Часть первая

Вот, очевидно, самая известная история, произошедшая с Ходжой Насреддином.

Однажды падишаху подарили осла. Падишах позвал к себе Ходжу Насреддина и спросил:

— Люди говорят, что ты мудрец и даешь ответ на любой вопрос. Вот скажи, что мне делать с этим ослом?

Ходжа не растерялся и ответил:

— Слава Аллаху! Я вижу, этот осел необыкновенный. Отдай его мне, повелитель, и я научу его говорить.

Падишах заинтересовался этим предложением. Уж очень хотелось ему иметь при дворе что-нибудь диковинное. Он сказал:

— Хорошо, я дам его тебе. Каковы твои условия?

— Увы, повелитель, условия мои могут быть немного накладными для тебя, — ответствовал Насреддин, — учить осла говорить — дело нелегкое. Дай мне пять лет и тысячу золотых динаров.

Падишах согласился, и Насреддин взял деньги и увел осла. Вернувшись домой, Ходжа рассказал обо всем жене. Она стала волноваться:

— Это не к добру! Как ты мог такое обещать повелителю? Неужели ты не боишься его гнева? Разве осел научится говорить?

— Конечно, не научится, — ответил мудрец.

— А если так, зачем ты взялся за это дело?

— Как зачем? — сказал Ходжа. — Посмотри, сколько денег я принес.

— А что ты скажешь падишаху через пять лет? — не унималась супруга.

Не думая ни секунды, Насреддин ответил:

— Бери эту тысячу золотых и трать, как тебе заблагорассудится. За пять лет или осел сдохнет, или падишах помрет.

1

Дамаск.

— Богомерзкий обманщик и растлитель, порождение шайтана и ехидны, злокозненный мерзавец и хулитель священной власти халифа, змееподобный грабитель сокровищниц, нарушитель покоя гаремов, возмутитель городских базаров и харчевен, преступный похититель душ юношества и осквернитель общественных нравов, жестокая угроза всему цветущему и разумному приговаривается к отделению головы от тела во избежание действия хитроумного умения уходить невредимым из ям и узилищ... — Глашатай свернул огромный лист исписанного пергамента и с низким поклоном повернулся в сторону стоящего на восьми резных столбах высокого павильона, под которым сидел овеваемый опахалами двух полуголых негров престарелый правитель города.

Возникло секундное молчание. Дамаск стоял перед правителем на коленях, только бдительные стражники высились черными столбами над полем разноцветных спин. С другого края большой торговой площади, у грузной, мрачной Железной башни, в этот самый момент готовили к казни того, кто только что был охарактеризован с помощью глашатая. От башни к подножию павильона правителя вела широкая, свободная от кланяющихся тел полоса.

Правитель кивнул, не открывая своих старческих слезящихся глаз.

От стражника к стражнику прошелестела едва слышная команда, понеслась к башне, пока не растворилась в воротах, которые тотчас хрустнули и распахнулись, выпуская короткую процессию. Впереди шел громадный полуголый палач в накинутой на голову и плечи кожаной попоне с прорезями для глаз. За ним два карлика несли большой красный сафьяновый ящик, заключавший в себе знаменитый багдадский топор, уже отправивший на тот свет несчетное количество бунтовщиков и местных знаменитых воров. Дальше два могучих стражника волокли под руки человека в белой испачканной рубахе, с головой, замотанной тканью. Это было сделано специально, ибо ходили слухи, что Ходжа Насреддин столь искусен в деле словесного и физиономического обольщения, что, если ему оставить возможность говорить и просто подмигивать и корчить рожи, он найдет способ смутить любого находящегося при должности тюремного работника.

Ходжа Насреддин был похож на себя. Это был человек сорока примерно лет, умеренного телосложения, с черной бородой, торчавшей из-под повязки. Он ужасно извивался и пытался что-то прокричать, что трудно сделать при вырванном языке. Заплеванная его криком повязка напиталась кровью.

Разные были настроения в собравшейся толпе.

Большая часть сочувствовала Ходже Насреддину и горевала о том, что теперь-то он точно не избежит казни. Это были в большинстве своем простолюдины: ремесленники, водоносы, дехкане, чайханщики, погонщики верблюдов.

Меньшая часть — купцы, менялы, в основном все те, кто при жизни приговоренного страдал от его острого языка, громко и даже открыто радовались.

Процессия медленно продвигалась к павильону правителя. Наконец остановилась у его подножия, там, где располагалась старинная, пропитанная кровью плаха.

Следуя заведенной традиции, визирь, испросив почтительно разрешения, обратился к замотанному:

— Ты тот ли, кого называют в Багдаде, Дамаске, Халебе, Хорасане, Мерве, Самарканде, Бухаре, Тебризе и множестве других городов преступным именем Ходжа Насреддин?

Замотанный, очевидно, ощутив, что пришел его последний час, яростно забился в руках стражников, что вызвало радостное возбуждение в рядах его недоброжелателей: а, боишься! — и стоны в рядах сторонников.

Правитель чуть повел рукой, повелевая площади принять вертикальное положение. С кряхтением и шумом толпа поднялась.

Палач поднял топор, лезвие которого сверкнуло на солнце.

Тело преступника было брошено на колоду и продолжало там извиваться.

Правитель издал какой-то звук, кажется кашлянул, топор обрушился вниз, и казалось, что даже было слышно, как он разрезает воздух.

2

Мальчик рос в большой семье, что проживала в селении на берегу неширокой каменистой реки на отрогах Антиливана. У семьи мальчика было большое поле, где выращивались овощи, которые продавались потом на рынке в городе неподалеку. Росло три фисташковых дерева и шесть смокв. Мимо проходила дорога, уводившая к Дамаску, а может, и не к Дамаску, а к побережью. Она проходила тут всегда. Иногда на ней поднимали пыль большие караваны, иногда скакавшие с поручениями одинокие всадники, которым не было дела до маленького селения, затерянного в предгорьях.

Однажды по этой дороге явилась беда. Полсотни вооруженных всадников, говоривших на незнакомом языке, прискакали с севера. Они непонятно зачем убили всю семью мальчика, вытоптали огород, благоденствовавший после полива, и разграбили дом. Добыча их была скудна, а злость велика. Разбойники расхаживали по двору, пинали сапогами кур и непонятно зачем били плетьми по деревьям. Они чудом не заметили мальчика, спрятавшегося за выступом стены, огибавшей огород. Наконец ускакали, ругаясь на непонятном языке.

Мальчик дождался, когда осядет пыль, и вышел на дорогу.

Селение обезлюдело, мальчику не к кому было пойти и он отправился куда-то по дороге. Возможно, к Дамаску, а возможно, и к побережью. Шел довольно долго, и никто не попадался ему навстречу. Наконец впереди он увидел верблюда с погонщиком на спине.

Караван! Или новые разбойники. Караванов можно было не бояться. Они не причиняли вреда, просто не обращали на таких, как мальчик, никакого внимания. Он остался стоять у обочины, глядя на проплывающие мимо шерстистые башни.

Караван был длинный.

Мальчик стоял и стоял.

И неожиданно один из последних верблюдов остановился. С него спрыгнул довольно молодой погонщик с длинным кнутом.

Мальчик отступил на несколько шагов, он боялся кнута. Но человек каравана не стал замахиваться кнутом, а что-то сказал. Язык его был незнаком мальчику, но отличался от языка разбойников, а голос был ласков. Мужчина несколько раз повторил одну и ту же фразу, и мальчик понял, что у него спрашивают его имя.

— Саид, — сказал он и приложил ладонь к груди.

— Нуруддин, — сказал погонщик.

Потом, спустя много лет, когда мальчик уже вырос и выучил язык караванщиков, он спросил у Нуруддина, почему он взял его тогда с собой, стоящего на дороге.

— Караван был длинный, и, пока он проходил мимо тебя, ты ни у кого ничего не попросил.

Саид задержался в караване до конца поездки и постепенно освоился. Поил верблюдов, раскладывал волосяные веревки на стоянках вокруг мест, где ночевали караванщики, иногда отправлялся на разведку, когда ему уже было чуть побольше лет: ребенок вызывает меньше подозрений, а курс каравана часто прокладывался по землям, где передвигаться было опасно.

В двенадцать он уже управлял старшим верблюдом и, таким образом, вел весь караванный поезд за собой. Много ему пришлось пережить разбойничьих нападений и переговоров с таможнями многих ханств, которые заканчивались порой большими потерями для каравана, чем встречи с разбойниками.

С высоты послушного, умелого и, кажется, даже разумного отчасти зверя он увидел всю великую Азию и ничего не забыл. Караваны отправлял в разные части великого исторического пространства один из крупнейших дамасских торговых домов, принадлежавших Хурдеку ибн Саляму. Он был человеком преклонного возраста и сам никогда не стремился в рискованные торговые путешествия. Он сидел у себя в роскошном доме из розового туфа, в саду, своими размерами и богатством уступавшем только саду при дворце наместника благословенной Сирии. Десятки караванов извивались по дорогам в направлении кавказских гор, персидских нагорий, раскаленных пустынь Аравии. Многочисленные корабли отплывали, груженные восточным товаром, в сторону Константинополя и даже западных варварских королевств.

Каждый третий караван терпел неудачу и, бывало, погибал в пути, несмотря на хорошую, подобранную умелыми и верными людьми охрану, или если не погибал, то являлся в Дамаск с товаром, перепродажа которого не могла принести приличной прибыли. Но зато остальные привозили индийские специи, иранские ткани, ахалтекинских лошадей, слоновую кость, китайские лекарства и другие ценности, которые вместе с дамасской сталью, что выковывалась в кузницах Хурдека ибн Саляма, отправлялись дальше по свету или с огромной прибылью распродавались тут же, в Сирии.

Саид загорел до черноты во время вояжей в Элам, страну, где жизнь протекала отнюдь не на поверхности земли, а в бесчисленных вырытых в глинистой почве противосолнечных убежищах, где никто специально не жарил яичницу, потому что разбитый на камень желток сам собой схватывался за пару секунд. Саид замерзал на горных перевалах Ирана, где внезапный снегопад с горбами покрывал легших на ночь верблюдов, и поутру их приходилось откапывать из-под снега. Свои испытания готовила для караванщиков Аравия, недельные коричневые бури скрывали от людей солнце и заставляли натягивать на лицо бараньи шапки, иначе был риск задохнуться. Самые таинственные приключения выпадали на долю Саида и Нуруддина в жарких, как хаммам, плавнях евфратской дельты. Камыши в два человечьих роста, крокодилы, длинные, как лодки аборигенов, и гигантские змеи, которые воровали гребцов с лодок. Большую опасность представляли собой реки, местные жители специально скрывали, где располагаются переправы, и при экстренном форсировании водной преграды товар намокал и шел уже по бросовой цене. Бывали и удивительные дни, когда караван двигался через цветущие персиковые сады или по луговине вдоль прохладного озера. Но чаще всего на долю караванщиков выпадали голые, выжженные или заснеженные пространства, обрывы, спуски, подъемы и вечная неизвестность.

Саид изучил арабский язык, персидский язык, пуштунский, армянский, язык неверных, проживавших в славном Константинополе, который они называли Царьградом, понимал примерно пятнадцать разных наречий. Нельзя сказать, что любой караванщик обладал такими же языковыми способностями, Саид по этой части опережал всех, даже своего усыновителя Нуруддина. Из-за этого его ценность росла и рос авторитет.

Как-то у костра во время одной из ночевок в пропахшем дымом и горелым бараньим жиром караван-сарае он услышал ту самую речь, которой не мог забыть все эти годы.

— Кто это? — спросил он шепотом у Нуруддина.

— Сельджуки, — тихо ответил тот и приложил палец к губам.

Караван в это время находился немного восточнее Тебриза, он шел по местам, частенько подвергавшимся набегам этого воинственного племени, оно держало в страхе всю Переднюю Азию, вплоть Каппадокии. Теперь Саид знал, кому он должен быть обязан таким резким поворотом в своей судьбе.

3

Багдадский гарем не засыпает никогда. Апрельским чудесным утром распахнула в своем киоске глаза красавица Гульджан, посмотрела на человека, лежавшего рядом с ней в постели, и сердце сжалось от испуга и удивления. Это был сорокалетний мужчина с короткой бородкой и смеющимися глазами. Главное — он не спал и лежал поверх роскошного, шитого ширазским бисером покрывала, облаченный в свою потасканную странную одежду и стоптанные чувяки.

Гарем оживал после разнообразно проведенной ночи. Клекотали и прокашливались попугаи в клетках, с которых сдергивали цветастые шали, кряхтели широкозадые ночные евнухи, собирая свои молитвенные коврики. Львиноподобно рычали стражники, прикрывая рот ладонями, они стояли в дальней линии охранения, на внешней резной стене, но им трудно было скрывать свое сонное богатырство. Тихо щебетали прислужницы ослепительных жен халифа, ставили закопченные кофейники на только что разведенный старухами огонь в многочисленных очагах и споласкивали яшмовые гаремные чашки, предназначенные для драгоценных губ, имевших честь прикасаться к груди самого Гаруна аль-Рашида.

Сами жены еще почивали, досматривая любимые сны о том, как они выносят к центральному фонтану гарема новорожденного мальчика, плод любви великого халифа.

Спал сам халиф в отдаленном, тайном покое, нарушая обычный порядок дня, начинавшийся молитвой, продолжавшийся вольтижеровкой с последующим омовением в голубом бассейне.

У халифа были основания к тому, чтобы продлить свой ночной отдых. Сегодня был замечательный день, когда правитель исламского мира позволял себе выход в ночной мир Багдада, дабы из первых уст услышать от жителей великого города мнение о своей собственной персоне.

Это были страшные дни для служителей его явной и тайной охраны, потому что никто из здравомыслящих людей не верил в то, что халиф может остаться цел в толпе обожающих его горожан.

По правде сказать, из слуг мало кто верил в то, что жители Багдада любят своего халифа и приготовят к встрече доброе слово, а не острый нож.

— Кто ты? — удивленно спросила Гульджан. — Как ты попал сюда?!

— Я зашел навестить моего друга халифа и познакомиться с его прекрасной новой женой.

— Я сейчас закричу!

— Не надо, — шепотом сказал мужчина.

Гульджан растерянно захлопала ресницами, но не успела ничего сказать. Неглубоко внизу, в главном гаремном проходе, послышался шум опахал, и это движущееся кипение продлилось в глубь роскошного городского острова, каким являлся гарем. Это означало, что явился, как всегда неожиданно, Салах-хан, визирь гарема, один из важнейших чиновников дворца и всего халифата. Стало быть, гаремные шпионы донесли ему, что мир главного хранилища высоких услад халифа где-то нарушен и на его территорию проник враг.

— Кого они ищут? — испуганно спросила Гульджан.

Ее гость беззаботно улыбнулся:

— Меня.

— Как тебя зовут?

— Все равно как. Как бы меня ни звали, с тебя сдерут заживо кожу и повесят голое тело на перекладине под воротами.

Девушка испуганно оглянулась:

— Но я же ничего не сделала!

Незнакомец улыбнулся и сказал:

— Ты мне понравилась.

— Но я тебя не знаю.

— Ты не бойся, я сейчас исчезну.

За парчовыми стенами киоска нарастал шум приближающегося повального обыска. Слуги взялись за дело.

Незнакомец встал.

Гульджан тоже встала:

— Но все-таки скажи, как тебя зовут.

Он усмехнулся, посмотрел в сторону приближающегося шума и сказал:

— Ходжа Насреддин. — И тут же вышел из киоска Гульджан.

Буквально через несколько секунд туда ввалились люди в подпоясанных черных халатах и белых тюрбанах.

— Где он?

Гульджан от неожиданности и страха села на подушки. Собаки, которых стражники держали на сворах, разразились лаем, почувствовали запах исчезнувшего.

Девушка не могла сказать ни слова, это ее и спасло. Стражники бросились дальше.

Во время этих довольно частых операций нарушалось высочайшее распоряжение, запрещавшее простым, неподготовленным людям видеть лица жен халифа, но Гарун аль-Рашид мирился с этим, и порой ему везло: счастливые любовники попадались в сети облавы и парами, именно что без кожи, вывешивались на перекладине, устроенной под воротами как раз для таких случаев. Жен у халифа было более пятисот, наложниц вдвое больше, так что отбоя не было от стремящихся на перекладину под центральными воротами.

Великий повелитель Востока халиф Гарун аль-Рашид был высоким, статным, чернобородым, черноглазым и черноволосым мужчиной. Молитва и вольтижировка были позади, теперь он по широким, невысоким ступеням покидал небольшой бассейн с розовым мозаичным рисунком на дне. У коврового кресла с низкой спинкой стояли четыре прислужника. Два с опахалами, два с распахнутыми халатами. За их спинами в почтительном полупоклоне государственные чиновники в синих чалмах с большими серебряными звездами.

Мускулистое смуглое тело халифа было обхвачено нежной тканью халата. На сегодня правитель выбрал темный, коричнево-золотой шелковый халат, что тут же было помечено в раскрытой рукописи дворцовым историком и письмоводителем Бурханом Хамадом. На ноги халиф изволил надеть расшитые бисером и золотой нитью туфли, что тоже не прошло незамеченным.

Гарун аль-Рашид опустился в кресло. Чаще он принимал доклады, расхаживая вокруг бассейна.

Служители исчезли. Их мгновенно заменили другие служители — с подносами, на которых высились серебряные кофейники, вазы с фруктами и большая чаша с верблюжьим молоком. Правитель свято верил в то, что именно верблюжьему молоку обязан своим здоровьем и физической силой.

Первым, как и положено, из шеренги сановников выступил великий визирь Хусейн ибн Хусейн. Поклонившись, он поинтересовался, угодно ли правителю полумира, чтобы его верноподданные слуги приступили к утреннему докладу.

Гаруну аль-Рашиду было угодно.

Хусейн ибн Хусейн уступил место Салах-хану, на котором лица не было — слишком скандальное происшествие имело место в подведомственном его заботам гареме. Никогда не был уверен Салах-хан, что очередной доклад закончится для него удовлетворительно, ибо непредсказуемый нрав владыки иногда давал неожиданные резкие вспышки, и тогда докладчика уводили в недра дворца дюжие стражники.

Халиф посмотрел в отсутствующее лицо визиря и вдруг велел ему вернуться на место. Он выслушает его в конце общего доклада.

Следующим выступил широкоплечий, облаченный в черное, буйно усатый горец Мухаммади Мади, начальник тайной стражи халифа. Потому что по государственному значению вслед за безопасностью гарема следовала безопасность собственной жизни владыки. Он руководил отрядом в три сотни таких же, как он, горцев, которые даже не знали арабского языка, но готовы были умереть за халифа по единому его слову. «Интересно, по какому именно», — каждый раз думал во время таких докладов Хусейн ибн Хусейн со свойственным ему насмешливым складом ума, который он конечно же скрывал от других визирей.

Мади успокоил владыку. Горцы стоят на своих постах, никаких посторонних во дворце не было и не могло быть. Он отвечал за обстановку во дворце своей головой и шесть раз за ночь обходил все точки, где представимо было проникновение чужих на дворцовую территорию.

— В Багдаде все спокойно, о величайший.

Мади отвечал за безопасность дворца. За безопасность города спрашивать надо было с Ширли Аббаса, худого одноглазого перса, который, правда, видел этим одним глазом лучше, чем большинство видит двумя.

— Что скажешь, хитрый лис?

Аббас коснулся кистью руки мраморного пола, чуть выпрямился:

— Багдад город большой. Столица мира. Его двенадцать ворот распахнуты весь световой день, кто только не приходит в Багдад. Одних только караванов более четырех дюжин.

— Поэтому ты махнул рукой и не ищешь злоумышленников в толпе, да?

— Прошу меня простить, величайший.

— Прощаю.

— Сто двадцать водоносов, сто торговцев на малом, на среднем и на великом базаре круглосуточно присматриваются к толпе и заводят разговоры с иноземцами, чтобы определить, нет ли у них некоего умысла. И по два десятка стражников у каждых ворот. Это не считая особых шпионов, шныряющих по городу. Вроде бы никаких следов враждебного присутствия разнюхать не удалось.

Гарун аль-Рашид сделал жест, означавший «хватит».

Далее шли доклады армейских начальников и казначея. Слухи о бунте в Медине не подтверждаются. Армянский правитель прислал наконец-то оговоренную дань. Среди присланного восемь очаровательных девушек. С этого места халиф прервал нормальное течение докладов, заставив мераба, распорядителя водных ресурсов страны, и кади, верховного судью, потесниться. При слове «девушки» мысль его плавно вернулась к гарему.

На первый план снова выступил Салах-хан. Он сообщил следующее: под утро пришло известие от одного из шпионов, расположившихся на галереях второго яруса, он якобы видел какую-то тень в сумраке ночи, проследовавшую со стороны северной внешней стены гарема.

— Почему же твой шпион тогда, ночью, не поднял тревогу?

Салах-хан замялся, ему предстояло сообщить величайшему версию, весьма напоминающую сказку. Он знал, как Гарун аль-Рашид не любит такие байки, считая их продукцией незрелых умов. Но утаить эту историю было еще опаснее: можно оказаться в конце концов на той самой перекладине под воротами. Нервно перебирая большие жемчужные четки, визирь гарема быстро заговорил. Он понимает всю фантастичность этой истории, но не может скрыть от его величества имевший место факт.

— Говори же!

— Подозрительная тень скользнула мимо моего шпиона и нанесла ему сильнейший удар в висок, отчего шпион провалялся до самого утра без памяти. Очнувшись, он долго мучился: сообщить начальнику караула об этом событии или скрыть его ввиду полной его невероятности?

— Сколько он пребывал в сомнении?

— Время, которое требуется малым песочным часам, чтобы опустошить верхнюю чашку.

Гарун аль-Рашид задумался. Салах-хан понимал, что сейчас решается чья-то судьба — то ли его, то ли всего лишь шпиона. Придворные со смеющимися глазами наблюдали за терзаниями гаремного визиря. Салах-хана ненавидели все. Впрочем, как и друг друга.

— Выпороть и выгнать вон с позором! — вынес свой вердикт халиф.

— Я немедленно отдам необходимые распоряжения.

Халиф хмыкнул:

— Да уж потрудись. И выбери лучшие плети. Ведь сечь будут тебя.

4

Ходжа Насреддин отвязал своего ишака от высокого кривого карагача, высившегося над небольшим мутным арыком в тени махины халифского дворца, и, бросив маленькую серебряную монету мальчишкам, которые играли поблизости и послеживали за ишаком, направился вниз по пологому склону. Дорога вела в скопление разнообразных глинобитных домиков, выстроившихся вдоль причудливо изгибающихся улиц, по которым разбегались многочисленные ручьи. Погода была превосходная, Аллах благоволил к своим верным и дарил им яркое голубое утро, свежесть звенела в воздухе. В разных частях великого города поднимались прозрачные дымы, это чайханщики приступили к своей работе. По улицам уже торопились шеренги водоносов со своими кожаными бурдюками, чтобы наполнить их и успеть в южную, безводную часть Багдада к тому моменту, когда откроются городские ворота и верблюды со всех сторон великого халифата вступят на территорию рыночных площадей. Дабы они не подняли пыль до неба, и требовалась работа водоносов, мастеров увлажнения улиц.

Жара постепенно наваливалась на город, проблеяли муэдзины на отдаленных минаретах. Старики разворачивали свои молитвенные коврики, садились на пятки и кивали головами в сторону Мекки.

Ходжа Насреддин миновал ковровую купеческую улицу, повернул на скобяную, проехал ее на спине своего Симурга до конца и ступил на территорию громадного сенного рынка, за которым начинался не менее громадный овощной рынок.

Всюду толкался народ.

На конце каждой улицы стояла меняльная лавка, в проеме которой сидел большой, толстый, бородатый человек — хозяин. Поскольку они очень уж походили друг на друга, Насреддин в шутку поинтересовался у одного из них, а не братья ли все торговцы деньгами здесь, на южном рынке великого Багдада?

— Что? — Меняла с трудом понял вопрос, а когда понял, искренне возмутился и заявил, что все здешние менялы разбойники и грабители по, конечно, сравнению с ним, благородным и щедрым мастером драгоценных металлов, знатоком их цен и способов движения.

Насреддин весело рассмеялся, у него было превосходное настроение. Одно лишь слегка смущало его: не зря ли он открыл свое имя прекрасной Гульджан. Не удержался! Какое-то мальчишество! Даже если она не проболтается, может каким-нибудь невольным образом себя выдать. Он помнил, какие удивленные у нее были глаза в момент их прощания. Человек, потрясенный до такой степени, вряд ли сможет себя сдерживать, особенно если его подвергнут допросу дворцовые стражники.

Чем ей это грозит?

Остается надеяться, что ее просто удушат.

Да нет, не надо так мрачно. Еще ничего не случилось, и будем надеяться, что не случится. В конце концов, до правителя Багдада не могло не дойти известие о том, что Ходжа Насреддин казнен в Дамаске. Что перевесит — сообщение от правителя Дамаска или тень сновидения из головы пятнадцатилетней девчонки?

Ходжа Насреддин остановился, хмурясь, хорошее настроение улетучилось. Он продолжал себя урезонивать, мол, не надо умирать прежде смерти. Более того, он ведь не из пустого хвастовства так интересно прорисовался перед перепуганной супругой правителя полумира. Это не дурацкое молодечество только, этот акт имеет высочайшее символическое значение: Гарун аль-Рашид, оказывается, не только не правит в величайшей империи под солнцем, но и не может распоряжаться по своему разумению даже в собственном гареме.

Но все же девушку жаль.

Он резко стегнул Симурга прутом, который держал в руке. Ишак удивленно покосился на него.

— Прости, дорогой.

Надо сказать, что Гульджан не проговорилась. Но джинн подозрительности поселился под крышей величайшего гарема. Специальные доверенные старухи произвели соответствующую проверку всех юных, еще не опробованных жен халифа и, не обнаружив в постели их всех ни капли подозрительной крови, сообщили Бену Али, новому визирю гарема. Он на ухо прошептал Гаруну аль-Рашиду несколько слов, но от этого микроскопического движения воздуха зародилась медленная, но неотвратимая буря, что захватила пространство и гарема, и дворца, и всего Багдада.

Он вернулся.

Даже пальцем не прикоснувшись к молоденькой жене Гаруна аль-Рашида, воскресший Ходжа Насреддин возмутил спокойствие державы.

«Хватит!» — прикрикнул на себя возмутитель порядка и обычая и взял себя в руки. Наряду с посещением гарема у него в Багдаде было запланировано и одно интеллектуальное дело.

Симург двинулся сам собой вперед, словно прочитал мысли хозяина. Вообще, этот транспортный зверь уже давно пользовался полным доверием хозяина в вопросах «где бы нам сегодня перекусить?», «где бы сегодня переночевать?». Симург безошибочно выбирал подходящие харчевни и караван-сараи. Кроме того, это был незаменимый собеседник для странствующего говоруна. Ходжа Насреддин любил поговорить, но не хотел, чтобы его приняли за полоумного, поэтому обращался к ишаку, в знак вопроса поглаживая его по голове или пошлепывая по шее. И Симург делал вид, что отвечает. Вот и в этот раз на вопрос хозяина «Куда мы направляемся?» он только мотнул короткой гривой: «Сейчас сам увидишь».

Народу вокруг было полно.

Народ торговал, смотрел на товар, просто шлялся, работал носильщиком, подметальщиком, сидел на берегу арыков, стоял на берегу арыков, ковырялся в зубах после еды или цыкал зубом в ожидании оной.

Симург замер как вкопанный.

— Ах вот оно что!

Ишак вздохнул: да, мол.

— Не можешь пройти мимо совершающейся несправедливости.

Собеседник кивнул.

— А что может быть несправедливей, чем богатей, избивающий ребенка?

Действительно, дородный жестянщик держал за ухо десятилетнего мальчишку и охаживал его хворостиной.

Мальчишка орал.

Начали собираться зеваки. Сейчас подойдут стражники.

— Уважаемый мастер казана и мангала, не кажется ли тебе, что ты неправильно учишь своего ученика ремеслу?

— Я сам знаю, как мне следует это делать. — Отдувающийся от жары купчина смахнул пот со лба.

— А я бы просил тебя все же умерить свой пыл. Как бы тебя не хватил удар на таком солнце.

— Кто ты такой, шайтан тебя побери? Иди своей дорогой!

— Я не могу спокойно видеть, как почтенный человек надрывает свое здоровье на солнцепеке из-за какого-то неуча.

Услышав такие речи, богатей удостоил Насреддина взглядом, но вид его богатею не понравился: какой-то оборванец, что-то в его облике несерьезное, эта короткая бородка, вальяжная посадка на ишаке...

— Чего тебе надо?

— Я считаю, что всякого человека следует учить тому ремеслу, к которому у него есть склонность.

— Какая такая нужна склонность, чтобы вовремя помыть миски и плошки в арыке?! — сердито спросил жестянщик, которого звали Мурад, или даже железный Мурад — за его стальной, негнущийся характер.

— Не скажи. Как нас учат мудрецы, если тебе дали вислоухую лошадь, сначала присмотрись, не дали ли тебе арабского скакуна.

— Что ты несешь!

— Я несу просвещение в народные массы, а ты мне мешаешь.

Мурад уже было собрался позвать стражников, ибо ему надоело измывательство этого мелкобородого, да и в толпе стали тихонько похихикивать.

— Давай сделаем так. Мне кажется, этот мальчик был рожден на свет умелым наездником.

— Ты говоришь ерунду. Он рожден в саманном развале, в нищете и грязи, и его дело мыть плошки и миски.

Насреддин спрыгнул с ишака:

— К счастью, здесь мой Симург, он нам поможет.

— Как нам поможет твой ишак?

— Ты, судя по всему, был рожден для того, чтобы торговать казанами и мангалами.

— Почему бы и нет, клянусь Аллахом! — громко и вызывающе сказал Мурад.

— Но в тебе нет и искорки от лихого всадника.

— Да за каким шайтаном мне нужна эта искорка?!

— Забирайся на моего Симурга и попробуй его сдвинуть с места. Я буду тебе помогать.

— Мальчишка убежит.

— А ты продолжай держать его за ухо.

Не без труда проделал описанную Насреддином операцию толстяк Мурад.

— Теперь ткни его пятками и езжай, — сказал Насреддин.

Мурад так и сделал, но ишак остался стоять на месте. И второй раз ткнул, и пятый — ничего. Ходжа Насреддин уперся в зад ишака, пытаясь, и весьма старательно, помочь жестянщику, — ничего.

— А теперь на него сядет мальчик. Отпусти ушко: как он от тебя убежит? Давай, малыш, — сказал Насреддин.

И Симург припустил во всю прыть. Мурад кинулся было вслед за ним, но куда ему было с его полнотой поспеть за резвым ишачком.

— Где он?! — в ярости обернулся Мурад, но Насреддин уже растворился в хохочущей толпе.

Когда собравшиеся расходились от лавки жестянщика, кто-то произнес про себя, почти не слышно для окружающих, что случившаяся история сделала бы честь самому Ходже Насреддину, если бы только месяц назад его не казнили в Дамаске.

«Насреддин, Насреддин», — почти неощутимо зашелестело в толпе, и к вечеру того же дня уже весь Багдад знал: он вернулся!!!

У каждого погонщика, у каждого каменотеса, у каждого водоноса появилась надежда, что в мире есть сила, которая встанет на его сторону в трудную минуту. А купцы и менялы удвоили охрану своих лавок, небезосновательно опасаясь, что появление погибшего обманщика не пойдет на пользу их торговле.

Конечно, все ожидания были преувеличены, и положительные, и отрицательные, Ходжа Насреддин был один и не мог оказаться сразу в нескольких местах Багдада, не говоря уж о том, чтобы проделать то же самое на территории других государств и городов, но «благая весть» выскользнула за ворота великого города и отправилась по караванным тропам к стенам других поселений, по тем же самым тропам, по которым недавно еще струился отравленный слух о том, что Ходжа Насреддин казнен.

То есть в тот момент, когда Симург подбежал к восточным воротам и остановился, поджидая хозяина, веселая новость уже давно покинула территорию столицы Гаруна аль-Рашида.

— Ну, парень, как тебя зовут? — появился хозяин ишака и положил крепкую руку на плечо мальчика.

— Омар.

— У тебя есть родители?

— Они умерли от голода в кишлаке, там. — Мальчик показал куда-то на север.

— Есть какие-нибудь родственники?

— Я не знаю.

— Ладно, поедем со мной.

— Куда?

— К одному хорошему человеку.

— Он не будет меня таскать за ухо?

— Ручаюсь, что не будет. Но перед дорогой нам надо перекусить. Мой друг отшельник и живет не в Багдаде. Зайдем в харчевню.

Они выбрали одну из невзрачных забегаловок, что мостилась на пятачке в излучине ручья, под фисташковыми деревьями, уже начавшими расцветать над мутноватыми желтыми водами небыстрого потока.

Симург сам встал к коновязи, привязанные кони и ишаки потеснились, и Симург пробрался к яслям. Насреддин и Омар вошли в дымное, чадное помещение и устроились у стены, засаленной многочисленными спинами предыдущих едоков. Тут же получили по миске бараньей похлебки с луком и одну лепешку на двоих. Ели, предпочитая помалкивать и прислушиваться к разговорам вокруг. Омар брал пример со своего старшего товарища.

Разговор шел, естественно, о происшествии возле лавки жестянщика, которая чудесным образом превратилась в лавку богатого менялы, прут назывался теперь плетью, а сама история выглядела так, словно волшебник Ходжа Насреддин приехал к лавке менялы на вислоухой кобыле, а ускакал от одураченного менялы на арабском скакуне, за которым гналась целая дюжина стражников.

— А ишак? — возмущенно спросил слушатель. — Насреддин всегда на ишаке.

Рассказчик тут же нашелся: мол, известный ишак Насреддина находился у коновала, где ему вправляли челюсть. В обмен на него Ходжа и получил ту самую кобылу. Сейчас все в порядке, Насреддин снова на ишаке.

Омар прыснул в миску и подозрительно посмотрел на сотрапезника. Тот понял, о чем его хочет спросить мальчик, и приложил блестящий от жира палец к губам: ни звука!

 

5

Халиф собрал малый диван в изумрудном зале. Ему нужно было посоветоваться, хотя окончательное решение он уже принял. Опытные советники во главе с великим визирем Хусейном ибн Хусейном прекрасно знали об этой особенности правителя, но ни единым жестом не давали это почувствовать, играли в царедворческую игру абсолютно всерьез. Солидно расселись на предложенные подушки полукругом, лицами к невысокому возвышению, на котором располагался сам Гарун аль-Рашид.

Сменилась дежурная стража, стоявшая на почтительном расстоянии, тихо постукивая древками копий и шаркая каблуками.

Удалились опахальщики, здесь был государственный интерес, можно было бы, конечно, им просто проколоть барабанные перепонки, но халиф Багдада славился гуманизмом среди своих подданных и не хотел портить свою репутацию.

Было так тихо, что можно было расслышать звук камешков в четках, которые перебирали напряженные сановники.

— Итак, — проговорил халиф, и головы присутствующих повернулись к нему, — он вернулся.

Никто не посмел сказать ничего в знак согласия, но еще меньше мог бы позволить какое-то несогласие.

— Хусейн ибн Хусейн, — начал Гарун аль-Рашид опрос своих сановников.

Они говорили по очереди, но никакой ясности не наступало. Никто ничего не видел толком, только какие-то тени, был еще расшибленный лоб стражника, и непонятная история с превращением паршивой лошади в гордого скакуна на базаре.

— Но почему все решили, что это... — Правителю полумира было решительно противно произносить это имя вслух.

И тут старый философ и богослов Ибрагим Рагим решился взять слово. Он был действительно так стар, что многие из собравшихся думали, что ему нечего бояться.

— Народ глуп, — глубокомысленно заявил он, — он всегда мечтает о чем-нибудь таком-этаком.

— Пусть народ глуп, — явно не соглашающимся тоном сказал халиф, — но началось все не с него. Глупая идея явилась из дворца, из моего гарема.

Ибрагим Рагим поднял трясущиеся то ли от страха, то ли от старости руки в знак панического согласия.

— Что мои жены?

Новый визирь гарема, поставленный на место Салах-хана, приблизил сложенные руки к груди. Он вчера утром был приведен в физическое соответствие со своей должностью — сделан евнухом, — поэтому обнаруживал в своем лице явную бледность.

— Их луноликие...

— Говори дело!

— Я опросил всех сам, опросил всех старух и всех евнухов — ничего, кроме слухов и теней.

Гарун аль-Рашид посмотрел на раиса Багдада Ахмед-хана, тот поспешил сказать что-то в том же роде: одна история с конем, превратившимся из вислоухой лошади, стражники не поспели на место преступления, жестянщик...

— Меняла, доложили мне, — перебил халиф.

— О великий, именно меняла, говорит что-то несусветное, путает следствие, утверждает что-то о мальчике, сбежавшем от него на ишаке.

— Ишаке?!

— Да, великий.

Гарун аль-Рашид задумался. Думал он долго, спины сановников устали, души их тряслись, нелепый загадочный случай оставался все таким же нелепым и загадочным, сколько они о нем ни размышляли.

Наконец халиф приоткрыл глаза.

«Сейчас скажет», — напрягся диван.

— Он здесь, — сказал Гарун аль-Рашид.

Сановники закрыли глаза и начали молиться, шумно перебирая четки.

— Он побывал в моем гареме, и ни стены, ни стража, ни евнухи, ни старухи не смогли его остановить.

Всем присутствующим было интересно знать, что можно сделать в таком положении на месте властителя полумира для сохранения своей чести.

— Я отказываюсь от этого гарема. Мне нужен другой гарем.

Все вздохнули с облегчением. С таким же успехом слывущий гуманистом халиф мог велеть отрубить всему дивану головы и выставить их на пиках вокруг гарема.

— Выпороть и выгнать? — спросил недавно оскопленный визирь.

— Нет, зачем же? Разослать. Тайно. В совершенной тайне и скрытности всех моих жен по гаремам ханов и беков моего халифата и наказать им хранить их как зеницу ока.

Поднялся вал славословий — боже, какой мудрец, приближающийся остротой ума к самому пророку Мухаммеду, изобретательнейший и предусмотрительнейший халиф нашего сердца и разума и так далее.

6

Покинуть Багдад тоже было не так уж просто. Речь тут не о бдительности стражей. Лучшая из бдительностей — жадность. Два позёвывавших стражника, опиравшихся на копья в проеме северных ворот, казалось, не представляли собой непреодолимой стены. Но Насреддин хорошо различил босые ноги их соратников по ремеслу, торчавшие из тенька, создаваемого воротной створкой. Если попытаться проскочить на скорости этот пост, они тут же кинутся вдогонку, возбуждаемые мыслью, что злоумышленник увозит в своем поясе какие-то несметные дары, которые он решил скрыть от досмотра.

Стало быть, больших надежд на резвость Симурга возлагать не стоило, тем более что у него сегодня было два седока. Да, Симург не выдержит двоих.

Что в таком случае остается? Ждать. Чего? Подходящего события, которое отвлечет внимание стражников.

Насреддин и Омар перешли из харчевни в чайхану, устроились на берегу арыка, овеваемые более или менее свежим ветерком, и спросили большой чайник и две пиалы.

Омар по просьбе старшего друга стал рассказывать историю своей короткой жизни, которая оказалась отнюдь не короткой. Насреддин мысленно отметил, что мальчик претерпел ничуть не меньше, чем он сам, Насреддин, в свое время. Конечно, он попытается пристроить мальчика к хорошим людям, потому что ведь недостаточно спасти ребенка от порки, нужно найти того, кто его накормит и воспитает.

Они пили уже второй маленький чайник, когда спящие стражники зашевелились, просыпаясь. А в проеме ворот показались передовые верблюды очередного запыленного каравана. Первыми, еще раньше стражников, его окружили местные собаки и победоносно бежали вокруг головного дромадера почетным эскортом.

Стражники, зевая, подтягивали штаны, разбирали копья, прислоненные к городской стене, и выходили навстречу торговым гостям.

— Пошли, — сказал Насреддин мальчику.

Симург все понял без лишних слов и высвободился из толпы гужевых соседей, где у него, кажется, начались какие-то амурные дела. Но дело требовало — вперед!

Прибытие каравана дело шумное и красочное. Усталым верблюдам таможенные бандиты для вида подставляют к мордам кожаные ведра с водой — акт традиционного гостеприимства, — а потом напускаются на тюки с товарами со всей возможной жадностью.

Кричат возмущенные погонщики.

Лают собаки.

Водитель каравана ругается с начальником стражи.

Данный конкретный караван прибыл с хорошей охраной, которая встала на защиту привезенного товара, и стражники получили профессиональный отпор, отчего пришли в возмущение и побежали жаловаться начальству, демонстрируя разбитые носы и поломанные копья.

В этот момент Симург, прошмыгнув между жаркой и пыльной стеной верблюдов, тихонько завернул за угол, в заросли сухих акаций. Некоторое время ишак двигался в редкой тени еще не расцветших деревьев, а Насреддин размышлял над тем, что это за злые караванщики прибыли только что в Багдад.

Когда стены великого города остались далеко позади и можно было не опасаться погони, Насреддин слез со спины Симурга, оставив там одного лишь мальчика.

Навстречу им шли многочисленные направляющиеся в город люди. Дехкане, мелкие торговцы со своим товаром, переносчики хвороста, добытого в окружающих рощах. Поскольку жители и гости Багдада были народом общительным, они охотно высказывали свое мнение обо всех встречных. Мол, что это за картина: ишак везет ребенка, а его отец шагает своими ногами.

— Давай поменяемся! — сказал Насреддин Омару.

Уже через пару минут пошли замечания противоположного рода. Что это за безобразие: здоровый мужчина катится на спине ишака, а ребенок тащится в пыли.

— Залазь ко мне, — предложил Омар.

Симург, вздохнув, принял новый груз и молча двинулся дальше. Теперь встречные начали жалеть ишака — как ему, должно быть, тяжело везти на спине целую семью из двух жестокосердных людей.

— Стой, Симург! — скомандовал Насреддин, покидая спину ишака. Потом встал на четвереньки и забрался под живот Симурга.

— Что ты делаешь?! — удивился первый же встречный.

— Вот стараюсь сделать так, чтобы удовлетворить всех. Понесу ишака и мальчика на спине.

Встречные путники развеселились.

К концу дня веселая троица добралась к кишлаку Кышпыш, что мостился у подножия горы Арум. Глинобитные строения несколькими ярусами поднимались над обработанными полями и расцветающими садами. Небольшие садики наполняли и глинобитные же дворы. Над крышами курились кое-где прозрачные дымы, что говорило: хозяева начали готовить ужин. Солнце стояло еще высоко, и Насреддин хорошо различил большой двухэтажный дом, опоясанный тенистой галереей. Это было жилище местного бека по имени Арслан. Насреддин уже бывал здесь лет восемь назад, когда навещал своего учителя и старинного друга Бадруддина ибн Кулара. Почему после окончания своего караванного поприща Бадруддин выбрал именно этот ничем не примечательный кишлак, было понятно: его утомили большие города, большие базары, суета и беготня, он мечтал об уединении, молитва и размышление стали его ежедневным занятием. Он собрал вокруг себя свою немаленькую семью, ранее разбросанную по разным концам великих караванных троп, построил дом на краю Кышпыша, в сливовой роще, и зажил жизнью патриарха и праведника. Все было ничего до той поры, пока не явился в кишлаке тот самый Арслан-бек. Пользуясь столичными связями, он наложил свою лапу на большинство арбузных и ячменных полей, фисташковых и персиковых рощ, подчинил себе всю торговлю с большим Багдадом.

Бадруддин ибн Кулар старался не вступать ни в какие отношения с новым хозяином кишлака, но не знал, что ему делать с нарастающим стоном простых дехкан, которые шли к праведнику — а у него уже появилась подобная репутация — в надежде, что он своим авторитетом обуздает аппетиты Арслан-бека. Много раз говорил праведник, что он удалился от дел и суета окружающего мира не влечет его. Он возделывает свой сад и свои поля своими руками и руками своих детей и внуков и старается не вникать в отношения между сельчанами, для чего надо было бы встать на чью-то сторону, а он положил себе держаться только стороны Аллаха.

Что-то подсказывало старику, что его позиция морально хромает и слезы разоренных семей не могут не стучаться в его сердце, и он частенько помогал самым разнесчастным сельчанам деньгами, что брал из небольшого состояния, скопленного за годы караванных странствий.

Арслан-бек положил себе извести праведника, потому что чувствовал его авторитет и слишком даже ощущал его присутствие в кишлаке, даже тогда, когда старик старался не попадаться ему на глаза. Бадруддин избегал встреч с Арслан-беком. Шел на местный базарчик, только когда внуки сообщали ему, что хозяин кишлака уже побывал там. Посещал чайхану у большого карагача, когда было известно, что Арслан-бек велел накрыть себе лучшую комнату в главной деревенской харчевне на маленькой площади у мечети.

Насреддин прибыл в Кышпыш примерно через месяц после того, как Арслан-бек нанес Бадруддину ибн Кулару очень сильный удар, что заставило праведника замкнуться в себе и впасть в великую тоску. По наводке бека прибыл в Кышпыш отряд всадников из багдадского гарема самого халифа. Была там такая служба, которая вечно, не зная ни дня, ни ночи, следила за тем, чтобы ряды гарема пополнялись красивейшими девушками халифата. Действовала эта служба тайно, обладала огромными полномочиями и неисчерпаемыми средствами, хотя и предпочитала их не тратить.

Прибыл евнух Векиль, главный ценитель женской красоты в Багдаде, и остановился в доме Арслан-бека и тут же потребовал внучку Бадруддина для осмотра.

Не подчиниться — это немыслимо.

Подчиниться — тоже немыслимо.

Бадруддин ибн Кулар слишком хорошо знал технологию гаремного дела, был случай изучить эти нравы, и он считал, что судьба Гульджан будет навсегда погублена, если она свяжется с гаремом, домом разврата и скорби.

В конце концов девочку, четырнадцатилетнюю Гульджан (надо ли говорить, что красавицу с медовыми глазами и тополиным станом), повел на страшную встречу ее отец — сын старика Хашим.

Оставалась еще надежда, что Векиль ее забракует, это было бы обидно, но не смертельно. Но Векиль подтвердил свою репутацию и велел тут же своему отряду вместе с Гульджан отправляться в Багдад. Правда, халиф находится на львиной охоте, но, когда вернется, его ждет огромная радость, а его расторопного слугу — щедрый подарок.

Одним словом, когда Насреддин с Омаром и Симургом вошел во двор дома Бадруддина ибн Кулара, он не услышал там веселых голосов, народу было много, и народ был мрачен, как на похоронах. Кто-то выбивал вытертый ковер, кто-то перебирал чечевицу для похлебки. Все обернулись. Гость сразу узнал Хашима, хотя тот и весьма изменился за восемь лет. Хашим тоже его узнал. Сделал знак женщинам: это дорогой гость. Они прошли в дом, в полутемную комнату, где лежал на спине Бадруддин ибн Кулар.

Насреддин еще не успел ничего сказать, как старик прошептал, не открывая глаз:

— Ты пришел.

— Я пришел.

Больше старик не сказал ни слова. Рассказывал Хашим. Когда рассказ дошел до имени похищенной внучки, Насреддин схватил его за руку:

— Ты сказал Гульджан?

— Да.

— Опиши ее.

Отец стал медленно, с трудом подбирая слова, рассказывать о внешности своей дочери. Насреддин кивал. Потом прервал рассказчика:

— Я понял. Самая красивая.

— Когда все это произошло?

— Меньше недели назад.

— Кажется, я явился вовремя.

— О чем ты говоришь?

Хашим не стал переспрашивать, гость частенько выражался загадками, и все, кто с ним был знаком, давно к этому привыкли.

Сам же Насреддин удивлялся тому, что он среди десятка новых жен Гаруна аль-Рашида выбрал во время тайного своего визита именно внучку своего старинного друга. Она и в самом деле была красивее всех других девушек.

Несомненно, его вела высшая сила.

Насреддин сказал, что завтра же отправляется обратно в Багдад.

Хашим только кивнул.

— Мы только поужинаем и сразу ляжем спать. Распорядись, чтобы дали корма моему ишаку.

— Как его зовут?

— Симург.

— Того, прежнего, звали так же.

— Всех моих ишаков зовут Симург.

Хашим хотел выйти, но Насреддин его остановил, порылся в поясе, извлек небольшой потертый кошелек:

— Здесь двадцать динаров и немножко дирхамов.

— Спасибо.

— Когда я вернусь, то займусь этим вашим Арслан-беком. Сейчас всего важнее Гульджан. Омар останется у вас.

Хашим кивнул.

7

Дворец стоял на ушах. Что творилось в гареме, вообще не поддается описанию. В последний момент Гарун аль-Рашид решил, что старые его жены, и в особенности те, кто подарил ему сыновей, будут освобождены от насильственной высылки за пределы города. Не потому, что их жалко, а потому, что такая грандиозная процедура просто обескровит центральную власть халифата. Каждая из жен, поскольку ее вина никак не может быть доказана, отправляется в изгнание в сопровождении соответствующего эскорта из нескольких старух, евнухов и стражников, иначе невозможно обеспечить их безопасность и безопасность их невинности, что, безусловно, важно для халифа.

Разъезжалось и большинство попугаев, пустели конюшни, не хватало подходящих повозок, и совсем уж трудно было с деньгами. Девяносто девять молодых жен правителя, поступивших во дворец за последний год, нуждались хотя бы в десятке золотых динаров на время путешествия. А пункты предполагались самые отдаленные и труднодоступные: Каир, Исфахан, Казвин, Медина. Ученые улемы из ведомства Ибрагима Рагима трудились над сопроводительными письмами, потому что послания эти должны были быть однозначно понятны адресатам и вместе с тем не должны были раскрывать истинной причины поступка халифа.

Сам Гарун аль-Рашид был мрачнее тучи. Носился по окружающей Багдад пустынной степи и истреблял ни в чем не повинных львов.

Сопровождал его Мухаммади Мади и, как ни странно, особо посвященный евнух Векиль. Он трясся вслед за царской охотой, оседлавшей целый табун породистых арабских лошадей и поднимавшей целое облако пыли, в особой повозке, запряженной парой резвых мулов, но все же не настолько резвых, чтобы гоняться наперегонки с охотничьей конницей. Зачем ему нужен был евнух? Для совета. Он должен был на пергаменте зафиксировать, в какие города отправлена та или иная жена. Все же халиф предполагал и надеялся, что рано или поздно загадка ночного покушения на его гарем будет раскрыта, злоумышленник казнен, а невиновные жены прощены.

Все же среди них есть и подлинные красавицы, цветы из райского сада Аллаха.

Наконец ярость верховного правителя улеглась, что дорого стоило львиному племени.

Гарун аль-Рашид направился в город, размышляя над тем, что ему делать раньше.

Хусейн ибн Хусейн хоть немного успокоился, потому что международные дела халифата были в совершеннейшем загоне, а вопросы войны и мира были целиком и неотъемлемо в ведении халифа. Верховный визирь уже устал сообщать всевозможным посланникам, среди которых были люди и исфаханского шахиншаха, и ромейского императора, что посланник неба на земле Гарун аль-Рашид имеет удовольствие проводить время на охоте. Нехорошо, если эти господа подумают, что верховный правитель ослабил хватку и пустил дела на самотек. Шпионами пропитан весь Багдад. И кроме ромеев и персов, у верховного правителя полно других врагов: и армяне в северных предгорьях, и индусы за каменистыми пустынями пуштунов, и засевшие в Мекке вечные заговорщики арабского мира.

Но возвращение халифа принесло не облегчение Хусейну ибн Хусейну, худому, желчному старику, вечно трясущемуся за свою безопасность, а новые хлопоты.

Что задумал верховный правитель?

Опять это свое невообразимое путешествие.

Он решил снова сходить в ночной Багдад. Анонимно, под видом странствующего дервиша, чтобы из уст самих багдадцев узнать, что они думают о нем. И это при том что большинство стражников в разгоне. Как обеспечить верховную безопасность на ночных улицах этого переполненного ворами и убийцами города, столь населенного и смутного, вечно недовольного, как и положено столице из столиц?

8

Насреддин проник на территорию Багдада все через те же северные ворота: помог зеленщику, направлявшемуся на рынок, подвезти партию свежего салата, за что тот был весьма благодарен и даже подкармливал Симурга по дороге. Унылые пыльные стражники без всякого азарта ознакомились с содержимым груза, что перевозил Симург. Да и внешний вид сопровождающих не намекал на то, что тут будет чем поживиться. Насреддин никогда не следовал в своей жизни поговорке, что, мол, встречают по одежке, а зеленщик так и вообще не имел средств на более дорогой халат, чем тот, в котором прибыл в Багдад в базарный день.

Раздосадованный стражник пнул дырявым сапогом ни в чем не виноватого Симурга в область хвоста с криком:

— Проезжай!

Симургу это не понравилось, но он благоразумно никак не отреагировал, просто запомнил обидчика.

У поворота к базару спутники расстались. Ишак получил свой последний пучок зелени. Насреддин забрался в седло и отправился в сторону дворца. На почтительном расстоянии от высоченных резных порталов, которыми венчались въездные ворота, он остановился. Здесь тоже был базар, но вещевой, торговали котлами, кумганами, чашами, ор стоял соответствующий. Но Насреддин не столько прислушивался, сколько присматривался, стараясь по базарной толпе определить, чем сегодня болен Багдад. Симург искусно лавировал между скоплениями орущих и жестикулирующих людей, уворачивался от стражников, которых было больше, чем обычно, но не чрезвычайно много, и все время краем глаза держал во внимании дворцовые ворота. Они открывались за время его путешествия до мечети Набир Хабиз три раза. Что это значило?

Кто его знает.

Муэдзин выскочил на минарет.

Все мусульмане, кроме многочисленных иноземцев, бросились на колени в пыль и начали кланяться далекой Мекке.

Насреддин счел за лучшее слезть с ишака и присесть на камень у колодца, возле которого водоносы забыли свои кожаные ведра.

В общем, подобным образом Насреддин провел весь день. Дворец халифа представлял собой неправильный восьмиугольник, в трех местах к нему подходили довольно густые садовые насаждения, вокруг него петляли арыки. Конный рынок почти соприкасался с его стеной на юге, а работорговый на юго-востоке.

К концу дня, расстроенный тем, что ничего существенного не удалось рассмотреть, Насреддин пошел с Симургом обедать.

Кусок не лез в горло.

Все было как всегда.

Вместе с тем чутье подсказывало хозяину ишака, что в городе произошли-таки важные изменения.

Подслушивал разговоры в харчевне, но узнал из них немного: Гарун аль-Рашид затевает в полнейшей тайне выход ночью за городские ворота.

Об этом знали все.

Когда именно?

Тут мнения расходились.

Завтра или через неделю.

— Можно поздравить красавца Мади с тем, как у него поставлена служба. Весь город в курсе, что халиф собирается навестить ночные базары.

Насреддин прилег в тени, чтобы вздремнуть, слишком рано ему пришлось встать сегодня утром. Багдадский базар своим шумом, как океан, овевал его. Симург что-то шептал себе под нос и дергал шкурой, отгоняя жирных базарных мух. И вдруг какая-то нота проклюнулась в слитном гуле голосов.

Насреддин резко сел:

— Ты слышишь, Симург?

Ишак прислушался.

— Это он, — прошептал Насреддин, — сельджукский говор.

Осторожно, почти на цыпочках отправился Ходжа по ниточке слишком хорошо ему знакомого с детства голоса.

Шел медленно, часто поглядывая по сторонам.

Жизнь продолжала кипеть, не обращая внимания, кто на каком говоре шумит на рыночной площади.

Насреддин подошел к городскому фонтану, попил из трубы, ополоснул голую голову, вновь натянул на нее тюбетейку.

Жарко!

Вот уже и конец конской площадки. Насреддин остановился перед кривым переулком, уходившим в сторону от дворца. Здесь были только редкие пешеходы и носильщики.

Куда делись сельджуки? И не привиделось ли ему, что тут говорят на этом языке? Он давно уж не забирался в своих странствиях на эту часть карты. Пустынные жестокие охотники редко попадались ему на пути. Но не значит же это, что он сейчас грубо обманулся? Скорее другое. Сельджуки скрываются. Переоделись и предпочитают изъясняться по-арабски.

Насреддин вернулся к фонтану, опять ополоснул голову. Ему не нравилось, когда не все в наблюдаемой ситуации было ему понятно. Враждебные халифу конные бандиты, недавно проигравшие ему войну, обуреваемые жаждой мести, подвизаются где-то в окрестностях халифского дворца, скрываясь при этом под чужой одеждой, — это ли не опасно?

Симург выразительно зевнул: то ли просил напоить его, то ли таким образом участвовал в разговоре.

— Что ты хочешь сказать? Что нам нельзя уезжать из Багдада? Конечно, нельзя, мы еще не выяснили, как дела у Гульджан.

Неприятные предчувствия клубились под ложечкой у Насреддина, но он все-таки поужинал, несмотря на то что его желудок вроде как протестовал. Надо будет сегодня ночью проникнуть в гарем, только не так грубо, как сделал он это в прошлый раз, вызвав переполох в страже. Кто мог знать, что эта ослепительно-юная девушка внучка самого Бадруддина ибн Кулара!

С наступлением темноты Насреддин незаметно углубился в плотный сумрак, окутавший дворец. Симурга пришлось оставить у алычи, нависшей над потоком. Луна играла своими ослепительными боками на бурунах несущегося арыка, молодая листва шелестела, темные ночные птицы перекликались в саду гарема, стена которого высилась, заслоняя собой звездчатое небесное покрывало.

Насреддин прислушался, и его встревожили звуки в саду, прилегающем к гарему. Ладно бы только обожравшиеся на вечерней трапезе стражники издавали тяжкое рыгание, но кроме этого, он услышал, как перекликались темные тени: кто-то шумно форсировал опоясывающий дворец поток. Неприятно активная жизнь наполняла заросли. Далеко не все было как всегда. Особенным чем-то отдавал ночной воздух.

Нет, дальше идти опасно.

Пахло железом и потом — стражники Мухаммада Мади.

Пахло свежими хлопковыми одеждами — юные шпионки Ширли Аббаса.

Закричал муэдзин, и, пользуясь этим звуковым прикрытием, Насреддин кинулся вон из зарослей. Сегодня Гульджан была недоступна.

Отвязал Симурга и направился к заснувшему, но никогда не спящему базару, тому самому, из-под прикрытия которого можно было видеть главные ворота дворца. И тут его сподобило посмотреть на темные стены дворцовой крепости, высокие, не освещенные лунным светом.

Что это за канаты?

Через зубцы цитадели были переброшены две ладьи, в которых, скорчившись, сидели одетые в черное люди. Раздался тихий скрип веревок, и ладьи быстро опустились вдоль стен и канули во тьму. Что это значило? Кто-то тайно покинул дворец. Люди эти были в каких-нибудь двадцати метрах от Насреддина. Он мягко спрыгнул с ишака и развалился в траве. Теперь если его даже застанут эти в черном — подумают, что какой-то бездомный ночует под деревьями.

Так и вышло, вереница теней проследовала через заросли к базару, похрустывая сухими ветками.

Насреддин руку бы дал на отсечение, что среди них скрывается сам Гарун аль-Рашид, повелитель полумира. Давно в городе ходили слухи о его ночных походах, и прошло всего несколько дней с той поры, когда он последний раз делал это. Конечно, было бы любопытно подслушать, о чем халиф будет говорить с горожанами в какой-нибудь чайхане, но идти за этой группой сейчас опасно, еще примут за шпиона.

Насреддин остался бы лежать в прохладной, мягкой травке и тем бы завершил ночь, если бы не явившаяся внезапно мысль о выловленном из толпы сельджукском разговоре.

Не-е-ет, кажется, рано ему располагаться на ночлег.

— Симург, подожди меня здесь, — шепнул он на ухо своему другу, а сам вприсядку, хоронясь за кустами, последовал за тихим шумом группы людей, пробирающихся сквозь ночные заросли.

Вот заросли кончились.

Насреддин снова лег, при этом отлично видя: группа одетых в черное и явно вооруженных кинжалами резко рассредоточилась. Люди Мади, конечно, не могли допустить, чтобы повелитель полумира хоть самое краткое время оставался без охраны. Они были недалеко, но их было не видно. На виду осталась только высокая, задрапированная в какие-то лохмотья фигура. Надо думать, сам халиф. Он осмотрелся, не видит ли его кто-нибудь, и направился в сторону попритихшего к ночи базара. Надо ли говорить, что базар в Багдаде, как и гарем во дворце, никогда не спал? Вон там горит масляный светильник, там играют в кости. Правее шумное какое-то сборище под широким навесом — а-а, петушиные бои. А это что за прикрытый черными шалями вход? Тут можно не задорого купить себе на ночь девочку.

Халиф продолжал осматриваться, не привлекает ли он к себе нездорового внимания. Кажется, нет. Сопровождающие тени профессионально скользили шагах в двадцати справа и слева.

Можно было сказать, халиф влился в ночную жизнь базара.

Насреддин ни на секунду не терял его из вида, при этом успевая осматриваться, не привлекает ли сам он чьего-нибудь внимания.

Халиф не заинтересовался ни костями, ни девушками — куда уж при таком гареме. Остановился у двухосной повозки, изнутри освещенной свечой так, что были видны двигающиеся тени находившихся внутри людей.

Что его заинтересовало?

Ага, здесь жуют кхат.

Гарун аль-Рашид двинулся дальше.

Остановился у простого костра, вокруг которого сидело несколько дехкан, явно пришедших в Багдад на заработки из своих разорившихся кишлаков. Над костром висел небольшой казан, в нем кипела похлебка. Было видно, что Гарун аль-Рашид что-то говорит дехканам, они смотрят на него, потом охотно теснятся, чтобы дать пришедшему место. Простой люд всегда так устроен: даст возможность сесть к костру, даже если его ужин не слишком богат. На том расстоянии, на котором находился Насреддин, трудно было что-то расслышать. Ходжа стал прокрадываться по площади, занятой повозками, шатрами, другими кострищами, стараясь ни на кого не наступить, не вызвать чьего-нибудь неудовольствия. Другими словами, пробирался медленно. За это время разговор неузнанного халифа с дехканами продолжался уже довольно долго, и вот когда слова стали более или менее понятны, дехкане вдруг поднялись с мест и схватили Гаруна аль-Рашида за руки, крича «караул!».

Что там у них произошло, было не очень понятно. К ним кинулось несколько человек от соседней арбы, и еще кто-то появился из темноты. В возникшей разноголосице было непонятно, о чем они там все говорили.

Насреддин поймал себя на странной мысли: сейчас правитель полумира ощутит на своей шкуре любовь народа к себе, наверняка ведь он, чтобы разговорить простых людей, завел речь о несправедливостях, царящих в государстве. Баи жируют, дехкане голодают, менялы «плавают в плове», как говорят в Багдаде, а носильщики довольствуются на ужин сухой лепешкой. Но когда он дошел до того, что возвысил голос против самого Гаруна аль-Рашида, тут на него и посыпались тумаки.

Хихикая, Насреддин наблюдал за развитием сцены, но долго ему этого делать не пришлось, из окружающей костер темноты сгустилось несколько деловитых фигур, они получили нарушителя спокойствия с рук на руки и уверили бдительных крестьян, что этому ночному провокатору просто так все не сойдет.

Возбужденные справедливым гневом дехкане и горожане еще долго обсуждали только что случившееся событие. Хорошо, что всегда где-то поблизости ночная халифская стража, которая не даст злокозненному болтуну уйти от законного возмездия.

Гарун аль-Рашид посредством нескольких синяков и вывернутых рук понял, что любовь к нему его подданных по-прежнему неизменна и сильна. Люди Мади уносили халифа как на крыльях ночи вон с базара, в сторону кривых переулков, что окружали южную часть дворца.

Повелитель полумира велел опустить себя на землю, а верных слуг удалиться. Он еще не закончил исследование, требовались ему и еще какие-то доказательства. Слуги скрылись за поворотами дувалов, в репейниках, что, подобно меховой оторочке, подбивали рукава переулка.

При себе Гарун аль-Рашид оставил одного, как будто два приятеля путешествуют по ночному городу.

Насреддин наблюдал за всеми этими действиями с расстояния метров сорок.

Прихрамывающий халиф — видно, и бока ему изрядно намяли у костра — двинулся со своим спутником по переулку, словно специально великолепно освещенному заходящей луной.

Один поворот, другой. Несколько встречных пьяноватых прохожих, шумно что-то говорящих себе под нос. Стражники крались по параллельным улицам и вообще принуждены были изрядно отстать, держась почти на одном уровне с Насреддином.

Слева высилась громада дворцовой стены.

Где-то лаяли собаки.

Хлопнула дверь. Выбежавшая девчонка выплеснула в арык помои.

Да, пусть владыка полумира почувствует на себе, как живут его подданные, умудряясь при этом так его любить, если разобраться, вообще непонятно за что.

Переулок повернул влево почти под прямым углом, отчего лунное освещение наполовину прекратилось. Тени перерезали движущиеся по переулку фигуры пополам.

Зашевелился голос муэдзина на невысоком минарете. По ночному времени глас Господа работал вполсилы.

И тут неожиданно, необъяснимо, как будто отделившись от дувалов, переулок наполнился людьми. Вооруженными людьми.

Это были не дехкане. И даже не горожане.

Насреддин замер.

Стражники кинулись вперед, тоже вытаскивая из ножен кинжалы и сабли. Произошло столкновение тех, кто охранял халифа, с теми, кто явно хотел причинить ему вред.

Зазвенела сталь.

Насреддин тоже кинулся вперед, но сдержал себя, присел за кустом репейника, наблюдая за тем, что происходит.

В охрану халифа входили только несомненные мастера боевого дела, нападавшие тоже были не промах в смысле поразмахивать саблей. Через несколько секунд все оказались заняты друг другом.

Насреддин, двигаясь по неосвещенной стене, приседая, иногда припадая на живот, приближался к месту столкновения, происходившему, надо сказать, без лишних воплей.

Картина боя определилась.

Нападавших было несколько больше, чем защитников, и от этих нападавших отделились трое, они кинулись к паре халиф и Мади, это был он. Начальник стражи стоял с уже обнаженным боевым орудием, угрожающе им вращая. Уповая на свое численное превосходство, нападавшие кинулись на него, заслоняющего собой халифа.

Мади был большой умелец своего дела, он довольно спокойно удерживал на дистанции всех троих нападавших. Халиф имел бы возможность сбежать, если бы не глухой дувал у него за спиной.

Ловушка!

Повелитель полумира крутил головой, ища пути спасения, да и куда ему было бежать в этом диком месте!

Насреддин, как ящерица, сделал последние несколько бросков вокруг неосвещенной стены и оказался рядом с халифом.

Схватил его за рукав:

— Иди за мной.

То ли обстановка слишком накаливалась уже, то ли голос Насреддина был столь внушителен, что Гарун аль-Рашид последовал за ним.

Нападавшие уже ранили многих из охранников халифа, герой Мади стоял на одном колене, но все же не пропускал себе за спину двух нападавших. Один корчился в сторонке, заливаясь кровью.

Увидев, что происходит с правителем полумира, неизвестные нападавшие закричали, предупреждая друг друга, и сразу перестали быть неизвестными, это были переодетые сельджуки. Что побудило Насреддина тащить за собой халифа со все возрастающей силой.

«Куда?!» — задавался немым вопросом правитель полумира, оглядываясь. Насреддин знал куда — слишком уж его действия были решительны и стремительны. Они шумно форсировали неглубокий арык, текший со стороны дворца и сильно припахивавший фекалиями. Но что им было об этом думать в такой момент. Завернули за могучее дерево, вскарабкались по невысокой полуразрушенной стене и оказались в маленьком каменном стакане. Халиф с немым вопросом бросился к Насреддину, но тот отстранил его и изо всех сил навалился на замшелые камни в самом углу колодца.

Послышался тихий скрип.

Сельджуки метались по переулку, ругаясь и отчаянно разыскивая, куда делись беглецы.

Образовалось в стене довольно большое отверстие, достаточное для того, чтобы пролез человек. Насреддин первым нырнул в него и поманил оттуда халифа. Тот конечно же последовал за ним. Через мгновение после того, как он скрылся из колодца в норе и стена так же тяжко затворилась, как и открывалась, на краю стакана появилась усатая голова в черном тюрбане. И заныла, никого здесь не найдя.

Птичка упорхнула из клетки.

Насреддин продвигался на четвереньках шагов восемь–десять. Тяжело дыша от волнения и сбитого дыхания, двигался халиф. Наконец Насреддин нащупал тяжелую чугунную решетку, закрывавшую противоположный выход из норы. Решетка отворялась просто. Не торопясь, ибо уже можно было, Насреддин выбрался в небольшой, богато заросший садик, освещенный ликом самодовольной луны.

Вторым, естественно, выбрался Гарун аль-Рашид.

Он уже частично пришел в себя и теперь смотрел на простолюдина, спасшего его столь непостижимым образом, с подозрением.

Насреддин ему поклонился и улыбнулся, обтряхивая с одежды пыль и всяческую дрянь. Судя по всему, этим проходом давно уж не пользовались, считая, видимо, чем-то вроде старинного канализационного оттока.

— Кто ты?

— Я бы сказал тебе, повелитель полумира, но боюсь, ты не поверишь.

— Я повелеваю тебе. — Халиф повелевал, но голос его звучал неуверенно.

Насреддин вздохнул:

— Меня зовут Ходжа Насреддин.

Халиф сел на широкую каменную скамью, стоявшую на дне сада. Затравленно огляделся. Где-то выше и дальше слышались приглушенные дворцовые шепоты. Может быть, стоило позвать на помощь, но Гарун аль-Рашид был неглупым человеком и понял, что этого делать не надо. Не потому, что опасно. Он просто лишит себя возможности проникнуть в большую тайну, по сравнению с которой ночное его посещение Багдада ерунда.

Он знал, почему-то знал, что короткобородый улыбающийся простолюдин не врет. И более того, он, кажется, не очень даже простолюдин.

— Рассказывай, — велел Гарун аль-Рашид.

— Что именно, величайший?

Владетель полумира на секунду задумался:

— Зачем ты меня спас?

— Чтобы сельджуки тебя не зарубили. Или не пленили, что еще хуже.

— Это были сельджуки?

— Да.

— Я их победил.

— Но они с этим не смирились и вступили в сговор с кем-то у тебя во дворце и узнали тайну твоего ночного путешествия.

Халиф помолчал:

— Может, знаешь, с кем именно?

— Кого ты недавно наказывал, ссылал, загонял в каменный мешок?

Халиф подумал еще минуту:

— Салах-хана, визиря гарема.

— Вот ты и сам ответил на свой вопрос.

Гарун аль-Рашид поднялся, посмотрел в сторону огня, который мелькал двумя этажами выше, во дворце, — очевидно, горел большой плоский светильник. Потом снова сел. Он задал много вопросов, но ситуация яснее не стала.

— Ты еще о чем-то хочешь меня спросить?

Халиф шумно втянул воздух ноздрями, ему не нравилось, когда собеседник читает его мысли, а не лежит в пыли и трепете. Но кажется, это не совсем обычный человек. Стоит сдержать свою ярость.

— Ходжа Насреддин?

— Да, повелитель.

— А где твой ишак?

— Там, где я его оставил.

Наступил еще один короткий момент молчания, халиф наконец собрался с мыслями:

— Тебя же казнили.

— Кто?

— Правитель Дамаска.

— А я думал, что правитель Мерва. А может, правитель Каира или правитель Исфахана. Это только в этом году.

Халиф пожевал губами. Он помнил длинные и пышные истории о том, как четвертовали Насреддина в Мерве, и о том, как топили в Исфахане. В Каире тоже что-то было.

— Расскажи про Дамаск.

— Тут все просто. Мои друзья, служащие в охране тюрьмы...

— Ладно, я понял.

— Считалось, что я могу смутить любого палача, и поэтому мне накинули на голову мешок и так привели к плахе.

— Хватит.

— Хорошо, величайший, хватит.

Халиф насупился:

— Рассказывай до конца.

— Поскольку под мешком скрывался другой человек, это открылось сразу после того, как ему отрубили голову. Правитель Дамаска, увидав, кого именно казнили, пережил удар и скончался вечером того же дня. Новый правитель счел за лучшее скрыть произошедшее, потому что в дело было посвящено очень мало людей.

— А кто был под мешком?

— Сын предыдущего правителя. Страшный изувер, казнокрад, испытывавший удовольствие от того...

— Я знал его.

— Тогда я умолкаю, величайший.

— Скажи, а почему ты так часто величаешь меня разными звучными титулами? В насмешку? Ведь у тебя наверняка есть способ зарезать меня здесь.

— Нет, величайший. Я в самом деле считаю тебя великим человеком, распространителем нашей веры среди варваров, вроде этих сельджуков, считаю твое правление благом для Багдада и полумира. Поэтому я тебя спас.

Величайший смотрел на свои ноги и неуютно поводил плечами.

— Кто ты?

— Ходжа Насреддин.

— Ты сам по себе?

— А вот тут мы подошли к самому интересному. В народе бытует такое представление: Ходжа Насреддин сам по себе, едет на своем ишаке куда глаза глядят и все время острит, издеваясь над купцами, баями, менялами.

— А на самом деле?

— Здесь мы подошли к пределу, до которого может распространиться моя откровенность. Я один — и не один. Я здесь — и не здесь.

— Ты не нуждаешься ни в помощи, ни в награде?

— А вот тут ты не прав, величайший.

Халиф заинтересованно поднял голову:

— Что? Ты хочешь сказать, что примешь от меня награду?

— Не только приму, но и буду смиренно просить об этом.

Гарун аль-Рашид почувствовал себя увереннее:

— Говори.

— Просьба очень дерзкая, и любого другого ты бы стер в порошок, если бы он только заикнулся о таком.

— Говори.

— У тебя есть гарем.

Лицо халифа слегка скривилось. Разговор ему явно перестал нравиться.

— В этом гареме есть молоденькая девушка по имени Гульджан.

— Я не помню ее.

— Вот именно, величайший. Ее привезли насильно, она проплакала все глаза.

— Быть женой правителя полумира страшное наказание, — иронически и недобро улыбнулся халиф.

— Она внучка моего друга, человека, воспитавшего меня.

— Есть еще один такой, как ты?

— Намного лучше меня, — сказал Насреддин, невольно вкладывая в эти слова не совсем тот смысл, который понял халиф. — Я хочу, чтобы ты ее вернул моему другу.

Халиф почему-то почувствовал в этом представлении Бадруддина ибн Кулара скрытую угрозу и попытался скрыть это. Он прекрасно помнил, что уже распрощался со своим молодым гаремом.

— Это ты позапрошлой ночью...

— Я, величайший.

— Значит, во дворец есть и другие пути, кроме того, по которому вошли сейчас мы.

— Прошу меня простить, величайший, но старинный твой дворец хранит еще много тайн.

— Хорошо, я выполню твою просьбу, хотя она и идет поперек моей гордости.

— Так же как твоя сегодняшняя прогулка шла поперек твоей жизни.

9

Надо ли говорить, что верный умница Симург ждал Насреддина в условленном месте? На рассвете, сразу после того, как открылись ворота, ведущие в сторону кишлака Кышпыш, веселая пара друзей покинула Багдад. Воротная стража уже обирала какой-то очередной караван. Передовой верблюд товарного транспорта пятился в облаке удушливой пыли. Симург по своей воле и разумению свернул к этой толпе, присмотрелся к ягодицам стражников и вдруг одну из них жестоко куснул.

Раздался вопль.

Симург нырнул опять в пыльное облако и был таков.

Насреддин сразу же понял, что случилось, и бросил себе за спину, в толпу стражников, орущих в грабительском азарте, обращаясь к одному тому, что кричал от боли:

— А нечего было пинаться!

Проделав знакомый путь к кишлаку Бадруддина ибн Кулара, уже к концу второго дня был на месте. Он рассчитывал, что застанет в доме учителя праздник и радость, так как для выполнения приказа халифа Векиль мог пользоваться значительно более скоростным транспортом, чем он, Насреддин. И не застал.

Неужели халиф обманул?!

Насколько Ходжа знал людей, такого не должно было случиться.

Бадруддин сидел на крыльце дома в виде понурившейся тени. Во дворе его царило все то же уныние.

— Тебя искали! — сказали Насреддину.

— Кто?

— Люди из Багдада.

Насреддин оглянулся с невольной опасливостью.

Положение становилось еще интереснее.

— Те самые, что приезжали за Гульджан.

Насреддин даже не успел обдумать эту новость, как за воротами с храпом остановилось несколько лошадей.

Дети, внуки и правнуки Бадруддина бросились прятаться кто куда.

Слуги помогли толстому Векилю спуститься с лошади. Он тяжко вытирал шею платком, розовая чалма его сдвинулась набок. Собственно, по чалме и узнал его Насреддин.

Печальный старец не сдвинулся с места. Сын его принес кувшин с ключевой водой. Векиль жадно припал к нему. Напившись, он передал остатки угощения стражникам и сказал:

— Меня послал величайший, правитель полумира...

Насреддин кивнул, как будто его эта новость совсем не потрясла.

Векиль пребывал в сильнейшем смущении. По описанию этот голодранец очень походил на того, к кому он должен был обратиться с сообщением. И ишак при нем. Непонятно было, почему правитель послал именно его, толстяка Векиля, с этим известием. Он приезжал второй раз в этот кишлак, отчего тот не стал нравиться ему больше. Если первое посещение было легко объяснимо, то сейчас он должен был сказать только три слова. Но он медлил, все еще не готовый поверить, что стоит перед объектом своего путешествия.

— Говори! — помог ему Насреддин. Он говорил просто и властно, как какой-нибудь визирь.

— Дом правителя Казвина, — выдохнул Векиль.

— Это далеко, — сказал Насреддин.

— Мне приказано привезти тебе двух лошадей.

— Обойдусь, — сказал дерзкий, похлопывая своего Симурга по шее.

— Это подарок правителя, — наливаясь оскорбленной кровью, прошептал евнух.

— Отдай их хозяину этого дома.

Так обойтись с подарком повелителя полумира! Векиль не мог в это поверить, но верить приходилось. Лучше было вообще убраться отсюда, из этого кишлака, где творятся такие несообразности.

Стоявший за дувалом Арслан-бек тоже диву давался. Как причудливо распорядилась судьба его доносом в халифский дворец. И что теперь делать?

Насреддин, не дождавшись объяснения по поводу Гульджан, напрямую обратился к Векилю, мол, он ждал более определенного свидетельства доброй воли Гаруна аль-Рашида. Ведь не о лошадях же тут речь.

Евнух произнес фразу, которую ему было велено заучить наизусть, без посвящения в суть дела:

— Властитель сказал, что ты сам разберешься с правителем Казвина и возьмешь то, что тебе положено.

Векиль ускакал. Внуки, правнуки повыбирались из нор. Бадруддин ибн Кулар, кряхтя, поднялся с низенького крыльца и пересел в угол двора, под цветущую алычу. Насреддин последовал за ним.

Помолчав, старик прошептал, но не от желания скрыть свой вопрос от окружающих, просто от слабости:

— Значит, теперь так, Cаид?

— Да, учитель.

— И давно?

— Уже восемь лет.

— Значит, в прошлый приезд...

— Да, учитель, я как раз готовился к последнему перевоплощению.

Разговор не продолжился, оба участника поняли то, что им следовало понять, остальные члены семьи начали рассаживаться за столом в преддверии обеда, что и положило естественный предел обмену мнениями хозяина и гостя. Вернее, они сменили тему разговора. Старик говорил, не глядя на Насреддина. И ничего не ел. Никто, кстати, не лез к нему с неуместными советами, мол, для поддержания сил нужно питать себя плодами земли.

— Ты сегодня уедешь.

— Посплю после обеда и уеду.

— Тогда, я думаю, ты видишь меня в последний раз.

Насреддин ничего не сказал, только вздохнул.

Представители молодых поколений затеяли возню за столом, правда, беспорядок был тут же устранен старшими.

— Знаешь, Саид, дети — это ответственность, внуки — это счастье, правнуки — это излишнее, — сказал вполголоса старик.

— То есть? А, понял.

— Дни нашей жизни распределяются так. Нам хватает сил воспитывать детей, радоваться внукам. Про правнуков нам должно быть известно только то, что они есть.

Симург в этот момент оторвался от яслей с ячменем, словно обдумывал слова учителя своего хозяина.

— Учитель, я верну Гульджан.

Бадруддин кивнул и заплакал.

Через час Насреддин спал.

Через три часа Симург уверенно, но не слишком торопливо бил своими копытами дорогу по направлению к Казвину.

10

Как и все города, построенные в предгорьях, Казвин поднимался пышным амфитеатром по боку горы Баалат. В центре располагалась старинная цитадель, возведенная еще древними мидянами, сам город расстраивался тремя большими приступами во времена поздних Ахеменидов, во времена греков Селевкидов, и совсем в недавние времена были воздвигнуты обширные пригороды — мечети, минареты, базары, караван-сараи. Причем эта новая часть города была не огорожена старинной крепостной стеной, потому что наступили благословенные времена великого арабского правления, и считалось, что город Казвин находится под присмотром самого Аллаха.

— Ну что, Симург, здесь мы с тобой когда-то бывали, — сказал Насреддин, вытирая потное лицо.

Жара стояла неимоверная. Дорога, ведшая к Казвину, была оживленной, конечно, не на столько, как дороги к столице полумира, но тоже было на что посмотреть. Верблюды, мулы, ишаки толпились у колодезных колод, куда служители чайхан и караван-сараев постоянно подливали из колодцев, выдолбленных в каменистой земле.

— По-моему, нам обоим пора перекусить.

В чайхане, которую он выбрал, вряд ли было прохладнее, чем снаружи, зато она была солидной по размеру. За столами сидело человек до тридцати. Пили, ели, играли в кости. Обычная картина. Насреддин, пользуясь своим невероятным умением сходиться с людьми, прохаживался по чайхане и подсаживался то к одной, то к другой группе, не вызывая отторжения.

Через полчаса он знал все о казвинской торговле: что серебро внезапно подорожало, а кони подешевели, что виды на урожай ячменя незавидные, что мулла центральной мечети заболел заворотом кишок и что в гареме правителя Казвина Мелик-бека творится что-то такое, что сам шайтан не разберет.

Насреддин сел, отхлебнул чая и закрыл глаза.

Сидевший рядом мужчина в приличном халате, солидно пивший чай, вдруг заявил:

— Во-первых, все началось с богатого подарка владетеля полумира Гаруна аль-Рашида, да продлит Аллах его годы.

— Подарка?

— Что ты имеешь в виду?

Слушатели сгрудились вокруг говорившего. Он сказал, что служит под началом верховного мираба города и на днях правитель Казвина позвал главного специалиста по воде в свой дворец, дабы что-то там починить по этой части.

— И в это время прибыл маленький караван из Багдада.

Рассказчик перешел на шепот и сообщил, что его оставили стоять в галерее, что окружала двор, он схоронился за широким каменным столбом, и ему отлично было видно, как расседлывают мулов, освобождают верблюдов от многочисленных тюков, катят арбы на огромных колесах к специальному сараю в дальней части двора. Но не это главное. Во дворе появились четыре поскуливающие гаремные старухи и два важных евнуха, высокий и маленький. Понимая, что попал в рискованную ситуацию, рассказчик, по его словам, спрятался еще тщательнее и больше ничего не видел. Любопытство ему воистину могло стоить жизни.

— Спрашивается — кто прибыл во дворец владетеля Казвина, если встречать его вышло столько служителей гарема?

Слушатели прижали ладони к раскрытым от удивления ртам.

Рассказчик, наслаждаясь произведенным эффектом, отхлебнул чая.

Все терпеливо ждали.

— Уже когда мы с моим господином Джафаром были на улице, за пределами дворца, он поведал мне удивительную историю. — Рассказчик снова отхлебнул чая.

Ожидание становилось нестерпимым.

— Властитель полумира Гарун аль-Рашид, да продлит Аллах его годы нам на благо, вынужден был...

В чайхану вошли стражники. Не в поисках кого-то, просто перекусить. Чайханщик бросился со своего места к ним навстречу с веником, разметая скопившийся на полу мусор.

Рассказчик демонстративно вернулся к чаю.

Насреддин вышел из чайханы.

Приезд случился на днях, значит, медлить нельзя. Конечно, правитель Казвина не идиот. По крайней мере, до этого Мелик-бек не был известен сверхъестественной жадностью или сладострастием, он понимает, что Гарун аль-Рашид как обиделся на свой гарем, так может его и простить. И горе тому, кто всерьез принял его неожиданный подарок.

В город Насреддин проник довольно легко. Пристроился сзади к процессии калек, направлявшейся к могиле исцелителя Юсуфа. Он изобразил из себя слепого. Жадный, как и все они, стражник обыскал его, конечно, но в поясе Насреддина была лишь половина дирхама. Слепой паломник посоветовал бдительному стражу Казвина поискать монеты в заднице у своего ишака. Шутка была, конечно, так себе, но грубоватым сослуживцам жадного стражника хватило, они покатились со смеху. Осмеянный обругал слепого паломника, но ударить все же не посмел.

Насреддин ехал и присматривался. Навстречу ему струился холодный, свежий горный поток. Казвин стоял, как уже сообщалось, на склоне горы, и через него текло до десятка таких горных арыков, создавая неповторимую прохладную атмосферу. Не было случая в городе, чтобы кто-то заболел холерой или чумой, жители называли Казвин счастливым городом.

Новых зданий было построено немного, но вокруг дворца, который конечно же не шел ни в какое сравнение с дворцом-городом повелителя полумира, возникла улица купеческих домов. Богатеи хотели приобщиться к славе Казвина, пусть и не столичного, но знаменитого города.

Насреддин, увидев эту улицу, расстроился. Получалось так, что его сведения о цитадели Казвина устарели и надо было искать необычный способ проникновения в гарем владетеля. Ходжа остановился под раскидистой старой сливой, доживающей последние дни своей иссохшей жизни, и задумался.

11

Гульджан заболела. Она ничего не ела, не пила и целыми днями не выходила из своего киоска в гареме — так на нее подействовал переезд из Багдада в Казвин. После посещения Насреддина во дворце Гаруна аль-Рашида у нее затеплилась надежда на скорые изменения в ее несчастной судьбе. Убытие в провинцию, тяготы путешествия — все это произвело на нее удручающее впечатление. Ходившая за ней старуха тут же просигнализировала ответственному за новоприбывших девушек евнуху. Ему было достаточно только бросить взгляд на потухшее, исхудавшее лицо, чтобы понять: дело плохо.

Евнух доложил старшему евнуху Камилю, одноглазому жестокосердному негодяю, установившему в подчиненных ему пределах гарема суровый режим. Это было возможно по известным причинам: толстяк, правитель Казвина, предпочитал мальчиков, поэтому состояние женской части гарема было ему безразлично. Соответственно, и Камилю тоже.

Но совсем другое дело — гостьи Гаруна аль-Рашида, только бы Аллах не допустил, чтобы одна из этих дивных роз прервала свой жизненный путь здесь, в садах Казвина.

Камиль побежал с докладом к правителю.

Мелик-бек всполошился. Он представлял своим внешним видом арбуз, на который кому-то пришло в голову натянуть шаровары, лицо было красным, глаза гноились, несмотря на непрерывные промывания. Одному из врачей, который сказал, что это происходит от чрезмерного употребления шербета, прописали десяток плетей. Несмотря на то что вся задница лекаря стала красной, глаза правителя гноиться не перестали.

Теперь же дело было и того хуже.

Жена правителя полумира чахнет в казвинском саду под присмотром Мелик-бека!!!

Что ждет невнимательного?

Мелик-бек зажмуривал гноящиеся глаза.

— Врача! — потребовал, конечно, он.

Врача доставили из дома лекарей, что находился на рыночной площади, среди мест для брадобреев, кровопускателей и мастеров, удаляющих подкожных насекомых.

Первый заявил, осмотрев ногти правой руки жены халифа — больше было недопустимо, — что мы имеем дело с потерей аппетита, наступившей ввиду расставания с халифом.

— Что ты прописываешь?

— Прогулки вокруг фонтана и песни персидских наложниц.

Второй посоветовал изменить обыкновенный стол гаремной жительницы — то есть финики, инжир, фаршированный фисташковым пюре, медовые пряники — чем-нибудь мясным.

Третий прописал масляный массаж пяток.

Четвертый порекомендовал арабские сказки.

В общем, если бы толстяк правитель был человеком жестокосердным, в городе не осталось бы лекарей. Никто не помог. Гульджан сидела на плоских подушках, расшитых бисером, покрытая коричневой кисеей, сквозь которую взирала на желающих ей помочь.

Мелик-бек неистовствовал, наподобие настоящего арбуза нетерпеливо катался вокруг киоска Гульджан, подслушивал речь врачей и закатывал глаза, когда выяснялось, что новое лечение подействовало не больше старого.

Гульджан только вздыхала, и вздохи ее разрывали сердце Мелик-бека.

Явился очередной врач — и произошло чудо. Едва он только приблизился, как девушка оживилась, и уже через несколько слов нового лекаря послышался серебристый звук ее смеха.

Умирающие не смеются.

Мелик-бек торжествовал. Вот говорят, что все врачи коновалы и шарлатаны, есть же среди них подлинные умельцы и спасители жизней.

— Тише, тише, Гульджан, — шептал доктор. Он знал, что подслушивает не только правитель, но и Камиль и гаремные старухи. Нельзя было себя выдать ни одним движением.

— Хорошо! — тихонько вздохнула девушка.

— Слушай меня внимательно.

— Слушаю.

— Сделай вид, что ты выздоравливаешь.

— Да.

— Когда надзор ослабнет, я приду за тобой.

Гульджан не удержалась и рассмеялась.

В киоск вломился Мелик-бек, смех показался ему подозрительным.

— Ты смотри не очень-то увлекайся, лекарская твоя душонка.

Насреддин держал Гульджан, как и предписывалось, за пальцы правой руки и рассматривал ее ногти.

Надзор за Гульджан не ослабевал. Насреддин навещал ее каждый день и стал совсем своим человеком в доме правителя. Стражники пропускали его, не обыскивая. Лекарь пронес в гарем веревку с петлей, нашел место у окна, где следовало эту веревку закрепить, разведал, когда спят внимательные старухи, сдружился с одноглазым евнухом Камилем и вечно таскал в кармане своих шаровар немного слабительного, чтобы в нужный момент подмешать в кофейник своего нового друга.

Постепенно план побега прояснялся и оттачивался, хотя и оставался несколько громоздким, на вкус Насреддина. На окраине города он нанял хижину с подвалом, где собирался пересидеть неизбежную погоню.

— Будущей ночью, — шепнул он Гульджан во время очередного своего посещения.

Она аж вспыхнула от радости, но сдержалась. Вообще, она производила впечатление девушки, умеющей держать себя в руках. Она нравилась Насреддину, помогать ей было ему приятно и легко, не то что какой-нибудь деревенской дурехе, попавшей в гарем только благодаря своей тонкой талии и крутым бедрам.

Утром того дня, за которым следовала ночь, предназначенная для побега, Насреддин явился в дом правителя Казвина и застал там сумасшедший переполох.

Что-то произошло.

Знакомые стражники прикладывали руки к губам, призывая к молчанию.

Камиль отказался что-либо объяснить и куда-то уковылял со своей любимой подушкой и кофейником, подергивая головой, словно желая вытряхнуть из нее последний глаз.

Старухи попрятались.

Насреддин кинулся к киоску Гульджан. Там все было перевернуто. Хорошо, что никто не обратил внимания на веревку, подготовленную к побегу. Видимо, было не до этого.

Надо идти к правителю.

У дверей его опочивальни стоял одинокий стражник, он сам не понимал, кого можно пускать к хозяину, кого нет. Насреддин вел себя решительно, и стражник поверил, что врачу можно войти.

Мелик-бек лежал на спине, накрыв голову покрывалом. Под покрывалом он плакал от страха и бессилия. Насреддин сел на ложе, Мелик-бек сдернул покрывало, на лице его выразилось недовольство, тут же, правда, сменившееся надеждой. Врач — вдруг он не только возвращает здоровье, но и избавляет от неприятностей? Насреддину даже не пришлось ни о чем расспрашивать, хозяин Казвина все рассказал ему сам.

Этой ночью явились «они». С помощью нескольких наводящих вопросов врач выяснил, кто имеется в виду.

На самом деле, как он мог об этом забыть. Всего в нескольких днях пути на север, почти на берегу Сельджукского моря (как только не называли Каспий в разные исторические эпохи), в провинции Дейлем, располагался замок Аламут, в котором сидел Старец Горы, распростерший свою тайную власть почти по всему мусульманскому миру. Власть его держалась на умении подчинить себе несколько сот последователей, одурманенных и оболваненных до такой степени, что они готовы были отдать не раздумывая свою жизнь этому Старцу по первому его требованию. Они, эти фидаины, были готовы совершить ради него, Старца, и другие подвиги. Поначалу разные властители пытались воевать этот скверный замок, но всякий раз поход заканчивался на один манер: утром этот властитель, собиравший порой немаленькую армию, находил вонзенный в его подушку, рядом с головой, золоченый кинжал, и это притом что его опочивальня охранялась с небывалым усердием. Очень скоро все правители усвоили, что золоченое зло коренится в самом их окружении, их дворцы и крепости просто пропитаны убийцами-исмаилитами. Когда убийц все же ловили, они умирали бестрепетно, с улыбкой на губах.

«Он должен был об этом подумать», — корил себя Насреддин.

Правитель Казвина сокрушался, что прибыли шестеро, забрали всех багдадских девушек и, не говоря ни слова, убыли в неизвестном направлении.

«Известном», — с тихой яростью подумал Насреддин. И совершенно ясно, для чего ему, Старцу, нужны девушки.

— И теперь я между двух огней, — ныл Мелик-бек. — Если халиф узнает о случившемся, мне не сносить головы. Если бы я попробовал сопротивляться, мне бы тоже ее было не сносить. О я несчастный!

— В городе что-то знают о случившемся?

— Еще нет. Я велел никому не покидать дома.

— Правильно. Пошли немедленно гонцов в Багдад.

— Зачем? Может быть, еще не дойдет до халифа.

— Дойдет обязательно. Пусть твои люди первыми донесут правителю полумира о том, что произошло, о том, что ты героически бился с пришельцами.

— А я бился?

— Да.

— А как...

— Вытащи висельников из своего зиндана, обряди в халаты стражников, заколи их и брось во дворе дома.

Разум Мелик-бека начал проясняться.

— А ты куда? — спросил он Насреддина.

— Домой.

Обладатель ишака хорошо понимал, что ему все равно ни за что не догнать всадников, перемещавшихся на отборных ахалтекинцах. Он уповал на то, что Старец, Хасан ас-Саббах, всегда тщательно готовит свои представления и навряд ли сразу же бросит в горнило своего дела полдюжины похищенных красавиц.

— Давай, Симург, давай. У нас есть в запасе два дня, но на большее мы уже не можем надеяться.

Симург «давал», быстренько перебирал каменистую дорогу острыми копытами, не уступая мулам, с которыми ему пришлось идти по пути.

Постепенно количество спутников таяло. Они поворачивали вправо, влево с тем больше охотой, чем ближе оказывалась долина Дейлем. Да и вообще местность оставляла желать лучшего. Только человек, затаивший очень уж большую обиду на окружающий мир, мог поселиться в таком месте. С другой стороны, поселившись в таком месте, он ограждал себя от поползновений любых власть имущих из любой из окружающих долин. Насреддин отлично помнил, как провалился поход исфаханского султана Низам аль-Мулька с целью наказать дерзновенного старца (которому, кстати, к тому времени исполнилось всего сорок). Всего семьдесят фидаинов отстояли замок Аламут, прокравшись в лагерь султана и зарезав с десяток его военачальников. Султан счел за лучшее ретироваться, потому что никакого объяснения, кроме сверхъестественного, этим убийствам не нашел.

Трудно заставить войско идти на приступ, если этому войску известно, что сам Аллах против него.

— Понимаешь, Симург, люди доверчивы, а простые люди доверчивы всецело. Нестарый этот старец набирает своих последователей из простых юных дехкан, уже готовившихся умереть с голоду в своих кишлаках из-за очередного неурожая. Он кормил их досыта и заговаривал до одурения.

Симург продолжал быстренько семенить. Никого не было за тысячу шагов впереди и позади. Опускался вечер. Трещали цикады в сухой траве, страшные в своей яркости горные звезды высыпали на небосвод. Насреддин снял вытертый коврик со спины ишака и постелил между камнями. Не раз и не два ему приходилось ночевать в еще худших условиях, так что теперь он мог погрузиться в мир ярких созвездий и побеседовать со звездой Симах, которую он считал своей покровительницей.

Симург стоял рядом.

— Понимаешь, — продолжал Насреддин, — чем хуже живется людям на земле, тем больше и тверже они верят, что есть где-то место, где все по-другому. Верят в рай. Ас-Саббах воспользовался этим. Прирученные им фидаины жили в замке Аламут, суровом и мрачном, но был у старца и еще один большой дворец, совсем в другом роде — Ламасар. Там были высажены пальмы, налиты бассейны с ключевой водой, где резвились золотые рыбки, но главное — гурии. Старец собирал красивых женщин со всей округи, и, как теперь выясняется, воровал даже в Казвине. Красил им волосы в золотой цвет и поселял в комнатах Ламасара. Там же были устроены и огромные кухни, где жарились каплуны, пеклись лепешки, стояли вазы с фисташками и фигами.

Насреддин помолчал, словно ожидая, что Симург ответит что-нибудь.

— Ханаанские купцы доставили ас-Саббаху лучшие снотворные зелья, и он опаивал ими юношей, уже присягнувших ему. В сонном состоянии их переносили в замок Ламасар из Аламута, они просыпались и попадали на праздник жизни. Что еще нужно простому дехканину — сколько угодно еды и сколько угодно женщин. Женщины были соответствующим образом подготовлены и через час самого отъявленного разврата давали фидаину снова выпить снотворной травы, и он приходил в себя опять в Аламуте. Что и говорить, он теперь был готов на все, чтобы еще раз оказаться в этом «раю».

Насреддин зевнул:

— Да, теперь старец самый могущественный владетель между Исфаханом и Багдадом, тем более что правителям этих двух городов никогда не договориться о совместных действиях против этого горного жулика. И он ведь прекрасно знает, что он обманщик, и ему тоже требуется опора на авторитет. Не понимаешь, что это такое? Сейчас объясню. Всякий человек любит делать вид, что за ним кто-то стоит, очень трудно рассчитывать только на то, что ты сам собой представляешь. Не знаю, как у вас, у ишаков, а у нас почти всякий начальник напускает на себя солидности, намекая, что он вот сейчас позовет своего старшего брата.

Ночное небо брало верх над разговорчивостью Насреддина, он широко зевал и напоследок сказал только одно:

— Этому умнику хватило ума заявить, что сам он не тот имам, которым его хотели величать фидаины, что он лишь имам видимый, а есть еще один имам, настоящий, невидимый. Умно, хитро. Тем более что это правда.

12

Его звали Азиз. Он так исхудал и ошалел от голода, что даже позабыл свое имя и вспомнил только на третий день после того, как его доставили в Аламут. Всех новичков помещали в нижнем замке, где были обустроены кое-как комнаты на десять человек каждая. Напротив, у другой стены замка-казармы, была заведена малая конюшня, где шла своя веселая и активная жизнь. Лошадей выгуливали, мыли, умащивали, конюхи перекликались на нескольких языках, но центральное место тут занимал персидский.

Азиз ел и спал.

Сначала его кормили с ложки перетертой полбой, размоченной в теплой воде. Азиз подчинялся, открывал рот и закрывал глаза. Когда выяснилось, что он все же не умрет, как три других паренька, найденных на развалинах кишлака Бушон, смотритель нижнего замка принес ему матрас, набитый соломой, и серое верблюжье одеяло. До того он кутался в какие-то вонючие лохмотья. Следившие за ним не считали нужным на него тратиться.

На четвертый день он вышел на трясущихся ногах во двор и чуть не был затоптан здоровенным жеребцом, выгуливаемым конюхами.

Азизу промыли глаза, запекшиеся какой-то дрянью, выковырнули из-под кожи конец длинного степного червяка, намотали на деревянную палочку и примотали к ноге — паразита следовало вытягивать постепенно, чтобы не порвался, — дали специальное питье от глистов. На этом лечение было закончено.

Парень стремительно набирал силу на хорошем питании, его кормили мясом и латуком.

Помылся он уже сам. Расчесал черными пальцами черные же космы. Вид у него был страшноватый. Брови срослись на переносице, волосы доходили до середины низкого прыщавого лба. Ноги были кривоватые, но цепкие, как, впрочем, и руки. Рост немного выше среднего.

Через десять дней его определили в отряд. В этом отряде, кроме него, было еще девять человек. Командовал ими худой, высокий, не улыбающийся человек по имени Али. Лет сорока. В руках у него была розга, и он то и дело пускал ее в ход, если воспитанник медлил сверх меры или неправильно выполнял приказ.

Учение было простое: физические упражнения на солнце, перетаскивание камней, перетаскивание ведер с водой на конюшню, несколько предложений из суры Корана под названием Юсуф. Почему Али требовал, чтобы они заучили наизусть именно эти слова, было непонятно.

Понятно, что по ночам, прежде чем заснуть, воспитанники обменивались мнениями о том, что с ними происходит. Большинство были рады, что попали в Аламут. Некоторые знали, что где-то на других этажах этого великого строения находятся и другие школы, куда им с уровня конюшен еще только предстоит попасть.

Через месяц все выжившие юноши были готовы к настоящему обучению.

Али сменил свою розгу на кожаную с медными наклепками плеть, и теперь его стали слушать еще внимательнее, чем раньше.

— Сегодня! — сказал им Али однажды.

Никто не посмел переспрашивать.

Ближе к вечеру в нижние пределы замка явился хмурый, молчаливый служитель и принес десять рубашек, десять шаровар и халатов тоже десять. Все это было пошито из простого полотна, но казалось юнцам ханскими одеждами.

Ближе к вечеру им позволили подняться во двор второго этажа. Там было пустынно, только какие-то закрытые двери в стенах и струганый дощатый стол. Там их встретил другой служитель, который разливал питье в простые глиняные пиалы.

Каждый получил свою.

В пиалах курилось дымком теплое коричневое питье.

— Пейте.

Они не заставили себя ждать. Поставили посуду на стол.

— Идите к стене, — продолжал командовать служитель.

Чуя что-то неладное, юноши сгрудились в маленькую стайку. Им велели распределиться. Они встали спиной к стене, ощупывая камень руками.

Из внезапно открывшихся дверей вышли десятеро вооруженных людей с уже снаряженными арбалетами. Навели их на юношей. Те стояли, ничего не понимая. Головы у них туманились от выпитого напитка.

Послышалась команда. Азиз не понял, кто командует, он упал в обморок.

Очнулся в совершенно другом месте. Ощущения были очень странные. Во-первых, ему показалось, что стоит ночь. Но необычная. За счет многочисленных светильников было светло. Не как днем, но светло. Светильники располагались на круглых резных тумбах и представляли собой круглые блюда, посреди которых горели какие-то палочки или веточки. Они не просто светили, но и распространяли замечательный запах. Зрение Азиза восстанавливалось, он удивленно и немного испуганно оглядывался. Наконец разобрался, что находится в помещении, которое следовало бы назвать гротом, обширным гротом на берегу тихого, влажно отсвечивающего водоема. К водоему вела лестница, устланная ковром. Пятна света красиво располагались на водной глади. На стенах грота висели клетки с птицами. Некоторые птицы пели. Сладкозвучно и загадочно. И главное — посреди грота располагался широкий, на низких ножках стол, окруженный кучами разноцветных подушек. Но не подушки привлекли внимание юноши, а расставленные на нем яства. Зажаренные куры, гроздья винограда и персики, шампуры с шашлыками, кувшины и чаши.

В голове мутилось.

Азиз зажмурился. А когда открыл глаза, удивление его еще больше усилилось.

В помещении был другой человек.

Удивительной красоты девушка в полупрозрачных шароварах и расшитом лифе, который едва-едва прикрывал налитую грудь. Она выжидающе смотрела на Азиза, каждое ее движение, даже невольное, обрушивало на «покойника» эротический душ. Девушка приблизилась к столу и села с противоположного по отношению к Азизу конца на подушки. Понимая, что он тоже должен себя как-то вести, юноша шагнул на подушки, немного подвернул ногу и косо сел. Щиколотка у него полыхала бледным огнем, в голове вилась одна довольно бессмысленная мысль: если он в раю, то откуда в раю боль?

Девушка молчала.

Азиз подумал, что она, скорее всего, и не должна ничего говорить. Ведь это гурия!!!

Он даже всхлипнул от неожиданности.

Изданный им звук испугал девушку, и она немного отпрянула в глубину грота.

Азиз посмотрел на стол. Невесть сколько он уже обходился без еды, да и то съел тогда кусок черствого чурека.

А тут...

Он тронул курицу, лежащую на блюде, она была еще теплая. А виноград холодный.

Он стал есть курицу с виноградом, косясь при этом на девицу. Он очень смутно помнил официальную исламскую доктрину в той части, где речь идет о посмертии, но неплохо усвоил хотя бы то, что все женщины, которые появятся в нем, должны исполнять его распоряжения.

— Ешь, — сказал он гурии — и удивился звуку своего голоса: хриплый, грубый, недовольный, совсем не похожий на лепет райских птичек.

Гурия, как ни странно, не подчинилась.

Азиз быстро осваивался, помогало то, что обретенный им рай очень сильно напоминал рассказы, услышанные от старших: яства, птицы, гурии.

Довольно сухая пища встала у него в горле. Он потянулся к кувшину. Там оказалось вино. Мухаммед запрещает верным общение с хмельными напитками, но не возбраняет угоститься, находясь на особом положении в раю.

Что теперь?

Есть он уже не хотел. Пить тоже.

Он посмотрел на девушку, она подтащила к себе пару подушек, как бы стараясь защититься от его взгляда.

Сексуальный опыт Азиза был небогат, но почему-то он не волновался, что у него что-то не получится.

Он встал.

Его немного покачивало, но вместе с тем он ощущал какую-то огромную внутреннюю силу и, главное, справедливое право на все, что попадается у него на пути.

Двинулся в обход стола.

Девушка приподнялась, недобро сверкая глазами. Возможно, это была специальная манера поведения гурий, перед тем как совершиться их соитию. Удовольствие его будет тем горячее, чем сильнее будет сопротивление женщины.

И вот он подошел, протянул жирные ладони к хрупким, как крылья у перепелки, плечам. И в этот момент Гульджан резко положила свои руки ему на шею и сделала резкий выпад коленом.

Азиз с воем осел на подушки, и изо рта у него стали вываливаться раздавленные виноградины.

13

Первый раз Насреддина остановили за несколько километров до Аламута. Он ехал по извилистой красно-серой долине, сжатой с двух сторон почти отвесными каменными стенами. Справа по дну долины, а вернее сказать, ущелья бежал небольшой бурливый поток, производимый таяньем ледника где-то там, вверху, где вершины скал соединялись с облаками. Щелканье копыт Симурга уносилось далеко вперед и назад возвращалось негромким эхом. Насреддин неплохо знал эту дорогу, поскольку ездил по ней много раз. Он отметил, что здесь, в ущелье, стало намного больше черепов, валяющихся за валунами и у стен ущелья. Кто были эти люди — безумцы, рискнувшие отправиться в логово хищного Старца за каким-то необъяснимым делом, или пленники, испустившие дух у самых ворот Аламута?

Из узкой, неприметной щели в серой скале показалось двое фидаинов. Они вели себя не слишком воинственно: держали ладони на рукоятях кинжалов и лениво позевывали.

Насреддин хорошо помнил правила поведения в этих местах: никаких резких движений, не подходи к стражникам, дай им возможность подойти к тебе, и никаких шуток, фидаинам чувство юмора удаляли в процессе обучения, причем, кажется, хирургическим путем.

Слезая с ишака, Насреддин поприветствовал охранников ущелья поднятой рукой.

Он знал, здесь нет места подкупу и наживе, поэтому прибыл в Аламут с пустыми карманами. Зато с головой, полной замыслов. Но это не видно самым бдительным охранникам. Для того чтобы миновать этот уровень охранения, достаточно было сказать всего лишь одно слово. Это был не пароль, пароль не может не меняться в течение нескольких лет. Он всего лишь назвал одно из четырех тайных имен старца ас-Саббаха, что тут же продемонстрировало молчаливым фидаинам, с кем они имеют дело.

Они молча расступились.

Эту процедуру Насреддин проделал четыре раза, и все с тем же результатом, последний раз — уже у ворот собственно замка, который своим внешним видом очень мало отличался от острых скал, окружавших его. Не мудрено, что это строение так за десятилетия никому и не удалось взять приступом. Сам ас-Саббах проник в него в свое время хитростью. Насреддин залюбовался цитаделью: какое прекрасное место уединения!

За медленно растворившимися воротами, повисшими на цепях над очень глубоким ущельем, открывалась внутренность замка. Тут все было выдержано в суровых тонах и привлекало скудной горной красотой, так что явившийся сюда начинал в полной мере верить легенде о том, что Старец Горы всего лишь дервиш, проводящий свои дни в молитвах, не покидая мрачного библиотечного помещения и своей комнаты с голыми стенами. Будто бы он за всю жизнь лишь два раза поднимался на крышу занимаемого дома, серой массой расположившейся в дальней части немного наклонного двора.

Насреддин в первый момент не увидел никого, кроме служителей, имевших отношение к высоким, окованным стальными полосами дверям. Да он и не решился проявить законное любопытство, это считалось здесь суетной дурновкусицей.

Нет, вот подлетел к нему невысокий фидаин, по здешней моде державший ладонь на рукояти кинжала, и, услышав последнее сакраментальное имя, низко поклонился и предложил следовать за ним.

Насреддин привязал Симурга к металлической петле, торчавшей из стены, и отправился в указанном направлении. Шел, глядя себе под ноги. Раз уж здесь принято вести себя сдержанно и сосредоточенно, он будет выполнять неписаные правила этого двора. Но все-таки он сумел разглядеть несколько темных фигур на близлежащих стенах и пару фидаинов в узком переулке, который открывался налево и уводил в глубь замка. Четверо стояли у дверей «библиотеки».

Из этого Насреддин заключил: Старец здесь.

Тут Ходжу обыскали еще раз, уже в восемь рук, и показали жестами: можно проходить. Ходжа прошел. Предбанник основного помещения был узок и темен, а потом внезапно развернулся огромной захламленной залой. Вдоль стен стояли деревянные невысокие столы, заваленные свитками, уставленные чернильницами, гусиные перья валялись стопками. Стояли тут также и кувшины, наверняка с водой или шербетом. Повсюду с разной степенью старательности горели разномастные светильники.

Старца не было видно.

Нет, вот он.

Ас-Саббах одевался и причесывался так, чтобы его действительно считали старцем, хотя Насреддин прекрасно знал, сколько силы и ловкости в руках этого человека, обученного всем известным приемам современного вооруженного боя и боя голыми руками.

Ас-Саббах был в белом, а длинные волосы его были седы и расчесаны по плечам. Интересно, как это ему удалось поседеть по собственному желанию. Очевидно, покраска.

Старец встал, отделяясь от стены в небольшом углублении за дальним столом. Навстречу Насреддину двинулась высокая, вся, как уже отмечалось, в белом фигура. Очень широкая в плечах. С белым, мертвенным лицом и полузакрытыми глазами, цвет которых рассмотреть было нельзя в здешнем освещении.

В руках Старец Горы нес размотанный свиток, который он, очевидно, только что читал.

— Рад тебя видеть, — просто сказал Насреддин. Ему немного смешной казалась манера ас-Саббаха, всенепременно старающегося произвести внешнее впечатление на гостя. Надо ли говорить, что на гостя, отлично знающего ему, Старцу, цену.

— Ты не предупреждал о своем визите.

— Нужда заставила мчаться к тебе со всех ног.

— Ты рисковал, какой-нибудь отчаянный стражник мог бы тебя убить.

— Нет, я не рисковал. Всем отлично известно, что ни один из твоих фидаинов и пальцем не пошевелит против твоей воли.

Старец молчал, словно раздумывал, комплимент это или тонкая насмешка.

Насреддин решил взять инициативу общения в свои руки:

— Что читаешь? Я смотрю, это старинный манускрипт.

— Сократические диалоги Ксенофонта, — просто ответил ас-Саббах.

— Мне больше нравятся платоновские.

— И мне тоже. Но... ладно, оставим, ты ведь пришел ко мне не о литературе поговорить.

— С удовольствием бы поговорил о ней, особенно с тобой, в этой части халифата не найти более знающего человека.

— Ты второй раз мне льстишь, значит, пришел просить о чем-то важном.

Насреддин кивнул:

— Ты угадал.

— Ты хочешь говорить о женах халифа?

— От тебя ничего не скроешь.

Ас-Саббах развернулся и отправился к месту, которое занимал до появления гостя.

Хотя приглашения не последовало, Насреддин двинулся вслед за ним.

Ксенофонт остался лежать на одном из столов, стоящих по дороге. Старец вжался в нишу, в которой стояла маленькая банкетка, и прислонился седым затылком к стене, словно ища в ней поддержки и совета.

— Садись.

— Я постою, — усмехнулся Насреддин, не обнаружив рядом никакого седалища.

— Как хочешь.

Насреддин чуть заметно улыбнулся.

— И тебя интересуют не все жены, которых я отобрал у этого толстого болвана Мелик-бека.

— Нет, конечно.

— Тебя интересует одна, зовут ее Гульджан.

— Другой бы удивился, но ты всегда был исключительно проницателен. Наверняка она себя чем-нибудь проявила, только теряюсь в догадках — чем именно.

Ас-Саббах открыл глаза:

— А теперь ты меня удивляешь.

Насреддин вежливо поклонился.

Ас-Саббах немного помедлил, потом сказал с некоторым недовольством:

— Эта девчонка... она позволила себе... Ты же понимаешь, для чего я добыл себе этих гурий: чтобы они в нужном виде и в нужное время обслуживали моих неофитов.

Насреддин побледнел. Честно говоря, он не думал, что опоздает, по его расчетам, выходило, что Гульджан подвергнут испытанию только через три-четыре дня.

— И чем все кончилось? — тревожно спросил Ходжа.

— Она повредила корень мужества одному из новичков. Коленом.

— Еще легко отделался. Она могла бы...

— Но не это главное, она заставила его повредиться в сознании, я вынужден держать его в изоляции от остальных, чтобы история не распространилась.

— Она все равно распространится.

— Откуда ты знаешь?! — вскинулся ас-Саббах.

— Такова природа таких историй. Ни один рот не произнесет ее, но она осядет на чьих-нибудь ушах.

Старец задумался. На самом деле он прикидывал в уме количество людей, имевших хоть какое-то отношение ко вчерашнему событию в «раю».

— Извини, что нарушаю твое высокое раздумье. А что ты сделал с девушкой?

— А-а. Да, еще до того, как я отдал какой-то приказ, два дурака евнуха высекли ее плетками. Да так сильно, что она теперь под наблюдением лекарей.

Насреддин нахмурился, он не стал комментировать в том смысле, что палец не шевельнется без воли Старца в Аламуте, его заботило состояние Гульджан. Судя по всему, он не сможет ее забрать прямо сейчас.

— Что ты намерен делать? — тихо спросил он Старца.

— Ты хочешь ее забрать?

— Я обещал Гаруну аль-Рашиду, что доставлю ее.

Ас-Саббах нервно хмыкнул:

— Тогда зачем он расстался с ней?

— Он расстался со всем гаремом. Или почти со всем. И сделал так, что это стало известно в Багдаде. К сожалению, в столице полумира распространился слух, что там появился Ходжа Насреддин.

— Ты же специально распускаешь такие слухи после каждой стычки на базаре.

— На самом деле да. Народ должен знать, что я бессмертен. Мне необходимо было проникнуть в гарем Гарун аль-Рашида, потому что моя дамасская гибель затянулась.

Старец вздохнул:

— Да, но она сейчас плоха. Выживет, не сомневайся, я вовремя прервал экзекуцию. Велел промыть шрамы и наложить мази. Дней шесть или восемь. Ты помрачнел. Такое впечатление, что эта Гульджан дорога не столько халифу, сколько тебе.

Насреддин стрельнул горячим глазом в сторону Старца:

— Она жена Гаруна аль-Рашида.

Они еще немного помолчали. Старец опять вздохнул:

— Аллах велик.

— Аллах велик.

— Какими разными путями может развиваться служение ему.

Насреддин решил, что ему пора собираться, сокращать визит, ас-Саббах любил поговорить о возвышенных предметах. Разрешил ли он переночевать в крепости? Разрешит ли он повидать Гульджан?

Ответов на все эти вопросы ждать особенно не пришлось.

В крепости ночевать нельзя — таково гостеприимство Горного Старца.

Повидать девушку нельзя, для этого пришлось бы пустить Насреддина в святая святых крепости.

Девушка еще не умерла — это к вопросу о том, как она себя сейчас чувствует.

Когда можно будет снова явиться для разговора?

Об этом будет сообщено особо.

Насреддин устроился в небольшом кишлаке в половине парасанга от входа в Аламут, где и пребывал в тревожном ожидании.

Выдержал четыре дня, после этого решил наплевать на высокородные правила приличия и вновь отправился к цепным воротам.

Его впустили, но по всему было видно, что не слишком ждали. Сообщили, что Старец не может принять его немедленно, поскольку медитирует.

Насреддин мерял шагами наклонный двор крепости, время от времени поглядывая в сторону «библиотеки» ас-Саббаха.

Наконец ему было сказано, что он может войти.

«Библиотека» его удивила полной темнотой. Погашены были все светильники, кроме одного — горевшего возле того места, где сидел Старец. Насреддин постарался подойти к нему поближе, чтобы не кричать через все пространство, но его жестко придержали.

— Я получил известие, — сказал Старец и замолчал не менее чем на минуту.

Насреддин почувствовал, что у него бешено колотится сердце, он не ждал ничего хорошего от этих внезапно полученных известий. Не удержался:

— От кого?

— От того, чье имя не произносится.

Насреддин сделал вид, что не понимает, хотя, конечно, все сразу понял.

Ас-Саббах продолжил говорить:

— Не только известие, но и распоряжение.

Насреддин чувствовал, что сердце сейчас выпрыгнет у него из груди.

— Мне было велено отправить девушку Гульджан к престолу наимудрейшего.

— Зачем? — не удержался Насреддин, хотя этого совсем не следовало бы говорить.

Ас-Саббах накрыл светильник медной крышкой. Стало совсем темно.

— Когда? — выкрикнул Ходжа уже в эту полнейшую тьму.

Когда вышел на свет и направился к ишаку, заставил себя рассуждать логически. Если Старец ему не соврал и в момент прежнего разговора Гульджан была еще здесь... Да, в худшем случае она отправлена четыре дня назад. Ни за что не догнать, хотя он и знает, куда двигаться.

С другой стороны, в этом деле появились и преимущества. С наимудрейшим, с тем, чье имя не произносится, у Насреддина были значительно более доверительные отношения, чем с ас-Саббахом, так уж сложилось.

В любом случае он выезжает немедленно.

— Вперед, Симург!

14

Гульджан посчитала себя уже мертвой после того жеста коленом в «раю». Но обошлось. Да, налетели с плетками какие-то смутные личности и начали стегать, но она не ощущала боли, как будто и в самом деле все происходило в той части мира, где не действуют земные законы. Она смотрела, как корчится этот разодетый в белые одежды парень, и понимала, что поступить по-другому просто не могла.

Когда она лежала на своей циновке в комнатке без окон, спина сильно болела. За ней ухаживал какой-то очень ворчливый старик: приносил похлебку, мазал спину каким-то вонючим снадобьем. Она даже не запомнила его лица, да и мудрено было, лежа физиономией в циновку. Так вот, занимая это неудобное положение, с мучительно болевшей спиной, она прекрасно осознавала, что поступить по-другому не могла.

И верила, что Насреддин придет.

Ей даже казалось, что он где-то совсем недалеко, уже ищет ее и надо только немного потерпеть.

Потом, когда она уже могла не только лежать, но и сидеть — спина все еще давала о себе знать, — ее состояние вдруг резко переменилось. Не внутреннее, внешнее. Ничего ей не объясняя, в комнату вошли несколько мужчин, пахнущих пылью и конским потом, и собрали ее барахлишко. Его оказалось немного. Велели ей идти с ними. На подгибающихся ногах — дело было поздней ночью — она вышла во двор. Там стояла арба на огромных колесах, со всех сторон затянутая тканью. В таких разъезжали жены богатых арабов. С трудом в нее забравшись, она увидела там почти такую же, как в комнате, камышовую циновку, и пару подушек, жестких, как кирпичи.

Без всяких оповещений арба тронулась, влекомая парой мулов. Колеса загремели по каменному покрытию двора. Рядом ехали на лошадях сопровождающие.

Так, в дороге, прошла вся ночь. Подушки жестко подпирали бока, арба немилосердно раскачивалась, возница что-то покрикивал. Внутри квадратного полотняного стакана царила тьма.

Хотелось есть и пить.

Гульджан поискала и в углу нашла на ощупь какую-то бутылку. Тяжелую. Тыквенная баклажка с теплой, противной водой. От жажды не умрешь, но такое питье тебя не осчастливит.

Днем из-за нестерпимой жары остановились на привал. Кажется, под каким-то деревом неподалеку от колодца.

Сопровождавшие Гульджан о чем-то глухо переговаривались.

Девушка хотела спросить, куда они едут, зачем, но прекрасно понимала, что это бесполезно, а может быть, и опасно.

И так продолжалось день за днем. Она понимала, что продвигаются они караванной тропой, но в каком направлении, понять не могла. Да и по большому счету ее это не интересовало.

На завтрак она получала полчурека и чашку с чечевичной похлебкой, спать ложилась в духоте, под нытье насекомых — и представляла, как Насреддин догоняет этот странный караван и расправляется с охраной.

На третий день на дневной стоянке в арбу заползла пестрая змея — очевидно, в поисках прохлады. Гульджан сразу поняла, что змея не нападает, но несколько часов просидела в сильнейшем напряжении, с баклажкой в руках для защиты. Потом уснула, а когда проснулась, змеи уже не было. Гульджан пожелала ей передать Насреддину все, что с ней происходит, и чтобы он прибыл поскорее.

Но не все было так ужасно. Однажды, опять-таки во время дневной стоянки, в полотняную тюрьму девушки заглянул рябой охранник и велел ей жестами выходить. Она была готова ко всему, поэтому даже не напряглась. Оказалось, ее зовут мыться. Арба стояла на излучине большого арыка, здесь была немаленькая глубина, и если раздеться догола... Охранники это и посоветовали. Сами они, мол, отвернутся. Не то чтобы они были хорошо воспитаны, просто в начале путешествия их оповестили о том, кого они сопровождают, и посмотреть на купающуюся Гульджан для них стало равносильно входу в гарем Гаруна аль-Рашида.

Еще через два дня случилось событие, которое могло преждевременно прервать это путешествие. У очередного колодца утомившиеся охранники разлеглись спать, и даже тот, кто должен был проявлять бдительность, тоже заснул. А Гульджан не спалось. Жара в этот день донимала особенно сильно, и девушка была как лодка в полузатопленном состоянии — плыла в жужжащем полусне, стараясь высмотреть Насреддина среди мелькающих фигур.

Тут послышался какой-то незнакомый звук, похожий на храп.

Это был не мул.

Это был не спящий стражник.

Кто это?!

Арба качнулась.

Кто-то пытается залезть в повозку, большой и храпящий.

Только по донесшейся вони она поняла, что это не человек.

И завизжала.

Охранники после такого, конечно, проснулись. Прибежали, а потом бросились наутек, увидев забравшегося на колесо арбы льва. Правда, он тоже струхнул или был не так уж голоден, потому что не стал рисковать и убежал в пустыню.

15

Насреддин тоже путешествовал не в одиночку — пристал к большому каравану, который шел из Исфахана в Константинополь. В таких больших собраниях людей и животных легко затеряться и передвигаться, не привлекая к себе особого внимания.

Правда, проигрываешь в скорости. Ходжа на каждой колодезной стоянке выспрашивал у местных, не прокатывала ли мимо особая арба с охранниками. Да, отвечали ему, три дня назад, четыре дня назад, пять дней назад. Судя по всему, тайный имам дал Старцу Горы решительное предписание, потому что Старец выполнял его ревностно, несмотря на давние и тесные отношения с Насреддином. Ходжа лишний раз убедился, что власть наимудрейшего не была тверда на всем протяжении исламского Востока, а может, и далеко за его пределами, в тех местах, что не были исследованы Насреддином.

С другой стороны, размышлял он, что тайному имаму в этой пятнадцатилетней девчонке? Не приступ же сладострастия заставил его истребовать ее к себе? Удивителен сам факт осведомленности тайного имама в делах замка Аламут. Такое впечатление, что у него есть какая-то своя, неизвестная Насреддину система тайной сигнализации, работающая с невиданной скоростью. Скорее всего, это ученые птицы, находящиеся у кого-то в замке. Тайком от Старца? Сомнительно. Может быть, Старец сам послал голубя в Каппадокию. Зачем? Бывшие, отвергнутые жены Гаруна аль-Рашида Старцу были нужны для вполне определенных целей. Цели же тайного имама не вполне понятны. Вернее, совершенно неясны.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, Насреддин ехал на своем Симурге в полусотне шагов от каравана, как многие его участники. Мог постоять, наблюдая, как движется бесконечная вереница двугорбых верблюдов, покорных мулов, семенящих ишаков. Его собственный ишак был ему лучшим собеседником.

— Видишь, Симург, как суетен человек, какими он занят странными делами, совсем не подобающими его положению.

Симург кивал, мол, он и сам удивлен, но помалкивает из вежливости.

— Сколько ты уже у меня, сколько лет, как я купил тебя на бухарском базаре за пятнадцать полновесных дирхамов и поругался с торговцем, который зажилил сдачу! Я удивился, что у тебя такое красивое имя. Вообще-то у ишаков имен вообще не бывает, а тут — Симург, как у индийского принца и у моего прежнего четвероногого друга. Может, ты действительно тайный принц, скрывающийся под шкурой умного животного от своих врагов? Нет, вряд ли, ты слишком трудолюбив и терпелив, принцы не отличаются такими качествами.

Ишак покосился на хозяина, мол, и не стыдно молоть такую чепуху.

— Знаешь, послезавтра мы подойдем к колодцу Ахче, там будет развилка. Южная дорога поведет к великому городу Халебу, центральная к морю, а северная к тому месту, где я провел в обучении десять долгих лет. Ты там со мной еще не бывал. Представь себе город, целиком вырубленный в скалах, улицы, дворцы, уходящие в глубь земли коридоры. Если бы мне рассказали, не поверил, пока сам не увидел бы. И знаешь, кто меня сюда привез? Тот Бадруддин ибн Кулар, за внучкой которого мы тащимся сейчас по этой пустыне, глотая пыль и жарясь на солнце. И знаешь, меня ничуть не тяготит мое занятие, я полон веры в то, что занят единственным важным делом на земле.

Верблюжья кавалькада стала заворачивать вправо. Там, судя по всему, был какой-то внеочередной водопой и, кажется, ночлег. Жара становилась невыносимой. С поднявшейся луной глашатаи каравана вновь поднимут своих тягловых зверей для ночного перехода.

Путешествие проходило спокойно. Караван был слишком велик, чтобы на него нападали банды местных разбойников, а мятежные племена были недавно разгромлены конницей Гаруна аль-Рашида и гнездились далеко на севере, вокруг Голубых озер.

Насреддин вспомнил о Гаруне аль-Рашиде и тут же о Гульджан. Да, надо думать, что тайный имам затевает какую-то политическую игру, если привлек в свою сеть молодую жену халифа. Правда, его ждет жестокое разочарование. Гульджан еще не успела завоевать место в сердце правителя полумира. Не исключено, что он даже не знает о ее существовании. Нет, знать-то знает, просто не догадывается, какое это чудо.

— Знаешь, Симург, что самое трудное в том поприще, которое назначил для меня благороднейший Бадруддин ибн Кулар? Молчание. Ты хоть иногда можешь поорать от полноты своих ишачьих чувств, а я был лишен возможности произнести хотя бы звук в течение двух лет. Это я сейчас такой разговорчивый, Ходжа Насреддин — просто символ отвязанного языка. А поверь мне, я два года жил в полутемной комнате, питался только лепешками и водой и приседал по четыреста раз в день. Это уже потом мне объяснили, что крепкие ноги нужны суфию, чтобы преодолеть предназначенный путь, который может оказаться почти бесконечным. Молчать он должен уметь, чтобы не проговориться, не выдать послание, которое должен донести из одной точки в другую. Ты спрашиваешь, почему в смысле еды только чуреки и вода? Вообще, полезно себя ограничивать. Может статься, тебе не удастся взять в дальнюю дорогу достаточно провианта и ты должен будешь довольствоваться малым. Вот и сейчас я привяжу тебя к этому карагачу, а сам отправлюсь за нашим ужином. Не хочется ложиться спать на голодный желудок.

Через час примерно он явился с мешочком овса для Симурга и с жареной куропаткой и красной луковицей, завернутой в тряпицу, для себя.

— Ты хочешь спросить меня, откуда все это? — заговорил Насреддин, расположившись в жидком теньке и вонзая прекрасные зубы в сочный сладкий лук. — Уговорил, расскажу. Я люблю угождать людям. Я не врач, но, если человеку угодно, я становлюсь врачом, потому что меня обучали врачебным премудростям в доме тайного имама. Я не сказитель, но, если меня просят, я могу рассказать удивительную историю так, что слушающие откроют рот и забудут о еде. То же самое и с игрой на дудке, я освоил множество разных инструментов. Так что эта жареная птичка и твой овес наши по праву.

Солнце клонилось, как ему и положено, к закату, жаркий день переходил в душную ночь. Караванные собаки вставали после длинного сна, зевали и отряхивались. Погонщики поднимали заспанных верблюдов. Вернулась конная разведка, осматривавшая ближайшие холмы на предмет разбойничьего сборища.

Краснобородый, важный, в зеленой чалме глава каравана прохаживался перед носом головного верблюда, жевавшего так размеренно, что можно было подумать, он разумен, только немного глуповат.

Начальнику было доложено все, что должно быть доложено. Прислуга подтащила к боку головного верблюда ступеньку, чтобы важный господин мог без хлопот взобраться на ковровую подстилку, лежащую между горбами. Начальник взял в руки свой управляющий хлыст и показал: вперед! Что-то скрипнуло, наверное песок, и могучее животное, возглавляющее караван, сдвинулось с места.

— Вот, Симург, смотри, таковы люди: если они что-нибудь задумали, они непременно это сделают. Заставят всех, кто находится поблизости, участвовать в предприятии, тащиться день и ночь по выжженной пустыне. А все для чего? Чтобы красавицы Халеба могли украсить свои щеки особыми светящимися красками из долины Инда. Слава Аллаху, что нам с ними по дороге.

Симург дожевывал остатки овса из торбы, подвязанной к морде, отчего вид у него был особо сосредоточенный.

— Уже немного нам осталось спутничать, скоро придется подыскивать новую компанию, чтобы перемещаться по землям, где чтут власть тайного имама и ордена суфиев. Ты, конечно, хочешь меня спросить, что еще мне пришлось повидать, когда я находился в каменных подземельях? Я тебе расскажу. Я учился. Ну, пять великих языков я выучил, когда был учеником погонщика. Арабскому, персидскому, сельджукскому, франкскому и еврейскому. Это очень интересные языки, в половине из них буквы пишутся справа налево, в половине, наоборот, слева направо. Зачем так, спросишь ты? Так повелось. И что интересно, я все эти языки освоил. Могу на них изъясняться, поддерживать беседу.

Симург потряс головой, мол, сними торбу.

— Вот так примерно мучила меня немота. С помощью языков, которые я изучал, я избавился от нее. Книг у тайного имама под землей было несчетное количество, куда больше, чем у Старца. Казалось, что сама земля родит новые и новые. Но не только книги были нашим делом. Дервиш должен правильно ходить, чтобы не обращать на себя внимания, если он этого внимания не хочет. Должен уметь поддерживать беседу. Желательно на пяти языках, но об этом я тебе уже рассказал. Должен обходиться без еды сколько угодно дней. Это тебе становится не по себе, если тебе не насыпят зерна дня два в твою торбу, а мне приходилось голодать по десять и двенадцать дней. Не веришь?

Ишак отрицательно мотал головой, мол, не верю, конечно.

— Тебе вообще, наверно, кажется, что я байки рассказываю, тебя обманывает мой тон. На самом деле, ты бы хоть постарался представить, через что я прошел. Нас кормили из собачьих мисок, чтобы мы не брезговали, и мы пили такую воду, от которой тебя бы, Симург, вырвало. Нас становилось все меньше и меньше. Я же не сказал тебе, из одиночных келий нас собрали в отряд, и дальше мы практиковались в искусстве рукопашного боя. Именно рукопашного. Нас учили обходиться без холодного оружия. Хотя и с оружием обращаться тоже учили. Ты знаешь, Симург, я ведь могу тебя убить голыми руками. Не дергай головой, никогда я не сделаю этого, потому что люблю тебя и привык к тебе.

Симург остановился, словно оценивая и обдумывая слова Ходжи. Такая выходка ишака позабавила Насреддина, он правда почти всерьез считал своего четвероногого друга разумным существом, и во время беседы с ним у него никогда не было ощущения, что он говорит сам с собой. Но, чтобы Симург до такой степени понимал обращенные к нему речи — это уже слишком.

Хотя почему?

— Давай двигайся, совсем уж стемнело.

Со стороны караван в свете взошедшей огромной луны казался длинным многогорбым призраком. Он углублялся в ночь, сопровождаемый редким гавканьем собак, неся впереди себя тусклый фонарь на головном верблюде. Зрелище получалось величественное, рождающее невольное почтение.

Но у колодца Ахче Насреддина ждало поутру страшное разочарование. Он, как всегда, начал расспрашивать местных раздатчиков воды, не обратили ли внимания...

Еще как обратили.

Это было не меньше пяти дней назад.

— Что?

— Они заночевали здесь, — стал рассказывать полуголый мокрый парень, все время шмыгающий носом.

— Заночевали, и что?

— А то, что проспали нападение разбойников.

— Каких таких разбойников? Это повозка из замка Аламут!

— Не знаю никаких замков, — шмыгнул рассказчик, — их всех связали и бросили тут.

— А арба?

— Арбу с мулами угнали.

— А охранников даже не убили?!

— Нет, не убили. Почему они должны были их убить?

Насреддин махнул рукой на рассказчика и начал допытывать у других, что произошло. Все подтверждали слова шмыгаля: налетели разбойники.

— Как они были одеты?

— А кто как: разбойники. Потом напоили коней. Дали вон тому парню в зубы и ускакали.

— А связанные, когда развязались, погнались за ними?

— А у них же коней увели, куда им было гнаться?

Насреддин вернулся к Симургу. Что за ерунда, тут, всего в двух днях пути от ставки скрытого имама, захвачена женщина, охраняемая людьми ас-Саббаха! Кто мог такое вообразить! Может быть, люди, посланные Гаруном аль-Рашидом? Насреддин досадливо махнул рукой на себя, ему слишком хорошо было известно качество охранников владетеля полумира. Они его самого не могут защитить в двух шагах от дворца, что тут говорить о каком-то провинциальном колодце и одинокой арбе.

Конечно, ас-Саббах казнит этих нерадивых. Это пусть, но кто такие были напавшие? Совсем дикари? Из какого-то горного кишлака? Но там не может ни под каким видом собраться даже крохотная рать. Тем более что, по фирману халифа, у дехкан изъято все колющее и режущее оружие.

Сельджуки.

Эти могли бы, но они бы прежде всего прирезали охранников!

Куда теперь отправляться? Хоть бы какая-нибудь зацепка! Все прочие расспросы не дали ни малейшего результата.

— Я один в пустыне, и я не знаю, куда мне ехать, Симург.

Ишак сочувственно вздохнул.

«Дорога прямо — к морю. Поехать, что ли, утопиться?» — такая мысль сверкнула в сознании Насреддина, но он живо взял себя в руки. В Халеб ему и так было не надо.

Остается каменный монастырь.

Только зачем? Пожаловаться наимудрейшему.

Стыдно.

В любом случае ехать надо. Надо собраться с мыслями.

Насреддин покинул караван и через два часа пути оказался на знакомой тропе, которая шла над обрывом к морю. Оно равнодушно плескалось в десяти метрах внизу, по левому боку Симурга. Насреддин ехал погруженный в свои мысли, которые были обращены к только что случившейся истории. Он чувствовал, что в ход событий вмешалась или какая-то очень могущественная сила, или, наоборот, сила дурная, что еще хуже: логику ее действия предсказать намного сложнее, и сопротивляться тому, что безумно, тяжело.

Тропинка, пробитая, видимо, тысячи лет назад в сухой траве, плавно изгибалась вслед за абрисом берега. Кто только не хаживал по ней. Но Насреддин был далек от этих романтических мыслей. Перед его глазами стояло лицо Гульджан, словно подернутое тонкой пеленой.

Неужели он ее потерял?!

До каменного монастыря было довольно далеко. Насреддин переночевал, укрывшись в тени небольшой встречной скалы, не заснув ни на минуту, а едва снова стемнело, продолжил путь.

Он приближался к удивительным местам — знаменитым каппадокийским каменоломням. В незапамятные времена, о которых не помнил не только Симург, но и сам Насреддин, а наимудрейший, возможно, только что-то слышал, первые из хозяев этой земли, хетты, добывали камни для своих первых крепостей. Куда-то исчезли эти хетты, но только пришедшие спустя столетия им на смену римляне продолжили их дело — рубили подходящий по своим качествам камень для возведения своих театров, все углубляясь и углубляясь в гору. Первые дервиши — никто не знает, как их звали и какому богу они поклонялись — усмотрели в устройстве этих каменоломен полезное для себя свойство и тоже приложили известные усилия: соединили вырубки, воздвигли стены, там, где это было нужно, подвели воду с горного ледника и зажили по своим темным законам.

Вот уже и ворота, неприметные маленькие ворота, полузакрытые зарослями ежевики. Никаких стражников, просто ворота в скале. Именно здесь оставил Бадруддин ибн Кулар мальчика Саида сколько-то лет назад.

16

Мальчик Саид слез с ишака, привязал своего друга к торчащей из каменной стены скобе и три раза ударил кулаком в ворота. Он знал, что сейчас наблюдают за каждым его шагом и уже весь гигантский норный город оповещен о его прибытии, внутри царит сумасшедшая суета. Впрочем, это только во внешних пещерах. Глубинная суть этого места мудрости и тишины вряд ли может быть потревожена даже таким внезапным и неподготовленным посещением, как его нынешний визит.

Надо немного подождать.

Насреддин закрыл глаза. Не увидел, а почувствовал, как бесшумно распахнулись низкие, округлые поверху ворота и на него дохнуло мрачной, сырой тьмой.

Не последовало ни приветствий, ни тем более объятий. Сухощавые, худолицые люди в черных одеждах расступились перед ним, и он вошел. Он прекрасно помнил этот коридор с грубо отесанными стенами и низким потолком. Звуки этого места тоже хорошо помнились ему. С одной стороны, звучные, но вместе с тем и как бы стертые, наподобие подошв старинной обуви.

Поворот.

Еще поворот.

Горели смоляные факелы, вставленные в гнезда, устроенные в стенах. Пахло нефтью и тайной.

Пару раз пришлось подниматься по коротким лестницам и спускаться по лестницам столь же коротким, резко поворачивать, пригибать голову. Просто физически ощущалось, что он со своими сопровождающими углубляется в тело огромной горы. И вот наконец он. Речь шла о приблизительно, по-детски вырубленной в скале статуе льва. Статуя была старинная, еще хеттских времен, и ее сохранили, поскольку она рождала у всякого вошедшего в эту залу ощущение неимоверной древности и величественности этого места.

Насреддин не удержался и подумал о том, почему все великие люди его времени предпочитают жизнь во мраке вечной ночи — хоть Гарун аль-Рашид, хоть ас-Саббах, хоть здешний хозяин, наимудрейший, тайный имам. Что они скрывают, ведь настоящая жизнь вершится на солнце? Но он отмахнулся от этой мысли как от неуместной, мешающей полной сосредоточенности на происходящем.

Тайный имам был стар, подлинно стар, а не просто именовался старцем, как ас-Саббах. Сколько ему было лет? Наверно, девяносто. И он всегда был таким — чуть согбенным и невысоким, каким Насреддин увидел его в этот момент.

Он стоял, опираясь на тонкий деревянный посох, хотя мог бы себе позволить посох из чистого золота.

Он смотрел вверх, и Насреддин вспомнил, куда именно он смотрит. Над фигурой наимудрейшего был — опять-таки в незапамятные времена — прорублен в скале колодец, выводящий на самую вершину горы. Колодец получился настолько глубоким, что над головой тайного имама в самом верху колодца виднелось звездное небо, несмотря на то что в мире стоял ясный божий день.

Помнится, в свое время это произвело на юного Насреддина очень сильное,  незабываемое впечатление. Ведь, по существу, так устроено все в мире. Ты думаешь, что вокруг царит день, а на самом деле властвует глубокая ночь.

Зачем это наимудрейший прибег к старинному своему фокусу?

Сцена длилась примерно полминуты. Насреддин уже подумал, не шаркнуть ли ему ногой или кашлянуть, хотя это дурная выходка.

Но вот наимудрейший обернулся. Да, он все такой же: лысая голова в черном тюрбане, чуть слезящиеся глаза, крепкая, сухая рука на крюке палки.

Насреддин судорожно думал, чем ему ответить на небесный колодец, ибо каждый поступок в царстве наимудрейшего — это высказывание.

— Чайханщик разливал чай, — начал он. — К нему подошел гость и попросил пиалу чая. Получил и быстро ушел. Не успел чайханщик обслужить другого посетителя, как вернулся первый и снова потребовал пиалу чая. Получил и снова быстрым шагом удалился. Когда он появился в третий раз все с тем же требованием, чайханщик предложил ему пить чай, не отходя от чайника. «Не могу, — ответил посетитель, — у меня одеяло горит».

Губы наимудрейшего растянулись в тонкой улыбке. Его удовлетворил ответ. Тем, что он встретил Насреддина на дне колодца, он сказал, что в городе суфиев все по-прежнему, идет поиск ускользающей истины, и всё. Насреддин же ответил, что его визит не совсем то, чем может показаться — например, простым дружеским визитом.

— Я рад видеть тебя, мой мальчик.

Насреддин был очень внимателен, ибо и эта простая фраза могла значить не только то, что значила. Нет, кажется, наимудрейший и впрямь просто рад видеть своего ученика.

Насреддина поселили в маленькой комнате недалеко от комнаты наимудрейшего. Ему было позволено посещать залы для укрепления физического тела, там он вспомнил, как надо драться на палках, акинаках, и голыми руками. Несмотря на солидный уже по мирским меркам возраст, он заслужил добрые слова от руководителя палочного зала, здоровенного хмурого дервиша, изъяснявшегося только на персидском языке, потому что в молодые годы он служил в гвардии «бессмертных» при исфаханском шахиншахе. Насреддин был доволен собой и только слегка покряхтывал, ощупывая синяки на руках и ногах.

Позволялось ему участвовать и в диспутах об устройстве планетной системы, в которой ему, как и всем подданным повелителя полумира, довелось жить. Астрономические рассуждения дервишей строились на удивительной основе. С одной стороны, никто из них открыто не опровергал официальной исламской космогонии с ее семью небесами и ежегодным появлением Аллаха на нижнем небе в период Рамадана. Но в практической сфере дервиши исходили из концепции семи планет: Меркурия, Венеры, Земли, Юпитера, Марса, Сатурна и Урана. И даже имена произносили на греческий лад.

Так вот, Насреддин попал на научное толковище, посвященное выдвинутой новой идее о существовании восьмой планеты, якобы по всем вычислениям обязанной быть обнаруженной на вычисленном месте. Излагал свою точку зрения, сопровождаемую большим количеством математических знаков и диаграмм, молодой дервиш из Самарканда, который прибыл из своей самой современной обсерватории, то есть большой трубы с увеличительными стеклами, направленной в небо.

Насреддин слушал с огромным интересом, хотя часть рассуждений была для него темна, так как проходила на том языке, который он не освоил в совершенстве, то есть математическом.

Нельзя сказать, что молодого умника из Самарканда все приняли на ура. Из массы сидящих и возмущенно слушающих вставали серьезные лысые мужчины, облаченные, как здесь было принято, в черное, и высыпали на черную аспидную доску, стоявшую посреди залы, свои вереницы математических значков.

Зал или одобрительно мычал, или неодобрительно ныл. В общем, дискуссия шла.

Наконец обратились к Насреддину, уважая его опыт и авторитет: что он думает на этот счет? Ходжа, не желая обнаруживать свое почти полное математическое невежество, высказался, исходя из общих соображений:

— Судя по ярости спорщиков, вы еще не решили вопрос, есть ли на этой... как ее... орбите за Ураном новая планета. Кстати, как ты решил ее назвать? — обратился он к молодому дервишу из Самарканда.

— Нептун.

— Это же бог морей в мифологии, которая преодолена мудростью наших книг, и главной из них — Кораном.

— Да, — смущенно согласился дервиш, — просто так удобнее.

— Истина не всегда гарантирует удобство, — назидательно сказал Насреддин и внутренне слегка смутился, мол, что это я?

— А по существу? — раздались въедливые голоса из толщи умников.

— А по существу так: вы идете на рынок за фруктами. В кошельке у вас пять дирхамов, но вы предполагаете, что их десять. Сколько вы купите фиников? На пять или на десять дирхамов?

Умники молчали.

— Пока не доказано и не увидено глазом, лучше пользоваться старой системой.

Умники продолжали молчать.

Спустя пару дней Насреддин навестил Симурга, который стоял понурый и жевал зерно.

— Не грусти, скоро мы отправимся в путь. Нас не будут терпеть здесь слишком долго. Молодежь считает, что я немного устарел. Старики, во главе с наимудрейшим, считают... вообще, только Аллах знает, что они там считают.

Через неделю тайный имам пригласил Насреддина к себе и прямо спросил о главном:

— Успокоился ли ты?

— Я успокоился.

— Продолжаешь ли ты считать главным делом своей жизни задачу найти внучку Бадруддина ибн Кулара?

— Считаю.

— Принимаешь ли ты советы в твоем состоянии?

— Твои советы, наимудрейший, в любом состоянии.

— Что ты решил относительно того, кто бы мог похитить девушку?

— Это не местный человек.

— Он причинил вред девушке?

— Нет, похититель знал, кто она, и бережет ее как зеницу ока.

Наимудрейший встал из кресла, стоявшего в углу его комнаты, и прошелся перед стоящим Насреддином.

— Теперь хорошо подумай, прежде чем отвечать.

Насреддин наклонил голову в знак согласия.

— Почему ты ищешь девушку Гульджан, рискуя жизнью и тратя огромное время? Потому что тебя гонит чувство вины перед стариком Ибн Куларом или есть еще какая-то причина?

— Да, я должен сдержать слово, которое дал моему первому учителю, но есть и еще что-то, что направляет мои поиски.

Наимудрейший не торопясь вернулся в свое кресло, помассировал лицо левой рукой, словно заставляя мысли энергичнее двигаться.

— Я велю пустить тебя к моим «глазам» и «ушам», ты получишь все сведения, поступившие о Гульджан со дня ее исчезновения.

17

Насреддин чувствовал себя громадным пауком, который держит в своих многочисленных лапах нити, протянувшиеся по всему халифату и странам, его окружающим. Сеть опутывает подлунный мир, и любая заметная бабочка, попавшая в эту сеть, рождает своеобразный звон, который летит до самого логова паука.

Девушка, особенно красивая девушка, не может пропасть бесследно, даже от утопленника остаются на поверхности вод какие-то круги. Нет, плохая мысль, нельзя думать о Гульджан как об утопленнице.

Многочисленные медлительные караваны пробивались на север, на юг, на восток и на запад от Багдада, ибо столица властителя полумира была точкой отсчета на этой невидимой карте. Впрочем, почему невидимой? Насреддина пустили в тайную залу, о существовании которой он раньше даже не догадывался. Там на огромном каменном столе был насыпан песок, повсюду лежали крупные и маленькие камни и текли небольшие ручейки. Насреддин не сразу сообразил, что это такое. А потом вдруг до него дошло: это же карта, карта халифата! Вот горы Кавказа и нагорье Ирана, пустыня Аравии, вот большая лужа — Средиземное море, как называют его христиане. Большой камень — Кипр, вытянутый камень — Крит. А вот эти камешки — Багдад в междуречье Тигра и Евфрата, это Константинополь, а это Каир.

Управлявший этой живой картой дервиш с гордостью поглядывал на известного гостя, искренне восхищавшегося увиденным.

— А где каппадокийские пещеры, место, где мы сейчас находимся? — поинтересовался Насреддин.

— Это тайна, — ответил картограф.

— Но я же...

— Ты можешь только догадываться.

Насреддин продолжил рассматривать открывшееся зрелище.

К нему осторожно приблизился невысокий дервиш с растрепанной книгой в руках. Это были сводки последних недель.

— Да, — сказал ему Насреддин.

И дервиш стал гнусавым тенорком ему как бы напевать истории, произошедшие на изображенном пространстве.

Небольшая кучка черных камешков вокруг белых квадратиков Бухары — армия сельджуков. Кроме того, оказывается, эмир великого города Балха Аяд ад-Ладла, ранен в бою, и его жизнь все еще в опасности.

Опять эти сельджуки!

— Ибн Сина покинул Исфахан.

— Он еще жив?

— Да, но, говорят, плох. А это ливийцы, они осаждают Каир уже шесть месяцев, но скоро осада будет снята, потому что у дикарей совершенно нет припасов, а прилегающие земли ограблены.

— Погоди. Я еще хочу расспросить о великом ученом.

— Что ты хочешь узнать?

— Он же вылечил эмира от страшной болезни.

— Вылечил.

— И стал визирем.

— Стал.

— Но поссорился с военными.

— Да, и по их настоянию был изгнан. Даже не так, военные хотели смерти Ибн Сины, но ему удалось бежать из Хамадана в Исфахан.

— Да, трудна жизнь ученого человека у нас на Востоке.

Дервиш кивнул в знак согласия, а может, подчиняясь каким-то другим соображениям.

— Должен тебе сказать, к эмиру болезнь вернулась, и он вынужден был снова прибегнуть к помощи Ибн Сины и вернуть ему должность визиря.

Дервиш обошел угол стола и остановился у Константинополя.

— Этот мир для нас смутен. Одно известно точно: император, который сейчас на троне, собирает войско, чтобы воевать отступника и изменника, который засел в Армении, вот здесь.

Да, тут вряд ли стоит искать Гульджан.

— Дальше лежат земли северных лесных варваров. Слава Аллаху, Кавказ надежно нас от них отгораживает.

— Слава Аллаху.

— Да, я хотел бы вернуться. Вот Крит, там есть христианский правитель, у которого недавно появилась новая возлюбленная.

— Как ее зовут?

— Никто не знает. Более того, никто не видел ее лица, потому что она находится взаперти. Она прибыла на корабле под покровом ночи. Правитель засадил ее в охраняемое место и не выпускает на всеобщее обозрение до тех пор, пока она не согласится выйти за него замуж.

— Да?

— Это из самых последних новостей. Только что прибыл голубь с острова.

Насреддин еще долго вникал в состояние дел в той части полумира, что формально подчинялась халифу или платила ему дань, но про себя уже решил, что навестит в первую очередь два места: остров Крит и Ибн Сину, если удастся застать его живым.

Все-таки сначала Крит.

Но Крит — это остров, а до него добраться можно только по морю. Море — это значит корабль, а на корабль не возьмут вместе с ишаком. Перспектива расставания с Симургом угнетала Насреддина. Его потеря — это не столько потеря транспортного средства, сколько потеря собеседника и даже советчика в некоторых случаях.

Когда Насреддин прибыл в город Сидон, он прежде всего отправился искать подходящую конюшню для своего друга. Он осмотрел одну, другую, пока не нашел такую, где условия показались ему подходящими для Симурга. Говорливый хананей, хозяин гостиницы, не уставал расписывать условия, в которых будет содержаться ишак Насреддина, с такой страстью и изобретательностью, словно Симург был не ишак, а наследный принц.

На прощание Насреддин обнял друга за шею и пообещал, что вернется через две недели, и не один, а с Гульджан. Когда он, помахивая рукой, удалялся, на глазах Симурга стояли слезы, и он чихал от чувств.

Кошелек Насреддина изрядно опустел в поисках достойного места для передержки ишака, поэтому ему пришлось довольствоваться небольшим сирийским судном, где спать придется под открытым небом, подложив под голову деревянный брусок. Пассажиров было много, хозяин судна, проигрывая в цене за перевоз, старался добрать количеством пассажиров. Ранним майским утром, в момент почти полного штиля судно на веслах вышло из небольшой Сидонской гавани, забитой кораблями со всего света. Насреддин всматривался в водную даль, и смутное волнение поселилось в его сердце. Ведь не море, а надежная каменистая дорога была его стихией — но чего не сделаешь, на что не пойдешь ради данного слова. Ради красавицы Гульджан.

Плавание большей частью проходило спокойно, отправление естественных надобностей представляло собой особого рода гимнастическое упражнение, питание на волне тоже требовало немалых умений по физической части.

Насреддин не был бы Насреддином, если бы не организовал быт путешественников необходимым для себя образом. Он не играл в кости, чему предавалась половина пассажиров. Он рассказывал невероятные истории, в основном из своей жизни, что привлекало не только путешествующих, но и матросов. Хозяин корабля просил его хоть немного умерить свой рассказчицкий талант, а то его матросы забывают о своих обязанностях, когда он включает его на полную мощность.

«Однажды сошелся Ходжа Насреддин с одним судьей, который гордился своими познаниями в науках. Начали они спорить друг с другом. Судья пытался доказать, что он умнее, а Насреддин засыпал его вопросами, на которые он не находил ответа. Понял судья, что мифу о его великих знаниях приходит конец, и рассвирепел:

— Задавать вопросы всегда легче, чем на них отвечать! Вот я сейчас задам тебе такой вопрос, на который ты не ответишь. Тогда и посмотрим, кто из нас умнее!

— Хорошо, — ответил Ходжа, — задавай.

— Вот и скажи мне, где находится центр вселенной.

В ответ Ходжа начертил палкой круг, ткнул в его центр и сказал:

— Вот здесь.

Судья в ответ встрепенулся:

— Докажи!

— Сам-то я себе это уже доказал, а если ты сомневаешься, то возьми и вычисли сам.

— Сколько звезд на небе? — с досадой прошипел судья.

— Столько же, сколько волос у моего осла, — невозмутимо ответил Ходжа. — А если ты мне не веришь, то дождись ночи и пересчитай.

Судья совсем потерял самообладание.

— Сколько волос у меня в бороде? — закричал он.

— Столько же, сколько у моего осла в хвосте, — с улыбкой сказал Ходжа. — Вот тебе хвост, вот тебе борода, бери и вырывай по одному волоску, будет один к одному.

Больше судья, как ни злился, не смог придумать ни одного вопроса. Так что на каждого умника найдется мудрец».

Рассказ вызвал всеобщий восторг, потребовали еще.

Ну ладно, вот еще.

«На старости лет односельчане выбрали Ходжу Насреддина мировым судьей. Первое же дело было об ограблении. Выслушав потерпевшего, Ходжа вынес свой вердикт:

— Ты прав.

Услышав это, секретарь суда сказал, что в суде так не принято, надо выслушать другую сторону.

Тогда вышел подозреваемый в ограблении и сказал речь в свою защиту.

— Ты прав, — без тени сомнения сказал Ходжа Насреддин.

Секретарь суда придвинулся к нему и сказал на ухо:

— Уважаемый, так не может быть, оба не могут быть правы.

— И ты прав! — ответил на это Ходжа.

Один из слушателей высказал сомнение:

— Судя по твоему рассказу, Ходжа Насреддин пожилой человек, а мне в Каире рассказывали, что он довольно молодой человек.

— И ты прав! — под общий хохот отвечал Насреддин».

Всем пассажирам и матросам истории страшно понравились. Только владелец корабля затаил недовольство Насреддином. Ему было обидно, почему так выходит во всех рассказах про этого проходимца, что дураками остаются судьи, улемы и ханы.

— Хватит! — резко сказал судовладелец. — Хватит болтать! Идите ставить парус. Ветер поднимается.

Он поднимался не только физически, но и метафорически, поднимался в судьбе всех путешествующих на этом судне.

На горизонте появился черный треугольник чужого паруса, что заставило всех заволноваться. Особенно хозяина судна.

— Пираты? — шептал он вопросительно, приставляя к глазу подзорную трубу.

Но труба эта скверно увеличивала и приближала объект и не давала окончательного ответа на тревожный вопрос.

— Пираты! — придя к неутешительному выводу, заорал хозяин судна. — Все на весла!

Имелись в виду не только матросы, но и пассажиры.

— Что ж, — сказал Ходжа, — поработаем ради собственного спасения.

Поработали на славу, через час на руках у гребцов не осталось живого места от мозолей, но это не помогло. Черный парус все приближался. Оставалось надеяться, что грабители и убийцы, населявшие его борт, побрезгуют скудным товаром на судне Насреддина. Товара на судне было мало.

Но зато много народу. Пираты оказались, как назло, работорговцами. С налета черный парус ударил в борт паруса серого, и Насреддин вместе со всеми повалился на бок от удара.

На палубу хлынули победители. Их предводитель, худой, голый по пояс, бритый наголо ионический грек (потому что ругался по-гречески), вооружившись двумя колющими предметами, мечом и кинжалом, потребовал, чтобы все захваченные собрались у мачты.

Толстяк хозяин упал на колени, напрасно прося пощады, потому что получил саблей плашмя по щеке и свалился к ногам голого грека. Насреддин понял, что лучше помалкивать, пока обстановка не прояснится.

Подчиненные главного пирата хозяйничали на борту захваченного судна, явно приходя в ярость от ничтожного запаса ценностей.

— Да любая арба на блошином рынке нам дала бы больше! — сказал помощник главного пирата, тоже грек, только толстый и низенький.

— А эти что, не добыча? — махнул саблей главный в сторону сгрудившихся у мачты.

— Это товар для Родоса, — ответили ему, — а туда больше дня ходу.

Родос, отметил про себя Насреддин, главный невольничий рынок всего Эгейского моря.

— Ну что же, потопить их с этой посудиной? — крикнул вожак.

Пленные похолодели.

Вся надежда была на жадность победителей. Жадность возобладала.

— Тащите кандалы, — скомандовал жирный помощник.

И уже через пару минут на запястьях Насреддина защелкнулись грубые невольничьи кандалы.

— Хорошо, что Симурга нет со мной, ему такая упряжь не понравилась бы.

— Что ты там бормочешь? — резко повернулся к нему вожак пиратов.

— Молитву.

— Знаешь же, что это бесполезно!

Насреддин склонил голову, то ли соглашаясь с вожаком, то ли пряча свою истинную реакцию. А потом и правда помолился.

Интересно, что до конца этого неудачного дня молитва сыграла свою роль. Парусник полуголого пирата натолкнулся на византийскую трирему береговой охраны, и в коротком бою пираты были перебиты. То, что пожелал Ходжа грабителю, с точностью сбылось. Но это никак не отразилось в лучшую сторону на судьбе самого Насреддина и его спутников. Им все равно пришлось отправиться на невольничий рынок Родоса, теперь уже от имени правителя Империи ромеев.

— Да, Аллах таков, он любитель конкретных слов, и потом, его нельзя попросить дважды. Одну просьбу он выполняет, а вторую не слышит. Это надо иметь в виду на будущее.

— Если оно у нас будет, будущее, — мрачно высказался один из спутников Ходжи, скованный с ним одними кандалами.

18

Невольничий рынок Родоса славился своими рабами и своими ценами на рабов. Со всех берегов, омываемых Эгейским морем, плыли сюда те, кто нуждался в пополнении запасов слуг или рабочей силы на полях. Но купить здесь можно было не только пахаря или ремесленника, на этом рынке, пополнявшемся регулярно, можно было отыскать и прекрасного врача, и великолепного повара. Правда, за совсем другие деньги. Смена хозяина здесь происходила в результате унизительной процедуры, да и вообще с невольниками не церемонились.

В частности, спутников Насреддина загнали в низенький душный сарай недалеко от пристани, и так уже переполненный народом, так что тут невозможно было отыскать и глотка свежего воздуха. О воде нечего было и думать. Охранники звякнули тяжелыми огромными замками, запирая ворота, и наступила темнота, в которой не потерял бы присутствия духа только такой человек, как Ходжа Насреддин. Он сел на корточки, прижавшись к сырой, грязной стене, и уставился в тусклое узенькое окно где-то под потолком. Сарай этот рабский тихо гудел, раздавались всхлипы, чиханье, кто-то плакал, стонал от боли, жаловался на судьбу.

Насреддин ни на кого не обращал внимания, он использовал свой опыт, приобретенный за годы подготовки в подземном городе: представил себе оливковую рощу на берегу широкого мелкого каменистого потока, дом на другом его берегу, потом закрыл глаза и тихо уснул, овеваемый прохладным ветерком, хотя вокруг стояла дикая, вонючая духота.

Невольничьи рынки начинали работать рано. Едва проклюнулся первый малиновый луч на востоке, загремели тяжелые запоры, раздались хриплые, неприветливые голоса стражников. Защелкали бичи.

Насреддин вышел.

Было еще прохладно, почти так же приятно, как и в его сне. Но стражники быстро разрушили эту иллюзию: распихали пленников по трем колоннам и погнали, нанося удары древками копий по спине.

Через полчаса Насреддин оказался на невысоком подиуме посреди торговой площади в небольшом городе. Вокруг стояли, лениво зевая, покупатели. Они обменивались мнениями о достоинствах рабов разных национальностей.

Негры были незаменимы на сельхозработах.

Армяне считались непревзойденными каменщиками.

Персы были лучшие массажисты.

Сельджуки и горцы славились как охранники.

Греки были лучшие учителя и врачеватели.

Насреддин внимательно смотрел за теми, кто явился за покупками на эту отвратную площадь. Он не мог бы точно сказать, какого именно он ищет себе хозяина, но чувствовал — как только увидит, то сразу поймет: это он. Казалось бы, что за блажь. Он был пленником, и право выбирать было не у него, а как раз наоборот — у покупателя.

Торговцы разбирали рабов по какому-то не вполне понятному ранжиру, кто-то был в представлении надсмотрщиков важнее, кто-то не заслуживал внимания. Вместо многих богатеев явились слуги на торжище. Было несколько женщин, византийские матроны тоже присматривались к человеческому товару. Не дай бог было оказаться во власти этих жадных, властных баб.

Негров раскупили в первую очередь. Ощупывали мышцы на руках и ногах, заставляли открывать рот и показывать зубы.

Низкорослые ливийцы почему-то начали возмущаться процедурой торговли, демонстрируя особое вольнолюбие, но люди с копьями живо прекратили это брожение. Удар древком сзади по икроножной мышце — и человек падает как подкошенный. Ливийцы были самым неходовым товаром.

Греков брали в основном купцы и менялы: очень ценилась грамотность, умение вести письменные дела. Рядом с Насреддином стоял владелец корабля, на котором Ходжа и все остальные плыли еще вчера вечером. Он аж подпрыгивал, когда на подиум поднялся ромей в дорогой тоге — явно вольноотпущенник, деловой представитель своего высокопоставленного хозяина. Насреддин мог бы сыграть в грамотея и заинтересовать человека в тоге, но, наоборот, состроил рожу и склеил левый глаз, всячески изображая дурачка. Владельца корабля ромей купил за восемь дирхамов — ничтожная цена. Насреддин вздохнул с облегчением. Из организованного дома, к которому принадлежал ромей, не сбежишь, можно застрять на годы в рабстве. А самое главное, отвезут на другой край Средиземного моря, откуда и по гроб жизни не выбраться. Стало быть, нужен местный житель, который дальше, чем до своего дома, не уведет. По ряду специальных примет определял Насреддин, приехал ли купец издалека, или, может быть, живет где-то поблизости, на острове Родос.

День уже перевалил через середину.

Некоторые из пленников просто падали под солнечными ударами, лишенные возможности попить.

Насреддину тоже было тяжело. Но он дождался своего покупателя.

Невысокий, пышущий винным перегаром, в растрепанной грязноватой тунике, он притащился на рыночную площадь в основном за развлечением, ну и, может быть, если удастся, потратить пять дирхамов на подходящего работника. Он только что похоронил одного из своих старых слуг и искал ему замену.

Тут было главное не ошибиться и сразу, как только похмельный покупатель окажется рядом, произнести необходимые слова.

Вот он рядом.

— А Гиппократ советовал разбавлять вино водой. Почему же ты этого не делаешь, господин?

Сбитый с толку неожиданным тихим вопросом, прозвучавшим из толпы пленников, родосец остановился.

— Ты пил кипрское вино, а оно особенно нуждается в правильном обращении.

Насреддин немного рисковал, но на Родосе и в самом деле кипрское было в ходу из-за дешевизны и сладости, и поэтому рисковал он не сильно. К тому же выпивший накануне очень много вполне мог и не упомнить, а пил ли он действительно кипрское среди прочих.

К тому же говорил Насреддин на хорошем греческом, что, правда, не очень сходилось с его простонародным обликом, но тут уж выбирать не приходилось.

Похмельный покупатель обернулся к охранникам, те подошли. Они уже давно решили, что Насреддин особой ценности не представляет, и не расположены были долго торговаться.

Насреддин скорчил уморительную рожу, одним глазом он как бы подмигивал покупателю, другим глазом изображал идиота для охранников.

— Шесть дирхамов.

— У меня всего пять.

Охранники посовещались. Насреддин стоял со все так же распяленной рожей.

— Забирай. — Они отстегнули кандалы Насреддина от общей цепи и дали цепочку в руки покупателя.

Тот достал из пояса тщательно припрятанные монеты.

Расчет Насреддина оправдался, ему достался лучший из возможных хозяев. Имя он носил звучное — Горгий. Зачем ему понадобился раб, Ходжа понял не сразу. Жил рабовладелец в маленьком домике, сложенном из камня, которым был богат Родос. В домике было всего две комнаты: спальня и помещение для всего остального. Кухня располагалась во дворе, как и у многих в этой южной стране. Ничего похожего на сад не имелось, только в углу маленького дворика колодезная яма со стоящим на краю ведром.

Насреддин недоумевал — зачем этот человек потратился на раба, причем отдал явно последние деньги, на которые можно было бы прожить несколько дней, а то и неделю при здешней дешевизне.

Но быстро понял: ему нужен был собутыльник, являющийся одновременно собеседником. У Горгия был такой, но скончался несколько дней назад. На глазах рабовладельца появились слезы, когда он говорил о своем друге-рабе Лисимахе.

— От чего он умер?

Горгий только махнул рукой.

Насреддин собирался было поспать, потому что в сарае при рабском рынке отнюдь не выспался, но оказалось, что у хозяина другие планы. Он притащил две огромные корзины, одну взял себе, другую торжественно вручил Ходже. Именно с ней ходил на рынок старина Лисимах.

— Так мы идем на рынок?

Они вышли на улицу, причем Горгий и не подумал запирать свое жилище, любой мог войти к нему в его отсутствие. Впрочем, воровать там было нечего.

Насреддин уже начал потихоньку догадываться, к кому он попал в лапы, но пока не спешил с выводами.

Хозяин и раб двинулись вверх по улице к центру города, обогнули невольничий рынок и вошли на базар. Он был не слишком велик, потому что обслуживал только местных жителей, но отличался отменным изобилием. Вот тебе рыбный ряд, вот овощной, вот мелочной... А тут то, ради чего они с Горгием, собственно, и явились. Винные кувшины в изобилии.

Интересно только было, как рабовладелец собирается все это купить, ведь у него нету ни монетки.

Первая остановка у мясника. Они поприветствовали друг друга. Вспомнили Лисимаха. А это кто?

— Саид. Будем надеяться, станет хорошей заменой старому другу.

А дальше разговор соскользнул на неожиданную дорожку. Мясник только казался мясником, на самом деле его серьезно волновали некоторые моменты, связанные с бессмертием души, и похмельный, но уже твердо мыслящий Горгий помогал ему в поисках интересовавшего его смысла.

Понятно, кто это, Насреддин только никак не мог вспомнить нужного слова: говорун, демагог...

Наставленный на путь истинный мясник отвалил в корзину Насреддина седло барашка и еще несколько кусков для шашлыка.

Двинулись дальше.

Зеленщика больше всего интересовал вопрос о соотношении правды и истины. Горгий очень остроумно интерпретировал этот вопрос, указывая на то, что эти смыслы весьма близки между собой, но не совпадают вовсе. Истина как бы четче правды.

Труднее всего пришлось конечно же у виночерпия. Тот очень озаботился божественным предопределением и возможностью человека повлиять на полноту его воплощения.

Заплатил Афанасий хорошо: два кувшина хиосского и большой кувшин уже фигурировавшего сегодня кипрского.

Только когда они, уже серьезно груженные, выходили с базара, Насреддин вспомнил нужное слово — «софисты»!

Да-а, угораздило же тебя, Насреддин!

Общеизвестно, что все греки философы, но чтобы до такой степени...

Прежний план побега пришлось откладывать в сторону. Можно, конечно, напоить Горгия до беспамятства, но в его доме не сыскать ни единой монеты, так что приходилось выдумывать что-то новенькое.

А в этот вечер они великолепно поужинали и поговорили. Насреддин приготовил мясо. Вино было великолепное. Звезды как фасолины. Только где же Гульджан, где этот Крит и как туда попасть?

Наутро Горгий проснулся в своем обычном состоянии. Но Насреддин был уже наготове. Он встал среди ночи, поставил вариться на огонь, поддерживаемый в печи, где лежали три узловатые карагачевые деревяги, пару свиных ног и к утру произвел то, что хотел: целебное похмельное пойло — хаш! Он подсмотрел его во время караванных путешествий в Армению. Сам он, как и положено правоверному, к свинине не прикасался, но знал, что хаш, правильно посоленный, сдобренный лавровишневым листом, вместе с ограниченным количеством спиртного произведет целебное действие.

Горгий выпил пиалу напитка и стакан вина, нет, в обратном порядке, стакан вина и пиалу хаша. Ему полегчало, но поклонником этого средства он не стал. Сказал, что считает полезным помучиться с похмелья, это оттачивает его специфический софистический ум. А кроме того, эти муки сохраняют в мире равновесие добра и зла. Плохо, когда удовольствие получается без расплаты.

Да он не софист, а подлинный философ, решил Насреддин.

Тем не менее тот факт, что его хозяин пьет на таких возвышенных принципах, никак не решало проблему Крита.

Нужна была лодка.

Лодка хорошая.

Она стоила денег.

Непонятно, как их заработать.

Решение пришло само собой. Однажды Горгий так перебрал накануне, что был не в силах дойти до базара. И Насреддин отправился с корзинами на базар сам. Но чтобы не подвергать авторитет хозяина удару со стороны его же раба, он пошел на дальний базар, шумевший в соседней гавани. И там начал применять свой обычный метод — рассказывать истории из своей жизни.

Успех превзошел все ожидания. Корзины наполнились, а историй оставалась еще куча. И тогда Насреддин попросил своих торгующих слушателей платить ему не провизией, а звонкой монетой.

Прокатило.

Причем, чтобы не смущать торговцев незнакомыми мусульманскими именами, он вел все истории как бы от имени Горгия, делая ему тем самым дополнительную рекламу.

Вернувшись в дом своего хозяина с полными корзинами и полным карманом денег, Насреддин раскинул мозгами. А ведь это прекрасный способ выкупиться из рабства! Судя по тому, сколько за него заплатили, ему хватит и недели, чтобы заработать себе на свободу.

Как-то раз к дому Горгия подошла толпа родосцев, о чем-то споривших и возбужденно махавших руками. Горгий спросил их, о чем они спорят.

— Мы не можем прийти к единому мнению о том, что более полезно — солнце или луна. Все говорят, что ты мудрец, который знает ответ на любой вопрос. Вот мы и пришли к тебе за помощью.

— О, тут все просто, — ни секунды не колеблясь, ответил им Горгий, — солнце освещает мир днем, когда вокруг и так светло. А луна светит ночью, когда вокруг темно. Поэтому она гораздо полезнее солнца.

Родосцы известны тем, что очень любят посмеяться, впрочем, как и багдадцы, каирцы, исфаханцы. Их благодарность к тому, кто развеселит их доброй, поучительной историей, не знает границ.

Горгию понравилось ходить на базар через день. И вот однажды утром Насреддин предложил ему сделку:

— Ты купил меня за пять дирхамов.

— Это верно.

— Я хочу на волю.

— Это естественно.

— Давай я приведу тебе с невольничьего рынка другого раба, а ты дашь мне вольную.

Горгий не согласился, мотивируя тем, что Ходжа ему очень нравится, да и проявил небывалые умения по части добычи вина и провизии. Будет ли новый раб так расторопен?

Тогда Насреддин сел на камень и заплакал.

Горгий очень удивился:

— В чем дело, дорогой?

И тогда, не сдержавшись, Насреддин рассказал ему про Крит, про томящуюся там девушку-мусульманку под замком у грубого герцога, про свои многомесячные поиски Гульджан. Горгий так расчувствовался, что тоже заплакал. И сказал, что отпустит Насреддина на Крит и даже будет его сопровождать в дороге.

А еще говорят, что софисты черствые люди.

Поездку не стали откладывать в долгий ящик. Да Насреддин и не дал бы этого сделать. Он всячески торопил Горгия. Заставил того сходить в порт и устроить места на большом корабле для них двоих. Опасность пиратского нападения никто не отменял, но Ходже почему-то верилось, что на этот раз обойдется.

Уже на третий день от момента принятия решения они с Горгием ступили на палубу большой гребной галеры, оснащенной, помимо весел, еще и парусным вооружением.

Летние месяцы считались благоприятными для плавания, штормы и бури ожидались, как и всегда, где-то к августу.

Над палубой в нескольких местах были натянуты большие полотняные навесы, чтобы спасти пассажиров от солнца. Галеру с воплями отпихнули от причальной стенки, гребцы заорали что-то свое в ответ и шумно опустили весла в воду.

В ту пору остров Крит, несмотря на свою небольшую величину и гористый ландшафт с небольшим количеством пахотных земель, был разбит на три владения: византийское, арабское и принадлежавшее франкским рыцарям, которые как раз разместились в той части острова, где в древности стоял Минойский дворец, разрушенный знаменитым землетрясением. За время, прошедшее с момента страшного события, никто всерьез не принимался восстанавливать громадину дворца. Буйная средиземноморская природа постепенно овладевала им, делая все ничтожнее и живописнее. В разных частях поглощаемой зарослями громадины стояло несколько скромных дворцов, принадлежавших выходцам из Прованса и Лигурии. Они возделывали руками своих немногочисленных рабов пространные виноградники. Иногда дрались друг с другом, почти не допуская во время этих турниров реальных жертв. Патриархальная, тихая жизнь. Кто бы мог подумать, что из этих укромных поселений грянет буря первого крестового похода, вернее, здесь будет первая стоянка крестоносного флота, отплывшего из Европы с целью освобождения Гроба Господня, а владетель одного из шато, стоявшего на вершине виноградника, высоко над ослепительно-голубой гаванью, станет оруженосцем самого Бодуэна де Куртенэ.

Но не будем забегать вперед.

Галера пристала в неудобной гавани, заваленной камнями еще во время знаменитой катастрофы. Судно подошло к берегу, лавируя между торчащими к небу камнями, как видимое напоминание о воле Того, Кто всеми нами управляет.

Портовая жизнь именно в этом месте острова была неприметна и скудна. Византийская и арабская части были не в пример богаче. Но что тебе византийская и арабская пристани, если нужна рыцарская!

Никаких рыцарей на пристани не было. Имелось несколько построек, похожих на склады, рядом с ними валялись кудлатые собаки и стояли франкские двухосные повозки. По пристани прохаживалось несколько диковинно одетых людей. Вообще-то Насреддин за свою довольно долгую жизнь насмотрелся на самые разные обычаи в одежде, и византийские, или ромейские, тряпки выглядели на его вкус почти нормально. Но вот франкские штаны в два цвета и бесформенные шляпы с перьями по-прежнему смешили.

Когда галера швартовалась, с горы, со стороны шато, показалось несколько всадников в длинных плащах и с железными ногами. Насреддина всегда удивляло и рыцарское облачение. Эти умники удумали сделать из каждого всадника стальную башню на коне, к которой невозможно было подступиться ни с какой стороны.

Но ведь жарко же под железом.

Никогда франки не смогут воевать на Востоке, потому что зажарятся в своих доспехах, как в формах для запекания рыбы.

Впрочем, никакого разговора о войне между Западом и Востоком сейчас в воздухе и не носится.

Сошли на берег они с Горгием вместе с десятком мелких торговцев, у которых висели через плечо мешки с известным азиатским товаром — специями. Франки вообще-то люди грубые, не тонкие, зажаривают быка или кабана целиком на огне и отрезают от него большие куски мяса своими кинжалами. Даже вилки у них появились совсем недавно, и то благодаря византийцам.

Казалось, ничего похожего на настоящую гостиницу в таком порту рассчитывать не приходится. Но считавший так Насреддин обманулся. Гостиница была, стояла за выступом скалы, выбегающей к морю. Имела она два этажа, и в ней были свободные комнаты. Большая зала для приема пищи на первом этаже с довольно обходительным чайханщиком (Насреддин забыл слово, означающее содержателя гостиницы по-франкски).

Правда, меняльная лавка представляла собой простой стол, за которым сидел с кучкой монет очень худой, одетый в черное господин. Он предложил свои услуги.

Горгий ничего не понимал в тонком меняльном деле и положился на Насреддина.

Меняла оказывал и информационные услуги. На вопрос, не знает ли он господина Ганевина де ла Круа, он охотно кивнул.

— А вы видели уже его дом?

— Где?

— Он возвышается над пристанью. На вид близко, но идти до него без малого час. Лучше взять повозку.

«Вот бы где подошел Симург», — с ностальгией подумал Насреддин.

Решили все-таки жару переждать под крышей в гостинице, несмотря на духоту. Солнце выжигало все на белой каменистой дороге. Перекусили. Горгий не удержался и, несмотря на неудовольствие Насреддина, выпил полкувшина легкого холодного вина из гостиничных подвалов.

Отправились ближе к вечеру. Не сказать, что стало намного прохладнее. Шли не торопясь, потому что Горгий жаловался на то, что ему тяжело. Поднимались по узкому серпантину, по которому с трудом проехала бы одна повозка. Примерно на середине подъема им встретилась парочка вооруженных людей, сидевших на камне в тени магнолии и угощавшихся хлебом и белым сыром. Они подозрительно посмотрели на бредущих путников и поинтересовались, что они ищут там, наверху.

В ход вступила рабочая версия, придуманная Насреддином: мол, родосский философ и естествоиспытатель объезжает острова Эгейского моря в поисках интересных фактов природы и человеческой натуры, и вот теперь на очереди великолепный остров Крит, о котором он так много слышал.

— Нет, — сказал один из охранников, дожевывая кусок сыра.

— Что «нет»?

— Господин де ла Круа не хочет, чтобы ему мешали.

— Разве он чем-то занят? — вставил вопрос и Горгий.

— Он влюблен, — сказал второй охранник.

— В кого? — спросил на этот раз Ходжа.

— Вы разве не слыхали? — почти одновременно спросили охранники. — Уже два месяца, как на острове неподалеку от шато де ла Круа, в тайной бухте, а не в порту, высадилась в маленькой лодке беглая жена какого-то восточного владыки, вся в ткань замотанная, с головы до ног, и с ней два охранника, вот как мы сейчас.

— И что случилось дальше? — невольно начиная волноваться, спросил Насреддин.

Оказалось, что таинственные пришельцы натолкнулись на охотившегося в тех местах господина де ла Круа со свитой. Господин их пленил, своим обхождением — галантным и деликатным, по всем правилам рыцарского этикета.

— Одним словом, зарубил охранников, а пленницу доставил в шато. И теперь она живет в его маленьком дворце на правах высокородной пленницы, — пояснил один из едоков сыра.

— Она красива? — поинтересовался нетерпеливый Насреддин.

— А никто не знает, она все так же закутана в свои одежды и снимает их только ночью, когда обливается холодной водой, которую ей постоянно доставляют слуги.

— Такие у них, наверно, нравы, в их гареме, — высказал мнение второй охранник.

— Так что, — решительно пошел к цели Горгий, — ваш хозяин так и не овладел этой добычей?!

Охранники переглянулись и улыбнулись.

— Надо знать нашего хозяина.

— Да мы его не знаем.

— Это такой человек... поэт. Рыцарь и поэт в одном лице. Он сочиняет ей стихи и поет каждый день у окна ее покоев.

— А как ее зовут? — спросил Ходжа.

— Она не называет своего имени, — объяснили охранники, — она говорит, что, если господин узнает ее имя, он проникнет в ее тайну.

— Да тут еще и тайна, — вздохнул Горгий, — так мы пройдем. Может быть, мы поможем вашему господину в его деле.

Парни отложили тряпицу с хлебом и сыром и аккуратно придвинули к себе копья.

На дороге, заворачивавшей вправо, в заросли ежевичника, послышалось какое-то движение. Не лошадь. И через секунду появился высокий молодой человек в красных трико и темной, ярко вышитой блузе. Светлые волосы до плеч. В руках он нес черную шляпу, естественно с пером.

При его появлении охранники встали более или менее ровно, продолжая жевать.

Насреддин первым понял, кто перед ним, и обратился к господину Ганевину де ла Круа с витиеватой речью, в которой он благодарил судьбу за то, что она свела путешественников с истинным украшением здешних мест, что поможет им, страстным исследователям природы, познакомиться...

Горгий в общем-то обоснованно дернул Насреддина за локоть, дескать, куда лезешь, рабская твоя душа, кто тут хозяин?!

Хозяин здешних мест — а это действительно был он — выглядел странновато. Прежде всего его глаза: один глаз бледно-голубой, другой ярко-голубой. Невероятно грустное выражение лица, опущенные уголки губ. Обмахивается шляпой.

— Что, господа?

Пришлось повторять легенду заново.

Одним словом, Насреддину и Горгию повезло. Они попали под настроение Ганевина де ла Круа, требовавшее общения. Он пригласил гостей-естествоиспытателей к себе в шато.

Когда они поднимались, Насреддин был озабочен одним логическим тупиком: если сейчас он увидит Гульджан, станет ли это радостным переживанием для господина де ла Круа? Ведь, как ни крути, в маску на лице пленницы влюбился молодой господин этой части Крита, и из того факта, что один из гостей — кстати, раб — опознает в мусульманке свою знакомую, ничего для него решительно не следует. Скорее наоборот. Он подумает, что эти странные гости хотят его обчистить и сбежать, и поэтому прикажет снести им головы.

Да, положение.

Горгий тоже думал о чем-то, но вряд ли о чем-то большем, чем чаша вина за гостеприимным столом.

Ганевин де ла Круа шел медленно, и могло показаться, что он что-то бормочет про себя, на спутников он не обращал внимания — ну идут себе и идут.

Вот и шато.

В самом деле, на настоящий замок это строение никак не тянуло. Правда, два этажа, но окошки узкие, как будто тут располагался какой-то пост, наподобие пограничного. Узкие и зарешеченные. Двери открывались со скрипом. У входа сидело до десятка вооруженных бездельников, промышляющих тем, что они совершают такие нарушения закона, которые хочет совершить их господин. Забияки толстоногие с луковым запахом изо рта.

При виде господина Ганевина они встали со своих мест, слегка поклонились. Подозрительно поглядели на двоих гостей, одетых не по-здешнему. Один был в одежде византийца — это Горгий. Второй так и просто арабский поганец — это, само собой, о Насреддине.

Господин Ганевин подозвал одного из бездельников, тот подошел, потрясая чудовищными телесами и поигрывая четырьмя кинжалами, висевшими на поясе. Получил он не самое кровопролитное поручение — принести вина в триумфальную залу и остатки жареного кабана, что был добыт на прошлой охоте.

Насреддин обрадовался: удастся поесть сегодня.

Горгий тоже обрадовался: удастся выпить.

По четырем разнокалиберным ступеням хозяин и гости вошли под своды шато.

Вот и триумфальная зала. Совсем небольшая, примерно десять на двадцать локтей, стены увешаны охотничьими трофеями, надо думать, господина Ганевина. Но их вид не сильно способствовал тому, чтобы хозяин шато концентрировался на чувстве гордости. Он прошел к дальней стене триумфальной залы, где стояли маленькие козлы — держатели для книг.

«Будет что-то читать», — с ужасом подумал Горгий.

«Будет читать», — с тоской определил Насреддин.

В это время внесли кувшины, чаши и блюдо с остатками кабана, расположив все рядом с книжными козлами.

Повинуясь жесту хозяина, гости сели.

Насреддин не отрывал глаз от занавеса, закрывавшего дальний конец залы.

Горгий не отрывал глаз от группы кувшинов, выставленных рядом с подносом.

Хозяин разбирал испещренные текстом рукописи, явно выискивая, что бы такое прочитать своим нежданным гостям.

— Это вот что-нибудь из последнего.

Чтение продолжалось уже полчаса как минимум, Горгий выпучивал глаза, покачивался, всем своим видом показывая, что неплохо было бы промочить горло. Насреддин сидел неподвижно, по-прежнему не отрывая глаз от занавеса. Он чувствовал, что Гульджан там, что она слышит эти странные, чужеродные для сознания азиата стихи и изо всех сил рвется к нему, Насреддину, и боится только этих бездельников, их страшных кинжалов.

Наконец Ганевин почувствовал, что у него пересохло в горле, и придвинул к себе чашу. Горгий тут же придвинул к ней свою. Насреддин принудил себя взять какую-то кость с мясного блюда.

Ганевин выпил глоток.

Горгий выхлобыстал полную чашу.

Насреддин положил кость обратно на блюдо.

Ганевин продолжил:

* * *

Посмотри на меня, а потом

Ты на то, что вокруг, посмотри.

Все цветет и поет, и с трудом

Разливается свет зари.

Напряженно течет река,

Неустойчив, но строен лес,

Вот из Азии облака

Наплывают на синь небес.

Вот идет, смеясь, человек,

Он прекрасен, как юный Бог,

Голова его смотрит вверх,

А вокруг него мир глубок.

А теперь, ну а где тут я?

Незаметный, словно змея.

* * *

Все по порядку — младость, старость,

Проделан очень длинный путь,

А сколько нам еще осталось

И можно будет отдохнуть?

Бог с ним, не радует нас отдых,

Готов тащиться вдаль и вверх,

Уже не разбираясь в людях,

Уже не различая вех.

Бездумно шамкая и плача,

От напряжения трясясь

И ничего нигде не знача,

Химерой странной становясь.

Я все же глотну цикуты

И жизнь продлю хоть на минуты.

* * *

Я не сдаюсь тоске и хворям,

Я полный оптимист давно,

И даже пораженный горем,

Я верю в Бога все равно.

Грозит война нам? Что за новость,

Мы воевали много раз,

Доказывала жизнь суровость

Свою, и враг катил на нас.

Пусть голод, смерть родных и близких —

Мы устоим и победим,

При самых небывалых рисках

Над пропастями мы летим.

Не выдадим и не соврем,

Я верю в то, что мы умрем.

* * *

Пройдя экватор в прошлом веке,

Я в веке нынешнем грущу,

Устало закрываю веки

И в снах спасения ищу.

Я видел все на этом свете,

Хотелось бы мне рассмотреть,

Чем завершатся игры эти,

Но чтобы мне не умереть.

Я видел сон, в котором будет

Предъявлен мне великий суд.

На нем неведомые люди

Мне приговор произнесут.

И я тихонько в уголок.

А что еще я сделать мог?!

Насреддин и Горгий переглянулись. Ганевин де ла Круа продолжал, полузакрыв глаза, выпевать одну строфу за другой. Ничего не менялось. У Горгия хотя бы было вино, он время от времени прикладывался губами к чаше.

Насреддин же шарил глазами по зале, пытаясь определить, где та заветная дверь, которая приведет его к Гульджан.

И тут... Сначала Насреддину показалось, что ему показалось. С левой стороны занавес, являвшийся задником для бесконечного выступления хозяина дома, чуть шелохнулся.

Нет, правда, он и правда шелохнулся.

Вот!

Показался глаз. Показалось пол-лица, прикрытого черной тканью.

До него было шагов пять-шесть, на таком расстоянии, да еще в не слишком ярком освещении залы, было трудно определить, какого он цвета. Но Насреддин не сомневался — это он, глаз любимой.

Была не была!

Насреддин резко встал. Ноги затекли от долгого сидения. Но уже через пару секунд он овладел собой и рванулся к занавесу с криком:

— Гульджан!

Ганевин де ла Круа, казалось, полностью погруженный в стихию своей странной, предсмертной поэзии, вдруг, увидев действия одного из своих гостей, завизжал как резаный.

В ответ на этот крик по всему дому раздался стук каблуков: слуги спешили на помощь.

Не имея никакого конкретного плана, Насреддин подлетел к занавесу и отдернул его. Он был уверен, что любимая бросится ему на грудь, а дальше...

Но девушка, в золотистых полупрозрачных шароварах, в расшитом лифе, с задрапированным лицом, тихо вскрикнула и бросилась прочь. Убегая, она зацепилась за ветку торчащего из каменной вазы куста и широко распорола свои шаровары.

— Гульджан!..

Окончание следует.