Поэтический голос Александра Орлова

Современная русская поэзия в интонационном отношении, как правило, изъясняется вежливо, выстраивая свою речь с оглядкой на выбор слов и их письменное размещение. Тут сказывается привычка, передаваемая из поколения в поколение отечественной лирикой. Даже авангардистские строки иных авторов почти всегда выглядят так, будто их главное назначение — присутствовать на листе бумаги, а вовсе не проникать в слух читателя, соединяя написанное (прочитанное) со сказанным (услышанным).

Есть неуловимые приметы, подчеркивающие очевидную разность устной поэтической речи и письменной. Одними из главных черт звучащей поэзии сегодня стоит назвать бескомпромиссность суждений, беспощадную резкость словесного изображения событий и некоторую жесткость в оценке — и текущих событий, и минувшего. Причем стоит иметь в виду, что многое изложенное письменно в случае осознанного стремления автора к резкости линий и контрасту часто соскальзывает в сферу брутальной риторики и теряет глубину художественного высказывания.

Единичны случаи, когда поэт, говоря житейски просто и эмоционально, не теряет своего лица. А за словами и образами проявляются его характер, психологические и нравственные предпочтения, особенности памяти и способность быть последовательным в своих убеждениях, которые порой могут показаться со стороны категоричными, лишенными привычной интеллигентской рассудительности.

Я сын громадных, вековых трущоб,

Рожденный под
                        «Прощание славянки»,

И методом ошибок, горьких проб

Я собираю ветхие останки

Страны, которой больше
                                            не вернуть —

Господь навек детей ее оставил,

И разъяснит грехопадений суть

В своем послании апостол Павел.

Всё, что прошло, останется со мной,

К тому, что не исчезло, нет возврата,

Но только слышу оклик за спиной

Сраженного за Родину солдата.

И снятся Магадан, Смоленск и Ржев,

Могильник, затаенный
                                      в снежной чаще...

Под утро просыпаюсь, ошалев,

И понимаю, сон мой — настоящий.

Это строки московского поэта и прозаика Александра Орлова. В них неизъяснимо чувствуется некая окончательность очертаний мира, в котором оказывается герой, отсутствие полутонов. Причем даже не в изображении, а в осязании, когда нет и не может быть мягкости и постепенного перехода от одной подробности к другой, а все грани и детали присутствуют сразу — как непререкаемая данность, внутри которой нужно жить.

Александр Орлов не только литератор, но также историк. Очевидно, первоначальное устроение его ума и души сказывается на его лирическом голосе, на выборе слов, на стремлении нарисовать предметы, людей и события в высшей степени отчетливо. В какой-то степени подобная психофизика приводит к сухости поэтического голоса, его сдержанности — о чем бы автор ни писал: о русской древности, о православных устоях, о родной природе, о странах, в которые он был занесен судьбой.

При этом практически каждая строка в его стихотворениях являет собой полное в синтаксическом плане предложение: подлежащее, сказуемое, дополнение или обстоятельство. В итоге взгляд героя не обводит окоём, но дискретно включается, двигаясь по реальному пространству, по историческому, по пространству понятий и смыслов — по принципу стробоскопа. Одновременно пропадают или съеживаются до минимума свойства небольшие, частные, призванные воспроизвести лирическую картину — драматическую или радостную, биографическую или рассказанную, увиденную или осмысленную. Герой оказывается один на один с историей, с социальным укладом, с чувством долга, со своей тоской по существованию естественному, непрерывному. И если противостоящий мир он может охватить умом, взглядом и определить его краской или словом, пусть даже и субъективно, то в отношении себя все сложнее: он постоянно должен задаваться вопросом «кто я такой?» и, суммируя отдельные ответы, так и не приходить к окончательному определению собственной потаенной личности.

По существу, перед нами лирическая поверка самого себя событиями и обстоятельствами — большими и малыми, внешними и внутренними, нескончаемое соизмерение с ними и непреодолимое отсутствие какого-то мало-мальски ясного и четкого ответа. В такой предельной по выразительности форме русское экзистенциальное вопрошание в лирике как будто еще не воплощалось.

Называя большую книгу стихотворений «Священные миры», автор, прошедший через разные этапы в своей биографии и созерцающий как историк отечественное бытие на максимально большом отрезке времени, каждому периоду, которого касаются его мысль и поэтическое перо, дает именно такую титульную характеристику:

— священный мир дохристианского уклада, православные подвижники и духовный подвиг;

— священный мир Великой Отечественной войны, самопожертвование русского солдата;

— священные миры культуры Малой Азии, Кавказа и Европы;

— священный мир семьи, далеких и близких предков;

— священный мир любви, доверия и ответственности.

Последняя триада пронизывает всю книгу Александра Орлова, порой напоминая о себе иносказательно, исподволь, показываясь фоном, а иногда заявляя о себе властно — почти как о мировом законе, которому важно следовать неукоснительно.

Переходя от одного авторского сюжета к другому, часто удивляешься, как много души вложил поэт в лирические истории, подчас мимолетные. Наверное, здесь действовало внутреннее правило: осознать произошедшее, понять себя и уловить, в чем изъян случившейся истории или ее драгоценная жемчужина.

Говорю тебе все без утайки,

Мы расстаться не можем никак,

Мы с тобой, словно парные чайки,

Пролетевшие архипелаг.

Что под нами: вода или горы —

Не имеет значенья уже.

Посмотрите, прощаясь, поморы,

Я душой прижимаюсь к душе.

Пусть нас двое, но только едины

Мы в полете на множество лет.

День и ночь из еловой лощины

За нас молится анахорет.

Он помянет в молитвах что было

И что будет сокроет от нас.

Вся земля для влюбленных — могила

Под присмотром всевидящих глаз.

У Орлова есть два противоречивых тематических сближения: дохристианская Русь — православная святость; подвиг русского человека в Великой Отечественной войне — трагедия репрессий и лагерей в довоенном советском государстве.

В книге не найти привычного противопоставления дохристианского русского мира (который часто называют языческим, добавляя в это определение зримую долю оценочной характеристики явления) православному укладу. Взгляд поэта погружается в обиход стародавнего прошлого, в его картинах и мизансценах присутствует пристальное внимание к растениям, животным, к календарю, который столетиями казался священным распорядком существования всего живого, к редким старым словам и понятиям. Житейские коллизии накладываются на изображения природы, а сам сюжет исподволь сдвигается к православным именам и праздникам. И становится ясно, что перед нами — русский «шов времени», когда прежнее еще сильно и душевно значимо, но уже звучат новые истории и кажутся безусловными духовная стойкость и облик вчера еще неизвестных подвижников и страстотерпцев.

Точно так же Александр Орлов сближает стояние в православной вере с реальными поступками своих героев, которые совсем не считали себя Христовыми воинами, а действовали так, как диктовало им сердце. И здесь досоветская Россия обретает связь с новыми людьми, поздними поколениями, по видимости атеистическими.

Давно ее халат был на износе,

Она боялась только сквозняка.

Ходить на ощупь помогала Фросе

С опорной ручкой черная клюка.

Со мной одним она играла в прятки,

И не было прабабки веселей.

Обнявшись, мы сидели на кроватке,

Она мне протянула пять рублей.

Я уходил, надеялся, что скоро

Почувствую тепло любимых рук

И по забавам лучшего партнера

Шагов неспешных донесется звук.

Наутро угощая класс в буфете,

Я сладости не чувствовал халвы,

Как будто знал, что
                                при морозном свете

Ушла к святым защитница Москвы.

Главные фигуры лагерных сюжетов автора — люди старой закалки и сокровенного духовного устройства. В стихотворениях подобной тематики конфликт между страдальцем и «казенными людьми» не выносится на уровень плоского и ложного обобщения, когда советская страна безоговорочно именуется пространством террора. Страдание и стоицизм русского человека здесь предстают как скорбная часть бытийных обстоятельств, вышнее взыскание за многократное горестное отступление народа от истины. Это горнило, в котором испытывается душа и сохраняется самое лучшее, что только можно найти в том трагическом многолетии. Хотя внешне судьбы и жизни ломались и стирались шестеренками идеологически мотивированной бюрократической системы...

«Священные миры» культуры Запада и Востока под пером поэта обретают свои яркие и самобытные оттенки. Однако само проникновение героя в эти теснины — природные и урбанистические — похоже на путь кометы по ночному небу. Детали чужих миров, кажется, остаются рядом с лирическим рассказчиком, он не сливается с принципиально иным социальным и ментальным распорядком и всякий раз видится отдельным русским человеком, внимательно изучающим облик внешнего мира и будто примеряющим его на себя, как примеряют странное и тесное облачение, тогда как в себе самом он продолжает бережно и ответственно хранить священный мир верности и любви, памяти и долга перед минувшим и будущим.

Стихотворения и проза Александра Орлова оставляют в памяти жанровое впечатление «жестокого рассказа». Обнажая до предела скрытые пружины и внешнюю картину происходящего, он старается найти ответы на самые простые и в мистическом отношении значимые вопросы:

— почему все так происходит?

— кто виноват в случившемся?

— есть ли сила, способная преодолеть злую чужую волю?

— какова твоя роль в событиях?

— и, уже поэтому, какова твоя судьба?

Но притом на фоне таких, по существу, страшных вопрошаний в его строках живет грусть по еще не утраченному окончательно Божьему миру, который изрядно порушен человеком. Этой печалью и почти интуитивно присутствующим в каждом истинно русском сердце образом Горнего Царства смягчаются беспощадные строки автора, и он становится в какой-то степени посланцем читателя — и соглядатаем бытия.

Ты не знаешь, как лучше, как хуже,

Волю Бога познать не дано.

Светит солнце, зажатое в луже,

За тебя уже все решено.

Заполняешь мирские пустоты,

Изнываешь от бросовых бед,

С кем-то сводишь вчерашние счеты,

Причиняя надуманный вред,

Занимаешь свободную нишу,

Где уже до тебя кто-то жил,

Словно поступь я вижу и слышу —

Скрип ступеней, изломы перил.

Эта лестница в ясную бездну...

Ты решил — так иди же, вперед...

Даже если во тьме я исчезну,

Он услышит, простит и спасет.