1

Латунная рында, что висела у входа в парилку, не была надраена по-флотски, но тускло отсвечивала купоросом. Очевидно, сказывались повышенная влажность и каждодневное тепло. Но никто из посетителей не обращал на это внимания — все-таки здесь общественная баня, а не корабль. Однако звон у нее сохранялся тугой и протяжный, его внятно слышали во всех отделениях.

Вот и на этот раз, убравшись в парной, Мастак степенно осмотрелся по сторонам и со знанием дела отбил склянки. Мужички разом встрепенулись, подхватили веники, и вот голозадая череда в сланцах и светло-серых войлочных «буденновках» с простынями на плечах нетерпеливо выстроилась у заскорузлой филёнчатой двери.

Подождав, пока вся его верная команда сгрудится у входа, старший призывно взмахнул рукой и открыл скрипучую дверь. Изнутри сразу же горячей волной заструились ароматы эвкалипта и полыни. Парильщики быстро засеменили по ступенькам на полок, где рассаживались на скамейки, подкладывая под себя серые казенные простыни. Вход был сразу же законопачен: все знали, Мастак не любит опоздавших, выпускающих наружу драгоценный пар. Рассказывают, что у финнов есть выражение «Выйти или войти в дом одним теплом»; впрочем, русским этот народный закон термодинамики известен не менее, чем народу суоми.

Вошедшие шумно задышали, наслаждаясь и ощущая, как из их пор начинает выходить терпкий пот, застилая глаза. Веники в ход пускали не сразу: известно, что влага быстро снижает температуру. Потом понемногу начали хлестаться, поначалу легко и бережно, а затем все быстрее и энергичнее. На выход пока что никто не торопился: ясно было, что каждый не желает проявить слабину, а хочет доказать всей честной компании, что он-то еще о-го-го! Стремление, конечно, суетное; баня создана для телесного удовольствия, а не для терпения, но по-человечески их можно понять: каждому ведь хотелось удостоверить банщика в том, что тот не зря старался.

Первым на ноги поднялся Мастак — он и так набрался жару, пока выметал помещение и кидал на каменку ковшики с кипятком.

Через некоторое время по одному парильщики вышли в комнату для отдыха и раздевания. Там их взору предстала неожиданная, но весьма привлекательная картина: на столик был водружен ящик с бутылочным пивом, рядом с которым лежал пакет с сушеной воблой. На немой общий вопрос гордо отозвался один из членов этого споенного коллектива, по прозвищу пан Гудок:

— Это все я для вас расстарался. Нынче у меня день рождения, прошу отметить! К тому же баня закрывается на ремонт — теперь уж не скоро увидимся.

Упрашивать никого не пришлось; друзья быстро расселись вокруг стола, принялись звонко чпокать открываемыми пробками и по-мужски неряшливо чихвостить соленую рыбешку. На минуту усомнился один только пан Препод:

— Братцы, нам же еще париться. Может, повременим до конца сеанса?

— Ничего, — дружно успокаивали его. — Мастак больше не будет жарить на всю катушку. Давай, Гудок, за твое здоровье!..

Потекло веселье, шутки, крепкие анекдоты... Отлаженный банный ритуал сразу смешался, то и дело кто-то забегал в парилку погреться, кто-то принимал душ, кто-то по старинке набирал воду в шайки и намыливал себя мочалкой, кто-то отмокал в небольшом бассейне. Но во время последнего захода почти все разом снова ненадолго собрались на полке. Попариться заходили люди из других компаний, порядок нарушился, внимание рассеялось.

Видя эти нарушения правил, Мастак решил все пустить на самотек. Специалист вышел в прохладу, торопливо закрыв за собой дверь, но буквально через полминуты в проеме показалась его бородатая физиономия с выражением ужаса на лице.

— Там... там...

Сразу стало понятно, что случилось нечто непоправимо страшное. Все вывалились из парной и поспешили к выделенному для их команды закутку, затянутому ситцевой занавеской. Отдернув ее, изумленные люди увидели, что в углу ничком лежит голая неподвижная фигура. Это был пан Гудок. Под его левой лопаткой торчала наборная рукоятка мощного самодельного ножа. Посередине спины, на позвоночнике, как черная метка, прилип дубовый банный лист.

2

Компания, о которой здесь идет речь, сложилась много лет тому назад и была крайне неоднородной, если не сказать пестрой. Объединяло в ней лишь одно — любовь к банному досугу.

Состояло банное сообщество из людей, сформировавшихся еще в советское время. Все смотрели один и тот же телевизор, где наиболее любопытной передачей было скетч-шоу «Клуб “13 стульев”, или Кабачок пана Юзефа». И как-то само собой все стали именовать друг друга панами: вроде как уважительно, но без лишней фанаберии. И хотя среди них не было ни пана Директора, ни пана Вотрубы, шутливые прозвища закрепились и всех устраивали.

Баня находилась неподалеку от крупного железнодорожного депо. Гудок служил журналистом в тамошней многотиражке, которая называлась по-другому, но некоторые помнили про знаменитую транспортную газету, где проявили себя известные фельетонисты вроде Булгакова, Ильфа и Петрова, Зощенко, Катаева, Олеши и других советских писателей. Сначала товарищи спрашивали Гудка:

— У вас же в депо, говорят, своя баня есть? Чего же ты сюда таскаешься?

— Есть, — коротко отвечал он. — Но там сауна, а мне русская больше по душе. Тем более что здесь топят на дровах.

Такого ответа было вполне достаточно.

Обычно банные мероприятия проходили тихо и мирно. Действительно ничего, кроме парильных посиделок, друзей не объединяло, и они редко пересекались в других местах. О себе рассказывали скупо, в душу никто не лез, о политике не судачили — хватало телевизионных дебатов. Ссор никогда не случалось, да и не за этим люди ходят в баню: всем хотелось создавать и поддерживать веселую, дружескую атмосферу. Банщики ценили эту компанию, отводя под ее отдых отдельное помещение внутри общего зала, относились как к своим — и вдруг такое!..

«Да... — общая мысль витала в головах потрясенных друзей. — Парился бы у себя на работе, так и остался бы цел. Судьба!..»

Тем временем сообщили о трагедии банщику Фариду; тот прибежал с причитаниями «вах-вах-вах!..» и столбом встал в проходе.

— Что же с ним делать? — задумчиво сказал пан Мастак. — Кинжал-то, наверное, надо извлечь. — И потянулся было к ножу.

— Ты что, с ума сошел? — возразил пан Опер. — На ручке останутся твои отпечатки пальцев.

Но что-то делать было надо. Фарид притащил из подсобки засаленное покрывало, вместе с Мастаком они осторожно переложили на подстилку еще не остывшее тело и поволокли в служебное помещение. Думать о товарище как о трупе никому не хотелось.

— Ну что же... — неторопливо начал Опер. — Нам надо что-то предпринимать. Но что?

Воцарилась недолгая пауза, все воззрились на столик с недопитыми бутылками.

— Ну, давайте помянем, что ли, друга нашего Гудка... — неуверенно предложил Препод. — Он как знал — выкатил такую выпивку.

Товарищи-паны без энтузиазма взялись за пиво и, не чокаясь, как обычно, стали посасывать тепловатое пойло. В это время к компании подсеменил Фарид и сказал, чтобы никто не уходил до прихода полиции. Как только свобода передвижения ограничилась, всех потянуло на выход.

— Да-а, — сказал Мастак, — надо пойти покурить.

Все поднялись и, завернувшись в простыни, потянулись на первый этаж. Внизу их встретила гардеробщица:

— Не велено вас выпускать!

— Да что, мы в простынях сбежим, что ли?

Довод был убедителен, и компания выбралась наружу, усевшись на скамьях курилки, расположенной среди редких кустов давно отцветшей сирени. Стояло бабье лето, было тепло, ласково светило солнышко. Все это как-то не вязалось с тревожной ситуацией. Заскрипели сигаретные пачки, защелкали зажигалки. Чтобы снять напругу, кто-то рассказывал несмешной анекдот под ситуацию, а юмор, как известно, мгновенно снимает рамки общения, помогает преодолеть дистанцию, сближает.

Курение — вредная, но очень сближающая привычка. Наверное, многие замечали, что во время большого застолья всегда наступает момент, когда после трех-четырех тостов у курильщиков возникает естественное желание выйти в доступное место. Это в 60–70-е годы свободно дымили где попало: в кафе, во время застолья, на остановках. Теперь же курильщиков, как Наполеона, буквально загнали за Можай. Вместе с ними поднимаются и те, кто не завел себе такую привычку: охота же быть в команде; это понимают и женщины, остающиеся за столом: надо ведь за короткую паузу перемыть косточки отсутствующим мужикам. В результате после перекура мужская компания возвращалась к поляне довольно сплоченной командой.

— Да-а... — неопределенно сказал Мастак. — Вот тебе и банный день. Однажды я был в Чувашии и слышал там объявление по местному радио: «Сефотня, сафтра, послесафтра путет рапотать покташкинский коммунальный паня. — Они путают твердые и глухие согласные. — Шелающий помыться приноси три палка троф и фетро корячей фоты. Феник не пери — пару не путет».

Все сдержанно хихикнули, но настроение все-таки было такое, что не до шуток.

— А что такое «покташкинский паня»? — спросил Жолнеж. Это прозвище закрепилось за ним, потому что армейскую службу он проходил в Северной группе советских войск и время от времени вставлял в разговор польские словечки.

— Богдашкинская баня. Поселок там есть такой. Был даже райцентром одно время.

Дальше чувашская тема развития не получила. Вольно или невольно мысли крутились вокруг убийства.

Глядя, как из подъезда беспрепятственно выходят разрумяненные женщины в платках, «паны» завидовали их вольнице: женское отделение находилось на том же этаже, но через лестничную площадку.

— Теперь ведь все мы под подозрением, — высказал свое компетентное мнение Опер. — Как ни крути, а, скорее всего, это сделал кто-то из близкого круга. У криминалистов есть методика: преступление надо раскручивать с того, кто был наиболее близок к потерпевшему — у него может быть мотив, — потом радиус увеличивается.

— Да тебе-то чего переживать? Ты же свой, с тебя и взятки гладки, — возразил Препод.

— Теперь я как все. Ты же знаешь, что я три года как на пенсии. Такой же голый и подозреваемый. С меня одинаковый спрос.

— Да ладно, бывших ментов не бывает, — выдавил кто-то, глухо закашлявшись.

Разговор явно не клеился, и поэтому, когда раздался звук сирены и за углом затормозила полицейская машина, все дружно поднялись на ноги. Строго взглянув на «панов» в простынях, в дверь прошли два человека: один в форме, другой в гражданке. Последний на пороге обернулся к невеселой компании и властно скомандовал:

— Свистать всех наверх!

Все покорно засеменили по лестнице на второй этаж, там понуро расселись в своем закутке; потом их по одному стали вызывать в комнату администрации — дознаватель вел с каждым задушевную беседу. Каждый допрошенный молча выходил в зал, становился под душ, словно хотел смыть с себя тень подозрения, а затем торопливо собирал свои манатки и по-быстрому отчаливал восвояси. В помывочном отделении оставалась лишь сиротливая череда красных пластиковых тазов, не так давно пришедших на смену оцинкованным громыхалам. Сгустившаяся мрачная тишина, так несвойственная банному чертогу, давила на уши и действовала на нервы. На душе у расходящихся было погано.

Через короткое время баня опустела: посторонние тоже чувствовали, что сложилась ненормальная ситуация, и не задерживались: новых посетителей уже не запускали, объясняя тем, что в бане начинается заранее обещанный ремонт.

3

Вернувшись домой, пан Опер решил сразу не говорить жене про убийство Гудка. Конечно, это был секрет Полишинеля: городок маленький — весть мгновенно разнесется по всем закоулкам. Однако после ужина, во время которого муж вяло ковырял вилкой домашнюю котлету и ворошил дряблую вермишель, он вытребовал у внучки тетрадку в линеечку и присел в уголке стола.

— Что-то ты нынче какой-то не такой, — недоверчиво заметила супруга, но он и тут не открылся.

Осторожно разгладив тетрадный листок, он задумался. Его одолевало стремление к профессиональной реабилитации. Ну и что ж с того, что его вынудили уйти в отставку? Подумаешь, во время внеочередной проверки, которую решило провести министерство, он не выполнил нормативы по стрельбе и бегу. А кто сможет лихо промчаться с артрозными коленями? Да и так ли уж это важно для сотрудника? Хотя, пожалуй, и важно... Кому нужен хромой опер?! Да, но следаком-то он еще может быть! Вот и надо утереть нос всевозможным молодым выскочкам, которые только и мечтают подсидеть ветеранов службы.

Уверившись в собственной правоте, пан Опер взялся за перо, точнее, ручку. Первым делом вверху страницы он твердо вывел строчку:

ТРУП В БАНЕ

Потом, подумав, что это чересчур резко, перечеркнул написанное:

ТРУП В БАНЕ

Он повторил заголовок, подчеркнув его жирной чертой:

ТРУП В БАНЕ

Но это показалось неточным, отдающим какой-то бульварщиной.

Тогда Опер начертал более осторожный оборот речи. Но и такая формулировка не устроила новоявленного Пинкертона, и он заштриховал буквы простым карандашом. Вместо этого появилось:

СТРАННЫЙ ИНЦИДЕНТ

Снова не то: слишком расплывчато.

После долгих раздумий на листе появилась более внятная надпись:

ГУДОК (Бесчувственное тело)

Этот вариант показался точнее, и Опер с облегчением выдохнул и прочертил вниз несколько стрелок, под которыми написал подозреваемых: Мастак, Жолнеж, Препод. Поразмыслив, добавил в список банщика Фарида. А еще немного погодя приписал и свое прозвище: объективность есть объективность. Ему была знакома старая мудрость, что в ходе расследования главное — не выйти на самого себя, но в своей невиновности он был уверен, а потому спокойно внес себя в круг подозреваемых исключительно ради формальности.

В это время жена заглянула из-за плеча в его каракули и с явным сожалением прокомментировала его штудии:

— Ну, видать, ты совсем трёхнулся!..

Делать нечего, пришлось рассказать ей о случившемся в бане:

— Гудка убили.

— Как убили?!

— Очень просто. Закололи ножом. Как поросенка.

Жена бросилась причитать, потом — выпытывать подробности, но что, в сущности, он мог добавить к уже известному: труп в бане, нож в спине, странный инцидент, следствие идет, всех допросили, версий никаких...

— А ты знаешь, — неожиданно призналась супруга, — я ведь недавно была в гостях у его жены.

— Разве вы знакомы?

— Конечно. У нас же поселок маленький.

— Городок.

— Ну, городок. Какая разница. Все нормальные люди так или иначе пересекаются. Кто в магазине, кто в парикмахерской, кто в поликлинике. Мир тесен.

— «Нормальные»! Теперь я уж крепко сомневаюсь, насколько они нормальные: режут в бане друг друга почем зря. Ну и что было в гостях?

— Ничего особенного. Пили чай с тортом, муж был на работе.

— А ты ничего странного не заметила?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Ни-че-го.

— Вот это-то и странно. Не могли же его убрать просто так, безо всякой причины.

— А тебе что, поручили расследование?

— Нет, но интересно же знать: как-никак мы же дружили.

— Тоже мне банная дружба! Да что ты знал-то о нем?.. Вот именно!

4

Пан Мастак тоже много думал о смерти в бане, но, будучи натурой жизнелюбивой, не мог долго сосредоточиваться на негативе. Как однажды заметил Шопенгауэр, если обычный человек в безвыходной ситуации испытывает растерянность, то сангвиник выглядит шутом гороховым. Тем не менее приходилось скрипеть извилинами.

«Кто бы это мог быть? Кто-то из своих. Но зачем? Но кто? Ну, не я, это ясен пень. А остальные? Кому мог навредить улыбчивый и незлобивый Гудок? Однако ничего не бывает без причины. В чем же тот провинился? Кому насолил? Главная штука, все так неожиданно!..»

Впрочем, прямой и оптимистически настроенный Мастак не мог долго предаваться абстрактным размышлениям. Гораздо больше его тревожило другое. Как ни крути, а именно он считался неформальным лидером банного коллектива, который теперь стремительно разваливался под гнетом сложившихся обстоятельств. Хотя вполне возможно, что гибель товарища, наоборот, сплотит команду Мастака, сблизит людей, как любое человеческое горе.

Может быть, как раз по этой причине дознаватели расспрашивали его дольше и, как ему показалось, пристрастнее других. Оно и понятно: с закоперщика больший спрос, чем с других. Да какой он, собственно, верховод? Такой же, как и все. В бане, как известно, все равны — голые и счастливые. Хотя в последнем теперь можно было усомниться.

В обычной жизни он работал на здешней стройке. Сначала прорабом, а потом, с возрастом, перешел на более спокойную должность инженера по технике безопасности. Хотя почему более спокойную? Случись что во время строительства — травма или, не дай бог, смерть, — с кого первый спрос? С инженера по безопасности. И если обнаружится какое-то нарушение — ступай под суд. Но за все время его работы серьезных инцидентов не случалось. Ну так, по мелочам: какого каменщика кирпичом звезданёт, какого стропальщика тросом прижмет, но в целом пока обходилось без членовредительства, чем пан Мастак заслуженно гордился, и было чем. Он постоянно теребил начальство, если видел некую опасность, требовал, чтобы все ходили в касках, следил, чтобы на противопожарном щите весь шанцевый инструмент был на месте: работяги не тырили лопат, топоров и ведер, и окрестные мальчишки сюда не совались — бдительный и строгий начальник грозился надрать им уши. Директор, главный инженер и мастера морщились, но терпеливо, хотя и неохотно устраняли выявленные недоработки. Не зря фотография Мастака постоянно красовалась на доске передовиков производства.

Большого строительства, правда, в последнее время в городке не велось. Возводились мелкие объекты, ремонтировались и подновлялись старые постройки. Но, как известно, чем незначительнее дело, тем более расслабляются занятые в нем люди: задача несложная, так чего же тогда упираться. Пан Мастак понимал эту особенность человеческой психологии и постоянно на всех совещаниях и планерках твердил о необходимости соблюдать трудовую дисциплину и призывал к собранности. Перебирая в памяти страницы своей трудовой биографии, инженер незаметно для себя самого старался отделаться от печальных воспоминаний о трагедии в бане.

Но он не умел долго задерживаться в русле горьких переживаний. В конце концов, у него-то все в порядке. Хорошая квартира, дача, надежная работа, крепкая семья, дети обустроены, внуки учатся в школе хорошо — жаловаться не на что. Но в душе все равно саднило досадное воспоминание. Как вспомнишь про нож, торчащий между лопатками, так и завыть хочется.

Сейчас он сидел в вагончике-бытовке и наблюдал в окошко, как с деревьев, теснившихся за забором стройки, неспешно опадают ярко-красные и лимонно-желтые листья. «Бабье лето... — с неопределенным оптимизмом подумал Мастак. — Да, повезло Гудку с кончиной. Могилку копать — самое милое дело. Похороны и поминки устраивать тоже. Хорошо ему теперь — лежи спокойно в морге и жди погребения, никакие заботы тебе нипочем: отстрелялся, отбегался. Хотя что значит повезло? Смерть всегда страшна, особенно — такая. Гибель гибели рознь. Ну ладно, в своей постели, автокатастрофе или на фронте. А уж в бане — это самое распоследнее дело, даже позорно как-то, тьфу ты черт!.. Но кто же его все-таки пришил? Кому это понадобилось? Ну да ладно, это не мое дело, следователи как-нибудь разберутся».

Вообще-то Мастак был атеистом, не верил в высшие силы, но, когда работаешь на стройке, не обойтись ни без крепких выражений, ни без поминаний Матушки-заступницы, иначе работяги ведь не поймут или даже слушать тебя не станут. Он взял кусок ветоши и принялся смахивать со стекла налипшую паутину. Да, скоро пойдут дожди, надо бы успеть до непогоды закрыть квартальный план. По должности он, конечно, теперь не отвечал за производительность, но зарплата и премия зависели от общего дела, да и вообще он ощущал себя полноправным членом коллектива.

В это время за окном натужно заурчал двигатель приближающейся бетономешалки. «Надо бы проследить за выгрузкой раствора, а то ведь напортачат: как пить дать разольют по земле, а потом комиссия прикопается, что вы-де транжирите материальные ресурсы... Да и застройщик по головке не погладит». Он, прихрамывая, поковылял в сторону ворот, угрюмо озираясь по сторонам, как будто оттуда грозила некая опасность.

«Эх, Гудок, Гудок! Отдудела твоя дудка навсегда... Но, с другой стороны, кто он такой? Корреспондент, журналюга, щелкопёр... Что от него ждать? Болтал слишком много. Ну да, мы любили слушать его байки. Но, может, за них-то он и пострадал? Длинный язык никогда к добру не приводил. И все же...» — думал он, выходя из бытовки и поспешая к месту выгрузки, где уже звучали забористые крики и привычный матерок прораба и его подопечных. Над головой разнеслись гортанные призывные звуки: это ранние перелетные журавли покидали здешние края, отправляясь на теплую зимовку.

5

Совсем другие мысли в то же самое время одолевали пана Препода. Он думал о профессиональном следе в смерти Гудка. Как знать, может, как раз журналистская работа послужила причиной этого убийства?

Пан Препод действительно когда-то работал в солидном вузе, но потом его вытолкали за штат, а затем отказались даже от услуг почасовика. О причинах своей отставки он предпочитал не распространяться, лаконично объясняя: «Интриги...» Теперь он трудился в местном колледже, в частности, вел там эстетику, но старался не перенапрягаться: годы уже не те, чтобы целыми днями выделываться в аудитории перед малолетними оболтусами.

Словом, направление его расследовательской мысли касалось журналистской деятельности жертвы. В редакциях сам он никогда не служил и слабо представлял себе образ жизни и круг обязанностей газетчика. Свои представления о репортерской деятельности он в основном черпал из книг и фильмов, которые изображали журналистов как лихих, подтянутых парней, которые в поисках сенсаций чуть ли не ежедневно рискуют жизнью, по малейшему поводу выскакивают из фешенебельных редакций и на спортивных автомобилях мчатся навстречу опасности. Яркая картинка. Хотя... какие сенсации могут быть в провинциальной деповской многотиражке? И тем не менее он решил проверить этот след: может быть, своими публикациями Гудок задел кого-то из сильных здешнего мирка или криминальной сферы?

Для того чтобы разобраться в этом, он отправился прямиком в редакцию, где надеялся обнаружить причину банного дела. Газета располагалась в неказистом строении, похожем на барак и прятавшемся за капитальным зданием администрации.

Без особого труда он разыскал комнату редактора, где кратко изложил цель своего визита: хочу, мол, познакомиться с недавними статьями покойного. Сотрудники многотиражки — а их, исключая Гудка, было всего трое, не удивились его приходу. Кроме газеты, они готовили также доклады для руководства, рекламные материалы и занимались наглядной агитацией. Особого уныния тут он не ощутил, скорее чувствовалась некоторая растерянность. Полная машинистка-наборщица препроводила визитёра в просторную комнату для летучек, где на полированном столе не первой свежести лежали несколько подшивок центральных газет и более скромная папка со скоросшивателем, куда подкалывались выпуски местной газетки, которую острые языки, по традиции, именовали сплетницей. Рядом с ней находился видавший виды дырокол.

Подшивка! Вот с чего начинается любая периодически выходящая пресса, век которой, как известно, невелик. Сколько времени живет номер газеты? Ежедневная существует один день, еженедельная — семь. Выходит очередной выпуск, и о старом забывают: кто же будет читать несвежую многотиражку — в нее теперь только селедку заворачивать. Но это только для стороннего глаза. А вот для сотрудников важно помнить, о чем они писали неделю, месяц, полгода назад. Хотя бы для того, чтобы не повторяться.

«Да, — невесело думал Препод, подсаживаясь к столу. — Ничто, пожалуй, не напоминает так красноречиво о бренности мира, как газета. Люди пишут, пишут, а их писания, которые они, как в топку паровоза, бросают на страницы, мгновенно устаревают и становятся никому не нужными. Хотя как ненужными? А газеты столетней давности? А пушкинских времен? Да сейчас любой букинист с руками оторвет листок “Северной пчелы” или “Литературной газеты” Дельвига!..»

Немного воодушевившись, он начал листать подшивку и только тут вспомнил, что не знает фамилии Гудка. Признаваться, что ему неизвестно имя того, кто нужен, было неловко, поэтому он вернулся к толстухе и уклончиво спросил ее:

— А как подписывал свои статьи наш общий... друг?

Та без удивления взглянула на него и спокойно назвала сразу несколько фамилий. На его недоуменный взгляд она терпеливо объяснила назойливому профану:

— Сотрудников и авторов у нас мало, а начальство не любит, когда на полосе мелькают одни и те же имена. Вот и приходится брать псевдонимы...

«Псевдонимы? — подумал пан Препод. — Казалось, это слово из глубокого прошлого. А оно, оказывается, вот, под боком».

И он начал внимательно просматривать газетные материалы. Было бы большим преувеличением утверждать, что это чтение являлось увлекательным. Унылые трудовые будни, застарелые производственные проблемы, заметки о мелких бытовых неурядицах, заявления о рационализаторских (а потому ненужных — какому инженеру охота копаться в бреде новоявленных Кулибиных?) предложениях... Ну и так, пошлость жизни, мелочишка суффиксов и флексий. А чего, собственно, ожидать от издания, строго ограниченного материалом?

Но тут неожиданно на глаза ему попался фельетон с кричащим названием: «Я тебя об стенку размажу!..» Это не могло не заинтриговать. Вот это тема! Кто же, интересно, мог такое озвучить? Бандит, что ли, какой-то или киллер? Но оказалось, ни то и ни другое. Речь шла о конфликте между мастером и его подчиненным. Рабочий в сердцах сказал что-то, а тот адекватно ответил. Ну да, не должен был разговаривать в подобных выражениях. Но ведь чтобы так высказаться, человека надо было до этого довести! Вернее, вывести из душевного равновесия. Таких энергичных оборотов в спокойном состоянии мы не употребляем. Об этом-то и вел речь Гудок в своем фельетоне, незаметно превращавшемся в оправдательную речь.

Так не кроется ли в этом обстоятельстве весь корень зла? Может быть, оскорбленный в своих чувствах мастер решил отомстить журналисту, отнесшемуся к бытовому конфликту необъективно, если не сказать — пристрастно? Словом, в этой ситуации требовалось основательно разобраться.

6

Выходя через проходную депо (она только так и называлась — никакой вахты давно не было: а кто и что отсюда угонит? маневровый тепловоз, что ли?), пан Препод глубоко вздохнул и стал оглядываться по сторонам, словно вышел в параллельное пространство и теперь надобно возвращаться в повседневную реальность. Листание подшивки не внесло ясности в его размышления.

Моросил мелкий дождь, но не мешал мировосприятию, разве только очки затуманивал. И тут его кто-то негромко, но требовательно окликнул:

— Эй, Препод! Ты откуда здесь?

Это был Мастак, неспешно шествовавший по пустынной улице.

— Да так... — бессильно развел руками Препод. — Зашел вот газеты почитать...

— Газеты? Газеты это хорошо. Мозги прочищают — в них воды много. Не то что книжки ваши или энциклопедии. Ну и что вычитал?

— Да... ничего особенного. Писал наш друг недавно про одного начальника, который грозил подчиненному, что он его по стенке размажет... Но за это ведь не убивают!..

— Нет, не убивают, но вот Гудка-то убили.

Препод не стал возражать, ибо зачем спорить с очевидным, а потому постарался перевести разговор в другое русло:

— А ты, кстати, откуда идешь? И куда?

— Как, ты не знаешь?

— Нет.

— Я иду с кладбища, где хоронили Гудка. Тебя самого-то почему там не было?

— Меня не звали.

— «Не звали»!.. На такие мероприятия приглашения не требуются. Туда по своей воле приходят.

Между тем Мастак подумал: «Не позвали — значит, это не просто так. Вшивая интеллигенция, ненадежный человек... А уж не он ли?.. Хотя навряд ли интеллигент способен на мокрое дело...» И замолчал.

Думая о том, как наладить контакт, Препод без особой надежды спросил:

— А сейчас куда шевелишь калошами?

— Как куда? На поминки! Айда со мной.

— Да меня не звали...

— Опять тебе здрасьте! Кто ж на такое дело зовет! Пошли, да и всё. Ты же товарищ Гудка? Значит, имеешь полное право. Вперед!..

В маленьких городах, как известно, все близко, все знакомо. Кафе «Память», не имеющее никакого отношения к одноименному патриотическому обществу, находилось на другом конце улицы, так же как и кладбище, и депо. Продефилировав минут пять по щербатой гравийной дороге, они оказались у дверей этого скромного заведения.

Сбоку из кирпичной стены выдавался неприметный кран с пятилепестковым вентильком.

— Надо бы клешни помыть! — деловито предложил Мастак и открутил сизый цветик.

Из трубы полилась слабая струйка.

— Ишь ты! — ответил пан Препод, подставляя ладони под журчащую воду. — Течет. В последнее время всегда удивляюсь, когда где-то что-то работает.

— Цивилизация!

Вода по жестяному желобу на бетонной отмостке стекала в придорожную калужину, весьма обширную и уже оперившуюся острыми темно-зелеными перьями рогоза.

— Сюда теперь карасей запускать можно, — со знанием дела заметил Мастак.

Отряхнув руки и тщательно вытерев подошвы о металлическую решетку, друзья покойного вошли внутрь. Там уже вовсю хлопотали две женщины: вдова Гудка в черной повязке, поддерживавшей ее светлые волосы (собственно, особой поддержки и не требовалось: она была подстрижена под Гавроша, но ситуация требовала хоть какой-нибудь траурности), и сотрудница кафе, привыкшая к здешним порядкам и тоже одетая довольно скромно.

На столе уже стояли тарелки с нарезанными крест-накрест блинами и блюдца с жиденьким медом. Также тут стояли графины с мутно-желтым напитком, в обиходе именуемым сытою.

Сев за стол, первые гости не смели притрагиваться к угощениям, пока не заявятся все остальные. Для того чтобы ожидание не показалось слишком мучительным, Препод спросил:

— Ну и как там все прошло — на кладбище?

— Да как... Обычно. Опустили гроб в могилу и закопали. Первый комок глины кинул я, кто же еще... — крякнул Мастак с чувством честно выполненного долга.

Вскорости после этого к столу подтянулись остальные участники печальной тризны. Хозяйки вынесли из своих загашников металлический поднос, заставленный гранеными стаканами, до половины наполненными водкой: бутылки во время поминок ставить на стол не полагалось.

Когда все расселись по местам, Мастак, тяжело отдуваясь, поднялся на ноги и произнес первую поминальную речь:

— Друзья мои! Я хочу сказать прощальное слово в память о нашем общем друге — пане Гудке.

При этих словах вдова, присевшая на край скамейки, вздрогнула, словно впервые (а может быть, и действительно так) услышала это дружеское прозвище мужа.

— Он был хороший человек. Парился знатно и вел себя достаточно скромно. Мы, к нашему стыду, не слишком ценили его. Что нас связывало, кроме бани? Да практически ничего, но теперь только мы понимаем, как Гудка нам будет не хватать. Но его смерть еще больше сплотила нас. Ибо все мы теперь причастны к этому преступлению и все находимся под следственным наблюдением. И наша первейшая задача — выяснить, кто же его заколол... Я понимаю, сейчас не время и не место заниматься расследованием, но каждый из нас должен помнить об этом, хотя бы для того, чтобы снять с себя все подозрения... Но прежде всего я предлагаю выпить эту горькую чашу в знак поминовения нашего покойного друга...

7

Русская поминальная трапеза потянулась своим обыденным чередом. На столе поочередно явились наваристые щи из квашеной капусты и свинины (Успенский пост еще не наступил), затем жиденькая уха из трескового минтая. За ними воспоследовала рисовая каша с мясом, отдаленно напоминавшая плов. Хозяйки обнесли гостей еще одной порцией водки, а третья, по обычаям тех мест, не полагалась.

Тут слово взял помалкивавший до этого пан Опер. Словно поперхнувшись, он вытер губы салфеткой и произнес:

— Мы с вами понесли невосполнимую потерю, но это не должно нас выбить из привычной колеи. Ремонт бани рано или поздно закончится — это же не капитальная перестройка в духе Горбачева или Ельцина, понимашь... Жизнь продолжается, и скоро все мы встретимся в нашей любимой парилке. Верно, Мастак?..

Тот молча кивнул головой, так как рот его был набит пловом.

— Так вот, я тут на досуге провел небольшое расследование, разобрал событие преступления и определил его мотивы. Даже схему нарисовал. — Он достал из кармана сложенную пополам тетрадку и продемонстрировал ее сотрапезникам, хотя никто из его плана ничего не понял. — В итоге я пришел к выводу: ни у кого из наших ни мотива, ни причины, ни даже повода к убийству не было...

— Уже хорошо, — вступил в дискуссию пан Жолнеж. — А у кого они были? А впрочем, вшистку едно[1].

— Нет, не едно! — холодно возразил Опер. — Не едно! Если мы не разберемся, нас тут завтра всех перережут как баранов. Это понятно?

— Понятно, понятно, — хмуро согласились присутствующие за столом. — Но к чему ты клонишь-то?

— А вот к чему. Вы заметили, что среди нас нет одного свидетеля убийства?

— Кого же?

— Фарида. Банщика. Он ведь в тот день находился на рабочем месте и даже отвозил труп в подсобку. Он и на похороны не пришел, и на поминки, значит...

— Он мусульманин, а у них не поминают. Да зачем ему убивать Гудка? — не унимался Жолнеж.

— Кто их знает, этих узкоглазых...

В этом была своя правда и неправда. Волосы и усы у банщика действительно были по-азиатски жесткие, но лицом он был бел, так как происходил из касимовских татар, а те, как известно, на тюрок не очень-то и похожи. Короче говоря, к словам Опера прислушивались со значительной оглядкой, однако полностью пропускать их мимо ушей тоже не следовало.

Слыша эти довольно конфиденциальные разговоры, могильщики дружно поднялись и, крестясь на невидимые иконы, покинули помещение. За столом остались лишь свои, самые близкие, если так можно сказать: кровной родни у Гудка в городке не было, а откуда он был родом, тоже было никому не известно.

— Так к чему же ты все-таки клонишь? — продолжал Жолнеж. — Мы-то теперь ни при чем.

— Это только кажется.

Мастак, которому попался непережевываемый кусок мяса, попросил пана Препода передать ему лежавший на столе нож.

— Нож? Бери. — И он положил его рядом с Мастаком — передавать нож из рук в руки было не принято.

 Это неприметное действие вдруг привело всех из сытой рассеянности в ясное чувство.

«Нож! Как же мы не подумали об орудии убийства? Ведь оно может прояснить если не все, то многое. И где он теперь?..» — эти соображения невидимо, но внятно витали между собравшимися.

— А в самом деле, куда подевали злополучный нож? — спросил Жолнеж и вопросительно посмотрел на Опера.

— Не знаю, — сконфуженно отозвался тот. — Очевидно, приобщили к материалам следствия. Теперь это самый главный вещдок.

— Разве ты не можешь его добыть? Там же у тебя все свои!

— «Свои»! Среди бывших своих не бывает. Там теперь вовсю молодежь копает. И под меня в том числе.

— Молодежь у них! — продолжал не на шутку возбудившийся Жолнеж. — Да ей плевать и на нож, и на Гудка, и на нас с вами. Будут они разбираться! Закроют дело, и всё. А для нас... для нас это дело чести! — Употребляя столь возвышенный словесный оборот, он и не думал, что со стороны выглядит как паяц.

В это время, чувствуя, что за поминальным столом закипают несвойственные таким трапезам страсти, хозяйка заведения подошла к Мастаку и из-под фартука, втихаря сунула ему в руки оставшуюся нераспечатанной бутылку водки. Он не удивился и вроде бы не обрадовался, но если она у тебя в руках, то что же с ней делать?

Ее по-быстрому откупорили и разбанковали, не забывая, впрочем, о покойном. Но на душе у всех стало как бы повеселее — ведь в том-то и состоит суть поминальной трапезы: чтобы подсластить горечь утраты, успокоить растревоженные чувства. Потом стали поодиночке расходиться по домам, тем более что уже порядком стемнело.

«Да, — невесело размышлял пан Жолнеж, запинаясь, вышагивавший по сырому гравию. — Нож, нож... Вот ведь курва, пся крев!.. Курва, курва... Да тут у нас и курву-то днем с огнем не найдешь. Не то что полячку! Вот эти умеют себя подать, как курицу на подносе!.. У них и сверху, и пониже все в порядке. Блюдут себя, курвы... Да что это я к этим курвам прицепился? Наверное, неспроста... И все-таки ножичек в самом деле надо бы добыть. Ничего, надавим на Опера, он должен посодействовать... А там посмотрим, как сказал немой слепому, как безногие пляшут...»

8

Банщик Фарид был не склонен к абстрактным философским размышлениям. Вспоминая о трагическом инциденте, он больше всего волновался за свою будущность. Как-никак все случилось во время его дежурства, когда его попросил подменить сменщик Семенюгин.

«Шайтан дернул меня согласиться!.. Откажись — так и остался бы в стороне, а теперь станут ко мне цепляться: “Как это ты допустил, что у тебя в бане водку хлещут, а потом режут друг друга, как баранов...”»

Определенная почва для таких опасений, несомненно, была. Полиция сообщит в горкомхоз об этих злоупотреблениях, а начальство за это по головке не погладит. Выговора не миновать, а то еще лишат премии, а деньги-то ведь всегда нужны бедному Фариду. Одним словом, сплошной «вах-вах-вах».

С утра он совершил намаз, аккуратно сложил и убрал в тумбочку узбекский коврик, коротко сказал жене Соне, что идет по делам, и вышел из дому. Но отправился он отнюдь не по практической надобности, а по сердечной страсти. На окраине городка в частном доме жила его вторая жена Галия. Русский человек скажет «любовница», но банщик так не считал. От соплеменников он слышал, что правоверному мусульманину разрешается иметь до четырех жен, если позволяют денежные средства и мужское здоровье. Ну, на четырех его, пожалуй, не хватит, а вторую зазнобу отчего бы не завести? Тем более что его Соня после нескольких родов весьма раскоровела, а Галия была стройная и гибкая, как ветка эвкалипта.

Жена, как надеялся Фарид, о его запретной связи ведать не ведала, и он старался сохранить эту связь в тайне. Дом Галии находился на той улице, где издалека был виден минарет местной мечети, и особо подозрительные горожане могли думать, что банщик следует на вечернюю молитву.

Галия, напротив, прекрасно знала о семейной жизни своего супруга и страшно ревновала его к старшей жене и детям, понимая, что тот никогда не освободится от брачных пут. Впрочем, роль любимой жены ее тоже устраивала. Только когда он долго не навещал ее, истомленная от ожидания восточная милфа сердито думала о сопернице и представляла, как толчет в ступе Соню и ее детей, перемалывает на муку, а потом ляпает лаваши на раскаленную стенку тандыра. Фариду об этом было неизвестно.

Банщика трудно было назвать истово верующим. Он воспринимал ислам скорее как традицию, а не таинство души. Когда-то в молодости на глаза ему попался русский перевод Корана. Фарид с интересом открыл священную книгу и был крайне разочарован тем, что первая сура называется «Корова»; читать дальше расхотелось. Когда в мечети мулла начинал разговор о готовящемся хадже в Мекку, он больше помалкивал, а на прямые предложения увидеть камень Каабы, отвечал отказом, ссылаясь на большую занятость и плохое самочувствие, но демонстрируя чувство глубокого сожаления.

Чернокосая Галия радостно встретила мужа на пороге, провела в лучшую комнату и быстро накрыла всевозможными сладостями небольшой дастархан; гость молитвенно сложил ладони и подсел к угощениям. Галия, конечно, была в курсе о происшествии. Уточняя некоторые детали, Фарид то и дело повторял: «Нож! Нож... Почему убийца выбрал наборный нож? Ведь по нему можно узнать, какой токарь выточил его. Нет, это не случайно...»

Когда трапеза была закончена, сытые супруги перебрались в атласную постель под балдахином. Предаваясь привычным любовным утехам, банщик рассеянно гладил и ласкал, как всегда, тщательно выбритые прелести своей обольстительницы, но не испытывал, как ранее, нескончаемого вожделения: наборный нож торчал теперь не между лопатками у Гудка, а в недреманной памяти Фарида.

9

Вечером того же дня пан Жолнеж сидел в своей полуподвальной квартирке, куда его сбагрила после развода предприимчивая супруга, теперь уже бывшая. Сам он особо не вдавался в то, насколько комфортабельны теперь условия его проживания. Окна из его комнаты на две трети были заглублены в пыльный приямник, куда обильно наносило палую листву, в изобилии поставляемую бабьим летом. Но зато через верхнюю треть можно было наблюдать ноги прохожих. И если мужские штанины его не волновали, то стройные женские ножки вызывали отнюдь не праздный интерес и мешали сосредоточиться — совсем как скромному служащему статистики Бубликову из фильма «Служебный роман».

А подумать ему было о чем. Как и другие сотоварищи по банному хобби, он напряженно ломал голову над тем, что же могло послужить причиной для необычного и вызывающего убийства, а главное — кто мог так вероломно и умело расправиться с бедным Гудком. Кто и зачем?

Цоканье каблучков по тротуару настраивало на несколько лирический лад, но в какой-то момент вызвало в памяти французскую ассоциацию: «Шерше ля фам».

Сам Жолнеж в Париже отродясь не бывал, но поляки, с которыми его сталкивала воинская служба, где надо и не надо поминали нравы и обычаи лягушатников, впрочем, с восторгом и нескрываемой завистью. Польша вечно кичилась многовековой связью с западной страной, и чувство тайного родства рождало в национальном характере довольно стойкую, хотя и беспочвенную фанаберию.

Изящные женские ножки на каблуках притягивали внимание пана, возлежащего на холостяцкой тахте под стареньким, гэдээровским еще, пледом. Их непрерывное мелькание (рядом с домом Жолнежа располагался торговый центр) отвлекало его от напряженных раздумий.

Надо признать, в браке наш бравый, хотя и довольно потасканный солдат отнюдь не являлся идеалом супружеской верности. Назвать его ходоком, пожалуй, было бы преувеличением, но своего шанса он, как правило, не упускал, что в условиях маленького города требовало сугубой конспирации. Волю своему либидо он давал главным образом в поездках, дальних и не очень. Тем более что его работа предоставляла ему немало счастливых возможностей. Он много лет трудился экспедитором сетевого гастронома и постоянно колесил на своем «сапожке» по складам и торговым базам, где всегда хватало скучающих томных кладовщиц. Постоянной любовницы он не заводил: это слишком ко многому обязывает. К тому же мимолетная близость, как правило, переживается острее и кажется желаннее.

И до недавнего времени все это сходило ему с рук. Но возраст есть возраст, и Жолнежу становилось все труднее загружать свою машину увесистыми коробками и ящиками с товаром. Второй причиной к этому был застарелый ревматизм, и он сам напросился у начальства, чтобы его перевели охранником торгового зала. Торчать день-деньской на ногах у касс тоже не бог весть какое удовольствие, но рядом с выходом стоял удобный стул, на который можно было время от времени присесть, чтобы дать отдых усталым ногам. Особенно если покупателей не так много.

Поначалу он немного скучал по своим любвеобильным кладовщицам, но затем смекнул, что в новом положении немало шансов на перспективные и выигрышные знакомства. Дело в том, что не проходило и дня, чтобы какая-нибудь фигуристая и даже озабоченная покупательница (а то и не одна) не обращалась к плечистому привратнику помочь донести полные пакеты до машины, оставленной на парковке. Он охотно соглашался и по дороге до автомобиля, стараясь не хромать, не упускал шанса завязать непринужденный разговор и даже обзавестись телефончиком дамы. Надо сказать, что этот женский контингент был привлекательнее того, что ему предоставлялось на пыльных базах и в гулких складских ангарах. Русская покупательница для похода в универсам наряжается и делает макияж, как для выезда в театр. И вскоре пан Жолнеж обладал достаточным выбором для интимного визита в удобное для обоих время.

Вот эта перемена круга милых подруг и сыграла с ним злую шутку. Какая-то из прелестниц-милф — а может, и не одна — проболталась о своем бойфренде, а точнее — старфренде близкой подруге, та, возможно, из зависти или из вредности раззвонила другим; в итоге информация дошла до жены... Та залезла в мобильник супруга, доселе, как она считала, верного семьянина, и нашла там не только подозрительно обозначенные контакты, но и пару эсэмэсок весьма игривого содержания, которые муж не удосужился вовремя удалить. Грянул гром, разразились истерические проклятия, и узы Гименея затрещали по всем швам. Короче, все закончилось разводом и разделом квартиры; сын и дочь их давно жили отдельно и в других городах.

Скучал ли он по женскому телу? Еще как! Но с годами все чаще верх стала брать лень. Физически он был еще ничего, но либидо ослабевало, и неохота предпринимать какие-либо усилия превозмогала телесное вожделение. Но как же его преодолевать, особенно если до сблёва насмотришься фильмов для взрослых? Заняться самообладанием? Но жестоковыйный пан не завел себе такой привычки — более того, сама мысль об онанизме была для его мужественной натуры оскорбительной.

Сегодня у Жолнежа был выходной; он вяло пялился на женские ножки, мелькающие в окне; к вечеру пенсионерское шарканье слышалось все реже. «Курвы генсто ходи[2], — философски подумал он. — Должно полагать, седьмой час. Ох, шерше ля фам, шерше ля фам... Ох, все беды в жизни от баб. Вот прицепились они к нам, как банный лист к жопе!..» И тут его осенила догадка: «А что, если в смерти Гудка тоже примешана женская порода? Может, он наставил кому-то рога, а оскорбленный муж пришел в баню и пришил наглого соперника?»

Пан поднялся на ноги, сходил к холодильнику и вернулся с банкой ледяного пива.

«А что? — пришедшая в голову версия показалась довольно разумной и вероятной. — Мало ли что он был тихоня. Но ведь в тихом омуте, как говорится... О бабах Гудок никогда особо не распространялся. Но не зря же есть поговорка: кто много болтает, тот мало делает. И наоборот».

С появившейся догадкой хотелось поскорее поделиться с Мастаком или Опером. Но за окнами уже смеркалось. Завтра, всё завтра. Он включил телевизор и звонко щелкнул пивной банкой. На экране появились хоккеисты, но к этому виду спорта в последнее время Жолнеж стал равнодушен: шайба летает на таких скоростях, что ее видишь только в воротах. Бегают по льду мужики с рычагами, толкаются, иногда дерутся, скинув рукавицы. Тьфу! Он щелкнул пультом и переключился на новости. Там хотя бы все более или менее понятно, да и досужие эксперты лихо откомментируют события в горячих точках.

10

На следующий день Жолнеж, Мастак и Опер собрались за столиком небольшого кафе «Встреча» — в «Память» решили не ходить: там слишком многое напоминало бы об утрате, а друзьям по бане требовалось обсудить серьезную тему. Они заказали по салатику и графинчик водки — наценки в этом заведении были божеские, не то что в других местах.

Найти панов не стоило большого труда: за Мастаком Жолнеж (он трудился два дня на два) зашел на стройку, а у того Опер оказался в мобильных контактах.

Махнув по стопке за помин бессмертной души Гудка, собравшиеся не спешили переходить к главному. Первым к предмету разговора подступил пан Опер. Он рассказал о своих изысканиях, достал из рюкзака тетрадку со своими чертежами и тыкал в нее пальцем, но товарищи мало что понимали в его схемах. Закончил самодеятельный следователь на том, что серьезного мотива для убийства ни у кого из их круга не просматривается.

— Остается банщик Фарид, — поставил точку Опер в своем сообщении.

— А у него какие были основания для преступления? — жестко спросил Мастак, хотя обычно свою строгость он оставлял на стройплощадке.

— Никаких.

— Вот именно! Значит, эта версия строится на пустом месте. Мы давно знаем банщика, и нет никаких причин, чтобы подозревать его.

Поскольку его предположение фактически было признано ничтожным, Опер обиженно опустил глаза и принялся брезгливо ковыряться в своей тарелке, хотя его настроение явно пребывало в другом месте. Говорящие замолчали и вопросительно посмотрели на Жолнежа: не зря же он собрал их на совещание. Тот коротко пересказал им суть рассуждений, пришедших ему в голову во время вчерашних бдений в цокольном этаже.

— Шерше ля фам!.. — философски заключил он.

Французский оборот прозвучал здесь некоторым диссонансом; от пана Жолнежа скорее ждали какого-нибудь польского оборотца вроде «поллена урода»[3]. Впрочем, присутствие на столе французского мигранта оливье несколько снимало возникшее противоречие. У каждого из участвующих в мальчишнике в голове возникли смутные образы соблазнительных француженок: Жанны д’Арк, Эдит Пиаф, Мирей Матье, Сильвии Кристель...

— Да, о женской линии мы как-то не подумали, — согласился образцовый семьянин Мастак. — Но что, собственно, позволяет нам думать в этом направлении? Какие соображения?

В воцарившемся молчании пригубили еще по рюмашке.

— А почему ты не позвал сюда Препода? — обратился к Жолнежу строительный инженер. — Все-таки он гуманитарий, лучше нас секёт в тонких материях.

— Такие дела, как я подумал, лучше всего разбирать на троих, — оправдался инициатор встречи. — Вчетвером часто начинается базар, а не хотелось мне, чтобы о наших делах слышали повара и официантки.

На самом деле Жолнеж немного сторонился пана Препода, со своим средним образованием испытывая легкий комплекс неполноценности перед ученым собратом.

— Ты считаешь, Гудок был способен на супружескую измену? — поднял брови Мастак. — Он же, по моим наблюдениям, был в этом отношении немного тепленьким. Как теленок.

— Э-э! — начал разогреваться Опер. — Таких-то бабы как раз и любят. Вспомните хотя бы Арамиса.

— Какого еще Арамиса?

— Мушкетера. Он хоть и хотел стать попом, а бабы вокруг него вертелись хороводом. Не то что вокруг Портоса.

— Это да, — нехотя согласился Опер, но только на словах: сам он по типу на Арамиса не похож, но на равнодушие со стороны прекрасного пола пожаловаться не мог.

Паны договорили графин и с необходимостью вышли наружу. Мастак достал из кармана видавший виды трофейный портсигар, вывезенный им из Афганистана, и, звонко щелкнув, предложил нехитрое никотиновое угощение.

Друзьям, судя по всему, не хотелось расставаться, они бесцельно брели по улице и неожиданно оказались у пошарпанного здания их любимой бани. Как видно, на место преступления тянет не только убийцу, но и свидетелей. Остановившись у входа, они увидели штабеля свежих лиственничных досок, поддоны с кирпичом, мешки с цементом и штукатурной смесью. Муниципальное заведение было закрыто на неопределенный срок, но кафе «С легким паром», расположенное пообочь, исправно, хотя и без обычной выручки функционировало. Что оставалось невеселым путникам? Они вошли внутрь и расположились за просторным деревянным столом.

Беседа — вольно или невольно — возвратилась к нехорошим женским вариациям. Неужто действительно Гудка мог устранить обманутый им муж, желавший избавиться от соперника? В такую логику верилось с трудом. Опер, сходивший к бару (блюдоносов здесь не предполагалось) и вернувшийся с новой бутылкой, опять завел старую шарманку:

— Не верю я в то, что Гудок был развратником!

— Веришь или не веришь, но факт остается фактом. Ты давай разливай! — ответили ему.

Через некоторое время пан Мастак задал Оперу вполне резонный вопрос:

— А ты, кажется, говорил, что твоя жинка накануне была на дне рождения у Гудковой бабы? Ну и что, она там что-то заметила? В смысле что-то особенное.

Опер напряг мозговые извилины, в глубине которых, еще не совсем отключенных алкоголем, стала шевелиться и проворачиваться смутная информация.

— Да... — наконец изрек он. — Кажись, заметила.

— И что же?..

— Да... Сказывала она, что в тот вечер Гудкова жена казалась какой-то зажатой, пришибленной, что ли. Мало говорила, вздыхала, прятала глаза. Словом, куксилась. Будто было ей не по себе...

— А что ты хочешь? — вмешался Мастак. — Если станет известно, что суженый завел шуры-муры, тут любая на стенку полезет.

— Да что я вам рассказываю, это же все из третьих рук. У баб же знаешь как — все через пень-колоду, — со знанием дела заявил Жолнеж. — Болтать можно всякое, а надо фильтровать, что было, а чего не было, со знанием дела. Да только слышал я, что у нее самой был роман на стороне. Бабы, они все такие: слабы на передок, а чуть что — мужик сам во всем виноват.

— Да ладно, — подытожил Опер. — Мы, мужики, тоже хороши. Который уж день копаемся в деле и ничего не поняли. И чего только этим женам не хватает?

— Баба, она как кошка, — со знанием дела заключил Мастак. — У нее в плошке полно еды, а она стремится со стола стянуть хозяйскую сосиску.

— Воровка?

— Скорее охотница.

За окном снова пошел дождь, и в кафе вошла сухопарая женщина в синеватом дождевике. Она заказала чашку кофе, села за дальний столик у окна спиной к дружной троице. Когда влажный капюшон был откинут назад, они увидели короткую стрижку крашеных волос. «Что привело ее сюда в этот час?» — эта мысль мелькнула в голове каждого из приумолкших собеседников. Впрочем, долго в кафе та не задержалась. Еще раз внимательно взглянула на загроможденный вход в баню и молча выскочила наружу.

Короче говоря, никакой ясности обмен мнениями не принес.

— Я тут что подумал, — неуверенно предположил Мастак. — Раньше нам казалось, что мы практически ничего друг о друге не знаем. А стоило стрястись беде, как такое вылезло наружу! Стоит только потянуть за ниточку — и шпулька размотается до деревяшки. А все равно загадки остаются. Ничего, скоро будут поминки девятого дня. Может быть, к тому времени что-то прояснится.

После этих слов они приняли на грудь оставшуюся дозу и уже в потемках разбрелись по городку по одному, как геологи.

11

Между тем бесплотная душа Гудка невидимо присутствовала в панской компании и тяжело, но неслышимо вздыхала. Ей тоже было не дано знать, кто совершил такое злодеяние над его телом, но она все надежды возлагала на то, что либо полиция, либо его верные дружки сумеют узнать имя преступника. Должна же в том бренном мире восторжествовать хоть какая-то справедливость!

С тех пор как существование Гудка переместилось в иной, пока еще промежуточный мир, он не переставая гадал, какая же участь ожидает его в дальнейшем. Будучи человеком осведомленным и начитанным, он слышал, что после физической смерти его душе предстоит некоторое время пребывать вблизи от того земного пространства, где протекала и закончилась ее земная дорога. По-своему это было гуманно и справедливо: прежде чем отбыть в райские кущи или адские подземелья, отрадно побыть еще хоть немного среди близких людей и обстоятельств. А то еще, говорят, придется немного побултыхаться в чистилище, пока апостол Петр будет выносить строгое, но справедливое решение по его запредельной судьбе.

Обидно было лишь то, что он никак, никоим образом не был в состоянии обозначить своего незримого присутствия. Впрочем, это тоже временное беспокойство: Гудок отлично понимал, что пройдут девятидневные поминки, минуют сороковины — и поминай как звали! Что последует за этим конечно же не только тревожило его, но и составляло волнующую интригу.

Он понимал, что в завершенной жизни у него были и заслуги, но водились и грехи. Оставаясь в одиночестве, он перебирал в памяти все более или менее значимые поступки и не мог понять, какая же чаша перетянет на строгом суде, решающем его участь. Он думал, что думает, а может быть, это только казалось. Все это — загробная галлюцинация, но сознание каким-то таинственным образом функционировало, а значит, когнитивные способности заключены не в студенистом мозге — он управляет лишь плотским телом, но ему недоступны скрытые области сознания.

Иногда в различимой близости от него оказывались души недавно преставившихся людей, но никого из знакомых он не повстречал, да и не чувствовал особого желания общаться с покойниками. Они тоже были заняты все больше собой, мелькали перед внутренним взором как тени и исчезали в неизвестности.

Было ли ему комфортно или тягостно — трудно сказать. Вернее всего, новая форма бытия казалась непривычной. Нельзя, скажем, присесть на стул или прилечь на диван, да этого и не требовалось, вот и приходилось порхать всюду, как мимолетный порыв ветерка. Главное, чего недоставало, — это простые человеческие потребности: тронуть рукой близкого человека, погладить кошку, выпить глоток вина...

Но, думалось ему, возможно, это только в первые дни: ко всяким перипетиям надлежит привыкнуть, освоиться, что ли. А пока он лишь с любопытством наблюдал за тем, как и чем живут его знакомые.

Благодаря способности проникать в любые помещения и жилища он видел и то, как медленно, словно из-под палки протекает следствие по его делу. Он наблюдал за искренними, но малоэффективными усилиями Мастака, за напряженными, но несколько примитивными изысканиями Опера, за визитом Препода в редакцию, с интересом узнал о двойной жизни Фарида, сочувственно следил за «мозговым штурмом» Жолнежа, жадно внимал разговорам панов на поминках и в кафе «Встреча» и «С легким паром». Все было ему интересно, все важно. И не потому, что он такое уж значение придавал собственной скромной персоне. Необходимо было подвести предварительный итог прожитым годам.

Труднее всего было с женой, точнее, уже с вдовой. Ему была понятна ее взвинченность и нервозность с того дня, как его не стало. Эти нервные срывы вроде как демонстрировали ее неравнодушие по отношению к нему, может быть, даже остатки былой любви. Жена словно не находила себе места: ей не сиделось дома, и она рвалась то в гости к подругам, то в публичное пространство, то просто на улицу. Особенно удивило ее безмолвное появление в кафе у закрытой на ремонт бани: зачем и почему ее туда занесло? Да, она тоже была не прочь попариться, но теперь уже туда не попасть.

Наблюдал он и за подругами вдовы. Кстати, как ее звали, вернее — зовут? Сам он по давней привычке обращался к ней местоимением «моя». Но была ли она моей? Вот вопрос вопросов! Ах да, вспомнилось, имя ее было Наташа или Натали, что ей больше нравилось. Да, близкие подруги, судя по всему, ведали за ней некую сокровенную тайну, но не озвучивали ее, даже оставаясь наедине. Некие намеки, которые доходили до его слуха еще до рокового дня. Намеки были, впрочем, довольно прозрачными и сводились к тому, что у Натали есть-де какой-то тайный воздыхатель не из их круга. И можно было сделать вывод, что эти ухаживания отнюдь не остаются без ее благосклонности.

Ему вспомнилось, как в день ее рождения он вошел в квартиру, где собравшиеся на девичник моложавые пенсионерки, выпившие глинтвейна, шумно обсуждали своих кавалеров. Не желая присутствовать при столь интимном разговоре, он присел в прихожей, и до его чуткого слуха доходили наиболее откровенные из их реплик. Пан Гудок никак не думал, что речи почтенных матрон могут звучать столь прямолинейно и даже скабрезно. Он отмахнулся от излишних подозрений, дабы не походить на завзятого ревнивца — ревнующий мужчина всегда выглядит как проигравший: если ревность его беспочвенна, то он психопат, а если для подозрений есть веские основания, то должен примерить на себе венец рогоносца.

Когда-то в далекой молодости ему довелось испытать муки жестокой ревности. Это сильное чувство, которое подавляет волю, иссушает мозг, испепеляет душу. Никак не думал вновь испытать нечто подобное, и вот опять... Внезапно дверь комнаты распахнулась, и оттуда как ошпаренная выскочила раскрасневшаяся Наталья; в изумлении узрев сидящего здесь мужа, она воскликнула: «Ах! Он здесь!.. Так ты их подслушивал? Какой позор, какой позор!..» К кому относился этот позор, он не стал уточнять и нашел в себе силы смолчать, да и вообще — не придавать им никакого полового значения. Мало ли что могут натрепать подвыпившие бабёнки в тесной компании. А в дальнейшем постарался напрочь забыть об этом пустячном, на его взгляд, происшествии. Добиться этого было не так просто, но Гудок в далекой молодости пытался заниматься нехитрым аутотренингом, и теперь эти психологические штудии пришли ему на помощь. Скоро предстоял поход в баню, где он решил в узком кругу как следует отметить теперь уже свой день рождения. А там случилось то, что случилось.

Мятежная душа еще раз вздохнула и поспешила вылететь на чистый воздух.

12

Желторотый, неопытный, но инициативный следователь Еромасов сидел за столом своего кабинета и вертел в руках карандаш, давно обгрызенный им с тупого конца. Это он прибыл тогда в баню по тревожному вызову; ему и было поручено вести дальнейшее расследование. Молодому следаку доселе не доверяли столь ответственных дел, а тут сразу убийство в общественном месте, «мокруха», так сказать, хотя на выходе, возможно, и «глухарь». А с другой стороны, возможность проявить себя, завоевать профессиональную репутацию и приобрести импульс для продвижения по службе. Думать о карьерном росте он считал нескромным и даже неприличным, но кто знает, что таится в глубинах нашего мыслительного процесса...

В голове у него ворочались смутные зачатки версий, предположений, логических конструкций, но все это было голословно и лишено реальных оснований. Зацепок, за которые мог ухватиться его пытливый ум, пока не просматривалось. Действительно, ни у кого из допрошенных в тот день не было никаких мотивов для совершения дерзкого и весьма успешно осуществленного покушения. Но, как говорится, темна вода во облацех, а чужая душа — потемки.

Валера Еромасов не только крутил в пальцах и обкусывал карандаш, но и рисовал им на листах бумаги А4 одному ему понятные линии и знаки.

Казалось бы, от представителя поколения пепси следовало ожидать, что ему сподручнее работать с компьютерной графикой, в чем он вполне преуспел, но тот предпочитал работать по старинке — чертил грифелем по белой глади, выводил заковыристые формулы, а потом решительно перечеркивал и затушевывал их. Находясь в тупиковой ситуации, обычный следователь старого закала потянулся бы к пачке сигарет, но Еромасов не курил, чем немного удивлял и начальство, и дознаваемых: работа-то нервная, как обойтись без табачного дыма? Но зато в кабинете всегда легко дышалось, а стол не был усеян хлопьями пепла.

На юридическом факультете его считали педантом, зубрилой и занудой, а он просто любил порядок, порученное дело старался делать тщательно, не упуская никаких мелочей. Вот почему на его рабочем столе, так же как и в его малосемейке, всегда все лежало на своих местах. Даже исчерканные отточенным карандашом бумаги Еромасов, чьи корни происходили из старообрядцев, не комкал, не бросал в мусорное ведро, а аккуратно складывал в особую стопку и, когда она становилась достаточно объемистой, следил, чтобы завхоз непременно отправил ее в пункт приема макулатуры.

Валере вдруг вспомнилось, что недавно ему встретился один смурной мужик из банной компании, выправкой напоминавший бравого солдата (следователь не мог знать, что это был пан Жолнеж), и стал втолковывать ему свою идею насчет женского следа, повторяя расхожую французскую поговорку. Мысль показалась Еромасову вздорной, и он не посчитал нужным разворачивать это предположение в стоящую внимания, а тем более в рабочую версию.

В это время в дверь робко постучали, и в кабинет зашла служащая отдела криминалистики Ксения, слишком застенчивая для такой специфической работы девушка. Следователь зарделся и на ватных ногах встал ей навстречу. Все дело в том, что с недавнего времени он был глубоко и тайно влюблен в нее и мечтал, чтобы она стала его женой. Но как этого добиться? Надо, вероятно, пригласить свою избранницу хотя бы в кино. Но во время свидания придется о чем-то разговаривать, а о чем? Надо говорить что-то умное, интересное, занимательное. А как понять, что интересует юную криминалистку? Беседовать о службе? Но он где-то слышал, что о работе во внеслужебное время способны разглагольствовать люди только двух профессий: врачи и актеры; но они с Ксюшей благодаря судьбе под эту категорию не подпадали. О чем же тогда? Странное дело, ему уже много раз доводилось вести диалог с подозреваемыми, бывшими уголовниками, отмороженными типами, и это беспокойства не вызывало, а тут... Словом, вспомнились ему слова старой песни, которую любили хором распевать его родители во время застолий: «Рядом с девушкой верной был он тих и несмел и любви своей первой объяснить не умел...»

К счастью для него, первой начала девушка. С первых дней знакомства они были, согласно возрасту, на «ты», но особой близости это не означало.

— Валера...

У него перехватило дыхание: неужто она сама признается в своих чувствах? Проявит решительность. Как же это стыдно для него, парня! Но, слава богу, криминалистка Ксения заговорила о работе:

— Я тут изучила материалы дела, которое тебе поручено...

— И-и?..

— Да нет, ничего особенного. Но может, тебе будет интересно — так я подумала.

— А конкретнее?

— К нам в лабораторию поступили отпечатки пальцев, взятые тогда в бане.

— И что, на ноже оказались следы кого-то из веселой гоп-компании?

— Да вот именно что ничьих отпечатков там нет.

— Так я и думал. Убийца работал в перчатках или тщательно вытер ручку — так?

— Не совсем.

— Что значит не совсем?

— Отпечатков нет, но я обнаружила другое.

— Ну, не тяни!

— И на ноже, и на одном из отпечатков есть следы одного и того же лака для маникюра.

— Что значит для маникюра? Среди них, кажется, голубых не было.

— Да, — немного смутилась девушка. — Это дамский лак. Если ты не забыл, сам приказал снять отпечатки и у посетительниц женского отделения.

Еромасов вспомнил, что по своей обстоятельности велел сначала взять отпечатки и у дам — любительниц банного времяпрепровождения, на всякий случай, для проформы, чтобы поскорее отпустить их по домам, никакой такой женофобии.

— И на чьих же материалах обнаружилась эта женская прелесть? Кто у нас на подозрении? Вернее, на крючке?

— Ее зовут Наталья. Она — жена, а теперь уже, правда, вдова убитого.

Вот те раз! Жена!.. Да уж, шерше ля фам так шерше ля фам... Дело приобретало совсем иной оборот. Еромасов торопливо поблагодарил криминалистку и решил, что сейчас не время даже заикаться о свидании. Не имея ни малейшего опыта семейной жизни, он не мог допустить и мысли о причастности к делу супруги Гудка. Но в реальности выходило совсем иначе. Но прежде чем расстаться, он задал Ксении еще один вопрос:

— А что это за лак, в смысле какой марки? Дорогой?

— Нам такая не по карману.

— Но все-таки? — Еромасову стало стыдно, что он до сих пор не обратил внимания на скромный маникюр своей сотрудницы, хотя его немного обнадежило местоимение «нам». Но его извиняло то, что он обращал внимание на другое в ее облике.

Она со знанием назвала престижную западную фирму, номер оттенка и добавила:

— Если, конечно, это не дешевая подделка.

После этого следователь рассыпался в благодарностях, причем отнюдь не притворных.

13

В обеденный перерыв следователь Еромасов вышел на улицу и отправился в сторону торгового центра. Там он, пользуясь навыками розыскника, нашел самый большой и дорогой бутик, где торговали всевозможной косметикой. Обнаружить нужный товар оказалось гораздо сложнее, и ему пришлось обратиться за помощью к продавщице (или, как нынче модно выражаться, менеджеру торгового зала). Ухоженная дама и так не спускала глаз с потенциального покупателя. Запинаясь, он прочитал с бумажки название фирмы и номер. Она с легким удивлением вскинула брови, открыла потайной ящик стола и, немного покопавшись, извлекла нужный ему пузырек.

Следователь долго и осторожно вертел в руках блестящую штучку, словно это была важная улика, на которой могут обнаружиться отпечатки пальцев преступника. Но ценной информации не поступало. Пользуясь не только методом апперцепции, но и средствами ассоциативного мышления, он задумался о природе украшений человеческого тела. Понятно, что корни этого процесса уходят в седую древность. Если бы на его месте был пан Препод, тот непременно вспомнил бы постоянный гомеровский образ: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос...» Но на юрфаке античную литературу не преподавали, а потому ассоциации его были скромнее и уходили в психологию.

Почему человеку испокон веков не терпится улучшать свою внешность всевозможными нарядами, притираниями и безделушками? Разве естественный, природный вид не достаточен для того, чтобы достойно выглядеть в глазах членов сообщества? Не кажется ли это вечное стремление прихорошиться демонстративным и навязчивым? Да, это свойство есть и у животных. Но кот вылизывает свою шерстку из соображений гигиены и чтобы убрать от себя ненужные запахи, ведь хищники семейства кошачьих нападают на жертву из укрытия, и им следует быть не только невидимыми, неслышимыми, но и необоняемыми. Однако звери не навешивают на себя бижутерию и не пользуются косметикой — искусственными средствами самоулучшения.

К тому же в мире живой природы прерогатива выглядеть наиболее привлекательно принадлежит самцам. Дамы в их среде гораздо скромнее, а то и вовсе кажутся замухрышками. Сравните петуха и курицу, индюка и индюшку, не говоря уж о павлине. Да, воины полудиких племен наносили на себя боевой окрас, тогда как дикарки чаще всего скорее уродовали свое тело. И только в наши дни у людей этим правом завладели женщины и пользуются им весьма беззастенчиво.

Но ведь человеческое тело прекрасно само по себе! Достаточно взглянуть на полотна художников Ренессанса. Разве женское тело, чтобы казаться еще соблазнительнее, нуждается в каких-то дополнительных прибамбасах и фенечках? Спросите любого мужчину, и он подтвердит, что приятнее всего видеть свою избранницу обнаженной. А одежда, обувь, прическа — дело второстепенное. Говорят же, что дамы одеваются и посещают салоны красоты не для себя и не для партнеров, а для подруг, способных оценить их вкус и старания.

Валера рассуждал об этом отнюдь не со знанием дела, а довольно умозрительно. Дело в том, что в свои двадцать пять лет он оставался девственником. Разумеется, в школьные годы ему доводилось влюбляться, и не раз. Но предметы его вожделений не проявляли интереса к явному или тайному воздыхателю. Да и в самом деле, чем мог привлечь девичье внимание долговязый, белобрысый и застенчивый подросток с тонким хрящеватым носом? Ничем. Вот и приходилось его любовным чувствованиям до сих пор оставаться платоническими и нереализованными. Как же он обходился в таком возрасте без секса? Стыдно признаться, но в минуты интимных сновидений Валера испытывал вполне подростковые поллюции, зная о которых следователь-чистюля всегда держал у изголовья специальную салфетку или тряпочку, как сам выражался.

Это обстоятельство и наводило его на мечты о возможной женитьбе, которая избавит его от комплексов и стыдных проявлений мужской слабости. Но разве ночное семяизвержение можно трактовать как половую слабость, разве это не естественная потребность организма освободиться от груза заждавшихся сперматозоидов? Представления о будущей женатой жизни были наивными, но устойчивыми. Он всерьез полагал, что интимные отношения позволительно начинать, если пара уже объяснилась и готова к продолжению. Как можно поцеловать девушку, если она еще не решилась сказать тебе сокровенное «да»? Это ведь можно расценить как назойливое приставание, самоуверенное донжуанство, модный ныне харассмент, в конце концов. Нет, для него это было немыслимо! Ох, как же ошибался наивный невинный любовник!

Потаенные рассуждения были прерваны со стороны репликой продавщицы, которой надоело наблюдать за нерешительным посетителем, ни в какую не желающим переходить в категорию покупателя.

— Ну так что, берете? — довольно бесцеремонно спросила она и назвала вполне кругленькую цену.

«А Ксюша-то была права!» — внутренне крякнул тот, но безропотно полез за пластиковой картой. Правда, прежде чем расплатиться, он набрался смелости и попросил торговую даму капнуть капельку лака на ее ноготь, и без того окропленный многими разноцветными точками и крапинками: как видно, Валера был далеко не единственный, кому потребовалась подобная услуга. Продавщица, еще раз смерив его взглядом, открутила крышечку и коснулась концом кисточки своего ногтя, становясь еще более похожей на древнегреческую богиню зари, розовоперстую Эос.

Вернувшись на службу, Еромасов первым делом спрятал в стол свою покупку, твердо решив подарить ее криминалистке. После завершения следственных мероприятий, конечно. Сообщение о возможной причастности к делу жены Гудка придавало расследованию новый поворот. Требовалось немедленно навести о ней справки. В материалах, которыми его снабдила Ксения, были паспортные данные этой женщины, и Валера поспешил обратиться к базе данных МВД. Когда-то эту службу называли ЦАБ — Центральное адресное бюро. Потом несколько раз переименовывали, но суть дела не менялась — это было важное подразделение полиции; сначала все сведения хранились в бумажной картотеке (Еромасов по молодости лет об этом не задумывался, да это и не важно), потом началась цифровизация, теперь нужную справку можно было получить из закрытого интернет-ресурса.

Так, читал следователь открывшийся файл, «Наталия Борисовна Гудошникова» (если бы он знал прозвища, принятые в банном сообществе, то отметил бы, что пана так окрестили не только по принадлежности к железнодорожной газете). «Родилась, училась, работала, вышла на пенсию... Посещала Египет, Турцию, Черногорию, Чехию...» Неплохо для жены безвестного журналиста! Пожалуй, тут не обошлось без щедрого спонсора...

Он пропустил ряд ненужных фактов, потом вернулся назад и уточнил: «Работала на птицефабрике в должности обваловщицы...» Выходит, ножом владела профессионально. Та-ак. Настоящее место жительства — там-то и там-то. Порядок. Можно было оформлять повестку для уточнения материалов дела. Что ей стоило в простыне выйти на лестничную площадку и сделать свое черное дело? Телосложение, судя по данным, хрупкое, прическа мальчишеская, грудь плоская; такую даму, если бы и заметили, приняли бы за паренька. Ему вспомнилась картинка из занятий по патологоанатомии: женский инфантилизм, у таких женщин детей не бывает, вот они и занимаются своей внешностью. Лак на ноже должен привести мадам в чувство. Но почему на ноже не оказалось ее отпечатков? Понятное дело, стерла или орудовала в банных рукавицах. А следы маникюра? Возможно, он остался, когда она укладывала нож и прятала его среди свежего белья. А мотивы? В этом как раз и предстояло разобраться.

Помня заповедь известных сыщиков прошлого, что разбираться с делом нужно по горячим следам, он отложил в сторону бланк повестки: неизвестно, сколько будет доставлять письмо в черте города наша славная почта. Валера взялся было за трубку служебного телефона, но вспомнил, с каким недоверием люди в это мошенническое время относятся к звонкам, отверг и этот способ наведения контакта. В досье на Наталию Гудошникову имелся и ее электронный адрес. Это быстрее и надежнее, сейчас ведь все сидят в смартфонах. Валера зашел в почту и коротко набросал приватное приглашение на деловую беседу. Письмо мгновенно ушло к адресатке, оставалось немного подождать.

Успокоенно вздохнув, он подумал, что на данный момент с неотложными делами покончено и можно немного расслабиться и подумать наконец о Ксюше. Не прояви она бдительность, расследование не вышло бы из тупика. Но в этот момент в дверь снова коротко, но уверенно постучали.

На пороге стоял бывший сотрудник правоохранительных органов, а ныне пенсионер пан Опер. Ему удалось преодолеть барьер отчуждения между ним и молодым следователем — зазнайкой, как он считал, и выскочкой.

— У меня есть версия случившегося, — с порога начал визитер.

— Шерше ля фам?

У оцепеневшего Опера буквально глаза полезли на лоб.

14

Мадам Гудошникова вошла в следовательский кабинет легкой, уверенной походкой. Такой он себе ее и представлял. Крашеная, коротко подстриженная блондинка. Как ее не спутать в простыне с юношей? Жаль, что Ксения не нашла на ноже волоска. А может, нашла, да не обратила внимания?

Она без предложения поместила свою костлявую попку на стул для посетителей и вопросительно посмотрела на Еромасова. Готовясь к ответственной встрече, он несколько раз продумывал различные сценарии предстоящего разговора. Не хотелось превращать его в сухой допрос, но и лирику разводить не было оснований. В конце концов он решил действовать прямо, не уклоняясь от цели.

— Я пригласил вас, потому что наши эксперты обнаружили на ноже, которым было совершено преступление, любопытные следы. Так вот они совпадают со взятыми у вас отпечатками.

— Но там же ничего не может быть! — хрипловатым прокуренным голосом возмутилась Наталья, но можно было заметить, как зарделись мочки ее ушей с золотыми сережками.

— Но факт остается фактом. На ручке ножа присутствуют следы ваших... биоматериалов.

— Нет там никаких отпечатков!

— Вы так уверены?

— Стопудово!

— А вот мы не уверены.

С Натальи Гудошниковой слетело все ее спокойствие, и она, по женскому обычаю, решила перейти в наступление:

— Знаю, как вы ищете. Хотите упечь меня за решетку, начальник. Ничего не выйдет! Меня, женщину, пенсионерку, потерявшую мужа! Да никто не посмеет меня посадить. Если что, обращусь к самому Бастрыкину! Вам же будет нагоняй за то, что свой глухарь хотите повесить на несчастную вдову! Да я, если хотите знать...

Но Еромасов ничего более знать не хотел. Внезапно он почувствовал тяжелую усталость, как будто общается с энергетическим вампиром:

— Будем готовить материалы в суд. Там во всем разберутся. И что вы скажете на это? — Он молча поставил на столешницу флакончик с маникюрным лаком, давая понять, что аудиенция окончена.

За окном зарядил нудный дождь — бабье лето на год прощалось с людьми.

— А где вы взяли наборный нож? — напрямую спросил следователь.

— Нашла! — с вызовом выкрикнула дама.

Гудошникова с видом оскорбленной жертвы вскочила на ноги и покинула кабинет.

«Да, — подумал он, — та еще штучка! Пожалуй, не стоит дарить дорогой лак Ксюше. Этот цвет может напоминать ей об убийстве... Достаточно будет цветов». Он скосил глаза на лежащий на картонной коробке под столом букет поздних гладиолусов и бережно тронул скрипучий целлофан. В этот вечер им предстояло свидание.