Федор Михайлович Достоевский как истинный Православный верующий

Любовь к Богу живет в сердце у каждого русского человека.

Эта непреложная истина беспощадно оспаривается и осмеивается на протяжении последних полутора веков жизни человечества.

Одно из направлений богоборчества — утверждение, что многие великие люди, и в частности литераторы, являлись атеистами. К безбожникам причисляют Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тургенева, Льва Толстого, Есенина, Блока и многих других. Дошла очередь и до Достоевского.

«Достоевский — скрытый атеист и безбожник!» — такие душераздирающие вопли нередко можно услышать сейчас из уст западных и отечественных либералов и фальсификаторов жизни и творчества великого писателя. Атеистом Достоевского порой называли и раньше, с конца XIX века. Наиболее усердствовали в этом Стефан Цвейг и Зигмунд Фрейд. Но особенно этот вопрос стал злободневным и актуальным в настоящее время, ибо популярность Достоевского в мире все более возрастает. Своими глазами видел: полки книжных магазинов в Париже, Лондоне, Дрездене, Милане, Мадриде, Копенгагене, Мюнхене, Гаване, Каире завалены книгами Достоевского на немецком, французском, английском, испанском и других языках. Достоевский — единственный россиянин, который входит в десятку самых издаваемых авторов в мире. А раз читателям всей планеты так интересны книги этого «странного» православного русского, не мешало бы его оболгать и унизить. Ведь Русская Православная Церковь служит одним из барьеров на пути создания мирового атеистического «оцифрованного» концлагеря¹.

Первым, кто прямо высказал сомнение в наличии веры в Бога у Ф.М. Достоевского, был знаменитый писатель Стефан Цвейг.

«Есть Бог или нет?» — грозно спрашивает Иван Карамазов в ужасном диалоге своего двойника — черта. Искуситель улыбается. Он не торопится ответить, снять с измученного человека самый трудный вопрос. «Со свирепой настойчивостью приступает к сатане Иван в своем исступленном богоискательстве: он должен, он обязан дать ему ответ на этот важнейший вопрос его существования. Но дьявол только подливает масла в огонь нетерпения. “Ей-богу, не знаю”, — отвечает он пришедшему в отчаяние человеку. Чтобы помучить, он оставляет вопрос о Боге без ответа, оставляет ему страдания богоискательства»². В такой интерпретации передает одну из ключевых сцен романа «Братья Карамазовы» Стефан Цвейг.

По мнению С.Цвейга, богоискательство — проблема всех произведений Ф.М. Достоевского. Вопрос о Боге и о бессмертии является для писателя «первым вопросом», это, по выражению Цвейга, «гнойная заноза» и для него самого, и для почти всех героев его произведений.

«Из груди Достоевского вырывается крик: “Меня Бог мучит”. В этом тайна Достоевского: ему нужен Бог, но он Его не находит, — продолжает излагать свои мысли и домыслы С.Цвейг. — Иногда ему кажется, что он уже достигает Его в своем экстазе, — и снова потребность отрицания швыряет его на землю. Шестьдесят лет томится он исканием Бога и любит Бога, как каждое свое страдание; 60 лет он стремится к Богу и, “как трава иссохшая”, жаждет веры... Он хотел бы верить слепо — “как семипудовая купчиха”. Сжечь мозг в чувстве, по-животному тупо успокоиться в Боге — вот его мечта... Жажда Бога, исступленная, почти неприличная жажда — его любовь, страсть, пароксизм... Но стал ли он верующим благодаря своей фантастической жажде веры? Был ли Достоевский, самый красноречивый проповедник правоверия, Православия, — был ли он исповедником, христианином?»³

И со всей категоричностью Стефан Цвейг отвечает на этот вопрос: нет! «Достоевский проповедует веру в Бога, в Которого не верит сам... Достоевский, поэт вечных противоречий, олицетворенный контраст, проповедует веру как необходимость, и тем пламеннее проповедует ее другим, чем менее верит сам... Измученный исканием Бога, он хочет видеть блаженно верующих. Пригвожденный к кресту своего неверия, он проповедует народу Православие»⁴.

Так громогласно и с неким восторгом пригвождает к «позорному столбу неверия» Достоевского Стефан Цвейг, не утруждая себя доказательствами.

Многие авторы — представители западнолиберального направления, а также современные фальсификаторы творчества и биографии Достоевского утверждают, что сам писатель в Бога абсолютно не веровал, а только притворялся, надевая маску верующего. Некоторые даже уважаемые и маститые философы и литературоведы порой начинали искренне сомневаться в его вере.

В среде исказителей творчества писателя утвердилось мнение: неверие в Бога Достоевского или недостаточная вера его отразились на героях его произведений.

«Все герои Достоевского — и не последний из них он сам — носят в себе сатану»⁵, — прямо утверждает Стефан Цвейг. Такое откровенно ложное и совершенно фантастическое суждение вызвало бешеный восторг в среде западных либералов и отечественных недругов Достоевского.

В другом месте своего опуса Стефан Цвейг рассуждает так: «В его душе совмещаются великая вера и крайний атеизм. В своих героях он с равной убедительностью показал самые полярные возможности обеих форм (не убедив себя, не придя к какому-нибудь решению) — смирения, преклонения, растворения в Боге — и вместе с тем самой грандиозной противоположности этих чувств — стремления самому стать Богом... И душа его — с обоими, с “человеком Божиим” и с отрицателем Бога, с Алешей и Иваном Карамазовым... Он остается и с праведно верующими, и с еретиками»⁶.

Некоторые авторы считают, что положительные герои в романах Достоевского, которые по замыслу сочинителя должны были отражать правоту Православия и являться символами веры, — Алеша Карамазов, старец Зосима, князь Мышкин (эскиз русского Христа) — изображены якобы не так ярко, как отрицательные герои-атеисты. Однако всем известно, что в искусстве изображение положительного героя — несоизмеримо более трудная задача, чем обрисовка злодея. Впрочем, большинство литературоведов все же убеждены, что Мышкин, Зосима и Алеша Карамазов в произведениях писателя выглядят достаточно убедительно.

По мнению А.В. Лесевицкого, в романе «Братья Карамазовы» нет достойного опровержения «теории Великого Инквизитора», критических измышлений Ивана Карамазова, все рассуждения старца Зосимы и Алексея выглядят блекло на фоне логически выверенной критики христианства в легенде⁷. Английский исследователь творчества Достоевского Карр⁸ считает, что упреки Богу Ивана Карамазова сильнее, чем защита Бога Алешей и старцем Зосимой. И все же, по мнению большинства отечественных достоевсковедов, легенда о Великом Инквизиторе передает кризис не христианства вообще, а католицизма и западноевропейского мироустройства, а взгляды Ивана Карамазова подвергнуты основательной критике не только Алешей и Зосимой, но и всем последующим содержанием романа.

Критики Достоевского безосновательно утверждают, что сам автор находится не на стороне положительных героев — православных верующих Мышкина, Алеши Карамазова и старца Зосимы, а внутренне симпатизирует Великому Инквизитору, Ивану Карамазову и другим отрицательным героям-безбожникам.

Еще Л.Шестов писал, что якобы подлинный голос писателя прозвучал в высказываниях подпольного господина, Раскольникова и даже Великого Инквизитора, а не в речах «официальных» глашатаев гуманистических ценностей: «Ему самому страшно было думать, что “подполье”, которое он так ярко обрисовывал, было не нечто ему совсем чуждое, а свое собственное, родное. Он сам пугался открывшихся ему ужасов и напрягал все силы души своей, чтобы закрыться от них чем-нибудь, хоть первыми попавшимися идеалами. Таким образом и создавались фигуры князя Мышкина и Алеши Карамазова. Отсюда и неистовые проповеди, которыми переполнен его “Дневник писателя”... О ком идет речь в сказании о Великом Инквизиторе? Кто этот кардинал, из рук которого народ принимает свои же собственные хлебы?»⁹

А вот что пишет современный отечественный либерал и хулитель Ф.М. Достоевского А.В. Лесевицкий: «Мы никогда не узнаем, на стороне какого персонажа был сам Достоевский, он унес эту тайну в иной мир. В романах писателя совершаются чудовищные антихристианские деяния, граничащие с богохульством, происходит попрание христианских святынь... В произведении “Идиот” Достоевский показывает нам весьма близкого к христианству человека: кроткого, добродушного, всепрощающего, сострадающего, жертвенного, человека, лишенного сребролюбия и гордыни, более того, не принимающего этот мир, в котором царят зло и несправедливость, который в конце произведения снова становится слабоумным. Например, не присутствует ли в тексте романа “Идиот” некоторая ирония над христианским типом человека? При анализе роман можно интерпретировать как трагедию человека, христианские идеалы которого столь жестоко отвергнуты и попраны основной массой действующих лиц произведения. Достоевский со всей жестокостью своего таланта показывает невозможность и (самое страшное) ненужность христианской аксиологии в обществе, напоминающем Содом и Гоморру... Достоевский с садистской экспрессией издевается над своим персонажем, ставит его в самые неимоверные жизненные, психологические, межличностные обстоятельства. Не является ли этот садизм по отношению к князю Мышкину латентным неприятием христианства у самого Достоевского?»¹⁰

Критики Достоевского задают читателям вопрос: каким образом в голову Федору Михайловичу приходили мысли о рубке икон топором, идеи психологического садизма по отношению к христианскому человеку — князю Мышкину, идеи самообожествления человека (Кириллов), идеи перерождения института Церкви (Великий Инквизитор)? По их мнению, к безбожному агностику такие мысли могли приходить, но к подлинному христианину — нет.

Западные либералы и очернители великого писателя идут дальше в своем словоблудии. Эти «мозгокруты» доходят до того, что начинают утверждать, что все отрицательные герои-атеисты в произведениях Достоевского — это он сам!

Еще Н.А. Бердяев написал такие кощунственные строки: «Все герои Достоевского — он сам, различная сторона его собственного духа»¹¹.

Д.С. Мережковский, поддерживая Н.А. Бердяева, в домыслах идет еще дальше: «Доныне казалось, что у него два лица — Великого Инквизитора, предтечи антихриста, и старца Зосимы — предтечи Христа. И никто не мог решить, иногда сам Достоевский не знал, какое из двух лиц подлинное, где лицо и где личина»¹².

Современные хулители и обличители Достоевского сомневаются в христианском мировоззрении литератора. «Нам кажется, что фундаментальным недостатком “христианской методологии” в анализе романов писателя является фанатичная убежденность некоторых авторов, что-де подлинный голос “русского Данте” проявляется исключительно в таких персонажах, как старец Зосима, князь Мышкин, Алексей Карамазов, а не в сатанинской гордыне Ивана Карамазова и Великого Инквизитора, в сладострастных признаниях шизоида Ставрогина, — пишет А.В. Лесевицкий. — Откуда эта убежденность, что Достоевский сеял только доброе, светлое, “христианское”, проповедовал исключительно “Православие”, а не агностицизм? Не описывал ли “сумрачный гений” свои собственные искушения, соблазны, темные и бессознательные уголки собственной, отнюдь не христианской души? Не звучат ли в речах Ивана Карамазова и даже Великого Инквизитора некоторые ноты аутентичного голоса самого литератора?»¹³

Образцом формирования лжи и клеветы для современных фальсификаторов жизни и творчества Достоевского является Стефан Цвейг, который со смакованием писал, безжалостно втаптывая писателя-праведника в грязь: «Кто создал Федора Карамазова, образы студента в “Подростке”, Ставрогина в “Бесах”, Свидригайлова в “Преступлении и наказании”, этих фанатиков плоти, этих одержимых сладострастием, этих мастеров распутства, тот сам должен был пережить самые низкие формы чувственности, ибо необходимо духовно любить разврат, чтобы дать этим образам их жестокую реальность... Каждое извращение описано у него с сексуальным подъемом и ощутимой вибрацией чувств, и многое, конечно, он сладострастно пережил... Чувственность Достоевского — лабиринт, в котором спутаны все пути; Бог и зверь уживаются рядом в одном теле, и в символе Карамазовых знаменательно, что Алеша, этот ангел, святой, является сыном Федора, жестокого сладострастника»¹⁴.

Человека-праведника, стремящегося жить в соответствии с Евангелием, Стефан Цвейг изображает «зверем», «преступником», «погрязшим в пороках».

«Первое впечатление от Достоевского — ужас, — пишет С.Цвейг. — Он был человеком внезапных звериных порывов... Достоевского не останавливают преграды буржуазной морали, и никто не может в точности сказать, в какой мере жизнь его переступила грани закона, в какой мере преступные инстинкты его героев осуществились в нем самом. Доказано самое незначительное. Ребенком он жульничал в картах (наглая ложь. — М.О.-Д.), и как его трагический шут Мармеладов в “Преступлении и наказании” украл у жены чулки, чтобы их пропить, так Достоевский крадет деньги и платья для игры в рулетку (ложь. — М.О.-Д.). Биографы не решаются определить, насколько чувственное распутство его “подполья” близко к извращенности, в какой мере гнездились в нем сексуальные извращения “сладострастных насекомых” — Свидригайлова, Ставрогина и Федора Карамазова (жена писателя, Анна Достоевская, свидетельствовала, что Федор Михайлович — «самый целомудренный человек» — М.О.-Д.)... Все заложенные в нем семена должны взойти: добро и зло, опасность и ее преодоление... Он позволяет размножаться сорной траве пороков, безудержно гонит в жизнь все свои, даже преступные, инстинкты. Он любит свои пороки, свою болезнь, игру, свою злобу и даже сладострастие»¹⁵.

Увы! Даже в недрах Русской Православной Церкви у подлинно православного верующего Федора Достоевского были недоброжелатели.

Некоторые религиозные мыслители и деятели Церкви считали, что Достоевский не в полной мере понимает и отражает ортодоксальное Православие. Еще при жизни писателя на него яростно нападал К.Н. Леонтьев: «Из круга действующих лиц (в произведениях писателя. — М.О.-Д.) многие и много говорят о Боге, о Христе, — говорят хорошо, красноречиво, пламенно, с большой искренностью, но все-таки не совсем православно, не по-церковному... Все эти речи с точки зрения религиозной не что иное, как прекрасное благоухающее “млеко”, в высшей степени полезное для начала тому, кто вовсе забыл думать о Боге и Христе; но только “начало пути”, а твердую и настоящую пищу православного христианства человек познает тогда, когда начнет с трепетным, живым интересом читать Иоанна Златоуста, Филарета Московского, жития святых, переписку оптинских наставников, Макария и Антония, с их духовными детьми, мирянами и монахами»¹⁶.

К.Н. Леонтьев совершенно забывает о том, что Ф.М. Достоевский писал не религиозные брошюры о вере и Православии, а чисто художественные произведения. Что касается Иоанна Златоуста, житий святых и других религиозных источников, которые перечисляет К.Н. Леонтьев, то писатель их многократно читал и перечитывал, а Евангелие знал практически наизусть.

Известны слова философа Н.Бердяева, что писатель не был ортодоксом Православия: «Достоевский в своем понимании христианской свободы как бы выходит за пределы исторического Православия. Для чисто православного сознания он, конечно, более приемлем, чем для сознания католического, но и консервативное Православие должна пугать духовная революционность Достоевского, его безмерная свобода духа»¹⁷.

Некоторые авторы ошибочно считают, что официальная Церковь «довольно настороженно относилась к его творчеству». Якобы к нему неодобрительно относились обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев и митрополит Исидор. Это откровенная ложь. К.П. Победоносцева и Ф.М. Достоевского связывали добрые, приятельские отношения, они часто встречались и переписывались. Митрополит Исидор с одобрением относился к религиозности писателя, лишь засомневался в целесообразности захоронения его тела в Александро-Невской лавре, однако вопрос быстро разрешился после общения митрополита с К.П. Победоносцевым.

Стальная, неукротимая, подлинная религиозность писателя тесно переплетается с его идеей об особой роли русского народа, так называемой «русской идеей» Ф.М. Достоевского.

Эти взгляды Ф.М. Достоевского в наибольшей степени ясно, со «страшилками», пугающими любого европейского обывателя, выразил Стефан Цвейг. Он пишет: «Первая граница, которую перешагнул Достоевский, первая даль, им открытая, была Россия. Он открыл миру свой народ, расширил наше европейское сознание. До него Россия представляла собой предел для Европы: переход к Азии, белое пятно на карте. Он дал нам возможность ощутить в этой враждебной стране братскую душу»¹⁸.

Однако Стефан Цвейг, а вслед за ним все его западные последователи и современные русофобы, извращает и утрирует «русскую идею» Достоевского, превращает ее в страшилку. Он и его сторонники считают, что Достоевский навязывает Европе и всему миру нового, русского православного Христа. «Смутно вырисовывается новый лик Христа, — пишет С.Цвейг. — Как со старинных потемневших икон, смотрит на нас чуждый пронзительный взор с кротостью, но и с ненавистью, с жестокостью. И страшен сам Достоевский, когда нам, европейцам, как заблудшим язычникам, возглашает он эту русскую весть спасения. Злым, фанатичным, средневековым монахом с византийским крестом, словно бичом, в руке стоит перед нами этот религиозный фанатик. Не мягкой проповедью, а словно в бреду, одержимый, возвещает Достоевский свое учение. Дубиной опровергает он всякое возражение. С пеной у рта бросает он анафему нашему миру...

Все наши идеалы неистово топчет он ногами, чтобы приготовить путь своему новому, русскому Христу. Европа, что она такое? Кладбище, смердящее гнилью, негодное даже служить удобрением для нового посева. Католицизм — учение дьявола, поругание Христа. Папа — сатана, наши города — Вавилон, наша демократия — жидкая похлебка размягченного мозга, революция — проказы дураков и одураченных, пацифизм — бабья болтовня. Все идеи Европы — отцветший, завядший букет. Только русская идея — единственно великая, единственно истинная!.. Итак, Россия — Христос, новый спаситель, а мы — язычники... Россия — это народ-богоносец, он скажет свое последнее слово человечеству — примирение... Достоевский говорит:  “Мы первые объявим миру, что не через подавление личности иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций. Над Уралом воссияет вечный свет, и вера смиренного народа, а не дух европейской культуры со своими мрачными силами спасет мир... Никогда национальная идея как идея мировая не была возвещена Европе гениальнее, завлекательнее, соблазнительнее, восторженнее, чем русская идея в книгах Достоевского”»¹⁹.

Вот так образно и красиво, но не совсем точно и даже отчасти извращенно преподносит «русскую идею» Ф.М. Достоевского Стефан Цвейг.

И повышенная религиозность, и «русская идея» Ф.М. Достоевского некоторыми западными либеральными философами и отечественными очернителями великого писателя объявляются плодом его патологической (болезненной) психики. По существу, объявляют Достоевского сумасшедшим, в голове которого родились навязчивые идеи.

«Если смотреть на личность и творчество Достоевского исключительно в рамках психиатрии, то он всего лишь талантливый психопат, эпилептик и невротик, вероятно, страдающий еще и биполярным душевным расстройством»²⁰, — заключает в 2021 году А.В. Лесевицкий, не являющийся врачом и не имеющий никаких профессиональных познаний в психиатрии.

«Для меня как психиатра Достоевский — это не более чем эпилептик, подобный любому другому эпилептику»²¹, — громко провозглашает В.Франкл, намекая на то, что причина идей и взглядов Достоевского кроется в его нарушенной психике. Психическими расстройствами объясняют религиозность и «русскую идею» Достоевского И.Кипервас²² и Л.Яковлев²³.

Как известно, Ф.М. Достоевский страдал эпилепсией. Однако 50-летнее научное изучение истории его болезни не обнаружило у него ни когнитивных (умственных) нарушений, ни навязчивых идей²⁴.

Навязчивые идеи (обсессии) — настойчиво возникающие в сознании больного мысли, которые другим могут показаться странными и появление которых он эмоционально переживает, поскольку считает их лишними и тягостными, пытается избавиться от них.

Такая характеристика, данная учеными-психиатрами в отношении навязчивых идей, сразу рождает сомнение в их наличии у Достоевского.

Разве Федор Михайлович пытался избавиться от идей (например, об особой роли русского народа), которые его критики считают навязчивыми, то есть проявлением болезни, и за которые его обвиняют? Достоевский их настойчиво разъяснял и внедрял в массы через «Дневник писателя», литературные и публицистические произведения. Он не считал их «лишними и тягостными», и они родились не в «больной» его психике; эти совершенно здравые мысли и убеждения явились результатом его жизненного опыта, глубоких знаний и философского анализа.

* * *

А.В. Лесевицкий, один из наиболее рьяных современных очернителей жизни и творчества великого писателя, недавно самоуверенно и высокомерно заявил: «Мы никогда не узнаем всей правды о том, был ли Достоевский верующим человеком или нет. Литератор унес в могилу все тайны своей души»²⁵.

Но я совершенно уверен в обратном и попробую не торопясь, обстоятельно рассмотреть актуальнейший для нашего Отечества и Православия вопрос о вере Федора Михайловича Достоевского.

В 2006 году роду Достоевских исполнилось 500 лет. Показательно, что в этом роду было очень много священников. Православным священником являлся и родной дед писателя — Андрей Григорьевич Достоевский, иерей православного храма села Войтовцы вблизи Винницы. Отец будущего писателя, Михаил Андреевич Достоевский (1789–1839), вначале успешно окончил Подольско-Шаргородскую духовную семинарию. По практике тех лет, согласно указу императора Александра I, часть выпускников семинарий поступала в медицинское образовательное учреждение, где обучалась на казенные средства. Поскольку Михаил Андреевич мечтал стать доктором, он, успешно сдав экзамены, поступил в Московскую медико-хирургическую академию, которую блестяще окончил в 1813 году. В дальнейшем служил военным врачом, а с 1821 года работал доктором в Московской Мариинской больнице для бедных, передовом лечебном учреждении, которое патронировала вдовствующая императрица Мария Федоровна.

Михаил Андреевич Достоевский был очень верующим человеком, регулярно посещал церковь, соблюдал пост. Как выпускник духовной семинарии, он хорошо знал Православие, молитвы и церковные обряды. В религиозном духе с младенчества воспитывал своих детей. Придерживался патриархальных взглядов, поддерживал в семье дисциплину. Являлся культурным человеком, выписывал все книги и журналы, издаваемые в стране, устраивал по вечерам семейные чтения. Был высокопрофессиональным доктором, за безупречную службу в больнице награжден тремя государственными наградами.

Мать будущего писателя, Мария Федоровна Достоевская (урожденная Нечаева, 1800–1837), происходила из старинного московского купеческого рода, являлась православной верующей, доброй, нежной и ласковой женой и матерью.

Федор Михайлович Достоевский родился 30 октября (11 ноября по новому стилю) 1821 года²⁶ в южном флигеле Мариинской больницы для бедных, на улице Новая Божедомка. По православному обычаю, ребенка окрестили через три дня в домовой церкви больницы — храме во имя апостолов Петра и Павла. Крещение совершал священник Василий Ильин, ему помогал дьячок Герасим Иванов. Своими глазами видел «книгу для записи крещеных и отпетых в церкви Петра и Павла» за 1814–1823 годы. Там на странице 148 имеется запись: «Родился младенец в доме больницы для бедных у штаб-лекаря Михаила Андреевича Достоевского, — сын Феодор». Так в России официально появился еще один православный верующий.

Небесным своим покровителем писатель считал Феодора Тирона, воина, священномученика, сожженного на костре за Христа в 306 году в Константинополе. 17 февраля, в первую седмицу Великого поста, Федор Михайлович всегда отмечал память Феодора Тирона. Имя Феодор (Дар Божий) возводит к евангельской притче о талантах и ответу на Страшном суде, как наделенные талантами, одаренные, распорядились ими в земной своей жизни. В музее-квартире Ф.М. Достоевского на Божедомке икона святого Феодора Тирона — наиболее почитаемая среди всех икон, она неизменно вызывает всеобщее внимание посетителей.

Когда Федору исполнился годик, семье дали казенную квартиру побольше на первом этаже северного флигеля Мариинской больницы. Здесь ныне располагается Московский мемориальный музей Ф.М. Достоевского. Несколько десятков лет я ежегодно приезжал в этот замечательный музей, знакомясь с документами и материалами под руководством директора музея, доцента Г.Б. Пономарёвой, чью фундаментальную книгу «Достоевский: я занимаюсь этой тайной» с дарственной надписью Галины Борисовны бережно храню. А сейчас в музее Достоевского работают замечательные историки литературы П.Е. Фокин (директор), О.В. Золотько, А.В. Петрова и др.

Первоначально семья Достоевских имела здесь всего три комнаты. А семья была большой: отец, мать и восемь детей. Федор родился вторым, после старшего брата Михаила, и прожил в этой квартире на Божедомке до 15-летнего возраста. Спали Михаил и Федор в детской, свернувшись калачиком на сундучках, длина которых составляла 113 см. «Отец и мать были люди небогатые и трудящиеся», — писал впоследствии писатель. Семья испытывала нужду, а отец с 6 часов утра до позднего вечера добросовестно и самоотверженно лечил больных в Мариинской больнице для бедных. Поразительно, что все больные в этом лечебном учреждении лечились совершенно бесплатно.

В зале, выкрашенной в желто-канареечный цвет, обращают на себя внимание два ломберных столика. На одном из них размещены книги, по которым учился в пансионе Федор Достоевский. Он выучился читать в 4 года, а его первой и самой любимой книгой стала детская библия — «104 священные истории из Ветхого и Нового Завета», которая ныне занимает самое видное место на столике Федора. В этой книге среди разных библейских историй изложена в виде главы «История о Иове». Впрочем, в семье имелось, очевидно, и отдельное издание Книги Иова.

«Читаю Книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг... Эта книга — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» — писал Ф.М. Достоевский в письме своей жене, А.Г. Достоевской, 10 июня 1875 года.

У Иова отнято всё — дети, богатство, он поражен тяжелой болезнью, остается же у него возможность свободной веры, веры даром, а не за награду. Иов по великодушию принимает посланные лишения и страдания: «Бог дал, Бог и взял». Бог же за лишения и веру одаривает Иова: он снова достаточно богат, через годы у него появляются новые дети.

До поступления в пансион старшие дети в семье занимались с учителями, которые приходили на дом. Любимым домашним учителем детей был дьякон И.В. Хинковский, который, помимо службы в храме, являлся преподавателем престижного Екатерининского института. Он обучал детей семьи Достоевских, помимо русского языка и математики, Закону Божьему. Именно последний предмет, благодаря дьякону Хинковскому и религиозности детей, стал самым любимым в семье. «К его приходу в зале всегда раскладывали ломберный стол, и мы, четверо детей, помещались за этим столом вместе с преподавателем, — вспоминал брат писателя Андрей. — Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец дьякон, не припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся 2 часа, проводил в рассказах (о потопе, приключениях Иосифа, Рождестве Христовом и др. — М.О.-Д.) и в толковании Священного Писания... Положительно могу сказать, что он своими уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца».

В гостиной по инициативе отца будущего писателя вечерами устраивались семейные чтения вслух. Помимо церковных книг, читались и обсуждались художественные и исторические произведения. «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина Федор Достоевский с детства знал почти наизусть!

«Я происходил из семейства русского и благочестивого, — писал Ф.М. Достоевский уже в зрелом возрасте. — С тех пор как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей». Семья была патриархальной и религиозной. В доме всегда был строгий порядок. Детей никогда не били, не наказывали физически, но и не баловали. В беседе с братом Андреем в конце жизни Федор Достоевский назвал своих родителей «передовыми людьми».

Литературоведы советского периода пытались принизить влияние родителей на развитие будущего писателя, более того, всячески старались очернить его отца. Но вот что пишет выдающийся достоевсковед И.Л. Волгин: «Несомненно, что мать и отец Достоевского искренне любили друг друга. Несомненно, что они были людьми порядочными. Бесспорно также и то, что интересы семьи составляли для них смысл жизни и что они чрезвычайно серьезно подходили к своим родительским обязанностям»²⁷.

Большая многодетная семья была очень дружной, причем любовь родителей и детей была обоюдной. Мария Федоровна писала мужу из поместья Даровое в 1835 году: «Дети нас любят, и мы щастливы ими, чего же нам больше? Богатство? Да составит ли оно наше щастие?»

О русском благочестии родительского дома Федор Достоевский восторженно писал в конце жизни: «Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь 10 лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец... Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным».

В каждой комнате квартиры Достоевских на самом видном месте была икона. Строго соблюдали все религиозные обряды, постились, исповедовались в церкви. Каждое воскресенье и в праздники на литургию и к всенощной родители вместе со всеми своими детьми ходили в больничную домовую церковь Святых Петра и Павла. У Федора Достоевского память сохранила детские воспоминания об этой церкви: расписной свод над полукруглым иконостасом, с окнами на третьем этаже, через которые тяжелые больные прямо из палат могли наблюдать и слышать церковную службу. Самое яркое раннее детское впечатление Федора: в возрасте двух лет, когда его причащала мать, он увидел, как голубок пролетел через церковь из одного окна в другое. Еще одно событие на всю жизнь врезалось в память Федора Достоевского: при гостях на сон грядущий он, трехлетний, стал на колени перед образами и прочел: «Все упование, Господи, на Тебя возлагаю. Матерь Божия, сохрани мя под кровом Своим». Гости хвалили малютку, и эта молитва осталась навсегда — ею Федор Михайлович напутствовал уже своих детей.

С раннего детства Федя Достоевский ощущал себя жителем Москвы, которая в народном сознании оставалась исторической, православной святыней. На окраину, в Божедомку, проникал сильный и неповторимый дух Первопрестольной с ее нескончаемым перезвоном колоколов множества церквей, с неизменным соблюдением народом всех церковных праздников и обрядов. Федор с родителями часто посещал Кремль и московские соборы, восхищался Успенским и Архангельским соборами, Владимирской иконой Божией Матери, Иверской иконой.

Ежегодно семья во главе с маменькой совершала паломничество в Троице-Сергиеву лавру. В лавре проводили 5–6 дней, посещали все церковные службы, накупали церковные игрушки троицких и богородских мастеров. Праведничество Сергия Радонежского и Тихона Задонского становилось, по признанию Федора, духовным ориентиром при становлении личности будущего писателя.

Большую роль в духовном воспитании и развитии Федора Достоевского сыграло сельцо Даровое, где после восстановления дворянства родители будущего писателя приобрели небольшое, почти не приносящее дохода имение. С 1831 по 1836 год все летние месяцы Федя вместе с другими детьми и матерью проводил в Даровом. Здесь он, часто общаясь с крестьянами и их детьми, видя их тяжелую жизнь и нужду, сочувствовал и помогал им. Бывало, что он отдавал свой обед или выловленную в пруду рыбу крестьянским детям. А однажды, когда крестьянка в поле уронила жбан с водой и ей нечем стало поить младенца, 10-летний Федя сбегал за две версты в деревню и принес воды. Здесь, в Даровом, Федя Достоевский впервые обнаружил, что простые люди, крестьяне, очень религиозны.

С приездом в Санкт-Петербург, в пору обучения в Главном военно-инженерном училище, Федор Достоевский вступил в новую фазу своего духовного и религиозного развития. По мнению кондукторов (курсантов) училища, он был «чрезмерно религиозен», за что получил у них прозвище «отец Фотий». Любил лекции по Закону Божьему, очень часто и подолгу увлеченно беседовал о духовном со священником училища Полуэктовым.

В достоевсковедении считается, что встреча Федора Михайловича с воинственным атеистом В.Г. Белинским и участие в кружке петрашевцев оказали на религиозность писателя негативное воздействие. Якобы он стал реже посещать церковь и «заразился» атеистическими идеями утопического социализма, будто бы у него «наступил кризис религиозного сознания». Полностью согласиться с этим я не могу. Правда, есть высказывание самого Достоевского о некотором кризисе духовного сознания у него в этот период. Еще бы — ведь выдержать такие жестокие атаки атеистов и атеистического учения не просто. И все же вера-то у Достоевского выдержала, не стал он безбожником!

Восприняв некоторые идеи В.Г. Белинского по переустройству российского общества, Достоевский оставался православным верующим и отстаивал свои религиозные убеждения, смело вступая в спор со своим кумиром. Как только Белинский начинал хулить Христа, у «Достоевского все лицо изменялось, точно он заплакать хочет», и Федор Михайлович ожесточенно начинал защищать и Христа, и Православие.

Приверженность Христу, Евангелию не пресекалась в этот петербургский период жизни. Так свидетельствуют о Достоевском преподаватель Военно-инженерного училища А.И. Савельев и многие другие. В частности, Николай Спешнев рассказывал, что на Федора Михайловича Петрашевский производил отталкивающее впечатление тем, что был «безбожник и глумился над верой». Доктор С.Д. Яновский вспоминал, что когда Достоевский уже в пору участия в собраниях петрашевцев обращался к политике и социологии, то «всегда на первом плане у него выдавался анализ какого-либо факта или положения, за которым следовал практический вывод, но такой, который не шел вразрез с Евангелием». Сами идеи утопического социализма воспринимались Достоевским с христианским уклоном — воцарить на земле заповеди Иисуса Христа.

Пути веры Достоевского дальше шли через эшафот, ставший его Голгофой, и каторгу. В «Идиоте», вспоминая предсмертные минуты, Достоевский пишет: «Крест он с жадностью целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас» в иной мир. Религиозные чувства переполняли уходящего в бессмертие смертника Достоевского. Пока шли последние приготовления к казни, Достоевский сказал Спешневу: «Мы скоро будем вместе с Христом». Но атеист Спешнев с усмешкой и издевкой ответил: «Нет, горстью праха».

Быть может, это Сам Господь Бог испытал веру Федора имитацией казни и каторгой!

Возвращение к жизни с объявлением отмены казни явилось Воскресением в полном объеме всех прежних (в первую очередь народно-патриотических) ценностей и укреплением веры. «Быть человеком между людьми и остаться им навсегда в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь», — писал Федор в письме брату Михаилу перед отправкой на каторгу.

В тяжеленных 12-фунтовых кандалах 1460 дней каторги предстояло прожить от звонка до звонка в Омске каторжанину Достоевскому. «Те 4 года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время!» — писал он брату Андрею, уже начав отбывать в Семипалатинске солдатчину. Его судьба повторила судьбу Иова. Лишение дворянства, всех прав и состояния, ежедневный 14-часовой тяжелый физический труд, короткий сон на голых нарах в жалком, тесном бараке, скудная пища, оскорбления надзирателей, охранников и «восьмиглазого» мерзавца плац-майора Кривцова, прогрессирование прицепившейся к нему страшной падучей болезни с мучительными припадками — жизнь, как и Иова, испытывала его веру на прочность! А затем — подневольная солдатчина, суровая и тягостная служба рядовым в 7-м Сибирском линейном батальоне в далеком провинциальном Семипалатинске. И ведь по приговору солдатом он должен был служить весь срок, то есть 25 лет, а затем становился ссыльным, без надежды на возвращение из Сибири в центральную часть России.

Литературоведы советского периода, гроссманы и селезневы, заикались было о некотором ослаблении веры у солдата Достоевского. Фактик у них был только один-единственный — «свидетельство» стряпчего (прокурора) А.Е. Врангеля, который менее года в Семипалатинске общался с Достоевским, а затем укатил обратно в столицу. Барон позднее обмолвился в воспоминаниях, что «о религии с Достоевским мы мало беседовали. Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил». Но есть ли время у ссыльного рядового, тянущего солдатскую лямку, ежедневно ходить в церковь? И разве «нелюбовь» к местным сибирским священникам свидетельствует об ослаблении веры в Бога? Федору Достоевскому семипалатинские священники не нравились из-за их плохого знания Евангелия и церковных служб, пьянства и несоблюдения поста.

А вот священник из Кузнецка отец Евгений (Тюменцев), который венчал Федора и Марию Дмитриевну Исаеву 6 февраля 1857 года и затем около 10 дней общался с Достоевским, имеет иное, чем молодой прокурор А.Е. Врангель, мнение. Отец Евгений утверждает, что произвел хорошее впечатление на писателя, тепло вспоминает об их задушевных беседах, подтверждает религиозность и веру Достоевского.

Впрочем, если анализировать воспоминания А.Е. Врангеля, то в них можно найти такие строки: «Мы в теплые вечера растягивались на траве и, лежа на спине, глядели на мириады звезд, мерцавших из синей глубины неба. Созерцание величия Творца, всеведомой, всемогущей божеской силы наводило на нас какое-то умиление, как-то смиряло наш дух... Достоевский говорил о Христе с восторгом». Какое же здесь «ослабление веры», господа гроссманы и селезневы?

О стойкой, железной вере в Бога ссыльного солдата Достоевского свидетельствует следующее событие.

Весной 1855 года к Достоевскому неожиданно нагрянул в гости старый петербургский товарищ. Федор Михайлович к тому времени уже добился, чтобы ему разрешили жить в малюсенькой квартирке в скособоченной, убогой хатке. Он чувствовал себя здоровым, ибо уже около года не испытывал приступов падучей. Стояла ночь перед светлым Христовым Воскресением. Но на радостях свидания старые товарищи забыли, какая это ночь, и всю ее проговорили о литературе и жизни. Наконец коснулись религии. Товарищ был воинственный атеист, богоненавистник, Достоевский — верующий. Каждый с яростью отстаивал свои убеждения. Вспыхнул ожесточенный спор.

«“Есть Бог, есть!” — закричал вдруг Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. “И я почувствовал, — рассказывал Федор Михайлович, — что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да, есть Бог!” — закричал я — и больше ничего не помню»²⁸.

Ожесточенный спор о Боге вызвал у возбужденного, истинно верующего человека жестокий приступ эпилепсии, который случился с ним после длительного перерыва. Врачи предупреждали его, что не нужно сильно волноваться, спорить, ибо это, как правило, провоцирует приступ падучей.

Однако мог ли истинно верующий человек спокойно усидеть и смолчать, когда слышал богохульные слова? Его сердце и душа не выдержали, и он, не жалея себя и свое здоровье, отчаянно заступился за веру.

* * *

И вот снова Достоевский в Санкт-Петербурге. Ему разрешено писать литературные произведения и печататься. С января 1860 по январь 1881 года, до самой своей смерти, это был убежденный православный верующий. А еще мыслитель и философ, который и в своих произведениях, и в речах и беседах остро ставил религиозные вопросы и убедительно доказывал и существование Бога, и правоту Православия.

В этот период жизни для Достоевского всегда существовал главный духовно-нравственный ориентир — «сияющая личность Иисуса Христа».

Достоевский, как религиозный философ, жизни на земле (конечной) противопоставляет жизнь бесконечную, чувствуя и понимая ее в евангельском свете.

Наиболее убедительно это представлено в диалоге писателя с корректором журнала «Гражданин» В.В. Тимофеевой, которая так описывает их разговор о религии и Боге:

«— Стремитесь всегда к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе, как костер! Чтобы всегда пылал душевный огонь, — говорил собеседнице Достоевский. — А какой же все-таки у вас идеал?

— Идеал один... для того, кто знает Евангелие...

— Но как же вы понимаете Евангелие? Его ведь разно толкуют. Как, по-вашему: в чем вся главная суть?

— Осуществление учения Христа на земле, в нашей жизни, в совести нашей.

— И только? — тоном разочарования протянул он.

— Нет, и еще... Не все кончается здесь, на земле. Вся эта жизнь земная — только ступень в иные существования.

— К мирам иным! — восторженно сказал он, вскинув руку вверх к раскрытому настежь окну, в которое виднелось такое прекрасное, светлое и прозрачное небо. — И какая это дивная, хоть и трагическая задача — говорить это людям! — с жаром продолжал он. — Трагическая, потому что мучений тут очень много. Но зато — столько величия!»²⁹

Надо сказать, что вера в загробный мир — один из главных показателей подлинной веры человека в Бога. Земная праведная жизнь — лишь ступенька к восхождению человека к небесной, загробной, бесконечной жизни. Большинство тех россиян, кто в 90-х годах ХХ столетия из-за смены парадигмы в обществе и моды навесили на шею золотые массивные кресты или обыкновенные крестики, пройдя период отравления ядом атеизма в советской школе, пионерии и комсомоле, как правило, не верят в загробную жизнь, а следовательно, не стойкие, не подлинные верующие. Но официальная Церковь не должна ни осуждать, ни порицать этих людей. У нас всех есть только один Судия — Господь Бог! Надо быть терпеливыми. Ведь сколько из этих первоначально нестойких людей, тянущихся к Богу, становились железными бойцами за веру, отдавая за Православие и Россию свои жизни!

В одной из рабочих тетрадей Достоевского обнаружен план: «Написать книгу об Иисусе Христе». В 1867 году в Базеле Федор Михайлович был потрясен картиной Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос». Иисус Христос представлен на полотне с чудовищно исхудавшим телом, руки и ноги Его были посиневшими, с пронзенными сквозными ранами; лицо — неимоверно измученное. «Какие же муки перенес за нас, людей, Христос!» — воскликнул Федор Михайлович. В голове пораженного писателя тотчас родился замысел романа, который он закончил и опубликовал на страницах журнала «Русский вестник» в 1868 году под названием «Идиот». «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, — писал он в письме племяннице, С.А. Ивановой. — На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос».

Достоевский попытался воплотить черты Иисуса Христа в земного человека — князя Льва Мышкина, своего рода идеального человека, в чем-то сродни Христу. Мышкин с любовью и состраданием относится ко всем несчастным и обиженным, верит в то, что каждый человек имеет в душе светлое начало. Он преисполнен любви к окружающим, лишен эгоизма, гордыни, призывает к христианскому смирению.

Однако Мышкин оказался в сложном мире, наполненном несправедливостями и противоречиями. Поэтому проповедь Мышкина христианской любви и согласия терпит неудачу. Тем не менее, называя Мышкина странным человеком, «идиотом», люди тянутся к нему, видя в нем чистоту, невинность, доброту и другие лучшие человеческие качества, соответствующие заповедям Иисуса Христа.

И сегодняшним читателям также дорог Мышкин — удивительный и прекрасный человек. Роман «Идиот» до сих пор невероятно популярен в Европе; немцы, французы, итальянцы душой тянутся к светлому образу — Мышкину. Погружаясь мыслями и чувствами в содержание романа, они не читают современных скучных опусов критиков Достоевского. Эти опыты словоблудия им попросту не интересны.

На мой взгляд, с точки зрения Православия название «Идиот» не совсем удачное. Идиот в научно-медицинском смысле — человек с тяжелой формой врожденного слабоумия, который не может запомнить ни одной молитвы, не понимает самой сути веры в Бога. Само название романа — «Идиот» — отбрасывает тень на замечательного человека, прообраза Христа. Помню, как еще в 1970 году в сельской школе писал сочинение по Достоевскому и получил двойку от своего отца, учителя литературы, поскольку предложил другое название романа: «Живите с Христом в своем сердце!» Якобы в этом названии более точно раскрывается суть произведения. Предложил я и другой конец романа: Мышкин не превращается в слабоумного идиота, а вдруг трагически, внезапно умирает от эпилептического статуса (приступов падучей, без перерыва следующих друг за другом) в окружении близких людей, которые настолько потрясены этой смертью, что жаждут своего очищения, обновления, жизни праведной, по заповедям Христа.

С.Н. Булгаков утверждал, что не только «Идиот», но и в известном смысле все книги Достоевского «написаны о Христе, во всех Он является истинным, хотя и незримым центром».

Незримо присутствует Бог и в романе «Преступление и наказание». Наивно утверждение, что Достоевский воплотил свои отрицательные качества в фигуру Раскольникова. Раскольников нарушил одну из главных заповедей Христа: «Не убий». И писатель всем содержанием романа порицает убийцу. Но великий художник гениально рисует всю сложность и неоднозначность фигуры главного героя, который, нищенствуя, поставлен в тяжелую жизненную ситуацию. Живет он впроголодь, ютится в жалкой каморке, откуда его грозят вышвырнуть на улицу. Родион негодует по поводу устройства мира, где господствуют несправедливость, жестокость и корыстолюбие. И в сознании бедного студента родилась страшная, человеконенавистническая, атеистическая теория. Опираясь на историю, в том числе на биографию Наполеона, он пришел к выводу, что люди делятся на необыкновенных, которым все дозволено, и обыкновенных, удел которых — терпеть и покоряться. И он убивает старуху ростовщицу, злую, алчную, вредную для общества. Родион имеет и некоторые положительные качества, однако они не могут оправдать убийство другого человека, тем более что пришлось лишить жизни и второго, невинного и случайного человека — кроткую беременную младшую сестру процентщицы.

Задуманное и совершенное Раскольниковым преступление, цель которого исходила из «разумной пользы» для всего общества, желания насильно помочь бедным и обездоленным, совершить принудительное добро, обращается в страшное зло. В романе нет ни слова в защиту Раскольникова, нет даже намека на оправдание совершенного им преступления.

У многих бытует легковесное прочтение «Преступления и наказания». Но практически всех действующих лиц романа Достоевский рассматривает с точки зрения религиозной морали. Для примера приведу следующий эпизод:

«Соня стояла, опустив руки и голову в страшной тоске. Раскольников — подлец! — ее допрашивал, выматывал душу, — лез грязными руками к ее больно стиснутому, замученному, невиновному сердцу и грозил, что и сестра ее Полечка пойдет по той же дороге...

— Нет! Нет! Не может быть, нет! — громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. — Бог такого ужаса не допустит!

— Других допускает же.

— Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог! — повторяла она, не помня себя.

— Да, может, и Бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.

Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нём пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него... и вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо»³⁰.

И где же здесь видно, что Достоевский находится на стороне Раскольникова? Он со всей силой осуждает его.

Алексей Ремизов писал: «Достоевский пришел в мир не любоваться на землю, на простор и красу Божьего мира, как Лев Толстой, Аксаков или Гоголь, Достоевский пришел судить Божью тварь — человека, созданного по образу Божию и по Его подобию»³¹.

Совершив преступление, Раскольников испытывает, по словам Достоевского, «чувство разъединенности с человечеством», и это «замучило его». Родион начинает чувствовать себя безбожником и отщепенцем, понимает, что между ним и обществом образовалась пропасть, что он переступил нравственный барьер, потерял связь с Богом и человеческим обществом. И он явился с повинной.

В романе слышен призыв Достоевского к преодолению эгоизма, к смирению, христианской любви к ближнему, к очистительному страданию. Словом, призыв жить по Божьим законам!

В 1880 году Ф.М. Достоевский закончил роман «Братья Карамазовы» — произведение мирового масштаба, наполненное философско-религиозной проблематикой. Эпиграфом к роману стали слова из Евангелия от Иоанна (12, 24): «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Это было одно из любимых евангельских изречений Достоевского, в котором заложена великая мысль «о глубокой связи всего со всем в этом мире, где малое, незаметное может нести в себе большой общечеловеческий смысл». Другое толкование этих евангельских слов таково: «Обновление через смерть или обновление отданием всей жизни».

В центре романа — история семьи Карамазовых, в которой даже ближайшие родственники ненавидят друг друга. Глава «семейки» Федор Павлович Карамазов — подлый, корыстолюбивый, циничный и сластолюбивый человек. У Федора Павловича четверо сыновей: трое родных (Дмитрий, Иван и Алексей) и один незаконнорожденный — Смердяков, прижитый им от слабоумной Лизаветы Смердящей. Старший из братьев, Дмитрий, имеет характер страстный, необузданный и одновременно добрый и великодушный. Митя ненавидит отца, ибо, во-первых, тот ограбил его, во-вторых, они соперничают за одну женщину — молодую красавицу Грушеньку. В раздражении Дмитрий не один раз восклицал, что может убить отца.

Дмитрий — верующий. Но иногда его волнует вопрос о существовании Бога: «А меня Бог мучит. А что как Его нет?» Отметим, что выражение «Меня Бог мучит» (приписываемое западными фальсификаторами Достоевскому) принадлежит не самому писателю, который не сомневается в существовании Бога, а одному из сложных персонажей его художественного произведения.

Средний сын Иван — философ, стремящийся понять смысл жизни, яркий представитель радикально настроенной интеллигенции. Он вроде бы пытается верить в Бога, однако нередко сомневается в существовании загробного мира, периодически высказывает богохульные вещи и совершенно не приемлет мир, созданный Богом.

Одним из важных переломных моментов романа является беседа Ивана с младшим братом — Алексеем. «Я не Бога не принимаю, я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять», — говорит Иван Алеше. В конце беседы Алексей заключает: «Это бунт!» Писатель напрямую связывал рассуждения Ивана с теориями революционеров того времени.

Смердяков не имеет ни принципов, ни убеждений, в нем видны лакейство, цинизм и нравственное падение.

Наоборот, младший из братьев — Алеша Карамазов — яркая личность, положительный герой, который, вопреки мнению критиков Достоевского, очень удался писателю. Он послушник в монастыре, любимый ученик старца Зосимы. Его отношение к миру и людям определяет глубокая сердечная религиозность. Он — носитель кротости, всепрощения, смирения, нравственной чистоты и любви к людям.

Роман пронизывает тема отцеубийства. Фальсификаторы и западные литературоведы безосновательно называют прототипом Федора Павловича Карамазова отца писателя — Михаила Андреевича Достоевского. Это откровенная ложь. Прототипом отца семейства Карамазовых является Дмитрий Николаевич Философов³², а своего родителя Ф.М. Достоевский считал образцом семьянина и отца, «передовым человеком». Другая фальсификация зарубежных исследователей творчества и жизни писателя — голословное утверждение, что Ф.М. Достоевский «страдал эдиповым комплексом» и «желал смерти своему отцу». Эту дикую версию впервые выдвинул наглый фальсификатор жизни писателя Зигмунд Фрейд³³. Его ничуть не смутило полное отсутствие фактов и доказательств. В эту чудовищную, ничем не подтвержденную клевету почему-то охотно поверили литературоведы советского периода. Поэтому, объясняли они, Ф.М. Достоевский и раскрыл тему отцеубийства в «Братьях Карамазовых».

Трое из сыновей Федора Павловича ненавидят его и действительно хотят его смерти. Дмитрий, влюбленный в любовницу отца Грушеньку, нередко опрометчиво заявлял, что может убить отца. Однако не он совершил это преступление. Но Митя осознает свою вину уже за то, что желал смерти отца.

На суде обвиняют именно его. Митя не сопротивляется и безропотно выслушивает приговор. «За всех пойду на каторгу, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти, — говорит Дмитрий брату Алеше. — Я не убил отца, но мне надо пойти. Принимаю!.. Да здравствует Бог! Люблю Его!» В этом звучит мысль писателя об очищающем страдании, через которое можно снова обрести Бога.

Иван ненавидит своего родителя, но на отцеубийство не решается. Однако его рассуждения и проповедь «вседозволенности» находят отклик в мыслях озлобленного лакея Смердякова. Иван догадывается, что Смердяков намеревается убить отца, но не мешает ему и тем самым как бы поощряет преступление, совершенное Смердяковым.

Безусловная удача писателя — создание образа старца Зосимы, одним из прототипов которого является выдающийся старец из Оптиной пустыни иеросхимонах Амвросий, которого писатель посетил в 1878 году. В старце Зосиме истинная вера, любовь к Богу сочеталась с любовью и состраданием к человеку. Ласковая веселость, благодушие и светлое настроение отличали Зосиму от фанатичного отца Ферапонта. Зосима был снисходителен и милостив к согрешившим, но кающимся.

Кульминацией романа является изложение поэмы «Великий Инквизитор», сочиненной Иваном Карамазовым. Достоевский так разъяснил ее суть студентам Санкт-Петербургского университета в декабре 1879 года: «Один страдающий неверием атеист сочиняет дикую, фантастическую поэму, в которой выводит Христа в разговоре с одним из католических первосвященников — Великим Инквизитором. Страдание сочинителя поэмы (Ивана. — М.О.-Д.) происходит именно оттого, что он в изображении своего первосвященника с мировоззрением католическим, столь удалившимся от древнего апостольского Православия, видит воистину настоящего служителя Христова. Между тем его Великий Инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум, несомненно, должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему».

В разговоре с Христом Великий Инквизитор отлично осознает, что внесенные ими, католиками, изменения противоречат подлинному учению Христа, но он озабочен устройством земных дел и сохранением власти над людьми. Поэтому Инквизитор и отступается от Бога: «Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо...»

«Инквизитор твой не верует в Бога», — говорит Алеша Ивану, выслушав его поэму. По сути, это слова самого Федора Достоевского, и в этих словах автора раскрыто все существо дела. Достоевский верует в Бога и отстаивает правоту и чистоту Православия, негодует на исказителей веры, которых много на Западе, в католичестве, и которым «Христос мешает» управлять людьми.

В рассуждениях Инквизитора Достоевский провидчески усмотрел возможность превращения людей «как бы в звериное стадо», озабоченное получением материальных благ и забывшее о духовном.

Провидение Достоевского в первую очередь касается современного западного европейского католичества, где римский папа, кардиналы и священники нередко отходят от Священного Писания, самовольно заменяют Бога, Который только один может судить людей и прощать им грехи. В современном католичестве XXI века происходит даже попрание основ религии, отход от положений Библии. Например, Ватикан разрешил однополые браки, терпимо относится к смене пола.

В беседах на религиозные темы я понял, что сочиненная Достоевским легенда о Великом Инквизиторе — лакмусовая бумажка для определения истинности веры в Бога у конкретного человека. Люди, знающие Евангелие и следующие ему, не сомневающиеся в загробной жизни, носящие в своем сердце любовь к Иисусу Христу, в разговорах о «Великом Инквизиторе» сразу обнаруживают подлинность своей веры. Они обрушиваются с критикой на Инквизитора и Ивана Карамазова, считая их безбожниками. Другие, среди которых много тех, которые в 90-х годах ХХ века навешали на шею золотые кресты, выставляя напоказ свою «веру», при обсуждении «Великого Инквизитора» начинают сомневаться в различных вопросах веры, указывать на несправедливость мироустройства, обсуждать отдельные, очень редкие, негативные явления со стороны церковнослужителей и высказывать сомнение в наличии веры у самого Достоевского. Эти сомневающиеся еще очень далеки от подлинной веры. Совершенно очевидно, что современные западные исследователи творчества Достоевского, являющиеся почти сплошь атеистами, не знающие евангельских истин, не в состоянии понять и правильно оценить смысл и значение и поэмы «Великий Инквизитор», и других религиозных вопросов, поднятых Достоевским в «Братьях Карамазовых».

С.Цвейг, Н.А. Бердяев, Л.И. Шестов и А.В. Лесевицкий обвиняют Ф.М. Достоевского в излишней яркости отрицательных героев его произведений — атеистов и безбожников Ивана Карамазова, Великого Инквизитора и других. Но это был художественный прием великого Мастера литературы. Он создавал сильные фигуры, запоминающиеся образы с обеих сторон, с отрицательного и положительного полюса, чтобы устроить борьбу противоположностей, жестокое столкновение отрицательных и положительных персонажей, безбожников и подлинных верующих, для того чтобы привлечь интерес читателей к этой битве за правду и через это побоище доказать им и всем людям необходимость веры в Бога.

В ряде произведений писатель намеренно показал всю бездну падения богохульного человека, чтобы более ярко воссиял лик православного человека, спасенного Богом.

Достоевский, безусловно, являлся истинным православным верующим. Но это был не простой, ординарный человек, который верует в Бога не задумываясь. Достоевский обладал мышлением гения, философа, мыслителя. Поэтому он нередко глубоко и даже мучительно размышлял о религии, существовании Бога, Божественном мироустройстве.

После выхода в свет «Братьев Карамазовых» от нигилистов и социалистов на Достоевского посыпались обидные обвинения, что якобы он недалекий, необразованный, наивный, слепой догматик веры.

Это его крайне обидело. И в рабочей тетради он записал для себя: «“Карамазовы”. Мерзавцы дразнили меня необразованной и ретроградной верой в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе (“Бунт”), которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, какое перешел я... Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

Религиозные идеи Достоевский использовал в своей журналистской деятельности. В 1873–1874 годах он являлся главным редактором столичного журнала «Гражданин», с 1876 по 1881 год отдельными книжками выпускал журнал «Дневник писателя». Не стоит забывать, что в 60-х годах XIX века братья Михаил и Федор Достоевские издавали очень популярные в стране журналы «Время» и «Эпоха».

После каторги Ф.М. Достоевский продвигал свою идею социально-преобразовательной программы, основанную на выстраданном им идеале: соединить образованное верхнее сословие с народом в надежде на силу религиозной идеи, идеи Христа, воспринятой бы «верхами» от народа как ее органического носителя. Это составило суть так называемого «почвенничества», пропагандируемого им в журналах «Время» и «Эпоха». Позднее с идеей Христа Ф.М. Достоевский связывает возможность особого русского социализма, общественного единения как духовного прежде всего.

Необычайно популярными в России стали регулярные выпуски «Дневника писателя». Используя свои феноменальные качества учителя, мыслителя, философа и пророка, Федор Михайлович через «Дневник писателя» вел диалог с народом, затрагивая самые разные темы, в том числе размышляя о нравственном состоянии общества, об атеизме и христианстве.

Его необыкновенный дар пророчества, данный ему Богом, виден, например, в том, что он еще в 70-х годах XIX века, то есть полтора века назад, предвидел наши сегодняшние отношения с Украиной, заявив: «Один великоросс великодушно и честно смотрит на все национальности, без всякой злобы и преднамеренности, тогда как малоросс, например, вечно держит камень за пазухой и не может отнестись к великороссу иначе как с враждой»³⁴.

Еще полтора века назад Достоевский предупреждал об опасности либерализации, которая будет навязываться России странами Европы и США. По пророчеству Достоевского, «создав в России демократический режим, европейцы и американцы надеются овладеть нашими полезными ископаемыми»³⁵. Полученный от Бога дар пророчества Достоевского восхищает. Ведь в XIX веке Россия не считалась страной с богатыми недрами, не были еще открыты богатейшие месторождения нефти, газа, железной руды, цветных металлов и минеральных удобрений.

Достоевский на страницах «Дневника писателя» призывал отказаться от терроризма, насилия, революционной борьбы против существующего правопорядка и признать «народную правду». Основой последней, по его мнению, в первую очередь является Православие, а также существующая многовековая связь народа с царем. Идеям революции, социализма и коммунизма Достоевский противопоставлял свою теорию, согласно которой путь ко всеобщему человеческому братству лежит через духовное единение верхнего сословия и простого народа на основе веры в Бога и религиозных идеалов. Достоевский впервые выдвинул тезис, что ведущую роль в установлении всемирного братства и духовного примирения всех людей должен сыграть русский народ, ибо он сохранил в своем сознании отзывчивость к чужому горю и способность понимать идеалы и стремления других народов. Достоевский пророчески предвидел великое будущее русского народа в литературе и искусстве, науке и технике.

«Русскую идею» Ф.М. Достоевского крайне негативно воспринимают в западном мире, основанном на гегемонии США и стран-сателлитов, прежде всего Великобритании, Германии и Франции. По существу, все современные хулители жизни и творчества Достоевского являются выразителями идеи гегемонии Запада в современном мире. Их «произведения» и «мнения» всегда имеют хорошую финансовую подпитку. Некоторые очернители Достоевского изначально вроде бы бескорыстны. Однако они косвенно получают за свои ошибочные или лживые суждения материальные и моральные дивиденды в виде издания своих посредственных опусов гигантскими тиражами, раздутой популярности, явно несоразмерной их таланту.

В «Дневнике писателя» Достоевский много говорит о русском народе, перенесшем за много веков множество страданий и «знающем в горе своем Бога и Христа». «Вникните в Православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, — писал мыслитель, — это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ»³⁶.

С публикацией «Дневника писателя» Достоевский получил общественное признание как духовный учитель, «властитель дум». К нему обращаются с исповедальными письмами совершенно незнакомые люди в надежде разрешить мучительные проблемы духовных исканий. Он много выступает на собраниях и литературных вечерах, с жаром отстаивая идеи Православия.

Ответим тем фальсификаторам, которые чернят Достоевского как обыкновенного верующего человека, голословно утверждая, что он, мол, и «в церковь не ходил», и «молитвы не знал».

Но вот что вспоминает его родная дочь, Любовь Федоровна Достоевская: «Отец добросовестно исполнял религиозные обязанности, постился, дважды в день ходил в церковь и откладывал все литературные дела. Он любил также наши чудные богослужения Страстной недели, особенно пасхальную службу с ее излучающими радость песнопениями».

Жена писателя, Анна Григорьевна Достоевская, отмечала, что каждый вечер муж читал детям молитву перед сном. Чаще всего это происходило следующим образом: «Когда дети ложились спать, то кто-нибудь из них кричал: “Папа, Богородицу читать!” Он приходил и читал детям “Богородицу” и затем говорил несколько ласковых слов, целовал в лоб или в губы и уходил, говоря: “Ну, спите, спите”».

А вот что пишет сотрудница журнала «Гражданин» Варвара Васильевна Тимофеева:

«Я всегда вспоминаю один рассказ, который мне довелось услышать от почтенной старушки, вдовы священника, часто встречавшей Ф.М. Достоевского в Знаменской церкви.

Вот ее подлинные слова:

— Он всегда к заутрене или к ранней обедне в эту церковь ходил. Раньше всех, бывало, придет и всех позже уйдет. И станет всегда в уголок, у самых дверей, за правой колонкой, чтобы не на виду. И всегда на коленках и со слезами молился. Всю службу, бывало, на коленках простоит; ни разу не встанет. Мы все так и знали, что это — Федор Михайлович Достоевский, только делали вид, что не знаем и не замечаем его. Не любил, когда его замечали. Сейчас отворотится и уйдет».

Заветной мечтой Достоевского было посещение Оптиной пустыни.

В мае 1878 года семью писателя постигло большое горе — от эпилептического статуса скончался младший сын Алеша. Убитый горем Федор Михайлович вместе с философом Владимиром Соловьевым 23–29 июня 1878 года совершает поездку в Оптину пустынь.

«Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, — вспоминала А.Г. Достоевская. — С тогдашним знаменитым старцем о. Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал старцу о постигшем нас несчастье и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери... Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый старец».

Известно мнение отца Амвросия о Достоевском, сложившееся после их бесед в скиту с глазу на глаз: «Это кающийся». На языке святого старца это было самой высокой похвалой. О религиозном философе Вл. С. Соловьеве отзыв старца был «неодобрительным»: «Этот человек не верит в загробную жизнь». А о Льве Толстом, с которым отец Амвросий в Пустыни встретится в 1890 году, старец отозвался весьма отрицательно, заметив, что «он крайне горд».

Достоевский был человеком выдающимся, гением. А у таких людей всегда много недоброжелателей и завистников. Несмотря на истинную веру в Бога, даже в церковной среде у Федора Михайловича были недруги, которые критиковали и его лично, и его религиозные взгляды. Особенно они «вылезли из нор» и активизировались после трагической смерти писателя, когда он не смог уже ответить им.

Среди них назову бывшего «друга» писателя Н.Н. Страхова, который при жизни «лизал ему пятки», а после смерти возводил на него чудовищные поклепы, и друга Страхова, Дмитрия Ивановича Стахеева. Все «воспоминания» Д.И. Стахеева о писателе пропитаны злобой и ненавистью.

Вернемся к посещению писателем Оптиной пустыни. Д.И. Стахеев там вместе с Достоевским не был, но (якобы со слов Вл. С. Соловьева) пишет следующее: «Ф.М. Достоевский вместо того, чтобы послушно и с должным смирением внимать поучительным речам старца-схимника (отца Амвросия. — М.О.-Д.), сам говорил больше, чем он, волновался, горячо возражал ему и из человека, желающего внимать поучительным словам, обращался в учителя... Таким был Достоевский в разговорах не только с монахом-схимником, но и всеми другими обитателями Пустыни, старыми и молодыми, будучи, как передавал Вл. С. Соловьев, в то время в весьма возбужденном состоянии, что бывало с ним при приближении припадка падучей болезни»³⁷.

Другим недоброжелателем Достоевского следует назвать К.Н. Леонтьева, который уже после смерти Достоевского, якобы со слов Вл. С. Соловьева, также описывал посещение писателем Оптиной пустыни, а еще приводил мнение некоторых ее монахов о романе «Братья Карамазовы». Безусловно, отец Амвросий стал для Достоевского только одним из прототипов отца Зосимы, а «Братья Карамазовы» — художественное произведение, а отнюдь не «Хроника Оптиной пустыни». Но это не смущает критика Леонтьева, который писал: «В Оптиной “Братьев Карамазовых” правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить заставил совершенно не то. У отца Амвросия прежде всего церковная мистика и уже потом — прикладная мораль. У отца Зосимы прежде всего мораль, “любовь”... Не верьте Достоевскому, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви»³⁸.

Этот же К.Н. Леонтьев обрушился на писателя после его Пушкинской речи. Он назвал Достоевского еретиком и противопоставлял ему речь в Ярославской епархии обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева, который утверждал: «Любите прежде всего Церковь». А Достоевский, по словам критика Леонтьева, толкует о каком-то народном христианстве и всеобщем братстве народов. «Религиозные убеждения Достоевского не согласуются с догматикой, Христос нам этого не обещал», — протестует К.Н. Леонтьев.

Известный достоевсковед Ю.И. Селезнев утверждает, что после выхода в свет «Карамазовых» К.П. Победоносцева в народе стали с ехидством называть Великим Инквизитором. Но, перерыв горы литературы и архивных материалов, я подтверждения этим словам Ю.И. Селезнева не нашел. Наоборот, обнаружил, что между Победоносцевым и Достоевским существовали очень доверительные, добрые отношения. Обер-прокурор Святейшего Синода считал Ф.М. Достоевского истинным православным верующим, хотя иногда давал некоторые советы по религиозным вопросам. Писатель, по воспоминаниям А.Г. Достоевской, любил посещать К.П. Победоносцева, беседы с ним доставляли Федору Михайловичу высокое умственное наслаждение.

Достоевскому не нравились отдельные нерадивые священнослужители, и он их остро критиковал. Поэтому и вызывал ответную недружелюбную реакцию со стороны некоторых священников.

Это убедительно подтверждают правдивые воспоминания Е.Н. Опочинина. В беседах с Евгением Николаевичем писатель утверждал, что наиболее всего верят в Бога простые люди. И тут же затронул вопрос о духовных семинариях. «Вон семинаристы — они богословие-то как изучают, всех Отцов Церкви творения проходят, — говорил он с раздражением. — А из них выходят самые злые атеисты, а то так и просто кощуны. И никто так совершенно кощунствовать не умеет, как семинаристы». И Достоевский для подтверждения своих слов привел разговоры с Н.Г. Помяловским. Последний знал и умел ловко воспроизводить всякие кощунственные искажения молитв, гнусные пародии богослужений.

По свидетельству Е.Н. Опочинина, люто ненавидел Достоевского ярославский священник отец Алексий, знакомый Евгения Николаевича. Опочинин дает нелестную характеристику этому священнику. Отец Алексий собирался по распоряжению Синода отправиться в Китай проповедовать Евангелие и обращать китайцев в Православие. Опочинин вдруг увидел у него фальшивую икону, на которой вместо младенца Иисуса Христа был изображен младенец Будда.

— Я икон таких довольно много написал, — похвастал отец Алексий.

— А не будет это обманом?

— Для проповедования всякие пути дозволены.

Опочинин подумал, что, вероятно, отец Алексий признал бы «дозволительными» и костры, и всякие пытки, практиковавшиеся прежде в Европе католиками для проповедования. И высказал это священнику.

Разговор зашел о литературе:

«— Отец Алексий, Достоевского вы читаете?

— Теперь нет, а студентом увлекался, чуть ли не мудрецом считал.

— А теперь переменили мнение?

— Переменил. Вредный этот писатель! Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от духа. От жизни же людей отвращать надо; надо, чтобы они в ней постигали духовность, а не погрязали по уши в ее прелестях. А у него всякие там Аглаи и Настасьи Филипповны. И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется... И хуже всего то, что читатель видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В действительности же он вовсе не христианин, и все углубления его суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие»³⁹.

Поскольку отец Алексий для утверждения христианства допускал возможность обмана и сжигания еретиков, в противовес приведу одну цитату из рабочей тетради Ф.М. Достоевского 1880 года: «Надо беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна — Христос. Сжигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком. Спрашиваю: сжег ли бы Христос еретиков? Нет! Значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный. Инквизитор уж тем одним безнравственен, что в сердце и совести его могла ужиться идея о необходимости сжигать людей»⁴⁰.

Ф.М. Достоевский умер 28 января 1881 года в результате сильного легочного кровотечения вследствие разрыва сосуда в стенке туберкулезной каверны (полости) в легких.

Сразу возник вопрос, где хоронить знаменитого, но бедного литератора. Было известно желание писателя похоронить его на Новодевичьем кладбище. Однако настоятельница Новодевичьего монастыря потребовала чрезмерную цену, намного превышающую сумму, которую имела вдова писателя. Она заявила: «Мы, монахини, не принадлежим больше миру, и ваши знаменитости не имеют в наших глазах никакой цены. Могила не будет выкопана, пока вы не выплатите всю эту сумму». За эти безбожные слова настоятельница в дальнейшем понесла строгое церковное наказание.

После неудачной попытки договориться на Новодевичьем кладбище, семья знаменитого писателя приуныла. Но тут приехал В.В. Комаров, редактор «Санкт-Петербургских новостей», и объявил, что явился от имени церковного руководства и монахов Александро-Невской лавры предложить на ее кладбище любое место. «Лавра, — заявил он, — просит принять место безвозмездно и будет считать за честь, если прах писателя Достоевского, ревностно стоявшего за Православную веру, будет покоиться в стенах лавры». 31 января состоялся вынос тела Достоевского из квартиры в Кузнечном переулке. Траурная процессия растянулась на несколько кварталов. Казалось, весь город вышел, чтобы проститься с великим писателем-праведником.

1 февраля 1881 года, после отпевания, тело Достоевского было погребено на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Через два года на могиле писателя-праведника был торжественно открыт памятник (скульптор Н.А. Лаверецкий). На надгробном памятнике высечены любимые Достоевским евангельские слова: «Истинно, истинно глаголю вам: аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Я очень люблю это тихое, скорбное, но одновременно светлое и очищающее душу место в углу Тихвинского кладбища, в двух десятках метров от стены Надвратной церкви, вблизи входа в лавру. Часто посещаю его, последний раз поклонившись здесь великому писателю, религиозному мыслителю и истинно верующему в Бога человеку в ноябре 2024 года. Это место является священным для каждого, кто любит Россию и верует в Бога!

Достоевский похоронен рядом с могилами Жуковского и Карамзина, в тени высоких деревьев, через которые с трудом пробивается солнце. С надгробного памятника он, словно живой, строго смотрит и на меня, и на других посетителей. Словно спрашивает: «Веруете ли вы в Бога? Ведете ли жизнь праведную? Верите ли в великую миссию русского народа? Добиваетесь ли правды, справедливости?» И многие, стыдливо пряча глаза, уходят прочь от могилы, не выдержав сурового, проницательного взгляда праведника.

* * *

Я снова в любимой Перми, которая, словно гигантский каменный цветок, раскинулась на берегах великой русской реки Камы и наполнена миллионом жителей — простых русских работяг. Это город талантливых, трудолюбивых, но малоимущих людей, 95% из которых бедствуют, живя на скудную зарплату или пенсию, в последнее столетие угнетаемых красными и белыми, колчаками и малковыми, коноплевыми и сапиро, чубайсиками, гайдарчиками, ельцинишками и гельманами. Это город униженных и оскорбленных вечных тружеников, которые в последние 30 лет отчаянно тянутся к Богу, к Православию, к сияющему лику Иисуса Христа. Этот уральский рабочий город жаждет покончить с вековым игом маратов гельманов и им подобных ловкачей и хитрецов и воплотить в жизнь идею Достоевского о великом русском народе.

Именно через Пермь в XIX веке лежал путь из столицы на каторгу в Сибирь.

В СИЗО № 1 открыта музейная комната, посвященная этому пути заключенных. С интересом смотрят посетители на кандалы, одежду каторжан, внешний вид камеры, восковые фигуры арестантов. Точно такие же кандалы были на Достоевском, когда его провозили через Пермь. Впрочем, каторжник Федор Достоевский во время суточной остановки в губернском городе Перми содержался не в Пермской губернской тюрьме, где сейчас размещается СИЗО № 1, а в другом здании — одноэтажном каменном строении возле Сибирской заставы, от которой тогда начинался знаменитый Сибирский тракт. То здание сохранилось, правда, сейчас оно значительно перестроено.

Рассматривая в музейной комнате кандалы, которые экскурсовод несведущим посетителям «приписала» лично Достоевскому, я мысленно перенесся в самый конец декабря 1849 года, когда, преодолевая путь длиной в 3 тысячи верст от Санкт-Петербурга до места каторги, Достоевский в точно таких же кандалах под конвоем проезжал по территории Пермской губернии. Как мне удалось установить в архивах, эту партию петрашевцев транспортировали на сибирскую каторгу через Пермь — Екатеринбург — Тобольск в трех закрытых санях. Федора Достоевского, которому тогда было всего лишь 28 лет, везли в одних закрытых санях вместе с заключенными С.Ф. Дуровым и И.Л. Ястржембским. Это была небольшая «тюремная» деревянная кибитка с решетками.

Когда въехали в Пермскую губернию, ударили лютые морозы, до минус 30–40 °С. «Мы мерзли ужасно, — вспоминал каторжанин Достоевский. — Одеты мы были тепло, но просидеть часов 10, не выходя из кибитки, было почти невыносимо. Я промерзал до сердца». Дуров в сильную пермскую стужу отморозил пальцы на руках и ногах, Ястржембский — кончик носа. На середине маршрута наступил новый, 1850 год, чужой праздник. В селениях вдоль дороги шла гульба, пьяные выходили на Сибирский тракт посмотреть на них, мрачных обреченных пассажиров в кандалах, кто-то весело ржал; но большинство жителей, особенно женщины, смотрели на отверженных с состраданием и жалостью.

Когда миновали Пермь и небольшой старинный городок Кунгур, морозы сменили метели. В Уральских горах лошади и кибитки завязли в сугробах, дорогу замело. Заключенные по приказу конвоиров вышли из кибиток и в кандалах брели рядом с санями. Начался буран. Снег бил прямо в лицо. Достоевский так вспоминал переход на границе Европы и Азии, которая находится между Пермью и Екатеринбургом (в то время уездным городком Пермской губернии): «Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель; граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней — грустно было, и меня прошибли слезы».

Когда миновали Пермскую губернию и въехали в Тобольскую, в Тобольском тюремном замке после всего пережитого в пути у Федора случился тяжелый припадок эпилепсии. Он издал страшный нечеловеческий вопль и без сознания рухнул на каменный пол, жестоко разбив лоб, и долго бился в судорогах. Как жестокая отметина пути на каторгу, у него на лбу, над левой бровью, на всю жизнь остался шрам.

В Тобольском тюремном замке состоялась незабываемая встреча части петрашевцев с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, женой декабриста М.А. Фонвизина, который отбывал ссылку в Тобольске. Н.Д. Фонвизина, в течение часа задушевно беседуя с заключенными, поддержала Достоевского в трудную пору жизни и подарила ему Евангелие, которое он хранил затем всю жизнь.

«Евангелие — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге, — писал Достоевский. — Я читал ее <сам> и читал другим. По ней выучил читать одного неграмотного каторжного».

Поскольку Евангелие было единственной книгой, разрешенной в Омском остроге, Достоевский перечитывал его сотни раз, от корки до корки, внимательно вчитываясь в текст, постигая глубину этой священной книги, долго размышляя над сутью прочитанного и впитывая в себя религиозное учение.

А затем это Евангелие путешествовало с Достоевским всю жизнь. Он не расставался с ним в Семипалатинске, где отбывал солдатчину, в Санкт-Петербурге, Москве, Старой Руссе, в заграничных поездках — в Париж, Милан, Женеву, Веве, Дрезден, Копенгаген и Лондон.

Я хорошо помню, как в 2013 году доцент Г.Б. Пономарева в Московском музее Ф.М. Достоевского, натянув белые перчатки, бережно развернула эту драгоценную книгу, чтобы показать ее мне. Потемневшее от времени, с желтыми страницами Евангелие... Я с трепетом смотрел на эту реликвию, священную книгу с учением Бога, к которой тысячи раз прикасался Федор Михайлович Достоевский, перечитывая ее.

До сих пор в моей памяти звучат проникновенные слова Галины Борисовны, которая рассказала мне о последнем дне жизни великого мыслителя и истинного православного верующего: «В семь часов утра 28 января жена писателя Анна Григорьевна проснулась и увидала, что муж смотрит в ее сторону. “Знаешь, Аня, я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что сегодня умру... Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие!” На попытки утешить его, что кровотечение остановилось и все будет хорошо, Достоевский лишь настойчиво просил книгу, ту самую, подаренную в Тобольске, — он был с ней неразлучен уже более 30 лет. Анна взяла книгу с письменного стола. Федор Михайлович наудачу открыл ее. Евангелие от Матфея открылось на словах: “Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду”. “Ты слышишь — «не удерживай» — значит, я умру”, — сказал Федор Михайлович и закрыл книгу. Анна не могла удержаться от слез. В тот же вечер Федор Михайлович скончался».

На глаза Галины Борисовны, которая почти дословно пересказала строки воспоминаний Анны Григорьевны, тоже навернулись слезы.

...Прошли 1460 суровых, мрачных и тяжких дней каторги.

Настал долгожданный день освобождения. Федор Михайлович обошел бараки, чтобы попрощаться со всеми арестантами. Его провели в кузницу, чтобы расковать кандалы. Звонко и радостно зазвучали удары молота. Кандалы упали. Достоевский поднял их, долго держал в руке. А затем решительно отбросил в сторону и шагнул навстречу Свободе.

Одно из первых писем, которое он написал после каторги, было подробное, обстоятельное и душевное письмо жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной. Во время каторги они переписывались. Федор Михайлович был очень благодарен Наталье Дмитриевне за то, что она поддержала его морально в Тобольске, когда он следовал на каторгу, душевно поговорила, подарила Евангелие, с которым он не расставался. Из ее последнего письма Достоевский узнал, что она с мужем-декабристом, который наконец-то отбыл свой срок, вернулась в центральную часть России, но была очень опечалена и душевно надломлена. За 25-летний срок ссылки у нее умерли мать, отец и два ее сына, а муж был очень болен (вскоре он тоже умер). Сердечность и откровенность Фонвизиной возбудили у Федора Михайловича страстное желание открыть ей свои сокровенные мысли о жизни и о вере. Напомню дорогим читателям, что эта необыкновенная женщина послужила А.С. Пушкину прототипом Татьяны в «Евгении Онегине».

К этому надобно добавить длительные и глубокие размышления Достоевского на каторге о Боге, многочисленные негативные случаи из каторжной жизни, когда несправедливости, унижения, беззакония могли у любого человека довольно сильно поколебать веру в существование Бога и, особенно, в божественное мироустройство.

Вот эта страстная исповедь бывшего каторжанина Федора Достоевского: «Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Наталья Дмитриевна... Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа».

Безусловно, Достоевский утрирует и преувеличивает свои мимолетные сомнения в существовании Бога. В этом он напоминает Н.В. Гоголя — другого истинно православного верующего. Чем более Гоголь верил в Бога, чем более соблюдал религиозные обряды и молился, тем сильнее ему казалось свое «неверие». К сожалению, ряд отечественных и зарубежных «горе-исследователей» жизни Достоевского с превеликой радостью ухватились за эту пару строчек в письме к Н.Д. Фонвизиной и во всю силу своих легких раздувают этот мыльный пузырь религиозных «сомнений».

А вот как понимает смысл письма Достоевского Н.Д. Фонвизиной выдающийся достоевсковед Л.И. Сараскина: «Христос, и никто другой, — вот что означал Символ веры (Достоевского. — М.О.-Д.). Христос — навсегда, Христос — в те самые минуты покоя, любви, ясности и святости, которые посылает ему Бог. Христос, Который принят в сердце им, человеком эпохи, полной неверия и сомнения... С Христом — до конца, до смертного часа. С Ним, а не против Него — во что бы то ни стало и что бы там ни было»⁴¹.

Только на каторге Достоевский понял, как же далеки они, петрашевцы, были от народа. Они впитали в себя ложные западные либеральные идеи и ценности, которые только вредят человеку.

«Не говорите мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в “европейского либерала”», — говорил в конце жизни Достоевский.

Через 20 лет после каторги он признается: «Я там (на каторге. — М.О.-Д.) себя понял... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа». Много повидал Федор Михайлович людей за четыре года в Омском остроге. Большинство было уголовными преступниками. Но Достоевский не отворачивался от них, вникал в их прежнюю жизнь, в каждом пытался найти что-то хорошее, доброе, человечное. Он писал: «Есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото».

В Омском остроге до каторжника Достоевского быстро дошло, что заключение в исправительное учреждение есть «отторгнутость живого от жизни», здесь — не жизнь, а «пребывание в тяжелом сне». И пробуждение от этого сна, воскресение происходит в праздник Рождества Христова. Каждый преступник ждет Рождество Христово с нетерпением, встречает с благоговением, ибо на один только этот день ощущает себя не «ломтем отрезанным», а заодно со всеми людьми.

В один из религиозных праздников в остроге явилось вдруг детское воспоминание о встрече с мужиком Мареем в Даровом, когда после слуховой галлюцинации «Волк бежит!» успокоил добрый землепашец девятилетнего испуганного Федю. И в сознании Достоевского пронеслась мысль, что все эти заматерелые преступники, окружающие его в бараке, могут иметь доброе сердце мужика Марея. В каторжном бараке Федор часто тепло вспоминал простых людей из своего далекого детства: няню Алену Фроловну, кормилиц Катерину и Лукерью, крестьян из Дарового. Няня Алена Фроловна, воспитывавшая детей семьи Достоевских, учившая их доброте, честности и прививавшая им веру в Бога, была готова отдать все свои сбережения, чтобы помочь хозяевам-погорельцам после пожара в Даровом.

Русский народ — богоносец, он в сердце своем носит веру в Бога! Эту истину Федор Михайлович Достоевский открыл именно на каторге и окончательно уверился в ней позднее, общаясь с простыми людьми.

Весьма характерна в этом отношении его беседа с литератором Е.Н. Опочининым, произошедшая в 1880 году.

Достоевский начал возмущаться антирусским стихотворением Ф.А. Кони, которое было запрещено в России, но охотно печаталось в странах Европы. Там были, например, такие строки:

Возможно ль, чтоб цвела страна,

Где царство власти, не рассудка...

Где недостатка нет в попах,

Но веры не было от века,

Где Бог в одних лишь образах,

Не в убежденьи человека.

«Ведь все ложь и клевета! — возмущался Федор Михайлович. — Разве можно утверждать, что у нас “от века не было веры”?! Вера-то настоящая у нас одних и была, и есть, в народе, разумеется. И вера притом простая, без умствований... Только он-то, этот паршивый стихотворец, никак понять этого не мог, да и знать не мог, ибо не жил среди народа, не проникал мысленно в душу его. Вот оттого-то и говорит он, издеваясь: “Бог в одних лишь образах, не в убежденьи человека”. Где же понять ему, что Бог должен быть в душе и в сердце (там именно Он и есть у нашего народа), что человек должен быть с Ним единен, а не убежден только в существовании Бога, ибо такое убеждение еще не вера... Говорит этот стихотворец: “Бог в одних лишь образах”. То-то, что не в одних образах! Если народ, целый народ — заметьте, может чтить Божий образ, то насколько же больше чтит он и любит Самого Бога! У народа Богу всегда первое место — передний угол, там у него божница. Ему надо иметь у себя святыню, видимую, как отображение Божества. Надо веровать, устремляться к невидимому Богу, но и почитать Его на земле простым сродным обычаем. Мне сказать могут, что такая вера слепа и наивна, а я отвечу, что вера такой и быть должна»⁴².

«Народ русский в огромном большинстве своем — православен и живет идеей Православия в полноте, — пишет Достоевский в «Дневнике писателя» накануне своей смерти. — В сущности в народе нашем кроме этой “идеи” и нет никакой, и все из нее одной и исходит... И преступник и варвар хоть и грешат, а все-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их... Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово»⁴³.

Пристально наблюдая за Европой, четыре года непосредственно прожив в Германии, Швейцарии и Италии, Достоевский отчетливо видел в «стране святых чудес» (так он с сарказмом называл Европу по строчке из стихотворения А.С. Хомякова. — М.О.-Д.) отход от вековых религиозных традиций, искажение учения и заповедей Христа, внедрение в головы европейцев ложных ценностей и атеизма.

Начиная с 60-х годов XIX века Достоевский упорно выдвигал «русскую идею», неотъемлемую от Православия, сохранившего действительно образ Христа. Он видит в Европе христианство уже потерявшим над народами силу, в том числе и как силу, их единящую, но он ощущает ее в России. «Русский народ — богоносец!» — без устали повторяет он. «Может быть, главнейшее назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтобы сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время — явить этот образ миру, потерявшему пути свои!» — философски изрекает Ф.М. Достоевский.

В начале очерка мы приводили утрированные и извращенные представления о «русской идее» Достоевского в изложении Стефана Цвейга и других западных либералов и фальсификаторов. Конечно, начитавшись Цвейга, Фрейда и его последователей, современных толкователей «учения Достоевского», например Лео Яковлева, любой европеец в ужасе схватится за голову и будет панически бояться нас, русских.

Однако, если внимательно перечитать все труды писателя, понимаешь: Ф.М. Достоевский не желал Европе зла. Да и Россия не несет Европе никакой угрозы.

«Русскую идею», идею об «особой роли русского народа», Достоевский вынашивал всю жизнь. Эти взгляды являются плодом его жизненного опыта, глубокого анализа истории, многолетних раздумий, и никакой связи с его болезнью, эпилепсией, как утверждали некоторые «исследователи», совершенно не имеют.

Философские и политические взгляды Ф.М. Достоевского актуальны и сегодня⁴⁴. «Русская идея» Ф.М. Достоевского оживает, все более и более проникает в дух русского народа, который не желает жить рабом «цивилизованной» Европы, быть поставщиком сырья для богатых стран, забитым и оцифрованным «винтиком» в нынешнем несправедливом мироустройстве.

Многие люди смотрят на Ф.М. Достоевского как на гения, великого человека. Но в то же время в быту это был самый обыкновенный, простой русский человек, богоносец, носящий в своем сердце любовь к Богу, подлинный верующий, который регулярно посещал церковь, молился, соблюдал все религиозные обряды, верил в загробную жизнь. Однако, используя свою гениальность и Божий дар писательства, он творил литературные сочинения, в которых на основе сталкивания в борьбе двух противоположных сил — атеистов-безбожников и православных верующих — остро ставил религиозные вопросы, что усиливало в читателях религиозные начала и утверждало настоятельную необходимость веры в Бога. Его публицистические произведения с несомненностью доказывают существование Бога.

Подводя итоги, следует заключить, что Достоевский не только великий писатель, мыслитель и пророк. Достоевский — истинный православный верующий, в сердце своем носящий Иисуса Христа.

Никакие потуги современных и будущих фальсификаторов не смогут очернить имя и идеи Федора Михайловича Достоевского.

Все произведения Достоевского с несомненностью утверждают Православие и порицают безбожие как самую некрасивую, неприятную, гнусную и ужасную черту человека. Достоевский в жизни, в речах, в своих произведениях являлся великим проповедником православной веры.

Через всю его жизнь и через все его литературные сочинения проходит страстный, пламенный призыв к вере и звучит органный, громогласный, прославляющий Творца, восторженный гимн Богу.

* * *

Я убежден, что именно на каторге произошло морально-нравственное перерождение Достоевского, очищение его от последних следов западно-либеральных идей, обращение к простому народу и единение с ним, открытие «русского мира», новое обретение «сияющего лика Христа», жажда жить по Евангелию. Вера его закалилась и стала главным смыслом жизни, наравне с литературой. Но и все свои литературные сочинения он сейчас писал и оценивал с позиции Православия.

Отбыв после каторги солдатчину, преображенный, в конце июля 1859 года, почти через 10 лет после первого посещения Перми, он вновь оказывается в этом большом губернском городе. Он едет в Тверь, к назначенному властями месту проживания, хотя уже к декабрю сумеет добиться разрешения жить в столице. Федору Михайловичу уже 37 лет, он счастлив, полон сил и энергии. Ему наконец-то разрешено писать и публиковать свои произведения. И вся настоящая, великая, мировая слава у него еще впереди.

Бывший каторжанин чувствует себя свободным человеком, едет в собственном тарантасе вместе с женой, Марией Дмитриевной Исаевой, и пасынком Павлом. Когда проезжали по Пермской губернии, вновь запомнилась ему граница Европы и Азии в горах Урала, между Екатеринбургом и Пермью, посреди густого хвойного леса, обозначенная столбом с надписями, и при столбе в избе — инвалид. «Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел наконец Господь увидать обетованную землю», — писал позднее он. Выпили из фляжки горькой померанцевой, гуляли по лесу, собирали землянику. После непроходимых густых лесов и скалистых гор вскоре показалась Пермь — крупный промышленный город на широченной и вольной красавице реке. В Перми Достоевский со всей силой ощутил, что суровая Сибирь осталась позади, что началась знакомая ему европейская, центральная Россия.

Минуло 165 лет с тех пор. В день рождения великого православного философа и писателя, 11 ноября 2024 года, в Перми при большом стечении простого народа состоялось торжественное открытие памятника Федору Михайловичу Достоевскому. Это событие было инициировано Русской Православной Церковью, Пермской епархией, Фондом содействия возрождению традиций милосердия и благотворительности «Елисаветинско-Сергиевское просветительское общество», при поддержке Администрации Пермского края.

Памятник установлен в сквере Декабристов, что расположен между улицей Достоевского и старинным историческим каменным зданием бывшей губернской тюрьмы. На просторной бетонированной площадке среди высоченных вековых лип, которые, весьма вероятно, «помнят» самого Федора Достоевского, высится большой монумент, на постаменте которого высечены слова: «Федор Михайлович Достоевский». Великий писатель стоит во весь рост в серой арестантской шинели и строго, но одухотворенно смотрит на белый свет, как бы спрашивая сегодняшних людей и людишек: «Как вы живете? Верите ли в Бога? Несете ли вы в своем сердце Иисуса Христа? Любите ли вы Россию, русский народ? Честны ли, правдивы ли? Сострадаете ли униженным и оскорбленным?» В руках великий апостол Православия и пророк крепко держит Евангелие. То самое Евангелие, которое подарила ему жена декабриста Н.Д. Фонвизина и которое он бережно хранил всю жизнь как самую ценную, дорогую, святую вещь, не расставаясь с ней до последнего смертного часа. И тысячи раз перечитывал, сверяя свои поступки с наставлениями этой священной книги.

Скульптор Алексей Матвеев рассказал, что изобразил Федора Достоевского в тот период, когда он через Пермь возвращается из Сибири, перенеся жестокую каторгу и суровую солдатчину, но неся в своем сердце Иисуса Христа и любовь к Отечеству, к русскому человеку, ко всем униженным и оскорбленным.

На открытии памятника проникновенные речи о знаменитом писателе-праведнике и Родине — Великой России — произнесли митрополит Пермский и Кунгурский Мефодий, председатель Наблюдательного совета Фонда содействия возрождению традиций милосердия и благотворительности «Елисаветинско-Сергиевское просветительское общество» Анна Витальевна Громова и губернатор Пермского края Дмитрий Николаевич Махонин.

Многие сотни собравшихся людей горячо аплодировали им, приветствуя высокие слова о Боге, Православии, Великой России, а по окончании официальных торжеств подходили к памятнику, возлагали цветы и низко в ноги кланялись своему кумиру, которого уважали за правду, веру и любовь к простому народу.

И этот великий писатель и праведник, держа в руках Евангелие, говорил им со своего постамента:

— Люди! Храните в своем сердце любовь к Богу и живите по совести!

Литература и примечания

¹ Хоркхаймер М. Затмение разума. К критике инструментального разума. М.: Канон, 2011. 224 с.

² Цвейг С. Три мастера: Бальзак, Диккенс, Достоевский / Пер. с нем. М.: Республика, 1992. С. 141.

³ Там же. С. 143–144.

⁴ Там же. С. 145.

⁵ Там же. С. 141.

⁶ Там же. С. 144.

⁷ Лесевицкий А.В. Многоликий Ф.М. Достоевский в зеркале геополитики, психиатрии и религиозных сомнений. Пермь: Б.и., 2021. С. 152.

⁸ Карр. Цит. по: Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М.: Республика, 1994. С. 120.

⁹ Шестов Л. Сочинения. М.: Раритет, 1995. С. 13, 87–88.

¹⁰ Лесевицкий А.В. Указ. соч. С. 145–146.

¹¹ Бердяев Н.А. Смысл творчества: опыт оправдания человека. М.: АСТ, 2002. С. 339.

¹² Мережковский Д.С. Пророк русской революции // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов. М.: Книга, 2020. С. 86.

¹³ Лесевицкий А.В. Указ. соч. С. 142, 148.

¹⁴  Цвейг С. Указ. соч. С. 88–89.

¹⁵ Там же. С. 66, 86–87, 151.

¹⁶ Леонтьев К.Н. О всемирной любви, по поводу речи Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике // Русская идея. М.: Республика, 1992. С. 159–160.

¹⁷ Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 509.

¹⁸  Цвейг С. Указ. соч. С. 133.

¹⁹  Там же. С. 146–149.

²⁰ Лесевицкий А.В. Указ. соч. С. 140.

²¹ Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990. С. 52.

²² Кипервас И. Правда и мифы о болезни Ф.М. Достоевского // Русская Америка. 2016. № 398. https://www.rusamny.com/archives/398/t04(398).htm

²³ Яковлев Л. Достоевский: Призраки, фобии, химеры. Харьков: Каравелла, 2006.

²⁴ Давидов М.И. История болезни Достоевского // Наука и жизнь. 2022. № 10. С. 53–62.

²⁵ Лесевицкий А.В. Указ. соч. С. 141.

²⁶ Далее все даты до 1918 года будут даны по юлианскому календарю (старому стилю).

²⁷ Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский: Начало начал. М.: Академический проект, 2018. С. 181.

²⁸ Ковалевская С.В. Из «Воспоминаний детства» // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. М.: Худож. литература, 1990. Т. 2. С. 27.

²⁹ Тимофеева В.В. Год работы со знаменитым писателем // Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 161–162.

³⁰ Сцена приведена с сокращениями по кн.: Ремизов А.М. Огонь вещей. М.: Сов. Россия, 1989. С. 202.

³¹ Там же. С. 203.

³² Трубецкая З.А. Достоевский и А.П. Философова // Ф.М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. СПб.: Андреев и сыновья, 1993. С. 28.

³³ Freud S. Dostojewski und die Vatertötung. München, 1928.

³⁴ Цит. по: Алчевская Х.Д. Достоевский // Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 339.

³⁵ Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб.: Андреев и сыновья, 1992. С. 193.

³⁶ Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990.  Т. 23. С. 130.

³⁷ Стахеев Д.И. Группы и портреты // Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 246.

³⁸ Письмо К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 8 мая 1891 года // Русский вестник. 1903. № 6. С. 651–652.

³⁹ Опочинин Е.Н. Из «Бесед с Достоевским» // Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 388–389.

⁴⁰ Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 56.

⁴¹ Сараскина Л.И. Достоевский. М.: Мол. гвардия, 2013. С. 272.

⁴² Опочинин Е.Н. Указ. соч. С. 386–387.

⁴³ Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1881, январь // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 18–19.

⁴⁴ См.: Кудрина Ю.В. Русская реформа и русская идея // Москва. 2021. № 10. С. 198–207.