала с борьбы за свои права, затем стала драться за квоты, а теперь диктует правила жизни, стремясь отклонение сделать нормой, легализовать однополые браки. И рвется в лидеры, что особенно заметно в спорте, где в атаку пошли трансгендеры. Агрессия появилась... Это в мировом масштабе. В России у них было отставание. Но когда отменили статью 121 советского УК, гендерные активисты перевозбудились от новых возможностей — теперь они в законе! Нарастили денежную массу, постельных безумств им уже мало, нужен кайф от публичных заявлений о своей особости, интимный стыд побоку, можно гордиться срамом открыто, неистово и с размахом... И у эксцесса в Батурине в пандан с Болотной отчетливый идейный подтекст. Вроде бы частность, местный масштаб, зернышко на пшеничном поле. Но если рассмотреть его по квадрату Декарта, то есть с четырех сторон, нетрудно понять, что при удаче на Болотной он стал бы основой всесветного пиара.

Равнодушных за столом не было, снова пошли шумные дебаты, ибо у каждого были примеры на сей счет. Плеснула бензинчика и Ульяна:

— Противно все это... — Засмеялась. — Я почему смеюсь? После публичного демарша они стали вести себя вызывающе. Помню, прихожу в магазин, в небольшой очереди стоит мужчина, я на него внимания не обратила. И вдруг он по мобильнику явно на публику, с вызовом громко кому-то говорит: «Пра-ативный, уха-ади... Вазелин в кармане». Знает ведь, что их так передразнивают, и нагло суёт всем в нос свой каминг-аут... А я сейчас тоже начала с «противно». — Снова засмеялась.

Дмитрий повернулся к Роме:

— У тебя что, блинов полон рот? Ты пока ни слова не молвил. Выступи-ка перед нами от имени молодого поколения. Как у вас на этот счет?

Рома равнодушно пожал плечами:

— Да никак. Открытых геев в институте нет, тема не звучит. А вот в Интернете... Мне один педик написал: «Ти секси пассив?» Судя по «ти», иностранец. На инфопомойке чего только нет... А однажды видел транса на шпильках, около «Метрополя», — невообразимо! Вот и все мои познания на этот счет.

Теперь рассмеялся Кондрат Егорович:

— Молодежь не знает, а когда-то у гостиницы «Метрополь» была плешка проституток. Вопрос посчитали серьезным, им занимался лично первый секретарь МГК Егорычев. Волны и до ЦК докатились.

— А твое поколение не знает, что теперь там плешка гендерных страдальцев, — поддел отца Дмитрий.

— Если глубже смотреть, у нас другая проблема, — продолжил Рома. — Живем-то онлайн, прямых общений меньше. Ну и знакомств соответственно. А сайты знакомств, они для ущербных, ни один нормальный парень в них не заглядывает. Все в институтском котле варятся, и в этом свои проблемы. Иногда сложные...

— Ну и разговорчики пошли! — засмеялась Ульяна. — А блины остывают, пойду-ка подогрею.

Но Лидия Ивановна ее остановила:

— Ульяна, подождите... Помните, я вам говорила об этнокультурных основах истории? О красных и черных сотнях?

— Конечно.

— Так вот, как ни странно, вопрос, который мы обсуждаем, тоже связан с соперничеством допетровской Руси и петровской России. Именно петербуржцы привнесли в российскую жизнь гомосексуализм. Гусары увлекались пьянством, а кавалергарды вот этим самым. А к началу ХХ века он стал поветрием в среде леворадикальной интеллигенции, которая слилась с большевиками. Неспроста Блок писал, что при новой власти футуризм превратился в официальное искусство. А у футуристов педерастия была чуть ли не повальной. Известно, Серебряный век этим особо славился, да и литература на сей счет была богатая. А у красных сотен гомосеки вызывали жгучую неприязнь, на уровне ненависти. И открылся новый фронт в вековом противостоянии допетровской и петровской России. У нас об этом никогда не писали, но в ходе второй Гражданской, о которой я говорила, этот фактор имел заметное значение, не случайно с футуризмом и нудистами было очень быстро покончено... Для допетровской морали вопросы пола вообще болезненны, известен Астраханский бунт, когда вышел указ женщинам брить лобки... Ненависть к инаколюбящим залегает в русском сознании глубже, чем извороты политической истории. Потомки красносотенцев на дух не переносят нынешних гомосеков; кстати, в основном-то представители ЛГБТ — выходцы из леворадикальных кругов. То, о чем говорю, как бы отрыжка былой этнокультурной схватки... А может быть, ее следующий раунд, время покажет.

За столом повисла тишина, сказанное было глубоким, его требовалось переварить.

Для Кондрата разъяснения Лидии Ивановны стали откровением. Он впервые общался с ней, впервые слышал об этнокультурной системе, о каких-то красных сотнях, противостоящих каким-то петербуржцам. А уж вторая Гражданская война и вовсе сбивала с мысли, порождая немало колких вопросов. И в то же время он нутром чуял, что за словами Лидии Ивановны стоит негласная, неозвученная правда жизни. По происхождению он был потомком допетровцев и, видимо, в обход сознания услышал в ее словах голос далеких предков.

23

На Рублевку Варя не звонила долго.

По этому поводу впервые за годы семейной жизни у нее были серьезные объяснения с Матвеем, небурные, однако напряженные. Его настрой на «надо» и «должна» вызывал отторжение. Судя по категоричности мужа, она понимала, что угроза продажи завода нарастает и Матвей цепляется за последний шанс, но не могла переступить через себя и ехать на поклон к бывшей подруге, просить, вернее, умолять... Кроме того, было неясно, в каком качестве предстать перед Альбиной. Защитницей первозданной природы Плещеева озера? Это нелепо и попросту глупо, олигарху плевать на такие просьбы частного характера. Женой управляющего заводом? Во-первых, это совсем уж унизительно, а во-вторых, не спасает от продажи, Варе пообещают, что Матвея не уволят, и вопрос закрыт. Что еще?.. Матвей рассчитывает на дружбу студенческих лет и не может понять, что для сегодняшней Альбины прежних отношений не существует.

Долго ломала голову, пока не вспомнила известное правило: для решения сложных проблем надо подняться как минимум на следующий управленческий уровень. Приложила его к своему случаю, и в ушах зазвучал мотив песенки: «Нормальные герои всегда идут в обход». Да, в лобовую говорить с Альбиной бесполезно, по сути, и не о чем. Ищи, Варя, новые смысловые подходы.

В Москву Матвей всегда выезжал в пятницу вечером, когда москвичи мчали на дачи и пробок не было. А в Батурино — воскресным вечером, когда все возвращались в город, — снова на противоходе. Суббота была днем семейного отдыха, и Варя иногда заготавливала сюрпризы, вроде билетов в театр или на эстрадный концерт. Но предстояло очередное тягостное объяснение, для него Варя решила «создать обстановку» и в тот раз предложила поужинать в ресторане, что тоже бывало и не вызвало вопросов.

На такси они поехали в центр, на Бронную, где когда-то ужинали в «Аисте» и знали, что там хорошая кухня. Заказали по бокалу красного, традиционно чокнулись «за наше счастье», и Вера без разминки приступила к делу — для нее это было именно делом.

Подробно, с красочными воспоминаниями и ироничными комментариями поведала о студенческом прошлом Рябоволов, их первых шагах на денежной ниве. И аккуратно подвела к единственному логическому выводу из сказанного, который сформулировала заранее:

— Это другие люди, Матвей. Шла бы речь о кредите, Альбина по старой памяти да с барского плеча решила бы этот вопрос. Но просьбу не покупать завод она не поймет, даже говорить на эту тему не станет. Надо искать иные подходы... Мне хотелось бы встретиться с Розальевым. Может быть, из его уст услышу подсказку.

Матвей «погрузился в думание», он всегда так говорил, когда размышлял над сложностями жизни. А Варя ни о чем не думала. Она исчерпала домашнюю заготовку и ждала, что будет дальше. Как обычно в таких случаях, сказать «Пойми, ты должна...» Матвей уже не мог, мяч на его половине поля. Варя была мудрой женщиной: у них не спор, в котором кто-то должен взять верх; муж взвалил проблему на ее плечи только потому, что нет других вариантов. И его, с его мозгами, надо подключить к «делу», поставить перед ним тоже непростую задачу — но решаемую. И пусть думает.

А думал он томительно долго. Наконец прервал молчание:

— Я считал нужным кое-что от тебя утаивать... Нет, пожалуй, начну с другого. Понимаешь, я не в тех отношениях с Розальевым, чтобы приглашать его в гости не пойми зачем... А теперь об утайке. Ты знаешь, у меня неплохие заработки. Но на деле я получаю заметно больше. Удалось так раскочегарить завод, что он приносит немалую прибыль, а по контракту я имею от нее свой процент — в плюс к зарплате. И не говорил об этом, чтобы преподнести сюрприз. Свою долю я отдавал Розальеву в счет долга за дом и словно по заказу, а вернее, по воле Божьей как раз на следующей неделе полностью с ним рассчитаюсь. К его чести, он дал в долг без процентов... — Сделал паузу. — И я хотел сделать тебе подарок: всё, дом в Батурине наш! Без обременений... Но сейчас думаю о другом. Покупка своего дома в масштабе наших жизней событие историческое. Помнишь, когда его оформили, ты не хотела праздновать, чтобы не спугнуть удачу: висит большой долг, мало ли что. Теперь дом в любом случае наш, и можно праздновать... Так вот, почему бы не отметить это событие вместе с Розальевым? Разве это не повод познакомить тебя с ним?

Над планом действий Варе кумекать не приходилось, он возник сам собой.

— Я накрою стол, и пригласишь его. Скажешь, что мы премного ему благодарны, что хотим чествовать его, хотим показать дом, купленный с его помощью... Стоп! Ты говорил ему, что я знакома с женой Рябовола?

— С какой стати?

— Замечательно! Для него это станет новостью, и она его поразит. Будет о чем поговорить, разговоры наверняка пойдут в этом русле. Ну-ка, закажи еще по бокалу.

—  Значит, так: бери краткосрочный отпуск и в следующее воскресенье едем в Батурино. Буду с ним договариваться на любой день, когда ему удобно. Повод есть! И достойный, не будет ощущения, что я набиваюсь в дружбу.

Розальев пришел с букетом снежно-белых пионов местного «розлива» и представился Варе:

— Марат Борисович. Прошу любить и жаловать.

Бегло осмотрел дом, порадовался за хозяев и, потирая руки, взял инициативу на себя:

— Ну что, за стол? Вижу, уважаемая Варвара Сергеевна, вы накрыли по-царски. Как и подобает в новоселье.

Подняли заглавную рюмку, потом выпили за того, благодаря кому удалось купить сей добротный дом. За Розальева Матвей произнес длинный тост, но говорил искренне, благодарил от души. Марат Борисович со своей стороны порадовался за новоселов, сказал, что рад быть сопричастным, и пожелал хозяйке дома много лет в нем жить-поживать, добра наживать.

После взаимного обмена любезностями настала пауза. И Варя поняла, почему Матвей не приглашал Розальева раньше: говорить-то за столом не о чем; кроме заводских проблем, общих тем нет. А в домашнем кругу, да в обществе женщины чего мусолить служебные вопросы? Но сегодня Розальева ждет сюрприз... Они с Матвеем заранее обговорили, как мимоходом, якобы случайно вбросить в застольную беседу фамилию Рябовола.

Розальев первым прервал паузу. После пары необязательных фраз спросил:

— Варвара Сергеевна, Матвей упоминал, что вы специализируетесь в инженерном деле. С вашего позволения, в какой сфере?

Вместо Вари ответил Матвей:

— Марат Борисович, эта дама окончила авиационно-технологический институт, но проектирует не самолеты, а ядерные реакторы. Лично я не понимаю, что между ними общего.

— У меня тоже инженерное образование, мне известно, что у проектирования всех видов оборудования есть некие сходные элементы. И самолет, и ядерный реактор делают из особых материалов, совершенно разных. Но наука, изучающая свойства материалов, она одна.

Вера не упустила шанс:

— Потрясающе! Марат Борисович, я поражена, вы сразу попали в точку, в самую десятку. По специализации я металловед.

Матвей не выдержал, на взгляд Вари, слегка поторопился:

— И знаете, с кем она училась в институте в одной группе? С Альбиной Рябовол.

— Матвей, первые два курса она была Дробышевской. За Витьку Рябовола она вышла только на третьем курсе.

Розальев как бы замер. Видимо, в его голове что-то не связывалось: человек по фамилии Рябовол и управляющий его заводом Матвей Лещеня жили в разных вселенных. Через несколько секунд равнодушно сказал:

— Рябовол фамилия не очень редкая. В поле моего зрения тоже есть некто с такой фамилией.

«От неожиданности он пропустил “Витьку”, — подумала Варя. — Он не может не знать, что олигарха зовут Виктор, черт его знает, как по отчеству. А совпадение фамилии и имени неизбежно потребует уточнений. Надо поднажать на имя, чтобы до него дошло».

Но до Розальева «Витька» «дошел» без повторного упоминания. Он осторожно спросил:

— Кстати, а как звали вашего Рябовола?

Все эти дни Варя обдумывала встречу с Розальевым, крутила в голове самые разные варианты разговора, подыскивала нужные аргументы, фразы. И была во всеоружии, ни слова просто так, без глубинного смысла.

— Отчества, конечно, не помню, а по имени он был и остается Виктором.

— Что значит остается? — спикировал Розальев.

— Ну, он ведь сейчас жив-живёхонек, процветает. Да еще как!

— Вы что, с ним общаетесь?

«Клюнул!» — возбужденно аукнулось в сознании Вари, и она выложила главный козырь:

— Да они с Альбой недавно к нам сюда заезжали.

— Что значит «с Альбой»? — растерянно спросил Розальев.

— Альба дружеское прозвище его жены Альбины. — Взяла с журнального столика заранее приготовленную визитку, протянула Розальеву. — Вот, новую визитку оставила.

Визитку он рассматривал долго, хотя на ней было всего три слова. Приходил в себя от потрясения и просчитывал, как использовать это странное, невероятное везение. Сюрприз действительно был ошеломляющий. Он никогда не называл Матвею имя олигарха, покусившегося на завод: не его уровень. И фамилия покупателя могла всплыть только в случае, если Варвара Сергеевна действительно поддерживает связь с Рябоволами, а они и вправду заезжали недавно в Батурино. И не могли не сказать давней подруге, что намерены купить здешний завод. А что Матвей, который категорически против продажи? И эта богемистая визитка... Поток новых сведений был похож на наводнение, Розальеву не удавалось загнать их в единое русло, чтобы наметить план действий. Чувствуя неловкость от затянувшегося молчания, промямлил:

— Да-а, любопытная ситуация образуется... — И, видимо, поймав мысль, четко спросил: — Матвей, вы говорили Варваре Сергеевне о возможной продаже завода?

— Она об этом прекрасно знает и тоже тревожится.

— Варвара Сергеевна, разве Рябоволы не сказали вам, что именно они хотят купить завод?

Застольная беседа развивалась гораздо стремительнее, чем предполагалось, в цейтноте обдумывать ответ было некогда, и Варя решила не ходить вокруг да около, сразу расставила точки над «и»:

— Марат Борисович, уважаемый, если бы они мне об этом не сказали, мы бы с вами сейчас не сидели за этим столом.

Розальев снова задумался. Картина начинала проясняться: эти люди далеко не простачки, они искали и нашли повод для более тесного знакомства, чтобы обсудить, каким образом использовать дружбу с Рябоволом. Оказывается, Матвей не просто управляющий, который занят заводской текучкой и не должен совать нос во владельческие проблемы. Думалось ли, что у него большие связи?.. Но он соратник, у них общая цель, с ним и его женой можно говорить откровенно. Можно и нужно! Однако... если Варвара Сергеевна не попросила подругу не лезть в Батурино, а сочла нужным посоветоваться с владельцем завода, значит, не все так просто.

Тоже отбросил дипломатию, без цирлихов-манирлихов спросил:

— Варвара Сергеевна, насколько я понимаю, напрямую изложить Рябоволу или его жене нашу с вами общую просьбу по каким-то причинам невозможно?

— Вы все понимаете очень правильно, Марат Борисович. Люди такого калибра не путают личные отношения с бизнесом. У них все расписано четко: мухи отдельно, котлеты отдельно. Для того мы и сочли нужным встретиться с вами, чтобы поискать обходной маневр. И мне хотелось бы войти в тему, стать «специалистом», в кавычках, по утилизации отходов.

Варя перехватила инициативу, и Розальев окончательно понял, что с этими людьми надо разговаривать на равных. Кивнул:

— Что ж, приступаю к изложению краткого курса. Переработка отходов дело грязное. И есть тонкости. Возьмите компост — казалось бы, вали в него всю органику и получишь перегной. Но если возьмешь его в переработку, замучаешься. Всюду теперь химикаты, они могут попасть в удобрение, а поле должно быть чистым, правила на этот счет строжайшие. Недоглядишь — инспекция накажет. Дальше. Возьмите канистры от пестицидов — их тщательно моют, это технология. Но смыв, так называемые хвосты куда деть? В канализацию нельзя — пестициды убивают бактерии очистных сооружений. Сольешь, условно говоря, в унитаз, инспекция поймает — накажет. Стеклянные бутылки теперь всех цветов радуги, и их перестали принимать, ибо переплав получается серо-буро-малиновым и никому не нужен. А текстиль очень неудобен в переработке, потому что приходится вручную срезать с одежды бирки, их теперь вшивают видимо-невидимо сколько... Я не случайно с разнородных мелочей начал, и вы, Варвара Сергеевна, наверное, понимаете почему. Об этих частностях люди понятия не имеют и думают: если человек знает такие тонкости утилизации, значит, он в этом деле бо-ольшой дока.

Варя и Матвей заулыбались. Розальев отличный психолог, он сразу стал готовить Варю к разговору с Альбиной.

Потом пошли краткие справки. О мусорных полигонах, которые теперь сами ведут первичную сортировку. О самых больших в мире российских мусоросжигалках — на Западе строят малые заводы. О семи классах отходов — от суперопасных до безвредного, не требующего лицензии пластика пятой категории. Но тонны такого пластика на помойках не соберешь, и он договорился с гигантом Фосагро. Там выпускают удобрения в пропиленовых мешках, но сырье-то поступает тоже в мешках; и Розальев забирает спрессованные кипы грязных, которые в итоге превращаются в новые, — круговорот мешков в природе. А еще договорился с «Яндексом», у которого много отходов оберточной пленки.

Варя, человек инженерного мышления, по достоинству оценила, как четко и кратко Розальев снабдил ее знаниями, достаточными для дилетанта, выдающего себя за знатока. Но он еще и вишенку на торте подбросил:

— Варвара Сергеевна, вы были в Египте?

— Увы. Раньше пребывала в статусе невыездной по причинам секретности, и Египет был для меня страной небывания. А сейчас пока не до путешествий.

— В таком случае поведаю о том, что не показывают ценителям пирамид, — о городе мусорщиков в недрах Каира. Поведаю как о некой достопримечательности, не более. Для пополнения беглых познаний о нашей отрасли. На всякий случай. Мой жизненный опыт подсказывает, что умение удивить собеседника иногда может пригодиться. Булочка с изюмом вкуснее, чем сухарь. И деловой разговор с включением занятных историй «кстати» плодотворнее скучной жвачки.

Египетская сага действительно была интересной, заставляя Варю и Матвея удивленно ахать. Но Розальев закончил ее суровой прозой дня:

— Варвара Сергеевна, я развернуто выполнил просьбу ввести вас в курс мусорных проблем. У вас еще вопросы есть?

Вопрос, конечно, был, и самый главный: все-таки о чем просить Альбину? Как выйти на прямой разговор о заводе? Насколько глубокой должна быть степень просьбы — «не покупать», «хорошо бы, если бы не купили», «стоит ли торопиться» и так далее по нисходящей?

Марат Борисович огорченно развел руками, ответил мимикой и лексикой:

— Все зависит от уровня ваших отношений со старыми институтскими друзьями, на эти вопросы можете ответить только вы сами. Я шпрехать по-китайски не умею.

После не очень-то веселого новоселья Варя по-прежнему пребывала в растерянности. Но ситуация резко изменилась: встреча с Розальевым стала рубиконом, теперь нельзя оттягивать звонок на Рублевку.

Она потеряла и сон и аппетит, у нее развился стойкий запор мыслей: не могла думать ни о чем, кроме предстоящего разговора. В голове, словно заезженная пластинка, крутилась мысль: ей предстоит пройти через самое страшное унижение в своей жизни, просить о помощи бывшую подругу, разжиревшую и очерствевшую на олигархических хлебах. Нет, не просить, а умолять!

Сколько ни пыталась сломать себя, не могла предстать в такой роли.

Телефонный разговор был коротким, но темпераментным.

Альбина обрадовалась звонку:

— Подруга, ты чего снова потерялась? Чего не звонила?

— Ой, ты не представляешь, сколько забот-хлопот навалилось! — заверещала Варя, заранее подготовившись к стёбу. — Запарка, бесконечный дедлайн! Из-за Димкиной стройки вконец замоталась, силов нетути.

— Я так и не поняла, он тебе муж или не муж? Ты же сказала, что давно развелись, а колотишься из-за его стройки. Что он строит-то? До-ом? Какой дом? А ты здесь при чем?

— Приеду — расскажу, сейчас некогда. Лучше скажи, когда к тебе прикатить?

— Да хоть завтра. Куда машину присылать?

— Нет, давай послезавтра. Завтра я из Батурина эвакуируюсь в Москву, а там тоже аврал. Машину пришли... к памятнику Пушкину, я рядом по делам буду, пусть водитель позвонит. Давай часа в два, как раз с кунг-фу закончу. Заодно накормишь обедом, вечно поесть не успеваю.

Но была проблема, над которой Варя тоже думала не один день. В гости на Рублевку! К подруге дней далеких... Как одеться? У нее были выходные наряды, но жену олигарха она удивить не сможет. Значит, пыжиться не надо, скромная деловая одежда будет в самую пору. В день икс она долго вертелась перед зеркалом, пришла к выводу, что выглядит вполне, и уже собиралась ехать на Пушкинскую, как вдруг ее словно в бок кто толкнул. Не раздумывая, сбросила пиджачный костюмчик, оделась нарочито небрежно — в повседневную «рабочую» одежду.

С Рублевского шоссе они свернули в узкий боковой проезд и минут пять на пониженной скорости ехали среди глухих высоких заборов с изысками: то башенки, то кружевной верх, то столбы из природного камня. Остановились у ворот со створками, украшенными большими металлическими розами, водитель нажал пульт, и они начали медленно открываться. А Варя вспомнила, как Балаев привез их в Переделкино и они впервые увидели раздвижные ворота на даче фотокора брежневского пула Юры Степнова. Но Балаев просил открыть их, используя домофон, а теперь, спустя четверть века, ворота кнопкой открывает сам шофер. Прогресс, однако.

Особняк Рябоволов производил впечатление. Варя не могла оценить его статус, потому что не с чем было сравнивать: она впервые на Рублевке и даже не знала, что такое «Жуковка-2», о чем с пиететом упомянула Альбина. Но рублевское жилище Рябоволов, безусловно, было шикарным. Вальяжная хозяйка не сочла нужным показывать гостье весь дом, а сразу пригласила в просторную гостиную с огромными окнами от пола до потолка, со стильными сервантами, полными нарядной посуды, и усадила за большущий обеденный стол. Сама села напротив.

«Обозначила дистанцию, — мелькнуло в голове. — Никаких тебе дружеских посиделок за уютным столиком на двоих. Что ж, и мне манерничать незачем».

Но начала с комплимента:

— Ты одета роскошно, вся в Кардене.

Альбина брезгливо поморщилась:

— Эта дешевка не для меня, я ношу Гуччи.

Рядом крутилась спутница королевских особ пушистая корги, Альбина приказала «Барни, место!» и приступила к допросу:

— Давай, подруга, сказывай о своих приключениях. Фарида подаст обед через полчаса. С превеликим интересом слушаю, вся — внимание.

— Ну что сказать? С Димкой разошлась лет двадцать назад, сама его выгнала, были на то причины. Но сделала ход конем... Может, помнишь, свекор мой был бо-ольшой шишкой в ЦК. И перед самым концом перестройки, когда все рушилось, успел оформить на меня однокомнатную квартирку — я ведь уже вторым была беременна.

— Беременная — и развелась? Ну ты даешь!

— Ты не поняла. Он квартиру оформлял, когда была беременной, а Димку я потом выгнала. Но, говорю, сделала ход конем. Ты нашу квартиру на Люсиновской помнишь?

Альбина кивнула.

— Так вот, Димка-то оставил ее мне. А я поехала к свекру и говорю: на кой мне трехкомнатная, я с двумя детьми все равно не управлюсь, как их воспитывать, если с утра до вечера вкалываю? Давайте, говорю, договоримся: я оставляю квартиру Дмитрию и переезжаю в однушку, а вы усыновляете моего младшего, Никиту.

— Чего-чего? Усыновляете? — От необычности услышанного Альбина выглядела обескураженной. — Ничего не понимаю...

— Эх, Альба, поотстала ты со своим олигархом от простой жизни. Свекор-то живет в шикарнейшей цековской квартире в Староконюшенном. И если он Никиту усыновит, квартира моему сыну потом достанется. Вот на что расчет был.

— Ну ты даешь! Но ребенка-то бросила...

— Почему же бросила? Никита знает, что я его мать, мы много общаемся. А воспитывал его свекор, ты же помнишь, он Герой Советского Союза. И кстати, не на гаджетах, не давал ему играми баловаться. В общем, парень знатный вырос, погранучилище заканчивает, офицером будет. На побывки мотается в Батурино, к нам.

Приподнятый тон Вари, ее эмоциональная раскрепощенность и «жареные» подробности женской судьбы делали свое дело. Скучающая Альбина, чопорно и высокомерно встретившая Варю, ждавшая ее отчета о жизни «из интересу», была поражена. Варя четко уловила момент, когда эмоционально стала лидировать, и вбросила «Альбу», которая окончательно уравняла их отношения. Теперь предстояло самое сложное: от жареных фактов перейти к заводской теме, и сделать это плавно, не меняя тональности общения.

С шутками-прибаутками рассказала, как нашла Матвея, который работал в Управделами ЦК и получил квартиру в той же секции — соседнюю!

— Ты же знаешь, мужик развелся — и он свободный человек, а баба разошлась — и она мать-одиночка. Разница, однако. Ну, я и поторопилась стать счастливой, быстренько отхватила мужа с инвентарным номером два. Искала медь, а нашла золото. Живем в позитиве, душа в душу.

Той же скороговоркой, с наигранной бойкостью, изображая бурю эмоций, рассказала, что новая Димкина жена баба компанейская, и, поскольку по жизни обе устроены и делить им нечего, они сошлись, никакой житейской грязи. А дальше и вовсе! Матвея пригласили управляющим завода в Батурине, и она, Варя, купила дом забор в забор с бывшим мужем.

— Я же тебе показывала, наш дом следующий, за деревьями. А разруха у Димки, потому что они ударными темпами возводят новые хоромы. Стройплощадка!.. Нет, Альба, не так. Понимаешь, через детей наши семьи объединились в большой клан, который гуртом батьку бьет, имею в виду — сообща в завтра шагает. И на Димкином участке все земляные работы на двоих — насосная скважина, септик. Все на двоих, потому что через год мы с Матвеем тоже будем ладить новый дом. Вот так, подруга, и живем. Сплошной драйв!

Альбина удивленно покачивала головой:

— Надо же, как интересно...

И Варя перешла к главному:

— Кстати, ты же моего Матвея должна была видеть. Он вам завод показывал. Но когда я тебя на Алешином бугре увидела...

— Что за Алешин бугор?

— Да у нас дом на Алешином бугре, откуда всю Россию видно. Вы же с Виктором на нем стояли, окрестности наши великие обозревали.

— А-а...

— Так вот, когда тебя увидела, я еще не знала, что завод покупаете именно вы. Это потом Матвей сказал, что на буро-зеленой «хонде» покупатели приезжали, а владелец, Розальев, поручил ему вас обслужить. Но я знаю, ты даже из машины не вышла.

— Да, нас там встретил мужчина. Крупный, заметный.

— Еще бы! Он же сибиряк, косая сажень в плечах, здоровенный, импозантный... Но очень он, да и я огорчаемся, что Розальев продает завод.

Альбина все поняла мгновенно и ответила на прозвучавшую подспудно тревогу именно так, как ждала Варя:

— Опасаешься, что Виктор управляющего сменит? Не боись, подруга, я ему скажу, чтобы твоего мужа не трогал.

Этого обещания Варя ждала, как принято говорить, с замиранием сердца. Оно давало возможность вывернуть дело наизнанку, представить его совсем в ином свете. Эта идея пришла к ней в одну из бессонных ночей, она вот уж вправду днями напролет мысленно репетировала свою роль. И сейчас шпарила наизусть, выдавая «на гора» готовые фразы и эмоции.

Вытаращила глаза, с укоризной произнесла:

— Альба... Ты опять меня не поняла. Я имею в виду совсем иное. — Почти криком, как бы на нервах, огорошила: — Этот завод мы с Матвеем хотим купить!..

Теперь вытаращила глаза Альбина. И Варя более спокойно разъяснила:

— А пуркуа бы не па, Альба? У нас ведь как? Мы с Матвеем посоветовались, и я решила... Поняла? Он голова, а головой шея вертит. — Постучала пальцами в грудь. — Это моя идея, потому что я весь клан подключила. Говорю же, гуртом и батьку бить легче. Уже сторговались с Розальевым за умеренные деньги, и вдруг он к моему носу подносит фигуру из трех пальцев: есть другой покупатель, цены улетели вверх. Дело встало на продвинутой стадии, должны были документы подать, и мы, откровенно говоря, в отчаянии.

Альбина была потрясена, даже головой встряхнула, словно сбрасывала наваждение. Видимо, ждала чего угодно, только не такого поворота. А Варя, следуя своему плану, принялась в скоростном режиме эмоционально тарахтеть:

— Ты не представляешь, как мы увлеклись этим делом! Матвей заводскую технику знает наизусть, а я принялась зубрить науку. Да, да, утилизация мусора — это же целая наука. Бьюсь об заклад, ты понятия не имеешь...

И пошла писать губерния. Скорострельно, без остановки, не давая Альбине и слово вставить, Варя так эмоционально выплеснула информационный «боезапас», которым зарядил ее Розальев, что у подруги, как говорили в молодости, челюсть отпала. Выпалив все, что знала, воскликнула:

— Видишь, до каких тонкостей я мусорную отрасль изучила! Полгода готовилась. Да что там, я ведь ради этого дела... Ты была в Египте?

Альбина совсем обалдела — брови домиком. С задержкой, растерянно спросила:

— А при чем тут Египет?.. Конечно, была.

— Но ты наверняка только по пирамидам лазила. А я специально летала в Каир, чтобы побывать в городе мусорщиков.

— Какой город? Каких мусорщиков? Ничего не понимаю.

— Вот видишь, — торжествовала Варя. — Ты даже не знаешь, что внутри Каира есть город мусорщиков, где сортируют весь мусор 20-миллионного Каира. С практической точки зрения нам этот опыт не нужен, но в плане понимания, что такое переработка отходов, он неоценим. Я туда и рванула. Ты знаешь, кто такие копты?

— Копты?.. — отупело переспросила Альбина.

— Да, копты, христиане, живущие в Египте. Так вот, у них там город в городе, куда свозят горы мусора. Копты из этого мусора выбирают все съедобное и выращивают свиней — христиане, им можно. А попутно сортируют мусор по фракциям: картон, металл, стекло, пластик, дерево. И что получается? С утра до ночи в этот город тянутся грузовики с мусором, которые в обратный путь увозят спрессованные кипы картона, металла и так далее. За них хорошо платят, и копты процветают. А самое потрясающее — в этом городе нет инфекционных болезней. Видимо, здешние обитатели приобрели сильный иммунитет. Там свои магазины, парикмахерские, школы... Очень интересно, очень! Видишь, подруга, как я в это дело влезла.

Альбина сидела молча, пытаясь освоить услышанное. Перед ней сидела совсем не та Варя, которую она знала когда-то, и не та, которую она мельком видела в Батурине. Перед ней неуёмно активная, довольная жизнью, преуспевающая женщина — разумеется, на своем уровне, — и с ней нельзя разговаривать через губу. Да, она в миллион раз беднее, но она самодостаточна. И, как ни странно, по большому счету более независима, чем они с Виктором, которым много дано, но с которых и много спросится. Только поскользнись — растопчут, продашь и Рублевку, и Лазурку, и как жить дальше в среде мидлов?.. А Варя, кстати, не меряется богатством, понимает разницу с ними. Но если что не так, встанет, плюнет и уйдет — чего ей?

А Варя продолжала нажимать:

— Розальев, владелец завода, тот еще крендель, вздорный мужик, ему чужое горе в радость. Когда появился богатый покупатель, он начал нам нервы мотать, до конца не рубит, а тянет, тянет; видимо, с Виктора хочет больше взять. Ну, я понимаю, для вас цена особого значения не имеет, заводик маленький, не миллиарды, в деловой империи Рябовола сущая мелочь. Я же вижу. — Жестами восхитилась богатым и прекрасным домом. — А для нас купить батуринский заводик, значит, зажить по-новому.

Узкоглазая Фарида в кружевном фартуке постелила вязаные сервировочные салфетки, подала овощной итальянский минестроне. И началось вкуснейшее пиршество — под аккомпанемент словесных восторгов Вари по поводу всего увиденного, а особенно того, какой замечательный у Альбины дом. Свободно, раскованно, без тени подобострастия она говорила, что ничего подобного не видела. И вообще, только теперь поняла, почему Рублевку считают символом процветания.

— Не дом, а праздник! Рапсодия! Увидеть и умереть!

А Альбина стала немногословной, натянуто улыбалась, короткими пояснительными репликами отвечая на комплименты.

И Варя, ухватив суть момента, решила слегка надавить:

— Альба, дом у тебя шикарнейший. Гималаи! Сразу видно, что стакан полон, доливать некуда. А у меня хотя не на донышке, но долива просит. Хотя штрафы за отсутствие денег не плачу...

— Какие штрафы? — совсем отупела Альбина.

— Да я просто так ляпнула... Короче, в целях дальнейшего развития я и решила на заводик запасть, на разрыв нерва тянусь. И вдруг облом! Вот тебе и ажур, тужур, бонжур.

На прощание, уже около машины, Варя обняла подругу за плечи, заговорщицки шепнула:

— Альба, вижу, ты меня поняла. Я тебя очень прошу... по старой дружбе. Отдай мне этот заводик, скажи Виктору. Для вас он такая мелочь... Буду считать, что это твой подарок. Я же чую, ты тоже шея.

По дороге в Москву, закрыв глаза, реплику за репликой мысленно перебирала разговор и думала о том, что в ней вдруг обнаружился артистический дар, — вопреки опасениям, она перевоплощалась с легкостью, даже с азартом, все намеченные мизансцены разыграла неплохо. Наверное, это и называется «войти в роль». А о том, удалось ли решить проблему, отступится ли Рябовол от покупки завода, не думала. Она сделала все, что могла, и даже больше. Но не только не унижалась, а в подспудном состязании личностей взяла верх над напыщенной миллиардершей. Потому что просьба не покупать завод из «зеленых» соображений — это одно, на нее можно не обратить внимания. А просьба не покупать завод, потому что его хочу купить я, — это совсем другое. Отказ в такой просьбе будет сочтен за выпад против самой близкой подруги студенческих лет. В чем дело? Слишком чепуховый повод, чтобы мелочиться.

Сказала шоферу довезти до Киевского вокзала, где села на автобус. И снова в ее памяти минута за минутой повторялась эмоциональная беседа с Альбиной. Дома прилегла на тахту, и в голове опять слово за словом прокручивался их разговор.

Видимо, легкость, с какой она перевоплощалась, все-таки была кажущейся.

24

Спустя почти двадцать лет Кондрат Кедров снова сел в насиженное кресло у стола-секретера, у окна, из которого виден шпиль высотки МИДа на Смоленке. Почти двадцать лет назад он уступил домашний кабинет усыновленному внуку Никитке и теперь вернулся на законное место. Двадцать лет назад он сам перетаскивал массивное кресло из кабинета в гостиную, но сейчас ему не под силу такие тяжести. Зато кресло с легкостью ворочал возмужавший Никита.

Когда-то прочитал в газете, кажется «Литературной», заметку о писателе: получил новую квартиру и... перестал писать. Тревога была серьезной, и пришлось звать психологов. А они поставили любопытный диагноз. Оказывается, из окон старой квартиры была видна башенка, глядя на которую писатель «ловил вдохновение»; а окна новой квартиры в упор смотрят на соседнюю многоэтажку, и он, потеряв «ориентир», не может собраться с мыслями. Ту забавную заметку Кедров запомнил, ибо сам испытал нечто подобное. Ему хорошо думалось, когда он вперял «невидящий взор» в шпиль, венчавший здание МИДа. Теперь, когда он снова перед глазами, ему хорошо вспоминалось.

Через пару лет он, ЕБЖ — оговорка «если буду жив» въелась с военных лет, — отметит 90-летний юбилей. Самое время подводить итоги, чем Кондрат и увлекся, заняв привычное место за письменным столом и каракулями делая на листе бумаги только ему известные пометки. Начал с синодика эпох, канувших в историю на его долгом веку, полном жертв и геройств. Когда-то они с Мартыном подсчитали, через какие этапы довелось пройти, и гадали за рюмкой коньяка, что дальше. В страшном сне не могло привидеться, что в Лету канет сама страна. Для Кондрата гибель СССР была таким потрясением, что померкло все прежнее, не забылось, а именно померкло. После 91-го он говорил, что ему, не покидая отчего дома, довелось жить в двух разных странах. Теперь, по прошествии лет, он мог сказать, что прожил две полноценные жизни и обе завершил победой.

В первой жизни он, простой сибирский парень, стал Героем войны, а потом, живя в согласии с совестью, дорос до высоких партийных званий. Но советская жизнь уже не вызывала душевного отклика, представая перед мысленным взором лишь круговертью, калейдоскопом событий, не позволяя ни в одно из них углубиться.

Иное дело вторая жизнь, начавшаяся с краха всего — не только по части семейного благополучия, но и в смысле душевного опустошения. Для него это было трагическое время гнетущей печали, душевных терзаний и черных вестей. На стыке эпох он ощущал себя лишним человеком, инвалидом с ампутированным смыслом жизни.

Новая страна тоже была инвалидом. Омытая водами многих морей, но без торговых портов. С самыми длинными в мире, но настежь распахнутыми границами, через которые утекали несметные богатства, — смешно, прибалты стали главными поставщиками цветных металлов, контрабандой уворованных у России. Страна жила в мучительном ожидании, когда истечет регламент ядерных ракет и мировой гегемон начнет говорить с ней языком обуздания.

В те осатанелые годы, тоскливо и бездельно слоняясь по арбатским переулкам, Кондрат угадывал ужасающую перспективу: ярмо зависимости уже накинуто, Россия сдана в аренду западным монополиям, ее готовят к закланию по схеме разделки говяжьей туши. Его одолевали покойницкие настроения, в сознании мелькала мысль о Юлии Друниной, прошедшей фронт и не пожелавшей видеть катастрофу СССР. Однажды зимой в Барвихе на лечебном маршруте он увидел на голой березе ворону; был сильный ветер, и она истово балансировала на пляшущих ветвях. Этот образ шаткости застрял в памяти, и Кондрат в то бесноватое время часто вспоминал его.

Но прошло четверть века, и все круто переменилось. Страна в новом географическом обличье обрела державную устойчивость. Построены порты, закрыты границы, есть новейшая «Булава», гарантирующая ядерный паритет. В ЦК Кедров был приобщен к государственной тайне и знал, почему срочно возводили воспетую в стихах Братскую ГЭС: рядом, в Ангарске, строили громадный центрифужный комбинат для добычи обогащенного урана. Сегодня его рассекретили, и Кондрат вычитал, что там со скоростью 1500 оборотов в секунду крутится уже пятое поколение центрифуг и есть задел на девятое. Человек государственного мышления, Кедров держал в уме всю толщу русской истории и понимал, что житейские несварения, тяготы быта, а иногда и окаянщина, от которых страдает народ, это неизбежная плата за возрождение тысячелетней державы.

Но разве его вторая жизнь не идет по тому же сценарию — от полной безнадёги к вере в завтрашний день? Обосновавшись за письменным столом, он нашел в секретере блокнот с логотипом «ЦК КПСС», оставшийся от былых времен, и записывал вести текущих дней: из Усть-Луги ушел первый танкер в 100 тысяч тонн, на Магнитке пущен стан-5000... Листал, и настроение поднималось, фантомные боли от пущенной в распыл советской мощи утихали.

Однако кое-что смущало. У Кондрата было много свободного времени, он с помощью Алены освоил Интернет и часами «сидел» в Фэйсбуке. Сетевое глумление и улюлюканье вкупе со свирепым негативом, заполнившим прессу и ТВ, тревожило. Он помнил перестройку, когда десятки тысяч агентов влияния взбаламутили страну разнузданной критикой всего и вся, и ничуть не сомневался, что теперешний вал чернухи и катастрофизма тоже не самостийный, а заказной.

И только ли агенты влияния? О чем говорить, если вот он, на письменном столе, «Акт о российской демократии за 2002 год», принятый конгрессом США. Этот документик по старой памяти Кондрату презентовал бывший главред «Известий» Ефимов — вместе с пузырьком корвалола: знал, что понадобится. Текст нудятина, но какие цифры! За десять лет американцы создали в России 65 тысяч неправительственных организаций! А кто платит, тот заказывает музыку...

Помнил Кедров и другое.

Путин во время визита в США говорил об «информационном сопротивлении» американских СМИ, искажающих позицию России. А Кондрат с институтских лет знал: термин возник в эпоху противодействия прессы «новому курсу» Рузвельта после биржевого краха 1929 года, когда газеты Моргана и Рокфеллера изгалялись над президентом. И понимал, что информационное сопротивление политике Путина в России столь же сильно, как было во времена Рузвельта в Америке. «Почта и телеграф» захвачены явными или скрытыми недругами России.

Он с ужасом слушал по ТВ засланного медиастервятника «канадскоподданного» Шустера, который вопил: «В России паника! Рубль падает! Россия живет в ощущении грядущей катастрофы!» В итоге спрос на доллары рос, и, чтобы погасить панику, ЦБ терял еще полмиллиарда «зеленых». Кондрат не раз слышал провокационные вбросы, недоумевая: как такое возможно?

Знаменитое «па-ча-му?» Мартына в последнее время не раз звучало в ушах Кедрова. Слишком уж мрачила душу, не соответствовала новой, державной поступи России походная музыка; ритмы и мотивы духовной жизни угрожали сбить шаг. Поневоле думалось, что эта музыка тоже заказная. Вот же, черным по белому написано в «Акте»: финансировать НПО «при сохранении за США регулирующих и контролирующих функций».

Впрочем, тревоги по части походной какофонии не заслоняли внятную перспективу. И этот оптимизм плотно стыковался с душевным ликованием: завершена личная миссия, которую двадцать лет он считал главным делом своей второй жизни.

Кондрат вспоминал давний день, когда нежданно-негаданно стали явью его тайные мечтания: Варя, от которой ушел Дмитрий, просила усыновить внука. Вспоминал, как среди забот, тревог, сомнений того времени он был счастлив, с молодым задором бегал по магазинчикам, покупая малышу свежую молочку. И недоумевал задним числом, каким образом им с Зиной удалось вытянуть Никитку на мизерную пенсию.

Вспоминал и незабываемое гостевание у Мартына в Бескудниках, когда Глеб с воплями «па-ча-му?» обласкал матом новоявленных господ от власти и «пэрэдовых» светлоликих властителей душ, поборников содомского разврата. В тот раз Кондрат сетовал, что в нашей элите случилась мутация, а генетический сбой — дело наследственное, от нынешних политических даунов доброго семени не жди. Все пропало на веки веков! Но Глеб не согласился, мудрейшую мысль вбросил: «Так мы же с тобой, бившиеся за Родину, еще живы, и мы, поколение подвига, обязаны оставить в потомках свой, непорченый набор хромосом».

А еще Глеб, посвятивший жизнь ракетному делу, напророчил: «Такая громадина, такая историческая махина, как Россия, может державно возродиться только через войну».

Помнится, в легком подпитии он возвращался в Староконюшенный на такси и думал о том, что Никитка, на счастье, родился в СССР, под занавес. Эта сугубо семейного свойства случайность в сознании Кондрата приобретала символическое значение — в Никитке нет генетического сбоя. И дед клялся себе и товарищам по оружию, что вырастит внука в своих традициях.

Почти двадцать лет назад поклялся...

А Никита рос молодцом. Наслушавшись рассказов деда, начитавшись книжек, которые подсовывал Кондрат, насмотревшись победных фильмов, он сызмальства мечтал стать военным и упросил отдать его в пятый класс Первого кадетского корпуса на Тимирязевке. С тех пор в Староконюшенном Никита пребывал лишь по выходным, с детства привыкая к военному быту.

Потом был полицейский колледж на Сходне.

Тот разговор с внуком запомнился. Никита жаловался: тяжело даются математика и физика, природа наделила интересом к гуманитарным наукам. И потому хотел бы он уже с 10-го класса постигать юридические тонкости. Кондрат порадовался не выбору, какой предпочел внук, — еще сто раз передумает! — а тому, как Никита обсуждал свое будущее. По-взрослому, без мнимостей и фантазий. Полицейский колледж, куда ломилась молодежь, избрал не по моде: выяснил, что там есть группа с нужным уклоном.

Кондрат сказал:

— Что ж, парень, давай, двигай. Но денег на учебу нет, бейся, чтобы пройти «по бюджету».

Ну, он и пробился, с блеском сдав экзамены.

Окончил колледж с одной четверкой по математике. И что дальше? Работа в полиции, куда ловчили приятели, не влекла, так и сказал деду: «Ты же знаешь, не для того учился». И выбрал то, о чем Кондрат мог только мечтать, — пограничный корпус имени генерала армии Матросова.

День, когда внук впервые заявился домой в военной форме, стал для Кондрата праздничным. Внешне он, как обычно, эмоций не проявлял, повелев тщательно следить за выправкой, но в душе ликовал. И в награду — непонятно кому, Никите или себе? — обещал, что он, Герой Советского Союза, готов выступить перед будущими пограничниками.

А еще через год были месячные абитуриентские сборы — строжайшая проверка претендентов по всем статьям. От знаний до физподготовки, от семейной анкеты до сведений о родственниках в третьем колене — как-никак, система ФСБ, у нее свои правила. И 1 сентября Никита принял присягу, став курсантом Пограничного училища в Голицыне.

Начиная с колледжа Кондрат опекал внука неотступно. Раз в неделю требовал подробного отчета о плюсах и минусах прожитых дней, причем что считать плюсом, а что минусом решал сам Никита. Это был любопытный «финт», который Кондрат отработал за десятилетия кадровой службы в ЦК. По ответу на внезапный вопрос об оценке собственных действий можно дополнить представление о человеке. Некоторых такой вопрос вообще ставил в тупик. Применительно к внуку метод был полезен для наставлений по части самооценки.

Вот так, неделю за неделей он шагал рядом с Никитой по нехоженому полю новой России, а вернее сказать, жил Никитой, ибо отчеты внука наполняли смыслом и его жизнь. Колледж, пограничный корпус, училище...

Внук, а по документам сын, окончил училище с красным дипломом. И настал день, когда перед дедом предстал прапорщик Никита Кедров в фуражке с зеленым околышем, направленный для прохождения военной службы в подразделение паспортного контроля аэропорта Шереметьево.

Так Никита, стоя навытяжку, взяв под козырек, доложил деду, по семейной традиции, прибыв в Староконюшенный с тортом. Это были высокие минуты! Растроганный Кондрат не удержался, обнял внука и впервые в жизни пустил слезу. Старческую, понятно, скупую.

В то радостное чаепитие Никита объявил, что переезжает на съемную квартиру, и перетащил громоздкое кресло из гостиной в кабинет.

И вот теперь, сидя за письменным столом, «погрузившись в себя», выводя на листе бумаги непонятные узоры — привычка далеких служилых лет, — Кондрат отдыхал душой от трудов непростой жизни, перебирая в памяти первые шаги Никиты, выбравшего офицерскую судьбу. Это была его, Кондрата Кедрова, великая победа, одержанная во второй жизни, начавшейся трагически. И о ней он доложит Глебу Мартынову, когда встретятся они в поднебесных высях: исполнено заповеданное, успел передать гены победителей поколению внуков, которым рулить будущим России.

Да, на душе легко, свободно. Он сделал все, что должен в этом бренном мире, и вправе предаваться размышлениям на темы, которые считал беззаботными — в том смысле, что они не соприкасались с насущной злобой дня. Эти темы постучались в сознание недавно, когда начала налаживаться жизнь — и страны, и клана Кедровых. При множестве текущих житейских передряг Кондрат стал подмечать благие свойства новых времен, и праздные размышления вышли на передний план. Он предавался беспечным раздумьям, которые вовлекали «в дело» его огромный багаж знаний, политического опыта, пониманий и жизненной выучки.

Он хорошо знал историю и однажды задумал сопоставить разные периоды российской жизни не по Марксу, чья «пятичленка» в СССР была альфой и омегой диалектики, а без политики — поставил в один ряд царей и секретарей. Расчертил таблицу с графами по экономике, культуре, религии и прочим параметрам государственного бытия, слева обозначил годы царствий и стал дотошно ее заполнять. Два дня пыхтел над трендами истории, пришлось и в энциклопедию заглядывать. Но когда закончил труд...

Он не поверил своим глазам, обомлел! Ему так ясно выявилась логика российского развития, что дух перехватило. Чтобы успокоиться, долго всматривался в шпиль мидовской высотки, мысленно переваривая свое открытие, и потом четко сформулировал то, о чем криком кричала таблица.

Ну, конечно! В национальной, не политической системе координат историческое движение России идет по двум линиям. Одна из них обозначена явственно: это Ленин — Хрущев — Ельцин. Периоды их властвования имеют схожие черты, памятны умалением национальных традиций, оскудением духовной жизни, небрежением к коренным интересам России и, как следствие, экономическим упадком. Героями тех лет становились интернационалисты, или общечеловеки, что одно и то же. Независимо от побуждений и расчетов эти вожди вели государственный корабль на рифы.

Но так же явственно в таблице проступала другая линия исторического движения — когда во главу угла ставили коренные российские интересы, в почете была национальная культура, уважали русскую старину, когда возрастала державная мощь и образцом для подражания становились радетели Отечества. Судя по таблице, эта линия ведет от Александра III к Сталину.

Открытие, сделанное за письменным столом, привело Кондрата в смятение. Элегическое настроение, с которым он взялся за досужее дело — поворошить историю, покопаться в анналах, испарилось, уступив место глубокому раздумью. Задумчиво глядя на шпиль высотки, он понял: вопрос столь серьезен, что надо включить мозги по-настоящему.

А думалось ему лучше всего во время прогулок. Это, впрочем, известно, многие об этом писали: неспешная ходьба по знакомым маршрутам ускоряет бег мыслей.

Был ранний вечер, после часа пик машин поубавилось. Прохожих в арбатских переулках всегда немного, а после рабочего дня они и вовсе в редкость: местных мало, к тому же у большинства загородные дома. Кондрат, заложив руки за спину, медленно вышагивал по знакомым улочкам, избегая тех, где уже вспахали асфальт, чтобы класть тротуарную плитку. В Калошином вспомнил дом, в котором жил Валерий Петрович Манзеев, замзав строительного отдела. Среди цековских он славился двумя присловьями. По поводу Запада говорил: «Не знаю, кто победит — мы их или они себя». А еще многомудрым комментарием к метеосводкам: «Погода в нас самих, а за окном времена года». В аппарате ЦК многих за глаза величали по их «коронным» фразам; наверное, что-то числилось и за Кедровым.

«А про погоду в нас самих Манзеев верно изобрел, — думал Кедров. — С утра во мне был штиль, а сейчас как бы шторм не разыгрался». Вернулся мыслью к историческим изысканиям и вспомнил о квадрате Декарта, про который сказала Лидия Ивановна. Вот что значит посмотреть на вопрос с четырех сторон — новые смыслы открываются. А он всю жизнь сложные проблемы лишь с одной стороны разглядывал. За Декартом весьма кстати вылез хрестоматийный Гегель со своим кротом истории, который роет медленно, но хорошо. Эх, вернуться бы в прошлое с сегодняшним умом! Мысленно улыбнулся: самое время начать с чистого листа, когда в тетради страниц не осталось.

А погода продолжала портиться. Размышляя о двух линиях движения России, поставив в один смысловой ряд хрущевскую слякоть и нынешний бал сатаны — одной задницы половинки, — Кедров от вчерашнего дня, от царей-секретарей обратился ко дню сегодняшнему. По какому из двух путей идет Россия сейчас?

Президента Медведева он ставил в ряд лидеров, которые вели страну по первому пути. Дотошно вникать в суть его правления Кондрат не считал нужным, ибо давно выставил оценку. Он много десятилетий был приближен к верховной власти, знал ее пыльное закулисье, умел читать между строк и понимал, какие поступки вождей пагубно сказываются на их реноме. Речь не о политике, а именно о поступках «просто так», не продиктованных обстоятельствами. Такие случаи выявляют истинное мировоззрение лидера, становятся маркерами, что и позволяло Кедрову оценить, по какой из двух линий ведет страну лидер.

За Медведевым числился такой случай. Он пригласил в президентскую резиденцию модную английскую поп-группу, которой восхищался в дни молодости. Тех музыкантов не звала к себе даже английская королева, а президент России радушно принял под телекамерами. Для Кондрата тот случай и стал маркером, определившим место Медведева в череде российских правителей.

Путин поступил ровным счетом наоборот. Он принял президента США Обаму в нарочито русском стиле — под балалайку и за самоваром, который сапогом раздувал мужик в красной косоворотке. Конечно, антураж был выбран не «просто так», вершилась большая политика. Но для Кедрова событийная логика говорила о том, что принято называть образом мыслей.

Впрочем, Путин в те годы был премьер-министром, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Кондрат не мог выкинуть из головы гнилую мыслишку о том, что Путин в виду выборов «играл» на публику. И готов ли он, Кедров, по первым двум президентским срокам поставить Путина в один ряд с Александром III и Сталиным, при которых возрастала державная мощь России? Сумеет ли Путин ответить на вызовы своего времени?

В тот вечер он долго прогуливался по арбатским переулкам, вернувшись домой с забавным мнением о себе, любимом. Только-только обрел свободу предаваться досужим размышлениям на вольные темы — и сразу подступила новая гражданская забота. Он знал себя: теперь будет тревожно думать о двух русских линиях, оценивая этой мерой кремлевские деяния.

Наверное, душевное радение за Отечество ему на роду написано.

25

Дождя не было, однако нудная морось мешала садовым хлопотам. Да, теперь уже только садовым, потому что огородных не стало, на месте былых грядок аккуратно подстриженный газон с потешной фигуркой гнома. Такая погода — хороший повод подняться на крышу, где под большим зонтом ждут удобное кресло и стол с компьютером.

Ульяна обожала свое рабочее место. С крыши открывались сумасшедшей красоты русские виды, здесь дышалось легко, здесь было тихо, спокойно, благостно. Вот уж вправду мечтать не вредно, вредно не мечтать. Она мечтала, и все получилось как задумано: двухэтажный дом с плоской крышей, залитой битумом. А над битумом — не на, именно над! — настелили половую доску, но не впритык, со щелями, через которые уходит вода. Складной зонт, принадлежность уличных кафе, надежно прикрутили к временному полу и раскрывали по погоде. Под ним можно не только работать и в дождь, и в жаркое солнце, но и посидеть с Димой за чашечкой кофе, покайфовать. Этот микроскопический уголок вселенной был причалом для ее души.

Работу она нашла с трудом. По возрасту — в разгаре седьмой десяток — журналистика уже не с руки, речь о редакторской стезе. Послала резюме в издательство — большой опыт оценили, обещали ответ через неделю. Но оказалось, ставка уже занята. Послала в другое, и все повторилось один в один. Когда такой же облом случился в третий раз, Дмитрий принялся через знакомых доискиваться, в чем дело, и выяснил, что Ульяна не в чести из-за ее «патриотических настроений», на этот счет есть какой-то банк данных со стоп-листами. При Советах кадры подбирали по анкетам, сегодня по мировоззрению и строже, чем раньше.

Наконец ее взяли в издательство «Вече», на удаленку, и с работой наладилось. В свободное от домашней суеты время она сидит на крыше у компьютера и счастлива. Иногда не спится, и ночью тоже поднимается наверх, включает настольную лампу. Кстати, в ясное полнолуние отсюда открывается чарующий, волшебный, сказочный вид. Его нельзя передать словами, но от него невозможно оторвать глаз. В такие ночи они с Димой поднимаются на крышу и в обнимку молча восторгаются подлунным миром, безмерно радуясь, что поселились на Алешином бугре.

У младшего, Тимофея, студенческая практика в сельской больнице на Кубани. Ульяна хотела, чтобы его прислали в Батурино, под бок к маме, но парень отказался, уже не «маменькин». Старшему, Роме, всей семьей наскребли на квартиру, да и родной отец академик Краснопевцев подсобил. От Ромы у нее два внучонка, которых он изредка привозит сюда, недавно обмолвился, что на двух они с Надей не остановятся, жена у него нашей породы.

Но, если откровенно, Ульяне больше по душе Сима, Серафима, жена Никиты. Милаха, болтушка-хохотушка, все у нее либо прекрасно, либо напрасно. Смеется, что жены генералов выходят замуж за лейтенантов, вот и она так. А что Никита пока в майорах — это частности быта. Но в Батурино приезжает не часто, отшучивается, что в гости без бутылки не пойдешь, а если есть бутылка — зачем в гости? О таких хорошо Чехов писал: «Дурачиться любила, но дурой не была». В Симе с ее негромким рассыпчатым смехом Ульяна угадывала что-то близкое, свое.

По-крупному настроение у Ульяны хорошее: в семье порядок, для женщины это главное, все сделано во благовремении. Бестревожность личного бытия, душевное спокойствие, обретенное после долгих лет жизнестроительства, здесь, на крыше своего дома, откуда сквозь морось проглядывают необъятные русские дали, настраивало Ульяну на философский лад. Где-то она вычитала сентенцию: «Пессимизм — это настроение, а оптимизм — это воля к жизни». Но теперь фраза не казалась трюизмом, на личном опыте она постигла ее мудрость: оптимизм выручал в тяжкие безденежные девяностые, да и сейчас вера в завтрашний день уберегает от уныния.

Потому что в ее доме порядок, а жить-то противно.

Они с Дмитрием охотно приняли курс Путина на возрождение державной мощи. Хорошо помнили, как Гайдар в Магадане кричал: «Если дорого жить, уезжайте», — а на вопрос, почему уборщица получает больше профессора, отвечал: «Значит, она более востребована». Помнили, как он надрывался: «Никакая микроэлектроника нам не нужна, Бог дал нам нефть и газ... Крым нам не нужен, БАМ бессмысленен». С этой лютой гайдаровщиной правых радикалов от экономики в нулевых сражался Путин.

Но почему духовную сферу он без борьбы оставил в руках либералов — полностью?

По мнению Димы, Путин мудро решил не открывать второй фронт: драка с левыми радикалами от искусства, умалявшими традиционную культуру, в переходное время была сложной, опасной. Но минуло двадцать лет, и ничего не изменилось. По-прежнему в моде пришлая пошлость, осмеяние, а то и поругание святынь, отбросы западного масскульта. Атмосфера — точно по Райкину: эпоха поганая, погода дрянная, настроение мерзейшее. Все кругом плохо, мяса полно, да хамона с пармезаном нет, на шопинг в Милан не слетаешь... Неужто Путин не понимает, что духовная монополия либералов, обесчестивших прошлое, не дает превратить явный арифметический перевес его сторонников в политический?

Из-за этой монополии общество лопнуло надвое, и отверженные, лишенные публичности сплотились. Ульяна, прошедшая через идейные баталии перестройки, была поражена, узнав об альянсе ярого антикоммуниста Проханова с лидером компартии Зюгановым. Их уродливая смычка, пусть временная, стала симптомом общей распри. Случайно ли некий известный философ — тоже из отверженных — в надцатые годы провозгласил, что России в любом случае уготована смерть, быстрая от рук либеральной митинговщины или медленная в руках Путина.

В общем, жуть стала веселее, только и всего.

Хотя Кедровых драка напрямую не затрагивала — поиск работы это мелочи быта, — кричащий конфликт портил настроение. Люди политически грамотные, они понимали глубинную суть различий и свели ее к предельно ясной корневой формуле: одни рады, что им повезло родиться в России, а другие жалуются, что их угораздило родиться в России.

Вот она, соль драки.

Справа из-за густых елей проглядывал конек крыши нового дома Вари и Матвея. Вековые ели, посаженные здесь неизвестно зачем и бог весть когда, закрывали обзор, но рубить их рука не поднималась. Эту тему обсуждали на расширенном семейном совете, и Матвей, выслушав доводы доморощенных зодчих, архитектурные прожекты отодвинул в сторону:

— Нет, дамы-господа, друзья-товарищи, негоже корчевать прошлое. Ваш дом поставили на прежнем фундаменте, и смотрите, как прочно встал. И наши красавицы мохнатые — словно оберег, пусть внуков радуют. Так оно надежнее будет.

Для владельца завода Матвей оказался находкой. Глубоко влез в дело, завод на ходу и, по прикидкам управляющего, скоро начнет давать хорошую прибыль.

Но выяснилось, что старался Матвей не ради денег.

Ульяна задумчиво смотрела в подернутую дождевой дымкой даль и думала о том, что да, не мечтать вредно. Здесь на крыше, под огромным зонтом было уютно и душевно. Однако дом-то не достроен... И она жила надеждой, что придет время, когда над плоской крышей поднимется просторный третий этаж с панорамными окнами. Но вспомнилась еще одна сентенция — о том, что надежда это хороший завтрак, однако плохой ужин. Между тем по возрасту они уже полдничают, земную жизнь пройдя наполовину. Как говорит Дима, окрепли духом, словно кирпичи после обжига, живут по философии «три Н» — Нет Ничего Невозможного. И вдруг возникла угроза, с которой не справиться. Как ни странно, мечтательный верхний этаж именно через тревогу был связан в ее сознании с заводскими проблемами Матвея. Не напрямую, не денежно, но ощутимо они влияли на планы достройки дома.

Это началось давно — когда Розальев на развалинах старого коровника соорудил заводик по утилизации мусора. Но в обезлюдевшем селе на грязный сортировочный конвейер рабочих не сыщешь, и хозяин созвал мигрантов. Грамотный на сей счет Терентий шумел, что Розальев нарушает закон. Пусть бы они приезжали сюда каждый день; а живут в заводских бытовках, что запрещено, власть должна принять меры. Но, видимо, издержки, связанные с непринятием мер, не были чрезмерными, и заводик работал круглосуточно: одна смена в цеху, другая спит за стенкой.

В школьные годы Ульяны повальным увлечением ее одноклассников была фотография, и она знала, как печатают фотки. Отснятый кадр переносили с негатива на фотобумагу, опускали ее в проявитель, и происходило нечто загадочное: постепенно возникали неясные очертания, а потом как бы ниоткуда являлась отчетливая картинка. История с мигрантами в воображении Ульяны развивалась по схожей схеме — проблема тоже проявила себя постепенно.

Сначала возникло легкое беспокойство от бурного общения кого-то из батуринских с подвыпившими «жентельменами» — по их навязчивой «просьбе». Потом пошли кривотолки касаемо кровавой междоусобной драки приезжих, после чего пришлось вызывать полицию и скорую помощь. Затем поползли слухи о стычках в магазине — с оскорблениями. А когда Батурино очухалось, когда «Пятерочка» уже соперничала с «Магнитом» и отпала надобность возить продукты из Переславля, рабочие Розальева начали выписывать в Россию семьи. И стучались в калитки: «Сдай пристройка. Тарельки, вильки моя, деньги твоя».

На улочках появились женщины в хиджабах, нередко с детьми. Ульяна помнила, что именно после хиджабов местные осознали серьезность проблемы. И дело не в мусульманском наряде, — возник жгучий вопрос: что дальше, куда катится жизнь? И словно в ответ, появилось в Батурине кишлачное скопище времянок за околицей, где селились мигранты и куда местные нос боялись сунуть. Ожидая учеников со слабым русским, забеспокоились в батуринской школе, в обиход вошло новое понятие — «диаспоральные связи». Жизнь взбаламутилась, люди растерялись.

Матвей беспомощно разводил руками: местных рабочих раз-два и обчелся, но не закрывать же завод. Да и на каких основаниях? Розальев на арендованной земле оборудовал бытовки, к нему теперь претензий нет. Конфузливо, нелепо, не по делу оправдывался:

— Я трех женщин на работу взял: уборка, стирка, готовка. Когда только мужчины — армия, тюрьма, неизбежна борьба за влияние, за ресурсы, в общем, напряженка. С женщинами комфортнее.

Он чувствовал, что всеобщее недовольство обращено на управляющего заводом: Розальев далеко, а он здешний, вот и стал притчей во языцех. Да и за садовым столом на фазенде Кедровых без словесных перепалок на этот счет уже не обходилось.

Однажды Ульяна мимоходом, без умысла упомянула, что заходил Терентий и среди прочего жаловался на баламутов, которых привечает Матвей, народ недоволен.

Матвей вспылил:

— Да плевать мне, доволен народ или не доволен, что меня дефективным менеджером кличут! Я сам мучаюсь, это главное. Ну, уйду с завода, и что? Розальев от этой темы отмахивается... Э-эх, дамы-господа, друзья-товарищи... В том-то и дело, что проблему могу решить только я. — Повторил с нажимом: — Только я! Вот и бьюсь, ночами не сплю. Варя подтвердит.

Эту вспыльчивость пропустили мимо ушей, восприняв в качестве оправдания. Никто не понял, почему только Матвей может избавить Батурино от мигрантов, и допытываться не стали. Но примерно через месяц Варя объявила, что трубит общий сбор и готовит знатный обед, — есть повод.

Как обычно, все собрались у Кедровых, и Матвей, таинственно молчавший два первых тоста, торжественно произнес:

— А теперь поднимем бокал за... — Сделал короткую паузу. — За Розальева! — Опять умолк, позволив обществу недоуменно почесать в затылках. И выпалил: — Который принял мой план по расширению завода!

На этот раз общество не выдержало, разразилось возмущенными восклицаниями и отказалось принять такой тост.

Матвей терпеливо дождался, когда утихнут протесты, и скупо разъяснил:

— Производительность завода возрастет почти вдвое за счет автоматики. А наладчики в Батурине и свои найдутся. Я знал, что замка без ключей не бывает.

Когда улеглись страсти, Варя объяснила, что Матвей давно задумал отказаться от мигрантов, резко сократив штат рабочих. А способ, то есть ключ — избавиться от грязной сортировки мусора. И после долгих изысканий, по подсказке московских спецов нашел новейшую конвейерную ленту. Как ни странно, уговорить Розальева раскошелиться оказалось делом несложным. По расчетам, затраты окупятся лет за пять. Оборудование закуплено, скоро доставят, и начнется монтаж.

— Но! — прервал Матвей, назидательно подняв указательный палец. — Никому ни-ни. В таких делах только и жди непредвиденного... Ничего, сдюжим, на все воля Божья. Как говорит Жирик, трезвыми мы не сдадимся, а пьяными нас хрен возьмешь.

После той вдохновляющей новости они с Дмитрием поздним вечером забрались сюда, на крышу, и, вспоминая перестроечные идейные битвы, прикидывали, какие силы стоят за этой тревожной проблемой. Дмитрий вспомнил о нашумевшем в начале нулевых проекте «Антропоток», авторы которого мечтали о смешении рас и предлагали завезти в Россию 70 миллионов мигрантов из Китая и Средней Азии.

Взгрустнул:

— А ведь они, авторы, по сей день на плаву... Мигранты, дорогая моя, это не проблема, а этническое оружие, и помощнее ядерного... Любое лекарство яд, если пользовать в слоновых дозах. Все в мире зависит от дозы, кстати, в духовном мире тоже. Но это другой разговор. И с мигрантами без чувства меры не обойтись. А мы границы раскрыли, и никому не жмет... Кош килинидзер!

— Что-что?

— «Добро пожаловать» по-киргизски. Меня разговорчивый таксист научил, объяснил, что перед праздниками бросает машину и идет в курьеры-доставщики. Заработок выше. В такси, говорит, киргизов много. Похоже, без них и впрямь не обойтись. Это к вопросу о дозе...

Было безветренно и тихо, в морось птицы не скликают сородичей. Экран компьютера давно погас, и наступил час тысяча и одной мысли — так она называла душевный покой в уютном кресле над Алешиным бугром, откуда видна ее ойкумена.

Она всегда была стильной женщиной, понимала в моде, в белье, в косметике, в прическах. Дешевые аналоги люксовых брендов не признавала. В юности увлекалась пластинками «на ребрах» — шлягерами, записанными на рентгеновских снимках, вдоволь нахлебалась гламура. Но, видимо, от природы дано ей было знать то, что к другим приходит с жизненным опытом и иногда поздно: не во все запертые двери надо стучаться, и не во все открытые двери можно входить. Это врожденное чувство меры оберегло от столичных гостиных, где в махровое советское время, не опасаясь акустиков из КГБ, гужевались снобы и куда ее приглашали. Впрочем, в значении мужского взгляда ни одна женщина не ошибается... А в смутные, обольстительные годы перестройки, когда карякины бузили с размахом, то же чувство помогло сделать выбор, который в итоге привел сюда, в новый дом на Алешином бугре, откуда видно, сколь широка страна моя родная, и где она счастлива. Два года назад они с Димой ездили в Питер, и она по-журналистски поймала сравнение: из «Сапсана» грязные надписи на заборах неразличимы. Ее жизнь тоже мчалась стремительно, она не замечала пакостей бытия, принесенных нашествием демократии, не увлекалась обличением сытых, пресыщенных и ненасытных, а без устали строила свой дом — в широком смысле, не только на батуринской фазенде. Был лишь один случай, когда она потеряла самообладание, пришла в тихое бешенство. Случай мелкий, частный, но она учуяла за ним катастрофу страны и оказалась права: в Москве перестройщики снесли беззащитный памятник Павлику Морозову, с чего и началась вакханалия идейного разброда.

Откинувшись в кресле, Ульяна думала о том, что Дима мудро сказал о дозе. Верно, все в мире зависит от дозы, всеобщий «закон дозы» почище закона тяготения, он всего на свете касается, от лекарств до материнской любви... Тимошу она отпускать не хотела, он впервые ускакал далеко от дома, и правильно сделал, хватит за материнскую юбку держаться. Молодец, чего уж там... Кстати, именно после спора с сыном, которого отговаривала от дальней поездки, Ульяна впервые почувствовала свой возраст. Не физически, в том смысле, что за плечами все больше прошлого, а впереди все меньше будущего. Пока был жив Кондрат Егорович, они с Димой были следующим поколением, перенимая уроки прошлого — по своему выбору. А сейчас дети и внуки через них постигают навыки понимания жизни, они, старшие, теперь одобряют и ободряют идущих следом, как говаривал Кондрат Егорович, держат строй.

Рома идет по жизни ровно, не прыгая через ступени, но и не спотыкаясь: окончил институт, отслужил срочную, стал младшим научным, защитил кандидатскую. Все как положено: двое детей, собака, кредит в банке. Кстати, в армии служил по специальности — в ракетных стратегических, охранял особые грузы. Рассказывал, как по сельским дорогам из бетонных плит они сопровождали в Козельскую ракетную дивизию спецмашину с боеголовкой — на ней суперяркие красные прожектора-мигалки. А памятным тот рейс стал потому, что в день отдыха их повезли в Оптину пустынь, она рядом.

Ни Ульяна, ни Дмитрий, хотя крещеные, — Диму крестили тайком — особого рвения по части религии не проявляли, детство выпало на атеистические хрущевские годы, когда рушили пятиглавые храмы, возведенные Александром III. Рому она крестила по настоянию Краснопевцева; по его словам, все, кто связан с ракетами, к Церкви относятся с пиететом. Кстати, Кондрат Егорович, ссылаясь на фронтового друга Мартынова, тоже об этом говорил. И Рома первым в семье стал набожным, обряды соблюдает, хотя не слишком строго, носит освященный нательный крестик с распятием, водит дружбу с протоиереем Крутицкого подворья отцом Сергием.

О том, что в Батурине восстановили храм и там начались церковные службы, Ульяна знала. Но это событие, которого многие ждали, прошло мимо Кедровых. Как раз в те дни в Батурине случился большой пожар, он-то и привлек внимание.

Пожар все называли сенсационным, потому что среди ночи вдруг вспыхнул расписной терем инаколюбящих. Оказалось, не случайно, не без причины: на следующий день в полицию заявился сторож, которого владельцы терема наняли для охраны и обряжали Львом Толстым, и сказал, что пришел с повинной. Поджог он устроил, будучи выпивши, но не сокрушается и готов страдать за криминал, который злодейством не считает и учинил намеренно. Терентий в красках рассказывал о происшествии, взбаламутившем Батурино, он знал сторожа, бывшего совхозного тракториста, говорил, что мужик не забулдыга, наверняка не по пьяни гомосеков поджег, а со смыслом; видимо, насмотрелся их богохульств и греховных пиров, душа не выдержала, соскочил с нерва. По рассказам Терентия, батуринские ездили в Переславль на суд, выгораживали сторожа за праведную прошлую жизнь, и срок ему дали небольшой.

Да, Ульяна помнила все это, но только сейчас, подумав о набожности старшего сына, сопоставила два события: притон гомиков сгорел чуть ли не накануне освящения батуринской церкви. Мысленно улыбнулась прозрению, раньше за ней таких умонастроений не наблюдалось. И неожиданно для себя решила, что надо обязательно пойти в церковь, поставить свечи за живущих и ушедших, свечное благочестие зачтется. И вообще... ей есть о чем молиться... Эту мысль пометила нотабене.

Лежавший на столе мобильник просигналил об эсэмэске. Сообщение прислала Лидия Ивановна: подтверждает, что будет в Батурине на следующей неделе, и значит, пирушка состоится. В институте она в ранге консультанта — возраст! Свободного времени больше, они общаются чаще. В новом доме Кедровы отвели ей гостевую комнатку, и она приезжает с ночлегом. Как всегда, они трапезничают за садовым столом, и Лидия Ивановна с дежурной шуткой о том, что намерена просить у Ульяны гастрономического убежища, излагает свою точку зрения на текущие события. А на сей раз Кедровы предложили отметить ее день рождения, она сейчас совсем одинока.

«Надо бы порасспросить ее относительно тех, кто радуется, что родился в России, и тех, кого угораздило в России родиться, — подумала Ульяна. — Как наши дни выглядят на фоне вековых противостояний петербуржцев и красных сотен?»

26

На этот раз Арсений Меланин ехал из Батурина на такси. Древнее село, в девяностых пережившее клиническую смерть, вернулось к полноценной жизни. Однако цена возрождения, на взгляд старожилов, выглядела непомерной: прежних обитателей почти не осталось, сюда хлынул новый люд, в основном московский, и в просторечье Батурино все реже называли селом. Поговаривали, что его давний деревенский статус скоро поднимут до муниципального поселения, а то и поселка городского типа. О чем говорить, если в Батурине появились таксисты? Правда, для разъездов по улицам их вызывали редко, чаще на такси ездили в Переславль, иногда в Москву — народ здесь обосновался если не денежный, то уж точно зажиточный, из мидлов, которым удобно работать на удаленке.

Арсению было жаль уходящую старину. Но он знал евангельскую притчу: таковы законы бытия, что зерно, падши в землю, должно умереть, дабы принести много плодов. Впрочем, с учетом рельефа развивался поселочек в сторону присельных лугов, Алешин бугор стал окраиной на отшибе, и это радовало.

Он бывал в родных краях редко. Мать умерла, Терентий, чтобы не отшельничать, позвал к себе Галину, с которой сошелся после тайги, и Арсений не столько брата навещал, сколько кланялся отчему дому, где прошло послевоенное картофельно-макаронное детство. Правда, на сей раз в Батурине его поджидала интересная случайность — встретил подругу ранних лет Лидуху Меланину.

По дороге в Москву думал о странностях жизни, вспоминал стишок, написанный в студенческие годы:

Твоего рожденья тайна,

Встреча матерью отца —

Волны жизни не случайны,

Всё: с начала до конца.

Да, в его жизни было много встреч, о которых интересно вспомнить на финише. Тот же Ванходло, с которым они договорились пообедать сегодня, как всегда, в «Метрополе». Арсений летал в Москву нечасто, зато без спешки — деловую горячку поручил заму — и стал постоянным гостем не только злачного ресторана, но и дорогого отеля «Метрополь», ему по карману шиковать в умеренных дозах.

Встретившись у входа, дружески обнялись, осмотрели друг друга с ног до головы. Вениамин стал вальяжным, неторопливым, солидным. Десять лет назад, по горло занятый Ярославским форумом, он фонтанировал шутками-прибаутками, жаловался: если не передохнёт, то передохнет. Сейчас, в трендовом костюме в клетку, модного приталенного кроя, импозантный, он цедил медленно, с паузами. У него полно свободного времени, график не плотный, вправе предаваться радостям жизни.

Арсений помнил, какой политический удар получил в Ярославле шеф Вениамина, сделавший ставку на Медведева. И, отчитавшись перед Ванходло в том, что на крейсерской скорости летит со своей страховой компанией через годы, спросил:

— А как Юргенс? Ты по-прежнему с ним?

— Конечно. А в чем проблема? Игорь Юрьич в полном порядке, трудится на благо Отечества. Ты «Литературку» читаешь?.. Он почти в каждом номере со своим мнением, на почетной второй странице. Человек на плаву!

— Я, честно говоря, опасался, что после Ярославля у тебя могут возникнуть неприятности.

— А что нам, Арсений? Как работали, так и работаем. Само собой, осанну напеваем, не без этого. Но... ищите и обрящете. Почитай, почитай Игоря Юрьича в газете, все поймешь. Ну да, ИНОСОР мы прикрыли. Но, как в наших кругах говорят, число букв в его подписи не уменьшилось. — Улыбнулся. — Помнишь мой сейф вроде шкафа? Так вот, раньше в кабинет входил и сразу открывал. А сейчас бывает, за день не подойду. Говорю же, радуемся жизни.

Слушая Ванходло, Арсений поневоле держал в голове давний разговор с Терентием, когда брат крыл тех, кого называл западнюками. Предсказывал, что проигравшие останутся в команде Путина. Будут славить успехи России, а исподтишка множить трудности. Изображать активность и бездействовать. Кричать о патриотизме, но отравлять народ ядом двойной морали. А главное, сохранят за собой командные высоты в управлении. Боже, сколь же верно пророчил Терентий!

На отменной зарплате, не исключено, с темными деньгами, Ванходло и его шеф, объявляющий через СМИ, что он в полном порядке, воплощали ту напасть, о которой горячился брат. Лишь недавно Путин начал менять команду, призвав Мишустина, но кадры среднего уровня, вроде Ванходло, прежние и продолжат тормозить. А уж что до гуманитарной сферы, здесь и вовсе конь не валялся.

Любопытно, пару дней назад Лидуха Меланина — разумеется, теперь Лида — показала вырезку из «Известий» 30-летней давности, где знатные гуманитарии ельцинской поры требовали смены кадров на всех этажах власти. И к ним прислушались! О, с этой вырезкой целая история, к ней, оказывается, причастна мать... И вот перед Арсением снова эта тема. Ельцин в одночасье срезал слой бывших советских агитаторов, заменив их своими людьми, оставил лишь тех, кто мигом перекрасился. Почему же ни после 2012 года, ни сегодня нельзя тронуть нынешнюю священную корову?

А Вениамин раскудахтался:

— Удобно! Все на своих местах, за четверть века сработались, обросли связями, понимание идет без слов, автоматом. Суетиться, как раньше, не к лицу, не по летам, да и незачем. Живем, по Салтыкову-Щедрину, в среде умеренности и аккуратности. А еще — благоумия. Рыбе с закрытым ртом крючок не страшен.

Меланин слушал этот словопад, но не вслушивался, его занимало другое. Ванходло крутится среди высоких государственных людей, интересно пощупать его о том, что обсуждали у Кедровых пару дней назад. Как бы между прочим вбросил:

— Помню, в Ярославле было много тех, кто еще при Советах засветился.

— И что?

— Они и сегодня со сцены не сошли.

— И что?.. Эту проблему надо верно понимать. Если взять экономику, Гайдар гениально отдал власть новым людям, не припомню, кого из бывших оставил. Разве Шаталина, своего учителя. Красных директоров убрали либо купили. А вот если брать сферу идейную... Первыми в новый цвет красились спецы по марксизму, философии — того же Бурбулиса вспомни, при Ельцине вторым человеком был. Секретари по идеологии стали экспертами по религии, знаю такого, из Калуги. Еще писатели, артисты, музыканты — та еще гоп-компания. Почему? Да потому что они знали предмет, а сменить политический знак — раз плюнуть. После Октября в ВЧК даже бывших жандармов брали, они дело знали. Так и в девяностые: не было у нас новых идеологов, вот бурбулисы и сгодились. Правда, есть тут одна закавыка... — Самодовольно улыбнулся, поковырялся в тарелке, вытер губы салфеткой. — Понимаешь, Арсений, кто идейно перекрасился, тот ярый, у него ходу назад нет, он святее папы римского. Возьми нас с тобой. Мы просто сменили профессию и работаем — что при Медведеве, что при Путине. А из идейных, кто в девяностые переметнулся, для них обратный ход — погибель. И пока они в силе, спешно готовят смену, из кожи вон лезут.

Задумался, потом вернулся к теме:

— Видишь, какую я лекцию прочитал. Не знаю, как ты, а я далеко уехал от себя бывшего, который на курсах страхования учился.

Обед был скучноватым, но для Меланина интересным. Когда распрощались, он не поднялся в номер, а нырнул в подземный переход, вышел к скверу у Большого театра, примостился на садовой скамеечке. Все здесь располагало к спокойному обдумыванию жизни: мягкая летняя погода, ровный шум фонтана, но прежде всего душевное спокойствие и отсутствие спешки. Конечно, и послеобеденная сытость — известно, голодному не до размышлений о вселенских проблемах, у него одно на уме.

Этот сквер у Большого театра Арсений видел много раз — по ТВ. Каждый год на 9 Мая здесь собирались бывшие фронтовики. В шестидесятые их было много, не протолкнуться, всемидесятые, помнил Арсений, людей поубавилось, а на День Победы в восьмидесятые приходили немногие. Сиротливо стояли с названиями фронтов и дивизий на плакатиках, и если изредка кто-то находил однополчан, телевидение красочно расписывало о них. Поколение фронтовиков уходило... Позже сквер обновили, стерли память об историческом месте трогательных свиданий. Девушка на соседней скамейке, на расстоянии футбольного пенальти, лихорадочно тычущая пальцем в смартфон, понятия не имеет, сколько счастья витало здесь, когда встречались товарищи по оружию. Почему не установят в сквере памятный знак?

Шестидесятые... Арсений помнил те времена «оттепели», годы оптимизма и надежд, романтики, туристских палаток, бардовских песен, веры в прекрасное будущее. Потом настали семидесятые с заботами о домашнем уюте и красивой мебели, о дачах, об украшательствах жизни, с джинсами «Вранглер» и кроссовками «Адидас», с расцветом битломании. Философию восьмидесятых отражал девиз «Жизнь за биде!». Визуально, акустически, вкусом и ароматами безраздельно доминировали западные стандарты. Тягостная жизнь в СССР становилась невыносимой...

Думы о смене профессии были мучительными. Арсений помнил, как вечерами бродил по набережным Невы, всматриваясь в квадраты и ромбы створных огней на ленинградских мостах, и крутил в башке варианты. Сейчас, сидя в сквере у Большого театра, он подумал о том, что советский лайнер потерпел крушение, потому что кто-то поменял местами огни судоходных и глухих пролетов.

Но лично у него переход в новое летосчисление шел без надрывов, надломов, надсады. Потому и жизнь сложилась как положено, все было — горести-радости, хлопоты-досуги, нощи греховные. Работать только на пожрать не приходилось, по песку не пахал, с первых шагов на страховом поприще удача сопутствовала. Почему? Мысленно улыбнулся, у него была своя, доморощенная теория успеха: потому что люди читающие умнее людей смотрящих. И пока все глупели, уставившись в экраны и гаджеты, он предпочитал бумажный носитель информации.

Настроившись на философский лад, вернулся мыслью к Ванходло.

Бывают странные сближенья... Вениамин продолжил разговор, который два дня назад шел в Батурине, но продолжил не впрямую, а от противного. Ишь, завернул: мы с тобой просто сменили профессию, нам все равно, Медведев ли, Путин. Это ему-то, Ванходле, подпевале Юргенса, все равно? И это «у нас», «нам». Кому нам? Тем, кто сработался, оброс связями и ждет своего часа? Терентий подчистую прав.

Свою точку зрения он и Лиде Меланиной изложил... А возникла Лида неожиданно, если не сказать внезапно. Арсений слышал, что она продала дом, но не знал, что задружилась с новыми хозяевами, бывает у них и раньше ночевала у матери. А узналось все, когда Терентий вдруг сказал:

— Ты Лиду Меланину с Алешина бугра должен помнить. У нее завтра день рождения, отмечает в Батурине, у Кедровых, которые ее дом купили. Помнишь, на Ваганькове их встретили? Помнишь, парень из Малаховки с нами был, тоже Меланин? Так он женился на дочери этих Кедровых, я в их родстве запутался. Но в том суть, что Лида меня позвала, а я сказал, что без тебя не приду. Мой шею, ищи чистую рубаху.

Конечно, с Лидой пришлось знакомиться заново, они друг друга не узнали. Но Арсений сразу понял, что женщина она солидная, профессорского сословия, дама выше среднего класса. Кедровы, Дмитрий и Ульяна, тоже оказались людьми грамотными. И застолье получилось славное, памятное.

Заздравные тосты проскочили быстро, и солировать начала виновница торжества. По той свободе, с какой она вещала, и тому почтению, с каким ее слушали, Арсений понял, что в этой компании у нее заглавная роль. Впрочем, Лида не важничала, не чванилась, не скрывая горечи, не фильтруя слова, жаловалась на судьбу.

Ее дочь сколько-то лет назад улетела в Испанию и в Россию воротиться не хочет.

— Моет в Европе сортиры, — сетовала Лида. — Не буквально, в смысле социального статуса. А с чего началось? Как девчонке выделиться среди сверстников? Очень просто. Заделайся фанаткой чего-то необычного. Тверди, что любишь дождливую погоду, в ней особая тайна. Возлюби полевые цветы, краше которых нет. Звезды наперечет знай. И ты уже не такая, как все! А моя стала фанаткой Испании. Так увлеклась, что потом язык выучила и с приятелем подалась куда-то в Каталонию. И что? А ничего: гиды русских туристов, копят на квартиру, не до детей. Здесь жаловались, что зимой зябнут, а там, солнцем палимые, круглый год прозябают. Вот я на старости лет и одна. Спасибо, что вспомнили...

По ходу разговора, вспоминая былое, Ульяна сказала:

— А знаете, Лидия Ивановна, как открылись нам великие дали с Алешина бугра, мы с Димой сразу все и решили, даже дом толком не смотрели.

Дмитрий поддержал:

— Я тоже помню тот день. На «буханке» ехали... Кстати, Лидия Ивановна, в память врезался комод с висячими замками, который вы увезли. Что в нем оказалось?

— Между прочим, я его вскрыла лишь года два назад, когда перешла в консультанты и ощутила свой возраст. Как и думала, семейные документы. Но было и кое-что любопытное, даже странное — газетные вырезки. Откуда они у тети Христи? Она газет сроду не выписывала.

Тут встрепенулся Терентий:

— А я скажу откуда. Мать председателем сельсовета была, всегда «Правду» читала. А в девяностых, когда жизнь рухнула, пару раз в месяц ездила в Переславль с огородной снедью. У Кулика, который рядом жил, была старая «копейка», в нее набивалось пять торговок, и они спозаранку ехали на рынок. И мать по старой памяти покупала газету — какая попадется. Жила одна — я в тайге, Арсений в Питере, — они с Христей и спелись, не разлей вода. А мать сельсоветила в сталинские времена, в ней боязнь тех лет сохранилась, боялась держать в доме лишние бумаги. Ну и отдавала вырезки Христе.

— Ваша мама умом была не из простых. Вырезки-то не о засолке капусты. Даже не знаю, как их суммировать, вроде бы разные, да все про то, что в народе называют политикой, про власть. И есть среди них интересные.

— Нас в Батурине издавна негабаритными зывали, — напомнил Арсений. — Прозвище такое. А матушка да, политически была не простая.

Лида вдруг задала общий вопрос:

— Друзья, помните события 93-го? Когда танки по Белому дому стреляли?.. — Получив подтверждение, спросила: — А письмо 42-х «Убить гадину!» в газете «Известия»?

За всех ответил Дмитрий:

— Лидия Ивановна, о том пакостном письме СМИ часто твердят. Светочи демократической интеллигенции, творческая элита, дворяне духа требовали расправы с коллегами. Как такое забыть?

Лида согласно кивнула головой, с хитрой полуулыбкой продолжила:

— А теперь вопрос на засыпку. Ровно через год «Известия» опубликовали новый манифест тех же 42-х. Кто читал? — На молчание ответила торжествующе: — Более того, к 42-м прибавилась мелкая либеральная шушера, которую в 93-м не взяли в компанию знаменитостей... Вот, Терентий, какие газетные вырезки делала ваша мама.

— Интересненько, поищу в Инете.

— А зачем искать? У нас в институте не так давно был шумный спор о письме 42-х, плановый спор, между прочим, тематический, и я той вырезкой всех на лопатки положила. Дмитрий, если вас не затруднит, будьте любезны, принесите мой саквояжик.

Пока Дмитрий ходил в дом, Терентий, обозначив себя оппонентом Лиды, — такая уж манера, вечно колючий, — бубнил, что сейчас ганибальская психология либерастов не актуальна, проехали, и письма тех лет имеют лишь архивный интерес. Но Лида рассмеялась:

— Подождите, Терентий. Я кое-что процитирую, это же не письмо, а большая статья с сотней подписантов. Она сегодня ой как аукается.

Когда Дмитрий принес элегантный, под крокодилову кожу саквояж, Лида, открыв несколько молний, извлекла из него сложенную вчетверо газетную вырезку, расправила, показала:

— Смотрите, заголовок со многими смыслами: «Наша демократия слаба, в умах хаос». И сказано в преамбуле, что подписанты письма от 5 октября 1993 года дают оценку ситуации 1994 года и вопиют о том, что надо делать. Вообще говоря, ее надо бы читать всю, документ уникальный, его авторы взвыли от опасной «политики общественного согласия» — с их точки зрения опасной! — которая ввергнет страну в новые беды. Жуть кромешная! Воспаленный мозг рождает чудовищ!.. Но я лишь главные их требования упомяну.

Поискала глазами в тексте.

— Начнем с такой цитаты: «Мы убеждены, что президенту необходимо оградить российский внешнеполитический курс от антизападных поползновений, потакающих темной уличной ксенофобии». Каков стиль, а! «Президенту необходимо»! Диктат холопов, возомнивших себя господами! Дальше... Об учено-литературной оснастке недобитых в прошлом году сил... Это ясно, в чей огород... О, вот главное. Цитирую: «А что делает президент и его окружение для демократизации аппарата? Для отторжения непригодной его части? Что делает для привлечения на государственную службу людей твердой демократической ориентации? Не пора ли выдвинуть на первые роли людей с демократическим образом мыслей? Мы требуем исключить ситуацию, при которой возникают люди, которым не место в правительстве демократической страны». «Требуем»! И термин-то какой изощренный — «отторжение непригодных», за которым стоит люстрация. Это же «Убить гадину!» в массовом масштабе. И, убив оппонентов, эта публика полностью захватила идейно-культурную сферу, распоряжается ею по сей день, тащит западные смыслы. Плоды их злонравия и сегодня поперек горла. Я не права, Терентий? Статья 1994 года стала не наказом, а приказом власти. А вы говорите, она не злободневна. Вот где истоки нынешнего духовного разлада. Свыше ста подписей лидеров истеблишмента от искусства, числящих себя частью Запада! А на мой-то взгляд, фарцовщиков от культуры. Это не шуточки, не просто чье-то мнение, это, повторю, был приказ! — Воскликнула: — Принятый к исполнению!

— Лидия Ивановна, кто еще статью подписал, кроме прежних 42-х?

— Сейчас, Дмитрий... — Поискала глазами подписи. — Из весьма известных... Басилашвили, Алексей Герман, Марк Захаров, Жванецкий, Борис Стругацкий... Много фамилий, не всех знаю. Особняком подписи какого-то «Союза 4 октября», что это такое, мне неведомо. Но и названных вдобавок к 42-м хватит.

Настала тишина, какую принято называть задумчивой. Ее прервала Ульяна:

— Вы сказали, они дали приказ. Но какое они имели право приказывать власти, а главное, почему она его исполнила?.. В те годы я варилась в самом пекле, в МОСТе Гусинского, в аналитическом отделе у Бобкова Филиппа Денисовича, вы знаете, кто это такой. Статью не помню, но тему мы обсуждали не раз. В тот период публичные порывы вышеозначенной публики щедро спонсировало USAID, знаменитое американское агентство мягкой силы, которое и Майдан в Киеве оплачивало. Кое-что от них шло через МОСТ, и мы были в курсе. В конкретику вдаваться не буду, но в архивах хранятся расписки в получении сумм, бухгалтерия у Гусинского работала отменно. Могу твердо сказать: за спиной подписантов стояла заграница, которая, по Остапу Бендеру, «нам поможет».

— Она и сейчас за ними стоит, — рявкнул Терентий. — Дайте, пожалуйста, газету, хочу глазами потрогать.

Картина позавчерашнего застолья явственно стояла перед глазами Арсения, сидевшего на скамеечке у Большого театра, и так совпадала с услышанным от Ванходло, что оторопь брала. У этих ребят, лидеров общественной жизни, такое мощное зарубежное прикрытие, что они диктуют власти правила игры. В девяностых нагло, через печать, сейчас кулуарно, изощренно. И видимо, трогать их по-прежнему опасно... Ванходло — эталонный чиновник среднего звена, «сидит» на ресурсах, ушлый, искушенный в беготне по запутанным коридорам власти. И он знает, что на смену динозаврам, подписавшим «Убить гадину!», пришла идеологенция их помёта, не определившаяся с отечеством, но жаждущая застолбить за собой будущее. Когда я сказал, что ситуация вроде бы меняется, он ответил очень интересно:

— Помнишь забулдыгу из анекдота, который охотно соглашался со всеми увещеваниями, а сам думал: курить-то я не брошу, а вот пить... не перестану. Главное, вовремя говорить «бонжур» и «мерси» и чтобы машина была чистая, а что у нее под капотом... Умный понимает, а дураку об этом и знать не надо.

Да-а, как в Питере: белые ночи, черные дни. Эти приватизаторы культуры прикладами гонят народ в рай...

Вспомнил напоследок: дотошный Терентий долго мусолил статью, а вернув, сказал:

— Да, писана от имени тех, кто намарал «Убить гадину!», так и сказано. Но из старых-то подписантов только 25, я посчитал. Всё в наших домашних делах непросто...

27

Случайно встретив Ферапонта на Ваганьковском, Алена влюбилась с первого взгляда. В буквальном смысле, о чем при случае весело извещала окружающих, — да, звучит банально, однако было именно так, и плевать на чужие ухмылки. И когда вдруг — потом выяснилось, что вовсе не вдруг, он караулил ее в Батурине, — увидела Ферапонта в доме Ульяны, приняла мгновенное решение: «Не отпущу!» Потому и бросилась к деду с просьбой позвать его за семейный стол. А потом, опять-таки с первой встречи наедине, поняла, что внешность не обманчива и что угадала она его не только по внешности: Фера оказался тем мужчиной, о каком мечтала ее задорная, восторженная натура. Замуж за него она выскочила пулей, и не ошиблась.

Однако после первых радостей счастливого замужества начала ее одолевать душевная смута, все чаще вспоминала она Маяковского — «любовная лодка разбилась о быт». Хотя мысли вертелись не вокруг быта, а хозяйские хлопоты доставляли радость, образ разбитой лодки не давал покоя. Личность творческая по складу ума и профессии, она осознала, что семейная жизнь требует жертвовать душевным влечением, которое проснулось в ней после знакомства с Трофимычем. Самоотверженно — иначе она не умела — отдавшись обустройству домашнего счастья, включая рождение ребенка и держа в мыслях второго, а возможно, и третьего, Алена отодвинула в сторону общения в писательской тусовке. На праздные поездки в Москву и времени-то не было.

Но сердцу не прикажешь. Ни в любви, ни в порыве к тому, что венчает знаменитую пирамиду потребностей Маслоу, — к самовыражению. Между тем малаховское бытие ограничило и возможности добывать заказы от модельных агентств. Креативные мозги Алены пребывали в простое, и чуткий на душевные переливы Ферапонт уловил ее смятение. В какой-то погожий день вытащил в сад небольшой, наверное, столетней давности круглый столик на одной разлапистой ножке, вкусно накрыл его и позвал:

— А ну-ка, моя дорогая, иди на расправу. Будем думать, чем сердце твое успокоить. Докладай.

Фера умеет создать настроение. Они очень славно посидели под яблоней, не спеша уговорив бутылку какого-то греческого сухого красного. Алена исповедалась искренне. Легко на душе, когда не в тоскливом одиночестве, а вместе с понимающим тебя мужем ищешь отдушину для своей неуёмной натуры. Правда, сколько ни рядили, ничего путного не сообразили. Однако поддержка Феры раскрепостила, позволила всерьез думать, как «скрестить ужа и ежа». А уж если Алена за что берется, жди удачи! Взялась за Ферапонта, и результат вот он, налицо, в буквальном смысле.

И через пару недель в Интернете появился блог с интригующим названием — «Девки, ау!». В устах мужчины слово «девка» звучит пренебрежительно, даже оскорбительно. И совсем иное дело, когда к девкам по-свойски обращается женщина, сама себя панибратски, вернее сказать, по-сестрински тоже называющая девкой. Тут собирательное женское «девки» начинает звучать столь же призывно, как «мужики» у мужчин.

Но название гроша ломаного не стоит, ежели сразу не задать тон, не каркнуть, ради чего ты подруг скликаешь. Объяснить не нудными рассуждениями, а примером в лоб. Несколько дней мучилась Алена «первой строчкой», пока не отстучала на клаве «Инструкцию для тех, кто ищет мужа»:

«Девки! 100-процентная удача! Записывайте, что делать, чтобы мужик стал вашим.

1. Заинтересованно молчать, когда он говорит, упаси Господи, делать замечания, ни в коем случае не перебивать, часто кивать в знак полного согласия с любой его чушью. Улыбаться обязательно! Скептические полуулыбки противопоказаны.

2. Ваш взгляд должен выражать восхищение, вы должны выразительно играть бровями, демонстрируя преклонение перед его выдающимися знаниями и незаурядным умом; если позволяет тема — вплоть до щенячьего восторга.

3. Никогда, ни в каких ситуациях не задавать ему неудобных вопросов.

4. Вы обязаны с видом знатока поддержать любую его идею, независимо от того, о чем он вещает — о бозоне Хиггса из квантовой физики, о женской моде или о грядках с огурцами.

5. Надо каждую минуту демонстрировать ощущение его нужности вам, делать вид, что вы не можете решить без его совета ни одной проблемы, будь то покупка продуктов в магазине, выбор прически или подбор телепрограммы для вечернего просмотра.

6. И последнее — что касается внешности. Ему не надо знать, что коса толщиной в руку, украшающая вас, на самом деле сплетена из жалкого пучка волос, оставшихся от пережога сушуаром или климазоном в салоне.

Девки! Русским по белому пишу: сто процентов, при соблюдении этих правил мужик будет ваш! Даже если это задрот с засаленной гривой.

Ждите дальнейших указаний».

Алена угадала: от скуки в Инете полно женщин, которым в «кайф» веселый заигрыш по мужскому поводу, и ее инструкция из шести пунктов мигом разрослась в сто раз — повод и стиль для шуток были куда как удачны. А дальше — больше. По складу ума выдумщица, затейница, Алена вбросила в Инет другую забаву: по этикету за столом мужчина уделяет внимание даме справа, а вы, вот уж беда, сидите слева, — что делать? Новый простор для шутейных фантазий вызвал уйму откликов. Потом учила девок убеждать мужика в своей незаурядности, доказывая, что через три перины могут почувствовать горошину. А серия «Девки, ау!» и вовсе отозвалась горячими спорами. Алена написала: «Какое вино пьют женщины? Даю наводку: известно, белое вино предпочитают расчетливые светские львицы, которые не пьянеют. А что любят те, у кого ураган внутри? А кокетки? А женщины, уверенные в себе? Ну-ка, девки, саморазоблачайтесь».

Этот пост дня три сходил с ума.

Она нащупала потешный стиль и в своей манере подкидывала нелепые вопросы. Расцветка ткани леопард и горошек — на все времена, вы в чем ходите? Почему бодипозитивные дамы обожают леопардовые лосины? Брошь в стиле бохо — покупаете или ваша фантазия? У каких мужчин синяя обувь? У вас накачанные утиные губищи или брови-ниточки? Почему у футболистов жёны на одно лицо, будто с конвейера? А дальше — про букли, блонды, кружева, про бабетту с бантом. И вдруг вопрос, который девок напряг: «Какие мужики носят брюки с низкой посадкой и чтоб сзади обязательно торчали дорогие трусы?»

Среди моря комментов попадались суперсмешные, Алена поражалась остроумию женщин и вечерами забавляла Ферапонта экспромтами френдесс. Но оба знали, что блогерская забава не самоцель, а разминка, настройка творческого мышления. Алена, давно освоившаяся в писательской тусовке, слышала от кого-то байку об Ахмадулиной, которая писала, обложившись томами Цветаевой, Ахматовой, Блока. Ни о каком плагиате речи не шло — гении прошлого были для нее первой скрипкой, по которой дирижер настраивает оркестр.

О той байке Алена вспоминала неспроста — втихую она слегка баловалась рифмой. Но, пожиная блогерские лавры, решила: а чего таиться-то? почему бы не публиковать в Интернете свои поэтические опыты? С незыблемой верой в свой талант, какая отличает истинных графоманов, она считала, что ее стихи по тусовочной шкале тянут на оценку «очень даже». В отличие от стишат, которыми, что ни день, метят Инет иные дамочки, доросшие на убогих виршах аж до секретарей Союза писателей. Впрочем, карьерных планов Алена не строила, стансы, сонеты, оды и прочие кантаты ее сочинения были литературным фастфудом. Ферапонт добродушно посмеивался:

— Охота пуще неволи!

И вдруг Ульяна предложила перебраться в Москву, на Люсиновскую! Алена, истосковавшаяся по столичным общениям, загорелась, и Ферапонт без колебаний поддержал. Во-первых, с его профессией подыскать дело в столице не так уж трудно, а во-вторых, торопиться-то некуда. Философски, но со знанием жизни изрек:

— Ездить на работу из Москвы в Малаховку гораздо удобнее, чем из Малаховки в Москву.

Прощаясь с Малаховкой, Алена подарила свою идею «Девки, ау!» одной из рьяных френдесс, но веселое интернетное происшествие осталось в воспоминаниях.

Переезд в Москву, в квартиру, где Алена родилась, они отметили обедом в Доме литераторов.

После замужества она пропала, но ее помнили, были ей рады, официантки пришли в восторг оттого, что она пожаловала с мужем. И Алена прежде всего просветила Феру относительно ресторанных подробностей ЦДЛ. Арт-кафе, в котором они обедали, некогда было большим фойе с пуфами и креслами для бесед, столы здесь накрывали лишь по случаю Нового и Старого нового года, когда в ЦДЛ крутили ночную эстрадную программу с иностранным фильмом и жаждущих встретить праздник в злачном месте было с избытком. Сама Алена, правда, не застала те клёвые времена, однако ей подробно о них рассказывали. Не бывала она и в старом писательском ресторане со знаменитыми дубовыми стенами и огромными цветными витражами — вход с Поварской. В этот роскошный, со вторым ярусом зал, где Горбачев принимал Рейгана, ее водили на экскурсию, но сейчас там очень дорогой кабак, для супербогачей, писатели туда не ходят. Впрочем, и здесь, в арт-кафе, писатели не частые гости; как говорит деда, у них купила притупила. Сюда чаще заглядывает эстрадный бомонд: ресторан клубный, спокойный, никто не просит у знаменитостей автограф.

А писатели... Здесь есть знаменитый нижний буфет, где дешевле и можно пропустить по рюмочке. Там свое сообщество. Во всяком случае, так было... Как сейчас, неведомо, из-за Малаховки от них оторвалась...

Уже во время обеда вспомнила, что к арт-кафе примыкает Пестрый зал, стены которого расписаны четверостишиями и рисунками литературных корифеев прошлых лет, — после каждого ремонта настенную живопись скрупулезно восстанавливают. И перед десертом показала Ферапонту историческую достопримечательность ЦДЛ.

Расплатившись по карточке с 30-процентной скидкой, — член клуба! — Алена в экскурсионных целях повела мужа в полуподвал, в уютный нижний буфет, где за столиками гудели небольшие компашки. По рассказам ветеранов, именно так гудел когда-то от нескончаемых посиделок величественный Дубовый зал, где «взирал на мир из-под столика» гениальный Николай Глазков. И уже давно подмечено, что передислокация гудящего писательского сообщества из парадного, в старинном особняке Дубового зала в полуподвал ЦДЛовского новодела образно напоминает, что литература свалилась в крутое пике и неизвестно, выйдет ли из него. Острословы все чаще шутят, что слово «нижний» надо бы писать с заглавной буквы, ибо нижний буфет ЦДЛ стал символом писательского отрицательного престижа — любят у нас идиотские мемы вроде «отрицательного роста».

Пообедали они на славу и решили, что иногда, по финансовым возможностям, будут заглядывать в арт-кафе с его отличным меню и знатной, подчас узнаваемой публикой. Но события повернулись так, что в скором времени Алену пригласили в нижний буфет, где собиралась рядовая писательская тусовка.

Трофимычу стукнуло сорок, и, согласно теории о смене поколений, он встал в очередь на признание его сочинительских заслуг. Но двери в зал писательской славы были глухо заперты на три засова, в них бессмысленно стучаться или ломиться, по мнению друзей Трофимыча, их предстояло взламывать. Впрочем, возможно, этим займутся следующие сорокалетние, а нынешним суждено справлять юбилеи в нижнем буфете. Хотя и на такой денежный подвиг был способен не каждый. Накрыть стол в нижнем писатель, живущий литературным трудом, мог лишь при наличии горячо любимой жены с профессией, дающей сносный семейный доход. Правда, кое-кто умудрялся жениться так удачно, и даже по нескольку раз, что его сразу назначали гением с сопутствующим финансовым содержанием. Но Трофимыч считал, что тоже преуспел в личной жизни, — его жена была провизором, и ее заработок позволял писателю, лишенному социальной халявы, включая отказ в больничных, отметить юбилей в нижнем буфете не только дежурными бутерами со стопкой.

С этого и начал взявшийся тамадить Карагач:

— Отрадно, что юбиляр помнит заповедь Аль Капоне: словом и пловом можно добиться большего, чем одним лишь словом. Господа пловожоры, здоровеньки шалом. Велком дринк! Начнем по маленькой напитком молодости нашей. Мы так избалованы ресторанным обжорством, что для поднятия аппетита нужен аперитив.

— Фейхтвангер делил людей на сытых, пресыщенных и ненасытных, — с ходу откликнулся всезнающий Буцдарин. — Прошу уточнить наш статус.

— А я прошу без свиста с галерки. Сперва пригубим. Первый тост за... за... Кто зачинщик?..

Народу Трофимыч созвал не так чтобы много — уместились за тремя сдвинутыми столами, — однако по меркам маломерного нижнего буфета солидно, как и подобает писателю, широко известному в узких приятельских кругах.

Вообще говоря, насельники нижнего буфета являли собой пеструю шатию-братию. Большинство из них объединяли приязнь к русскому слову и ладу, зудящая фантомная боль от ампутированного величия русской литературы, а также страстное чаяние, словно напалмом, жечь сердца людей своей нетленкой. Здесь кучковались литмастера на все руки, путевые пацаны — разумеется, по писательским понятиям, — подручные с закулисной литкухни, находчивые штукари и напыщенные пустоплеты, младописы и писательская баламуть, живущая литературными скандалами. Спускался сюда и некий уникальный понторез, для которого ложный престиж был важнее заработка. Клиенты нижнего буфета годами варились в литературной среде, умели отличать живые ростки словесности от генно-модифицированных, выращенных на питательных растворах Минцифры, и не погрязали в глубокой толерантности, позволяя себе костерить не только либералов, но и турбопатриотов.

Но тусовка, в которой Трофимыч считался одним из мэтров, выделялась на общем фоне более высокой долей глубокоумных смысловиков, актуальщиков и умельцев воспарять духом. Кроме того, за ними водился серьезный писательский грех: они не только писали свое, но и читали чужое, опускаясь даже до чтения книг, написанных теми, кто не числился в их тусовке.

На счету Трофимыча не было крупных фолиантов, но в творчестве он обращался к реальной жизни и понимал происходящее лучше многих. Его мнение звучало весомо, к его оценкам прислушивались. В итоге личностный авторитет успешно компенсировал скромные литературные успехи в виде сборников рассказов и публицистических статеек. Поэтому Карагач, не нашедший зачинщика для первого тоста, ударился в общие суждения:

— Сто лет назад историю делал человек с ружьем, а сегодня... человек с рублем. Недоброй памяти Ходор даже навалял книжонку с таким лейблом. Стыдное время! Истинные подвижники отечественной словесности, к коим принадлежит наш юбиляр, не в поле зрения новой литературной номенклатуры, захватившей власть и провозгласившей, что в России поэт больше не больше, чем поэт. Трофимыч! И словом, и делом ты вдохновляешь нас противостоять корпорации литдельцов, нагло назначающих в классики прихлебателей и родственников. Наше дело правое, и мы выпьем за то, чтобы твой 50-летний юбилей отмечали в Дубовом зале!

— Ну, Валентин, ты и дерзнул! — воскликнул Коля Лучинский, опрокинув рюмку и наскоро закусив ломтиком селедки. — В Дубовом зале! Фабрика грёз... Туда без миллионных гонораров не сунешься.

Карагач отмахнулся:

— Дубовый зал это рекламный слоган, понимать надо. Тебе что, не зашло под кипу? Символ и стимул процветания! В Дубовом зале любая пешка ферзует.

Сидевший рядом с Аленой Томулец подал голос:

— Мужики, у меня шок от вашего шоу. Да-а, два дебила — это сила. Вас пучит от пафоса. Вы не осознаёте наше время. Читатель уже по рублю берет за каждую прочитанную страницу — что дальше-то будет? А вы все пыжитесь.

— Достоевский вообще писал в долг, — влез Буцдарин.

Все позабыли о Трофимыче, и он, обратившись к тамаде, напомнил о своем существовании:

— Ты тоже хорош со своим тостом. Неужто не знаешь, что в Дубовый зал попадают только через постель с властью?

Карагач развел руками:

— Стратеги из моей рюмочной рядом с домом считают, что суета дней указует в сторону самобытников и заединщиков.

Томулец без тоста громко обратился к юбиляру:

— Трофимыч, главное, чтобы ты не захлебнулся в таланте! Такое, увы, бывает со стяжателями громкой славы.

— Прикрути фитиль... Твоей самолетной литературой только время убивать. А за выпивкой у тебя, как обычно, приступ логореи.

Алена хорошо знала регламент дружеских застольных тусовок. После первой рюмки они упражняются в колком остроумии, после второй разговор становится серьезным, а после третьей начинается самое забавное — стирка грязного писательского белья. Само собой, под первой рюмкой, как под второй и третьей, подразумевается не одиночный залп, а салют из тостов, сопровождаемых бурными словоизлияниями.

И верно, минут через двадцать Карагач постучал вилкой по бутылке:

— Друзья, мой орлиный взор видит, что Гриша Пылаев изготовился к тосту. А Гриша, как вам известно, ни слова в простоте не скажет. Гриша, давай...

Пылаев, среднего роста, широкий лицом и в плечах, медленно, без рюмки поднялся; нагнетая внимание, разгладил усы, кашлянул:

— Вы здесь бражничаете, а за окном настоящая война. Недавно был в Донецке... — Повысил голос. — Мужики, в Донецке жуть что творится. На фронтовую линию меня не пустили, но и в городе снаряды рвутся, кровь, раненые, убитые... Вроде бы об этом говорят, пишут. Но мало показывают страшную донбасскую беду. Пока сам не увидел, не понимал, что там происходит и куда катится жизнь. — Почти криком: — А она к войне катится, мужики, к войне! Как вы не понимаете?

Пылаев оглядел молчащий стол, обратился к Трофимычу:

— Извини, я твой юбилей порчу, но Донбасс, он нас всех касается, тебя тоже.

— Да ты что! Наоборот! Гришка, вот те крест, я тебе благодарен. Донбасс и верно всех касается. На Комсомольском, 13 он в теме, а в Доме Ростовых его чураются. И я, чудак на букву М, упустил из виду, слова не молвил. Гриша, кабы не ты, потом меня угрызения...

Томулец поднялся с рюмкой:

— Гриша, думаю, не ошибусь, если скажу спасибо от всех митингующих за этим столом. Выпьем за геройский Донбасс, а потом у меня будет вопрос. За Донбасс! — Не крякнув, мастерски влил в себя водку без глотка. — Теперь вопрос. А почему либерально-премиальная элита из Дома Ростовых про Донбасс ни гугу?

— Самозваная элита, — поправил Лучина.

— Читайте Языкова «К не нашим», полтора века назад все предрек, — подсказал Буцдарин.

— Да и мы ни гугу, если бы не Пылаев, — самокритично отозвался Трофимыч.

— Мужики, да ведь я в Донбасс, считай, случайно закатился. По личному интересу, никто меня туда не слал, никому до Донбасса дела нет.

Тут уж Алена смолчать не смогла:

— Почему же никому? Оттуда Прилепин не вылезает, книгу написал.

От неожиданности все молча уставились на нее. Наконец Карагач сказал:

— Устами женщины глаголет истина, она права, а мы, словно гопота литературная, тащим одеяло на себя. — Хитро поиграл бровями. — Так что, за Прилепина?

— А ты с ним родня? — прорезался Костя Непша, и все заулыбались.

— Ладно, — примирительно сказал Карагач, — за Прилепина пить не будем, у него своя родня. Кроме нее, он никого знать не знает. Его лилипуты самые крупные. Какое дело ему до нас, а нам до него?

Трофимыч перегнулся через стол:

— Гриша, надо бы отдельно перекинуться по Донбассу. Созвонимся. — Кивнул Томульцу. — С тобой тоже. А то и втроем пересечемся.

Алена давненько не бывала на таких заседаниях. И, слушая застольный трёп слегка подвыпившей тусовки, ловила себя на мысли, что за десять лет эта среда заметно изменилась. Когда-то младописы жили беззаботно и весело, ибо на пивной загул им хватало, а ни в чем другом они не нуждались, ибо верили, что впереди их ждет великая писательская слава. И забавлялись развлечениями вроде конкурса рассказов о походе за грибами. Сегодня это были другие люди. Прежний задор сохранился, но стал злым, порой ядовитым; на лицах даже в минуты веселья тень озабоченности, которая, в понимании Алены, отражала тревогу за творческое будущее. Избрав писательскую стезю, к сорока они осознали, сколь много на ней рытвин, провалов, капканов, волчьих ям и прочих препятствий. Поняли, что эпоха, на которую выпала их творческая судьба, им не благоприятствует. Алена помнила назидание деда о сорокалетних и, вглядываясь в знакомые лица, гадала, кому суждено стать литературным перегноем, мульчей для следующих поколений, а кто сумеет возвыситься над каверзами правящих бал литературных второстепенностей.

Томулец тихо спросил:

— Как тебе вообще-то живёц-ца? Муж кормит? На жизнь хватает?

— Нормально. А если что, и я могу подрабатывать.

— Ты-ы? Как это?

— Да просто. Еще студенткой сдала экзамен на московского гида, а по новым правилам получила лицензию, скликаю по Инету группы экскурсантов. Тоже копеечка... Кстати, удивляюсь, что никто из писателей таким макаром не подрабатывает...

Томулец почесал в затылке:

— Интерес-с-с-сно...

Пылаев, удерживая внимание к своей персоне, продолжил донецкую тему:

— Донбасс, он еще во многом советский. Мне там байку рассказали с подтекстом. При Советах сколько хошь крыли начальство на заводах, а на Красной площади — не смей. Теперь наоборот: на Красной площади власть ругать можно, а на заводах — боже упаси, выгонят, и не пикнешь. Разница, однако.

Сидевшая напротив Алены большегрудая Нина Бусецкая хмыкнула:

— О Советах столько ложных мифов... У моей бабули книга есть — 1955 года выпуска «Кулинария», 30 тысяч рецептов. За ней жуть как гонялись, по ресторанам в ту пору не шастали, дома готовили, зато вкусно. Вот как жили... А сейчас дороговизна, не подступишься.

— Когда женщина говорит о высоких ценах, — флегматично вкинул Непша, — это значит, она неудачно вышла замуж... Да, кстати, мадам Кедрова, мы тебя сто лет не видели, как ты?

Ну, у Алены не заржавеет:

— В отличие от тебя, не глохну от «Эха» и не мокну под «Дождем». Смотрю, ты бороду-то сбрил, а куда умище деть, не знаешь.

— Он сейчас философский роман пишет, — сердито пояснила Бусецкая. — О том, что должно дорожать раньше — яйца или курица? Лавры вялотекущего Водолазкина покоя не дают.

— Водолазкина не трожь, — вмешался бдящий Буцдарин. — Водолазкин живет по Вяземскому, который прав во все времена: у нас мыслящие не пишут, а пишущие не мыслят.

— Об этом расскажи в доме Нирнзее, они тебя с крыши скинут, — предостерег Трофимыч.

Пылаев снова повернул в свою сторону:

— В Донецке мне литератор из ветеранов, который много в Москве отирался, тоже байку рассказал. При Советах, говорит, литературные бонзы боялись писателя, который приходил в Дом Ростовых в стоптанных башмаках: такому плевать, что о нем думает начальство, и он может врезать. А сейчас сами в кедах ходят, маскируются.

— Не-е, который шумит про эпоху коротких текстов, а сам под Золя романы кропает, он не в кедах, — махнул рукой Лучина.

Буцдарин, стоявший на стрёме, поспешил пояснить:

— Пушкин писал, что проза требует мысли и мысли. А карликам с длинной тенью это зачем? Серая тля...

Карагач, утерявший бразды правления, шумно вздохнул в пространство:

— Шифером шурша, едет крыша не спеша...

— Свара своры варваров! — подхватил Лучина. — Кстати, Серёга, помнишь, ты рассказывал про Мурманск? И что дальше?

Томулец пожал плечами:

— А ничего... Вот-вот полтинник стукнет, а он по-прежнему как дрессированный пудель. Своего за душой ничего, все статьи — дженерики, цех холодной штамповки. Всего-то и заслуг, что не пьет, не колется и бороду отрастил. Чуть кто заденет его покровителей, бросается на выручку... За выручкой. А мы для него территория пустоты, так и пишет.

— Ты о ком? — тихо спросила Алена.

— Ты его не знаешь, мой приятель из Мурманска.

— Из Мурманска?.. А фамилия?

— Сергейцев.

— Тот, который когда-то в «Му-му» был? Который на Дальний Восток летал?

— Ишь, запомнила. Он теперь во все дыры лезет, да без толку. Я говорю: чего суетишься, ты в своем Мурманске перезрел и перегнил, надо было свою идею разрабатывать, не на подхвате жить. А он твердит, что пиар костей не ломит, и своего патрона с Шолоховым равняет. Не понимает, что вагон для курящих фимиам вот-вот отцепят. Тот еще зоил.

Трофимыч, про которого совсем забыли, поднялся с рюмкой в руке:

— Дамы и господа, мы знаем, что те, кто там, на верхах, — сделал неопределенный жест, — грозят нам анафемой за литературное непослушание...

— Великого Лескова либералы десять лет травили, — перебил Буцдарин.

— И не пора ли напомнить им, что такое настоящая канонада? Помните, Хрущев называл писателей артиллерией крупного калибра?

— Ой, да ладно пылить-то! — воскликнула Бусецкая. — Сегодня мы даже не газовый пистолет, а духовое ружье, да и на нем мушка спилена. Начнешь шуметь, до тебя сразу доищутся, без порток останешься. Мне Татьяна Полонская рассказывала, как это у них делается.

— А-а, это та лесбушка-хохотушка с будуарно-тротуарными глазами, которая в Переделкине делами ворочает?.. — влез Непша. — А вообще-то нам пора создать какую-никакую кассу взаимопомощи.

Буцдарин, у которого в тусовке была своя роль — к каждой странице он давал сноски петитом, — глубокомысленно изрек:

— Куприн жаловался на свирепое мрачное безденежье, и Бунин дал ему из Нобелевки пять тыщ. Куприн весь мир об этом оповестил, писал про «на редкость кстати братскую помощь», чтобы и другим повадно было поддерживать русских писак, — Пушкин, Пушкин так нас называл!

Трофимыч громко вернулся к своей мысли:

— Так вот, чем настоящий писатель может ответить на угрозу замалчивания? А я отвечу: писать, писать и писать! Они — менеджеры с организаторским талантом, ничегошеньки не читающие, понятия не имеющие о процессах внутри словесности. А мы-ы двигаем литературу вперед и отодвинем менеджеров в сторону. Писать-то они не умеют.

— Трофимыч, ты так ничего и не понял! — закричал Лучина. — Они же борются за право писать плохо! Словарный мусор — их стихия, дудки ты отправишь их в утиль. А они тебя — как пить дать сольют!

Непшта поднялся:

— Ладно, мужики, мне пора сматываться. Домашние обстоятельства... Трофимыч, еще раз мысленно обнимаю и желаю.

— Пошел нести добро в массы, — комментировал Лучинский. — Первый раз фиксирую преждевременное уползновение из-за накрытого стола. Ты у нас еретик, Костя. А еретик опаснее безбожника, это известно.

Карагач, понимавший, что не справился с ролью тамады, начал жаловаться, что жестоко просчитался, добавив в пиво рюмку водки. Бусецкая громко объясняла сидевшему рядом Буцдарину, что в алгебре минус, помноженный на минус, дает плюс, а тот твердил, что песня совсем о другом — о том, войдет или уйдет в историю повитый славой мастер громыхающих фраз. Лучина внушал Трофимычу, как важен для литературы исторический факт: на похоронах урну с прахом Горького нес Сталин; а еще Сталин назвал Демьяна Бедного литературным хламом, и все это громче громкого вопиет о внимании вождя к литературе. А что сейчас? Трофимыч эти соображения считал слишком вычурными, упрекал Лучину в том, что тот режет рыбу ножом, и ругал прозу, витающую в абстракциях, далекую от реальной жизни и полную смысловых пустот. Миша Пылаев возмущался в пространство по адресу некой похотливой потомственной писателки, которая беременела от писателей, излагая свои мерзкие похождения в особо извращенной, а вдобавок русофобской форме. Томулец жаловался Алене на творческую засуху и, миль пардон, снова интересовался ее семейной жизнью, ибо ждал запоздалого первенца. Алена отвечала, что мама рада, счастлив папа... Карагач, опомнившись, объявил народ, который начал расходиться по-английски, источником зла и, вспомнив Маяковского, утверждал, что среди идиотов, оставляющих на столе недопитые бутылки, он впервые...

28

Тот день запомнился Никите Кедрову вдвойне. Он был в инспекционной командировке на Сахалине и, обогнув залив Терпения, почти добравшись до мыса Терпения, торчащего в море, словно указующий перст, очутился в уникальном месте — на отвесных скалах, под которыми раскинулось лежбище морских котиков. Как утверждал сопровождавший его старлей, самое крупное в мире.

Картина и впрямь была диковинная. На скалах вокруг маленькой обзорной площадки гнездились тысячи гагар, с воплями и стонами круживших над незваными гостями, а внизу шевелился морской берег, сплошь покрытый грузными телами котиков. Словно глыбы среди валунов, возвышались на их темно-сером фоне огромные самцы, окруженные гаремом самок. Кое-где белесыми пятнами лежали мертвые детеныши: грузные гиганты, передвигаясь на ластах, давят некоторых, сдирая кожу. Прибрежная вода кипела от сутолоки множества тел — в море резвился молодняк, изгнанный с суши ревнивыми самцами.

— Самое страшное это сезон добычи, — пояснял старлей. — Беззащитных котиков не стреляют, не режут, их забивают палками, по голове, чтобы не портить шкуру. И они плачут... Навзрыд... Страшно.

Тот день, 4 июля 2020 года, Кедров будет помнить всегда.

Зрелище было незабываемым. Но разве упомнишь календарную дату, когда он стоял на прибрежной сахалинской скале, дивясь невиданному? В памяти такая конкретика не сохраняется, нужен иной повод, чтобы день стал особо памятной зарубкой.

И такой повод был.

В России есть дни, не отмеченные в календарях, не праздничные, дни, о которых не вспоминают, порой намеренно, которые вроде бы канули в вечность в череде других рядовых дней, но на самом деле исторически незаурядные. В том смысле, что в такие дни негромко, без фанфар свершались события, решавшие судьбу страны.

Кто помнит, что произошло 4 июля 2020 года? Спроси любого — с ходу никто не ответит — ни прохожий на улице, ни чиновный или ученый муж, да и политик не вспомнит. Потому что тот день, как говорят в таких случаях, не акцентировали, о нем и впоследствии не считали нужным напоминать.

Но в истории нынешней России он тем знаменателен, что убрал роковые барьеры и преграды, мешавшие без междоусобиц и потрясений идти в завтра.

Потому и запомнилось Никите Кедрову, что «в гостях» у морских котиков он был именно 4 июля.

Впрочем, опознал он эту дату позже, когда вернулся в Москву, сел за компьютер в дедово кресло в Староконюшенном и по заведенному правилу полистал события, за которыми не следил в тугой, полной встреч и переездов дальневосточной командировке. Офицер погранслужбы обязан быть в курсе происходящего в стране.

Однако, даже наткнувшись на 4 июля, не сразу оценил историческую значимость того дня, поначалу просто обратил на него внимание, не более. Но, перебирая в уме предстоящие дела, в задумчивости взял в руки блокнот, лежавший в нише секретера как память о великом деде, — со слегка выцветшей красной надписью «ЦК КПСС». Никита не раз листал его, перечитывая заметки, сделанные четким, почти каллиграфическим почерком. Были в блокноте и хронологические таблицы с датами русской истории и двумя жирными линиями, вдоль одной написано: «Ленин — Хрущев — Ельцин», вдоль другой: «Александр III — Сталин — Путин?? (2024)». Да, Путин с двумя большими вопросительными знаками.

Внук давно ухватил смысл исторических изысканий деда: развитие России идет по двум линиям — нисходящей и восходящей, которые зависят от верховного лидера — неважно, царя, генсека или президента. Путина дед ставил в ряд с Александром  III, но «болотный» сбой породил вопросы, а «2024» — это максимальный срок его полномочий. Надо полагать, были сомнения, успеет ли Путин поднять страну.

В общих чертах дед говорил о своей концепции, но по-настоящему Никита разобрался в ней позже, по таблицам в блокноте, приняв идею к сведению. И вот компьютер напомнил, что 4 июля вступила в силу поправка в Конституцию про обнуление прежних президентских сроков Путина: он может избираться в 2024 и 2030 годах!

Тут Никита и осознал, что 4 июля 2020 года — дата, когда было предопределено будущее России. В сей особый для страны день он и оказался на сахалинском мысе Терпения. Смешно, несопоставимо, но памятно.

Разумеется, поправка не была неожиданной. Полгода тянулось дело, против обнуления президентских сроков отчаянно вопило «Эхо Москвы», патлатый Веник из штанов выскакивал, писали протестные письма известные артисты, ученые — из племени вечно несогласных, вознесенных в ЛОМы за противостояние Путину. Вдобавок из-за ковидной пандемии всенародное голосование отложили, перенеся с апреля на июль, что добавило страстей. Но факт есть факт: 4 июля поправка вступила в силу. И у Путина будет время доказать, прав ли был многомудрый дед Кондрат, ставя его в один ряд со Сталиным.

Никита успел войти в возраст при живом деде и многое у него перенял. Сто, тысячу раз, при каждом подходящем случае дед Кондрат сопоставлял течение своей жизни с тем, что приключается в стране, это был его пунктик. Вдобавок, человек государственного мышления, он умел смотреть глубоко, докапываясь до сути происходящего.

Подумав об этом, Никита улыбнулся, вспомнил случай, когда дед смотрел глубоко под землю в буквальном смысле.

Вопрос был злободневным. Как офицер, Никита знал о недовольстве строевых генералов: арсенал не обновляется, в армию поступает мало пушек, другой техники. Об этом и СМИ трубили, ядовито упрекая президента в невнимании к ВПК. И однажды на прогулке по арбатским переулкам он сказал деду об этой озабоченности.

Их совместные прогулки были ритуалом, к сожалению, редким: свободные дни для домашнего общения выдавались у Никиты раз в несколько месяцев. Он уже проходил службу в Москве, к старикам в Староконюшенный заезжал довольно часто, но мимоходом, проведать. А провести с дедом весь день... Такое, увы, бывало изредка.

Когда Никита заговорил о тощем ручейке вооружений, восполняющих естественную убыль, дед в своей манере начал с проблем, которые называл личными, «кедровскими»:

— Помнишь, сколько было непониманий с твоими анкетами? Что-о? Отцу, когда ты родился, шел седьмой десяток? Такого не бывает! По документам-то я тебе отец. А скажешь об усыновлении, сыпались вопросы: почему при живых родителях? Но разъяснять семейную ситуацию незачем, и кадровики недоумевали... Это я к тому, что на нашем примере видно: люди часто не понимают подспудную суть происходящего... А теперь давай-ка выглянем на Арбат.

Арбат был многолюдным, но степенным, не суетливым. На месте былых карандашных рисовальщиков, за десять минут клепавших платные портреты, теперь стенды с фотографиями. Ни песен под гитару, ни плясок под бубен, вместо них крики ресторанных зазывал у летних веранд. Причудливо одетых или скандально раздетых индивидуумов с безуминкой, развлекавших публику в прежние годы, заменили парни в буфонных костюмах зайца, медведя и прочих обитателей лесов и джунглей, сующие прохожим рекламные листки. Исчезли карнавальные типы, но появились возрастные мачо и денежные дамы, щеголяющие тяжелым, броским гламуром, выгуливающие брендовые наряды, девицы в шикарном гипюре. У сувенирных и антикварных лабазов полно иностранцев с раскосыми глазами. Все чинно, благопристойно.

Они неторопливо дрейфовали в плавном потоке зевак, и дед продолжил разговор:

— Не говорю о прохожих, но даже ты, выросший на Арбате, не думаешь о некоторых его особых свойствах.

— Как не думаю! Арбат, он словно барометр жизни. Ты меня с пятилетнего возраста здесь выгуливал, помню тот шумный базар. А сейчас смотри, какая благодать.

— Верно, Арбат — лицо Москвы, в том смысле, что его выражение отражает атмосферу жизни. Но я о другом... Здесь была шумная улица, а едва стала пешеходной — ее начали копать. Глубоко, Никита, копали, вниз метров на десять, а то и глубже, несколько лет рыли. С тротуаров было видно, что ниже яруса коммуникаций открытым способом прокладывают тоннель. Какой транспорт там сейчас ездит, или же тоннель предназначен на особый случай — нам неведомо, да и знать незачем. И мы, гуляющие, не думаем о подспудной, глубинной — в буквальном смысле! — сути этой улицы. Что было изначальной целью? Прогулочная зона, под которой заодно проложили тоннель? Или нужен был тоннель от нового здания Минобороны на «Арбатской» и с улицы убрали транспорт?.. Люди мыслят о том, что на поверхности, а глубин не знают... Схватываешь, к чему гну?

— Нет, деда, не схватываю, очень уж мудрено излагаешь.

— А я насчет дефицита пушек. Тоже читал всхлипы строевых генералов, а «Эхо Москвы» и вовсе в припадке патриотизма колотилось в падучей, Веник волосы из бороды рвал. Но Путин дважды в год проводил в Сочи совещания генеральных конструкторов и начальников родов войск. Что же, не мог приказать про пушки? И я, умудренный опытом государственной службы, понимал, что происходит. Оборонный бюджет тощий, Путин бросил средства на создание нового оружия, потому и мало обычных пушек. Но было еще кое-что. В Сочи не зовут министров — значит, президент взял тему на свою руку. И я ждал... Ждал и дождался: недавно Путин такую грандиозную «мультяшку» с гиперзвуковыми ракетами показал, что на Западе бессонница началась. И вскоре «Калибры» полетели. Вот что подспудно крылось за нехваткой обычных вооружений.

Некоторое время шел молча, потом подвел итог:

— За океаном понимали, что Путин играет на опережение. Потому через разные «Эхи» и раздували вопли строевых генералов, скорбевших о нехватке пушек. Хотели отвлечь средства от решения главной задачи... Ты военный человек, знаешь, что значит обладание гиперзвуком, термин «дальнобойная высокоточка» тебе тоже знаком. В плане историческом Путин повторил Сталина, который в бедной послевоенной стране создал атомную бомбу, снявшую американскую угрозу. Вот она, дорогой мой, подспудная суть дела. А ты говоришь, мало пушек...

Усаживаясь в кресло деда, Никита всегда думал о том, что числит себя его наследником не только в буквальном смысле. Впрочем, квартирный вопрос он тоже решил нестандартно. Идею великого «переселения народов» затеяла Ульяна, подсказав Алене и Ферапонту перебраться в Москву. Она и отец живут в Батурине, у Ромы своя квартира, трехкомнатная на Люсиновской пустует. И пусть Алена переезжает туда, где родилась. Но Никита всполошился: вдруг у стариков возникнет надобность заночевать в Москве? И одну из комнат в Староконюшенном «закрепил» за ними, там всегда свежая постель. А кабинет снова отдали под детскую. Но за домашний компьютер Никита садится редко, не мешает второкласснице Анютке делать уроки, и дедово кресло осталось на месте. Анютка приспособилась прекрасно, кладет под задницу диванные подушечки и восседает, словно на троне.

Однако, главное, в чем наследовал Никита деду, относилось не к суетной, а духовной стороне жизни. Если кратко, единение было полным, он мыслил себя его продолжением — со всеми вытекающими. Герой войны, дед был военной косточкой, и то, что зависело лично от Никиты, он уже исполнил — стал офицером. Теперь, глядя в мир глазами деда, мечтал увидеть воплощение его надежд, чтобы доложить об этом при небесной встрече.

А та прогулка по чинному, благопристойному Старому Арбату памятна. Они стояли у стены Цоя, которая раньше была вкривь и вкось размалевана сотнями вольных рисунков и надписей, ибо каждый был вправе разрядить здесь свои эмоции. Но сейчас она выглядела чинным туристическим экспонатом, не хватало лишь таблички «Руками не трогать». И дед вспомнил:

— Знаешь, кого я когда-то здесь встретил? Мэтлока, американского посла! Один, без охраны. Его в лицо никто не знал, он и вышел пройтись по Арбату, резиденция Спасо-хаус в двух шагах. — Не по-стариковски хохотнул. — Уж как хотелось сказать ему пару горячих русских слов!

Рядом остановилась опрятно одетая пара среднего возраста. Мужчина, рослый, подтянутый, коротко стриженный, вслух прочитал:

— «Перемен требуют наши сердца, мы ждем перемен...» Помнишь, мы с тобой баллончиками здесь что-то брызгали? Ажиотаж был немыслимый. А сейчас смотрю и думаю: батюшки, да ведь это же перепев «Интернационала».

— Какого еще «Интернационала»?

— Ну как же! Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем... новый мир построим, кто был никем, тот станет всем. Цой тоже жаждал перемен, разрушая мир, обещанный «Интернационалом», и звал снова обманываться, опять обещал, что никто станет всем. Вспомни наши надежды, душа пела. — Обнял жену за плечи. — Ты только для меня стала всем, а об остальном сама знаешь...

Дед встрепенулся, спросил у мужчины:

— Простите, вы откуда?

— Из Рыбинска.

— Интересно рассуждаете. Извините, вы не будете возражать, если я задам вам вопрос?

Мужчина пожал плечами:

— Смотря какой...

И дед задал вопрос, который его беспокоил постоянно:

— Как вы думаете, Цой, был бы он жив, как воспринял бы возвращение Крыма?

Мужчина задумался:

— Во-первых, был бы Цой жив, он стал бы Киркоровым, а никак не Высоцким. Какой из него лидер перемен? Кому-то он вовремя подвернулся, попал в нерв событий, вот его и пустили в дело. А потом взяли бы в долю. А по Крыму... Нет, не могу сказать. Мы с женой живем в глубинке, видим, что Путин за Крым выставил народу счет...

— Счет? В каком смысле?

— В прямом. Вместо роста жизни нам дали Крым, а дело это дорогостоящее. Но народ готов платить по счету, впервые после этого Цоя, — ткнул пальцем в стену, — страна начала возрождаться духом. А здесь, на Арбате, публика... Вы москвич?

— Живу неподалеку.

— Я к тому спросил, что мы, в Рыбинске, Крыму рады и платим по счету. А здесь, — показал рукой на Арбат, — беззаботная страна, какую нам каждый день по телевизору кажут, кулинарный патриотизм, житие не святых. Киркоровым не до Крыма, у них и Донбасс не в чести. Вот и думаешь поневоле: в зрелые годы нас озадачили, ну да ладно, выдюжим, ради Крыма все заботы переживем. Да как бы в старости не одурачили.

— Не стой под стрелой... — Женщина слегка толкнула его в бок, и он закруглился:

— Ну, мы двинем дальше, на памятник сыну Арбата поглядим.

Дед спросил вдогонку:

— Очень любопытно. Извините, по профессии вы кто?

Мужчина остановился, на миг задумался:

— Если помните, Путин начальника цеха нижнетагильского завода, танкового, сделал полпредом на Урале. В Рыбинске тоже стратегические заводы...

Когда они ушли, дед мимикой выразил восхищение:

— Смотри-и, как люди мыслят. Лучше, чем он сказал о счете, и не скажешь. Вот ответ на мои вопросы... Грамотные люди, Окуджаву в детей Арбата зачислили.

Никита знал, что по Крыму у деда были свои соображения. Народ праздновал, ликовал, очнувшись от забытья. И на волне духовного подъема Путин мог с ходу решить жгучую проблему, тревожившую деда, — вытащить Россию из трясины либерального декаданса, который тормозит ее ход, импортируя чужие смыслы. Но случилось обратное: те, кто рулил публичной сферой и кого дед считал пятой колонной, подавили народный подъем, вместо идеи возрождения подсунули вал чернухи и радикального нигилизма, стенания отрицателей, безнадёгу, беспросветность. Опытный по этой части дед утверждал, что такие массовые вбросы возникают не случайно, а через агентов влияния. Да и Путин хорош! Позволяет оскорблять себя в Интернете чуть ли не площадной бранью. Что это за национальный лидер, имя которого, прикрываясь сетевой анонимностью, перекидывают с боку на бок, словно спичечный коробок? Думские кнопкодавы тоже равнодушно взирали, как угасает народный порыв.

Пограничник, капитаном служивший на границе с Украиной в Ростовской области, в Матвеевом кургане, Никита понимал беспокойство деда. По большому счету благость Арбата обманчива. Войну в Донбассе не считают войной и держат чужедальнее горе на новостной периферии, заслоняя повседневной текучкой, — так в дни парадов драпируют либеральной фанерой Мавзолей. Улыбчивые генералки Шойгу тоже пышут тишью-гладью, словно никаких проблем на южных рубежах нет. Но Никита Кедров давно жил в тревожном ожидании грозных событий, судьбоносных для России. Образно говоря, он считал, что на границе уже в ходу ВОГи — выстрелы осколочные гранатомета, и в любой момент может бабахнуть ракетный залп. Вдобавок у него был доступ к закрытой информации, а в ней мелькали слухи о грязной атомной бомбе, над которой хлопочет Киев. Как не хватает деда, который разобъяснил бы опасную диспозицию! Но ясно же, Путин ни в жисть не допустит такую бомбу на границах России.

А на периферии сознания маячил благополучный Арбат. Никита перебирал в памяти последние годы. Да, был ковид, но России повезло. Не зная о чертовой заразе, почти накануне пандемии Путин потеснил либералов, поставил премьером Мишустина, и самую тяжелую фазу пагубы удалось миновать без крушения; справившись с невзгодой, Россия даже окрепла. Но надцатые годы Никита считал потерянными бездарно, промежуточными, Россия, словно нанайские мальчики, боролась сама с собой. Путин радел о гиперзвуковых ракетах, а некий профессор из Высшей школы экономики громко призывал отдать американцам наши атомные бомбы в обмен на инвестиции. В Кремле принимали постановление о национальной культуре, а на сходке актеров МХАТа надували шарики с портретом Станиславского и публично их прокалывали, чем восторгались СМИ.

Мелкими, однако чувствительными противостояниями жизнь была наполнена всюду, во всех ипостасях. Вроде бы ничего особенного, как на теперешнем Арбате, не происходило — но пульс эпохи надо щупать не на безмятежном фасаде, а на новостных задворках, где отнюдь не игры с помповыми пострелушками идут, а дальними раскатами грома грозит война.

Потому время и промежуточное, что долго внешнее спокойствие длиться не может.

29

Ульяна впервые собирала клан Кедровых зимой.

Начала с того, что нарисовала раскидистое генеалогическое древо с корнями, идущими от Кондрата Егоровича, и сама удивилась: клан состоит уже из пяти семей. Взрослых, со старшими сыновьями, набралось тринадцать человек, включая одинокую Лидию Ивановну, которая стала своей. Плюс шестеро малышей школьного возраста. И стало ясно, что под широкое застолье горницу придется временно переиначить. Из нее вынесли сервант и комод, обеденный стол удлинили за счет кухонного, накрыв двумя схожими скатертями внахлёст, а в углу поставили раскладной летний алюминиевый столик — для мелюзги. Стульев и табуреток добавила Варя, но кое-что принесли от Терентия.

Минули времена, когда приготовления к большому семейному застолью ложились на Ульяну, теперь она разводящая, ее задача — согласовать меню с хозяйками, стряпающими каждая на своей кухне. А десять женских рук — это сила! В итоге разносолов навезли столько, что стол ломился чуть ли не в буквальном смысле, скатерть под тарелками не видна, холодильник забит, морозная веранда выручила. Позаботились и о ночлеге: за столом без рюмки нельзя, а после рюмки за руль заказано. И вместе с Варей подготовили в двух домах спальные места, наказав гостям прибыть со своим постельным бельем.

Но за два дня до сбора разбушевался классический мартовский буран, свежего липкого снега навалило чуть ли не по колено. И Дмитрий пошел в управу, договорился расчистить от сугробов не только улицу, но и парковку на Алешином бугре. А на внутренних дорожках и площадке перед домом дворничал сам.

Когда все съехались и бесчисленные лотки со снедью были принесены в дом, мужчины, скинув куртки и китайские пуховики, столпились на крыльце. Было по-мартовски тепло, почти ноль градусов. Школота сразу увлеклась снежками — самое для них время. А женщины почти молча, с краткими приказными и давательными репликами суетливо принялись накрывать стол. Всегдашней радости семейному застолью не было, как и привычной похвальбы своей стряпней; наоборот, в доме явственно ощущалась скрытая тревога.

Наконец Ульяна заняла свое место во главе стола, и это означало, что пора начинать.

Расселись быстро. В непривычной для многолюдного стола тишине, без восторгов и шуток по части вкусных, пальчики оближешь, блюд женщины сосредоточенно наполняли тарелки, а мужчины рюмки и бокалы. Изготовившись, молча, не переговариваясь, ждали ее слова.

Ульяна раздумывала над этим словом несколько дней. Да, словом, а не тостом. По журналистской привычке даже набросала что-то на бумаге, черкала, правила, писала заново. Но сейчас, когда на нее были устремлены взгляды дорогих ей людей, собравшихся не на веселое застолье, а для векового торжественного, со слезами обряда, все заготовки вылетели из головы, заговорило сердце:

— Родные мои... Мы знаем, что ныне лежит на весах... — Собралась, голос окреп. — Не будем обманываться, никакая это не СВО, никакая не специальная военная операция, это война. И сегодня клан Кедровых собрался, чтобы проводить в армию своих сыновей. Нет, не в армию — на фронт!.. Нам есть на кого равняться. — Кивнула на большое, в рамке на торцевой стене фото Кондрата Егоровича с золотой звездой героя. — Восемьдесят лет наше поколение, поколение его детей, жило без войны. Но внукам снова выпала большая война, и для нас, родителей, нет ничего горше, чем провожать на войну своих детей. — Голос дрогнул. — Я так надеялась, так надеялась, что минует нас это горе горькое. Но нет, не минуло... Будем нести свой крест и материнским мужеством вдохновлять сыновей... Никита уже подал рапорт о переводе в действующую армию. Никита, встань... Роман идет на фронт добровольцем. Рома, встань... Тимофей, мой младший, идет на фронт добровольцем. Тимоша, встань... Данила, твой младший, Варя, идет на фронт добровольцем. Даня, встань... Как бы ни стонали, как бы ни надрывались наши материнские сердца, мы не вправе вас удерживать. Нам горько и больно, сердце рвется, но мы гордимся вами. Кланяюсь вам, дети наши, идущие сражаться за родину!

Четверо крепких молодых мужчин возвысились над столом, и это были величественные минуты семейной истории Кедровых.

Ульяна, подняв рюмку, приготовилась произнести за них тост, но неожиданно вмешалась Алена:

— Подожди, Ульяна, теперь скажу я... У нас был тяжелый, со слезами семейный совет... Но Ферапонт тоже принял решение идти добровольцем. Фера, встань!

Пятеро мужчин из клана Кедровых уходили на фронт...

Они стояли молча, а у остальных катились по лицу слезы — тоже молчаливые, без всхлипов и причитаний.

Немая сцена длилась, наверное, минуту, каждый запечатлевал ее в памяти и в сердце, напутствуя сыновей, готовых сражаться за родину не по призыву, а по велению души. Наконец Ульяна снова подняла рюмку:

— Родные мои, сегодня мы поднимем бокал за каждого из вас, но давайте сначала почтим того, на кого мы равняемся. — Повернулась к фотографии на стене. — Кондрат Егорович, вы всегда с нами, вам не будет стыдно за нас.

После тоста словно по команде все уткнулись в тарелки, свыкаясь с атмосферой непривычного застолья, не зная, что говорить, и, каждый по-своему, думая о сложностях странного военного времени.

Люди среднего достатка, далекие от бизнеса и чиновного слоя, Кедровы со времен либерального безумства девяностых сторонились политических партий, избегали любых, даже виртуальных, массовых психозов и чурались общественных движений. Но они чутко следили за пульсом времени не только по ТВ, но также по Интернету. Между тем в соцсетях царили раздрай, разлад и разброд в сочетании с сумбуром на грани хаоса, порождавшие сомнения во всем сущем. Эта неразбериха, смущавшая умы, в военное время выглядела по меньшей мере странной. Было неясно, с какой колокольни звон.

Замкнулась большая дуга русской истории, начавшаяся и завершившаяся войной. Громадные пласты разнородных событий вместил в себя мир, лежавший между войнами. Обновлялись эпохи, славные и бесславные, порой драматические. Возникали и затухали локальные конфликты. Чередой сменяли друг друга поколения, колебались границы. Уходили в прошлое громкие даты былых праздников. Но память о войне не меркла, возвышаясь над переменами государственного уклада, ибо хронология войн хранит незыблемые и незабвенные даты, запечатлевшие тысячелетнее историческое движение России. Но если в начале дуги, в 41-м, все было ясно, порыв народа, вставшего на защиту родины, был всеобщим и добровольцем числил себя каждый, то спустя 80 лет явилось много непонятного, войну восприняли иначе.

Соцсети полнились аватарками с черным квадратом, ставшим символом нетвойнистов, встрепенулись извечные подписанты протестных петиций, взбеленились анонимные телеграмщики, любящие родину и ненавидящие государство. Возмутилась прогрессивная общественность: ЛОМы, от которых народ ждал ободряющего слова, заделались молчунами, а тусовка развлекателей публики, владевшая смысловой монополией со времен Болотной и протестных белоленточных прогулок по бульварам, требовала остановить войну, превращая в поле боя и культуру. Мейнстрим театрального мира запрещал артистам упоминания о СВО в контрактах. Объявили себя «вне политики» и выразительно замолчали статусные писатели из плеяды призывавших «убить гадину» в 93-м. Влиятельная околокультурная группа элитариев, включая светочей шоубиза, дезертировала, создав неформальную партию нормализаторов, мечтавших о возврате ее «дольче вита» девяностых. Война мешала летать на шопинг в Париж и греться на Канарах. Творческая богема объявила себя пацифистами и называла СВО «этой фигнёй». Под вопли популярного певца «Это не моя война» фронда со светлыми «литцами» призывала валить за рубеж. Профессиональные болтуны, умеющие грамотно кушать устрицы, играя на две лузы, избрали позу созерцателей, а некий балабол всея Руси провозгласил девиз «Да ну их всех!». Пораженцы разных мастей бухтели о корейском варианте, дабы немедля прекратить боевую сечу. Но более всего удивляло молчание государства, которое не использовало полномочий военного времени. Хотя двойственность культурной политики била в глаза: на телевидении были востребованы те, кто молчал о СВО, а те, кто поддержал СВО, почти исчезли с экрана.

И раздвоенная публичная сфера преподнесла сюрприз: в первые недели СВО появились кое-некоторые, бросавшие на добровольцев косые взгляды, — Кедровы ощутили это на своей шкуре. Должное вступило в конфликт с сущим, и, чтобы идти поперек тех, кто гнал духовный самогон, тоже требовалось мужество.

Мысли о непонятной диспозиции на полях духовной брани беспокоили Кедровых «по наследству»: для Кондрата Егоровича это была тема особая. Каждый вникал в нее по-своему, но при проводах сыновей на фронт она становилась колкой, просилась наружу. Мнения начали клубиться еще на крыльце: мужчины, используя лингвистическое богатство русского языка, обсуждали ее.

Дмитрий уловил причину тягостного молчания, поднялся с рюмкой в руке:

— Друзья, идеи по обустройству страны полезно обсуждать в мирные дни. В военное время в наших мыслях одно: пресечь угрожающее родине зло... Запасной родины у нас нет... Или Россия есть — или нам жить незачем... Выпьем за родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!

— О как завернул! Умеет Дмитрий Кондратьевич вовремя словцо вбросить, — поддержала Ульяна. — Пьем стоя!

Все с шумом повскакали с мест, загудели, кто-то одобрительно хохотнул, первоначальную скованность как рукой сняло. Словно по команде мозги повернулись в одну сторону: у молодого поколения настало героическое время жизни, а в стране — очистительные времена.

Когда очередь дошла до Тимофея, снова поднялся Дмитрий:

— Сначала скажу об этой провидице. — Положил руку на плечо Ульяны. — Помню, прихожу вечером домой... Кстати, интересная штуковина была в тот день: встреча с бывшим госсекретарем США Бейкером, вы и понятия не имеете, кто это такой, а ведь именно он распинался, что НАТО ни на дюйм не продвинется на восток... Ладно, это другая тема. Так вот, прихожу после этого Бейкера домой, а на кухне стол накрыт. И Уля говорит: «Выпьем на радостях по чашке чая, у нас родится мальчик!» А потом добавляет: «Сейчас у всех, кого знаю, родятся мальчики; и значит, по народному поверью, через двадцать лет будет война». Да, да, именно так ты и сказала, я помню. — Стол одобрительно зашумел, и Дмитрий повысил голос. — Минуту... И ты, Уля, сказала: «Верю, русские мальчики сумеют защитить Россию!» Было такое?

Ульяна кивнула:

— Было, было... Тимоша, вот под какие песни ты родился... Я человек не воцерковленный, но зажгу свечу у чудотворного Казанского образа Божьей Матери, молиться буду истово о защите Отечества. Знаю, не подведешь, но ни на миг, ни на секунду не забывай, что смелость должна быть с головой. Ты меня хорошо понял?.. За тебя, родной!

Дмитрий рявкнул:

— Купно за едино! — Увидев недоумение на лице Никиты, добавил: — Товарищ майор, уж вам-то надо бы знать, что «Купно за едино!» — девиз Минина и Пожарского. Все за одного! Стоя!

«Торжественная» часть проводов длилась часа два. И хотя пили по маленькой, каждому идущему на фронт пожелав вернуться с победой и невредимым, языки развязались. Обчество разбилось на спорящих и поддакивающих, беседующих об извечных мелочах бытия, о чем-то приватном. Невестки споро обновили стол русским способом — по нескольку порций на блюде, чтобы каждый брал для себя.

Чтобы слегка остыли от горячих тем, Ульяна ударилась в воспоминания о тамбовском детстве, о бабушке Неониле, которая лечила ее травами — крапивой, о тогдашнем деревенском быте. Припомнила и бабушкину приговорку, которую та приспосабливала к любому делу:

— Она говорила: «На выгоне лошадям и травы хватит, а в работе им овес подавай!» Вроде бы простое крестьянское наблюдение, а с каким смыслом!

Но слушали Ульяну плохо, за столом шли групповые дебаты. И постепенно, по случайным громким репликам выяснилось, что все щебечут об одном и том же, а вернее сказать, все про то же: почему в соцсетях идет непостижимо странная, вызывающая недоумение война о войне? Льется кровь святая, а наши плюралисты чешут языками... Почему так явственно пролегла граница между народом, воспрянувшим душой в грозный для Отечества час, и крикливой публикой, задающей тон в публичном пространстве?

И тут поднялась с бокалом Лидия Ивановна:

— Позвольте мне...

Ульяна своим быстрым умом, который привечал в ней Кондрат Егорович, сразу все поняла. Постучала ножом о полупустую бутылку:

— Прошу тишины. Рома, Надя, тихо... Данила... Слушаем Лидию Ивановну. Сдается мне, она нам, несмышленым в этих вопросах, кое-что объяснит. Верно я соображаю, Лидия Ивановна?

— Нет, Ульяна, я хочу произнести тост за славный клан Кедровых, с которыми меня по милости Божией свела судьба. Пять сыновей отправляет клан Кедровых на фронт! На таких, как вы, Россия веками держалась и сегодня стоит. Мы с Матвеем шепотком обсуждали, как звучит тема о войне в социальных сетях, и мне есть что по этому поводу сказать. Но сначала хочу поднять бокал за всех вас. Без пафоса, с глубоким чувством. Я счастлива, что на моем родном Алешином бугре, откуда вся Россия видна, живут люди, которыми Россия сильна. Верю, без Божьего Промысла здесь не обошлось... И в грозный час, когда сгустились тревоги, я здесь, вместе с вами на Алешином бугре... За вас, дорогие Кедровы.

— За себя пьем стоя! — на этот раз скомандовал Никита.

Когда угомонились, Ульяна вернулась к прежней мысли:

— Лидия Ивановна, по-моему, я все же не ошиблась. И послушать вас о нынешнем расколе очень интересно. Не знаю, кто как, — обвела рукой стол, — но мы с Дмитрием вроде бы все понимаем, наплыв западных умствований идет неспроста. У него в институте тоже народа с душком хватает. И ждуны есть, и те, кто с черным квадратом. Однако я не зря говорю «вроде бы», чувствую, понимание не полное, есть загадки.

Лидия Ивановна снова поднялась:

— Извините, я привыкла вещать с кафедры, сидя могу только тет-а-тет беседовать... И сразу, Ульяна, отвечу, что на сей раз дело не в западных умствованиях. Конечно, из-за кордона, как всегда, подогревают, не без этого. Но у наших нормализаторов свой интерес, они понимают, что страна на пороге перемен, противятся. Это ясно как божий день. Важнее ответить на вопрос «кто они, эти нормализаторы?»

— Как кто? — с жаром воскликнула Алена. — Среди писателей их полно, особенно среди статусных. Жили вкусно, премиально, издавались на Западе. Война им все карты путает, вот и заделались пацифистами, воду мутят. Уж я-то эту публику знаю.

— Я задаю вопрос «кто они?» не в конкретном, а в более широком смысле.

— Алена, не шуми, — вмешалась Ульяна. — Лидия Ивановна всегда в корень смотрит, по части идейных столкновений у нее своя точка зрения. Правильно я вас понимаю, Лидия Ивановна?

— Видите ли, Ульяна, надо разобраться в глубинных процессах, идущих в обществе. А для этого, между прочим, особых исследований не требуется, все на виду. Смотрите, как поменялась жизнь после перестройки, когда, по Блоку, «закон крушился о закон». Говорю не о политических переменах. Отменили институт прописки, есть кров — живи где хочешь. Исчезла зависимость от членства в КПСС — делай карьеру по своему усмотрению. Для религиозного сознания — полная свобода. А Интернет? В России все не так, как в мире.

Дмитрий только руками развел:

— Лидия Ивановна, на этот счет у нас с вами давний спор. Интернет, как дважды два четыре, во всем мире одинаков, в этом его сила.

— Технически — да! А по воздействию на умы тут уж, Дмитрий, извините. Опыт цветных революций показал, что сетевое общение это оружие передовых слоев общества — оставим политику в покое, вы же говорите об Интернете как таковом. Но в России-то все наоборот, Дмитрий! В России Интернет повлиял на рост самосознания глубинной толщи, позволил рядовым людям вырваться из повседневного быта, приобщиться — пусть онлайн! — к вершинам новой жизни. Но, открыв для себя эти вершины, после онлайн они начали рваться офлайн, стремясь преуспеть в реальной жизни. — Выразительно глядя на Дмитрия, сделала паузу. — Дмитрий, а теперь суммируйте те изменения, о которых я сказала... — Опять пауза — и восклицание: — Разве не напоминают они в совокупности формирование в народных глубинах новых красных сотен?

— Лидия Ивановна, я знала, что вы на происходящее в России смотрите с этнокультурной точки зрения. Вот вы на нее и вырулили.

— Но она помогает понять странную «войну по поводу войны», которая нас беспокоит. Кстати, я не упомянула о низовом протесте против забвения моральных ценностей, которые напрямую связаны с национальными корнями. Об этом и иерархи Православной Церкви проповедуют. Вспомните великое поклонение народа поясу Богородицы, привезенному с Афона... Извините, я, кажется, слишком увлеклась, сидит во мне неискоренимое лекционное начало, всю жизнь этим занимаюсь...

Тут уж стол зашумел дружно:

— Нет, нет, продолжайте...

— Тогда подведу итог. Рост глубинных народных стремлений в новой России без натяжек можно уподобить стихийному формированию новых красных сотен, как это было и триста, и сто лет назад. И не право-левые политические пристрастия, не социальные различия лежат в глубинной основе русских противостояний, а вековая борьба двух этнокультурных типов людей. Я их называю допетровцами и петровцами, красными сотнями, идущими из времен Степана Разина, и прозападными петербуржцами... А война выплеснула на поверхность этот подспудный конфликт. Вот, собственно, в чем суть дела.

— Простите, но на вопрос, кто такие нормализаторы, вы так и не ответили. — Алена явно встала в оппозицию.

— Видите ли, Алена, мы ведь пытаемся осознать процессы, идущие в обществе, понять, почему вокруг СВО, которая требует единства, много разноречивых мнений. И я хотела объяснить, что борьба двух этнокультурных типов русских людей — это вековая основа исторического движения России, более глубинная, нежели политико-социальная рознь. Я счастлива, что присутствую при великом событии — клан красносотенцев Кедровых благословляет на защиту родины своих сыновей. Но я вовсе не желаю изничтожения тех, кого причисляю к петербуржцам, ибо в сложном взаимодействии этнокультурных русских типов и есть неведомая Западу неизбывная сила России. Другое дело, что в военное время власть обязана занять четкую позицию, приглушив стенания нормализаторов и возвысив голос Кедровых — извините, произношу фамилию с прописной буквы, ибо вас десятки миллионов. А власть поступает наоборот... Для меня это загадка.

Услышанное предстояло переварить, и над столом повисла тишина. Наконец Дмитрий хмыкнул:

— А меня вы, Лидия Ивановна, записали в петербуржцы... Но знаете, о чем я думал, слушая вас? Каждый день СМИ твердят, что в Америке рулит подспудное глубинное государство — дип стэйт, я этой темой профессионально занимаюсь. А в России все наоборот: у нас глубинный народ, который на переломах истории решает судьбу страны. Разве не так?

— Недавно я по надобности полезла в философскую энциклопедию, выпущенную в 1994 году. И знаете что обнаружила? Оказывается, цель российских преобразований, затеянных в ту пору, состояла... В чем бы, как вы думаете? Цитирую наизусть, не запомнить этот перл невозможно: «В приближении к западной цивилизации». Вот какую задачу ставила перед собой власть! И кто помешал? Да, Дмитрий, глубинный народ. Хотя ценой громадных лишений...

Ульяна понимала, что долгое застолье подходит к концу, все устали, и не столько от выпитого, сколько от душевного напряжения. И ей было ясно, чем должна завершиться эта трогательная семейная встреча.

Поднялась с рюмкой в руке:

— Сегодня у нас необычное застолье. Сказано все, что мы должны сказать, провожая сыновей сражаться за родину... Давайте, мои родные, поднимем главный тост. — Набрала в грудь воздуха, громко выдохнула: —  За Победу!