Ленка откинула со лба прядь выбеленных волос. Раньше я не замечал, что у нее волосы как солома висят.

— Вань, ну какие из-за этого у тебя могут быть неприятности? Господи, после всего, что я для тебя сделала, ты не можешь мне одним-единственным добрым делом отплатить? Не можешь соврать ради меня Розанчику? — И тихонько добавила: — Блин, будь же мужиком, наконец.

Я оперся о деревянную панель гостиничного коридора.

— Всего, что ты для меня сделала? — Я буквально орал. — Я из-за тебя на эту долбаную поездку гитарные бабки спустил. Ты наврала моему отцу, что мне оценку повысят по обществу, если я поеду, а теперь просишь соврать Розану, чтобы потусить с каким-то лохом?

Ленка посмотрела на меня свысока:

— Думаешь, ты действительно был мне нужен? Ваня, много же ты о себе возомнил. Кому ты нужен? Ни ума, ни бабла.

У нее зазвонил телефон, и она томно ответила:

— Да, Костик, привет.

И тут я вышел из себя: выхватил у нее из руки мобильник и швырнул его на ковровую дорожку:

— Пошла на..., дура!

— Архипов, ты что себе позволяешь? — раздался позади меня знакомый стальной голос.

— Роза Сергеевна, Архипов мой телефон на пол бросил и, кажется, разбил его. — Ленка скорчила плаксивую гримасу.

— Лена, проверь телефон. Архипов, это была последняя капля. Обсудим после приезда домой. А сейчас быстро выходите, автобус ждет. До собора Святого Петра и Павла ехать полчаса, а концерт через сорок минут.

Автобус остановился на узкой улице, возле пошарпанного двухэтажного здания. Розанчик всех пересчитала и повела в темную арку. И так настроение фигня, а тут еще какие-то подворотни. Я их у себя в Смоленске навидался.

Тут передо мной возник собор: высокий шпиль до неба, из круглого, как роза, окна на снег падал столб света. Вокруг было тихо, где-то вдалеке шумели машины. Собор выглядел мощно — узоры на стенах, узкие окна, все подсвечено. Казалось, будто он из другого времени, но при этом вот, рядом. Обычно я не любитель на архитектуру пялиться, но тут засмотрелся. Скоро Рождество, огни, снег и этот собор, который как будто сейчас скажет: «Эй, парень, остановись, посмотри вокруг, жизнь-то классная штука». Ага, я бы ему ответил: «Чувак, ты вообще о чем?»

В зал я вошел почти последним. За мной только Розанчик стучала каблуками. Я плюхнулся рядом с пацанами, бросив куртку на скамью.

— Ну тебя сегодня понесло, Вань. Зачем телефон раздолбал? — сказал Колька.

Чего я с ним дружу? Хитрый, гад, всегда сухим из воды выходит.

— Я только ради нее ехал. Мне теперь на гитару еще год копить. У отца в депо на работу больше не берут. Где бабло взять? А эта...

— Все равно телефон — это слишком. Ты попал, чувак.

— Да пошел ты...

— Архипов, немедленно прекрати болтовню! — Розанчик появилась за спиной как привидение.

Я встал и пересел в дальний угол. Банка пива, выпитая перед концертом, начала давать по башке. Откинувшись на деревянной спинке, я посмотрел на высокие арки. Вдруг раздался осторожный звук, сначала тихо, вкрадчиво, потом — бум! — такой мощный, что аж в груди отозвался. Я немного вздрогнул. А потом началась мелодия — то быстрая, то медленная, то громкая, то тихая. Как будто орган разговаривает с тобой. Я даже забыл, где нахожусь, просто сидел и слушал, как что-то внутри меня говорило: «Чувак, ты в таком дерьме, но что-то надо делать с этой твоей фиговой жизнью». Каждая нота пела о чем-то, что нельзя выразить словами. Я закрыл глаза и отключился.

Меня разбудил звон колокола в полной тишине. В зале было пусто и холодно до дрожи. Блин, меня что, забыли? Куртки на том месте, где я ее оставил, не было. Там же телефон! Я помнил название гостиницы и станции метро, но за бортом минус десять. В кармане нашел триста рублей. Хватит на метро и на кофе. Я подергал главную дверь — закрыта. Как же меня так угораздило! Охрана, должна быть охрана. Или телефон. Надо позвонить в полицию. Нет. Тогда меня точно из школы выпрут. Я огляделся вокруг, соображая, что делать. Блин, завтра же поезд, а вдруг я опоздаю? Резко захотелось в сортир, и я бросился в туалет. И, уже выходя из кабинки, я увидел ее, спасительную открытую форточку. Небольшая, но выбраться можно. Залез на подоконник — и вдруг услышал шум в концертном зале. Люди! Я побежал в зал, понял, что заблудился, свернул налево и бросился дергать все двери подряд. Когда увидел разноцветные стекла витражей, звуки уже пропали, лишь луна светила сквозь лица святых.

В зале висела какая-то особая тишина, а передо мной возвышался орган. И этот орган... он был словно живой. Трубы, клавиши — все выглядело так, будто он мог в любой момент заиграть сам по себе. Я подошел поближе: клавиатур было три ряда, по обеим сторонам от них панели были усыпаны ручками с костяными наконечниками. Я потрогал клавиши. Если я заиграю, меня услышат и откроют собор. Я нажал одну, другую, но орган только всхрапнул, как отец во сне, и умолк. Я взял аккорд, другой, но слышен был только глухой костяной звук от клавишей.

И тут я подумал: «А что, если я залезу внутрь? Там же, наверное, куча механизмов, шестеренок. Может, там включатель? Было бы эпично!»

Может, и не самая умная идея — лезть внутрь органа. Просто захотелось узнать, как все устроено. Круто потом рассказать: «Чуваки, я лазил внутри органа в соборе!»

Маленькая дверка сбоку органа открылась легко. Я поднялся по узкой лестнице и словно попал в какой-то гигантский механический организм. Вокруг — трубы разных размеров, от маленьких до огромных, круглые, квадратные, прямоугольные, тянулись стенами одна над другой. Было пыльно. Видно, внутрь органа редко кто заглядывает. Мать бы сюда — она бы тут шороху навела. Воздух пах старым деревом и металлом, как в депо у отца. Какие-то надписи карандашом на трубах.

Вдруг столбы дрогнули, сдвинулись с мест и начали соединяться с колоннами вокруг них. Я кинулся вниз с лестницы и, встав перед органом, огляделся. Зал изменился.

Появились курильницы, из которых поднимался дым с густым сладковатым запахом, как от ароматических палочек, которые иногда жгут в магазинах. Звучала печальная музыка. Всю внутренность зала наполнило радужным сиянием, а по карнизу балкона скользили нотные знаки.

Тут раздался крякающий звук, и все стихло. На колокольне часы пробили один раз. Потянуло холодом, и из-за верхней части колонны, под балконом, появилось облако, превратившееся в фигуру худого старика в старинном сюртуке и в парике с буклями.

Это шутка? Я протер глаза и даже ущипнул себя, чтобы проверить, не сплю ли. Нет, старик продолжал медленно спускаться по воздуху. Я почувствовал, как по спине побежали мурашки, и застыл на месте. Сердце начало колотиться как бешеное. Страх? Ну да. Но потом вдруг появилось еще и дикое любопытство.

Старик опустился на пол и уставился на меня похлеще Розанчика. Куда там, он смотрел как наш директор Дабл Федор — сурово и пронзительно.

— Потрудитесь объяснить, юноша, кто вы и почему нарушили репетицию.

— Ничего я не нарушал. Часы пробили, она и закончилась. Чуть что, так сразу Иван. А вы кто? Хотя и так видно, что привидение.

— Юноша, вы невежливы, как гамбургский сапожник. Я мастер Арт Шниггер, и не называйте меня привидением, это как-то обидно. Лучше уж призраком. А вас как именовать?

— Я школьник Иван Архипов. Вы меня извините, но выглядите вы как привидение, то есть призрак. А что вы здесь делаете? Вы здесь умерли?

— Вы не только невежлив, но еще и невежда. Я умер в 1617 году в Гамбурге. А здесь я, потому что помогаю своему другу мастеру Хансу Петеру Уилли и проверяю работу его праправнука, который и построил этот чудесный инструмент. Но наши недоразумения не стоят горшка полбяной каши. Вы говорите, музыка сама прекратилась? Мой юный друг, ты ничего не делал? Не залезал внутрь и не трогал регистры? — Старик явно был обеспокоен.

— Я даже не знаю, что такое регистры. — О том, что лазил внутрь, я решил промолчать. — Клянусь.

— Постой-ка здесь и подожди меня.

— Куда я денусь с подводной лодки?

Старик невозмутимо прошел сквозь стену органа, и через несколько минут раздался гулкий голос:

— Нажми-ка крайнюю белую клавишу на нижнем мануале.

— На чем нажать клавишу?

Старик высунулся по пояс сквозь деревянную панель органа и сказал:

— Ты ничего не знаешь об органах? У меня нет времени все тебе пояснять подробно. Короче, мануал — это клавиатура.

— Господин Шниггер, а почему вы немец, я русский, а мы друг друга понимаем, хотя я говорю на русском, а вы по-немецки?

— Мне жаль говорить тебе это, мой юный друг, но мы, духи, все понимаем друг друга. Это может значить только, что...

— Я умер? Но я же живой!

— Или ты медиум. Но прошу тебя, время идет. Завтра канун Рождества, и вечером в соборе будет очень важный концерт. Я должен помочь другу. У нас с тобой есть время до начала утренней службы, до трех часов пополуночи. Как только колокол ударит, я должен буду уйти.

— Не переживайте, успеем. Только скажите, что надо делать.

— Смотри, вот этот мануал, ближе к тебе, называется Haupwerk — Большой орган, а вот тот Oberwerk — Малый. Я проникну внутрь инструмента, а ты сначала нажми педали на Haupwerk, а потом на Oberwerk. — И старик исчез внутри органа.

Со мной даже отец не говорил как с человеком, который может реально помочь в важном деле, и я принялся нажимать на педали, давить на клапаны, переходил с одного мануала на другой, вспотел, закатал рукава рубашки и наконец услышал стариковское:

— Нашел. Тут две поломки: в одном месте швеллер в органе не до конца закрывает створки жалюзи, и потому звук плохо регулируется, а вторая проблема состоит в том, что внутрь трубы регистра Principals попала дохлая мышь.

— Отлично. Значит, вы можете все исправить.

— Увы, не могу. Я не могу перемещать предметы. Но это можешь ты.

— Нет! Я не знаю как, да и инструментов у меня нет. Вдруг я что-нибудь испорчу и опять буду во всем виноват? Я и так всегда виноват.

— Друг мой, надо что-то придумать.

— Может, вы мне скажете, что делать, а я перескажу это начальнику церкви?

— Неплохо придумал, но боюсь, ты можешь ошибиться с непривычки.

Наверное, у меня на лице было написано «Ну вот опять», потому что он протянул ко мне полупрозрачную руку и по-доброму сказал:

— Не расстраивайся. Я учился точить трубы четыре года, пока мне доверили самому отполировать первую регистровую трубу. Это сложное мастерство. Однажды я слишком подогнул язычок трубы, чтобы добиться нужной высоты звука. И мне пришлось заново точить деталь.

— Ладно. Я найду ручку и бумагу и запишу все, что вы мне скажете.

— На пюпитре есть чистые листы нотной бумаги.

Я взял несколько листов и устроился на скамейке:

— Диктуйте ваши инструкции, господин мастер. Слушаю и записываю!

Арт диктовал медленно, и все равно иногда ему приходилось произносить слова по буквам. Хорошо, что у меня всегда было хорошо с английским, так что такие слова, как Principals и Geigenprincipal, мне было легче по-английски написать, чем русскими буквами корячить.

В какой-то момент Арт подошел так близко, что от него дохнуло холодом, и мне стало вдруг не по себе. Я записал последнюю фразу, откинул мокрую прядь волос со лба и заставил себя поднять глаза на старика:

— Всё, успели.

Но старик не отвечал. Он не отрываясь смотрел на мое знаменитое родимое пятно в виде сердца.

— Так вот почему мы так хорошо понимали друг друга. Мой мальчик, ты потомок моего сына, несчастного Франца, который пропал где-то в Силезии. О, мне так много надо сказать тебе...

Раздался бой часов, и часы медленно пробили первый раз.

— Уже? — вскричал Арт. — Прощай, мой мальчик. Надеюсь на тебя, ты нас не подведешь, я знаю. — И он растворился в лунном свете.

Я потер глаза — старик реально исчез. Я вздрогнул, поёжился и вдруг зевнул во весь рот. Усталость вытеснила восторг и возбуждение от приключения, и я прилег на скамью и решил вздремнуть, тем более что ни куртки, ни денег у меня не было. Это последнее, что я помню.

— Мальчик, проснись, мальчик, — разбудил меня старушечий голос.

Я открыл глаза, и странный сон припомнился мне в мельчайших деталях. От холода у меня свело все мышцы.

— Продрог, несчастный. На ночь у нас отопление убавляют. Ты что здесь делаешь?

— Я нечаянно заснул. А потом уже было все закрыто.

— Родители, наверное, с ума сходят. Тут у тебя листочки упали. Смотрю, ты органом интересуешься. — Бабушка протянула исписанные листы нотной бумаги.

Было около десяти, и живот скворчал от голода. Все были ужасно злые. Полицейский уговаривал ехать домой, какие-то тетки бубнили о святости Божьего дома, а я отказывался вставать со скамейки, пока не увижу куратора органа. Розанчик грозила отчислением. Да и пофиг. Все равно хотел уходить в простую школу: там на трудах модели делают, а мы презы клепаем. Наконец появилась девчонка лет двадцати, с красными от недосыпа глазами:

— Я куратор Ирина. И что тебе от меня нужно?

— Скажите им, чтобы отошли на три шага и не пытались меня утащить.

У девчонки было железное самообладание. Ни одного дурацкого вопроса — только повернулась и кивнула полицейскому.

— И что теперь? — спросила она.

Я глубоко вздохнул, понимая, как это все будет звучать, и начал:

— Мне велели передать, что орган после вчерашнего концерта поломался и если на нем будут играть, то звука в главном регистре не будет.

И куда делось ее самообладание? Девчонка просто вскинулась вся:

— Ты что с органом сделал?

Но я был готов к этому:

— Послушайте и не перебивайте. Я ничего не делал. Если вы нажмете на клавиши нижней октавы, то звука не будет. В одном месте швеллер заел, и потому звук плохо регулируется, а внутри трубы регистра Principals лежит дохлая мышь.

Было круто увидеть, как у девчонки, полицейского и Розанчика челюсти поехали вниз. Можно было бы еще повыпендриваться, но времени оставалось мало, поэтому я просто достал из кармана сложенные листки бумаги.

— Вот, тут все точно записано: мне диктовали.

Я сунул в руки куратора листки бумаги, которые мне уже руки жгли, и встал:

— Ну, можете арестовывать меня.

Но полицейский посмотрел на меня по-новому и спросил Ирину:

— Есть какой-то смысл в том, что он говорит?

— Подождите, я читаю. Смысл есть, но я не понимаю, откуда он это знает. Сейчас, надо проверить. — И девушка исчезла за дверкой органа.

Через несколько минут она крикнула:

— Мальчик, включи регистр Principal.

Полицейский посмотрел на меня с уважением, Розанчик онемела, но мне было уже не до нее: следующие полчаса пронеслись как одно мгновение. Мои полчаса славы.

Прощаясь, Ирина обняла меня и шепнула:

— Надеюсь, ты когда-нибудь расскажешь эту странную историю.

Пахло от нее хвойным лесом.

Я ел в столовке, когда появилась Розанчик и положила конверт на стол:

— Концерт в три часа дня. Играют Токкату ре минор Баха. Настоятель собора лично звонил и благодарил школу за помощь. Оказывается, сегодня на вечернем концерте будет присутствовать посольство Германии.

Чистую рубашку мне дал Колька. Место у меня было в самом углу, но так даже лучше. Это было... как откровение. Как будто я вдруг понял, что музыка — это не просто звуки, это что-то живое, что может говорить с тобой.

Когда последний аккорд затих, я еще долго сидел, не в силах пошевелиться. В голове звучала тишина, но она была наполнена чем-то невероятным. Я понял, почему люди вот уже столько веков слушают эту музыку. Она не просто звучит — она зовет. В мир, где музыка становится частью тебя, в мир, который не нуждается в словах. Что-то внутри меня изменилось. Я стал частью чего-то огромного.

По возвращении меня никто не отчитал, и в школу другую переводиться не пришлось, хотя с Ленкой как отрезало. Потрагивая свое знаменитое родимое пятно, я не раз вспоминал о странной встрече в соборе. Надо бы расспросить родоков, откуда у меня это пятно и есть ли в роду немцы. И все продолжалось своим чередом, пока однажды Розанчик не отвлекла меня от обеда в школьной столовке. Я улыбнулся, вспоминая прекрасную Ирину. Ну и что, что она старше.