К 150-летию со дня рождения

Не так давно в Манеже прошла весьма примечательная выставка Кукрыниксов — знаменитого творческого содружества трех советских художников. Среди представленных там многочисленных карикатур привлек мое внимание дружеский шарж на Анатолия Луначарского 1928 года. Мы видим на рисунке вальяжного наркома просвещения, похожего на римского патриция, одетого в красную тогу с вышитыми на ней словами «Искусство — трудящимся». Опирается обутый в сандалии Анатолий Васильевич на античный бюст, а в правой руке держит гусиное перо. Из всех предметов одежды на Луначарском, помимо тоги, еще и роскошная бабочка. А у ног его примостилась одинокая гармонь.

Таков был действительно сложный портрет Анатолия Луначарского (1875–1933) — одного из самых образованных советских наркомов (что подтверждает его учеба в Цюрихском университете, где в 1895–1896 годах он прослушал курс философии и естествознания). Широк и диапазон применения его творческих способностей: драматург, поэт, переводчик, критик, журналист. Именно литература, а не политика была первым призванием Луначарского. Среди его сочинений — пьесы и драмы («Королевский брадобрей», «Фауст и город», «Василиса Премудрая», «Оливер Кромвель», «Канцлер и слесарь», «Яд»), рассказы («Идеи в масках»), фарсы («Бомба»), критические этюды, сборники статей по искусству и науке, религии и марксизму. Писал он книги о Ленине и Л.Толстом, Горьком и Пушкине, о «культурных задачах рабочего класса» и даже мифы («Иван в раю»), а еще сочинения «Освобожденный Дон Кихот», «Фома Кампанелла» и многое другое. Едва не забыли о сценариях, в том числе к фильмам «Уплотнение» и «Саламандра», в которых Анатолий Васильевич умудрился еще и принять участие, сыграв самого себя. Вот такой разносторонний был человек.

В театрах пьесы Анатолия Луначарского давно не ставят, да и в библиотеках его произведения не назовешь слишком востребованными, и это мягко сказано. В лучшем случае мы могли бы ознакомиться с ними в его мемориальном музее. Но вот незадача: вот уже много лет мемориальный музей-квартира наркома просвещения в Денежном переулке закрыт для посещения. А ведь история того, как Анатолий Васильевич поселился в этом доме (и как жил!), заслуживает пристального внимания, ибо она как нельзя лучше иллюстрирует саму суть произошедшего в нашей стране в первой трети ХХ века. Да и само здание уникально: памятник архитектуры эпохи модерна и украшение арбатских переулков, оно достойно отдельного рассказа.

Фамилия Луначарский редкая, потому псевдоним ему брать не пришлось, как другим революционерам. По-разному он подписывался разве что под своими статьями: Антонов, Анатолий Анютин, Антон Левый. Полтавский уроженец (пятью годами младше Ленина), Луначарский был внебрачным сыном действительного статского советника Александра Антонова и Александры Ростовцевой, дочери директора Черниговских училищ. Но фамилию, отчество и дворянство он унаследовал от отчима — Василия Луначарского, который тоже был рожден вне брака (отец отчима — польский помещик Чарнолуский). Вот и получилась такая анаграмма: Чарнолуский стал Луначарским. Удивительно!

То ли от отца, то ли от деда Луначарский был прирожденным оратором и мог заговорить кого угодно, не только актерскую братию, но и царских академиков, повернувшихся к нему спиной в знак протеста. Андрей Белый писал: «Всюду — Луначарский, который говорит много, красиво, с успехом на какие угодно темы...» Иногда, напропалую ораторствуя часами, он никак не мог затем припомнить — о чем же конкретно он говорил (не могли вспомнить и те, перед кем он выступал), не зря Владимир Ленин дал ему смешное прозвище Миноносец «Легкомысленный», Георгий Плеханов обозвал говоруном, а Михаил Пришвин Хлестаковым.

Путь Луначарского к членству в первом революционном правительстве — Совнаркоме — был извилистым (в Денежном переулке поселиться удалось куда проще). После учебы в Цюрихе и возвращения в Россию в 1898 году он стал членом Московского комитета РСДРП, после чего прошел все необходимые этапы — арест, ссылка, эмиграция, где в 1904 году и примкнул к большевикам. Участник революции 1905 года, после которой долго жил в Европе. Успел разойтись с большевиками по идейным вопросам, затем, после февраля 1917 года вернувшись в Россию, вновь стал сторонником Ленина. После октября 1917 года возглавил Наркомат просвещения Республики Советов, задавшись целью осуществить грандиозную культурную революцию. В 1918 году члены советского правительства после переезда из Петрограда поселились в Кремле, но каким образом и почему нарком просвещения оказался в доме 9/5 в Денежном переулке? Разберемся по порядку.

«После революции я жил в квартире дяди. В ней многое по-прежнему. Но живет в ней не дядя, а Анатолий Васильевич Луначарский. Сидя в столовой, я вспоминал, как много раз маленьким гимназистом я в этой комнате слушал кадетские речи за ужинами и завтраками». Так писал Вадим Шершеневич — поэт Серебряного века, критик и драматург. Но куда подевался дядя Шершеневича — известный московский адвокат Михаил Львович Мандельштам? Ибо это здание в Денежном переулке есть не что иное, как бывший доходный дом Мандельштама, дальнего родственника Осипа Мандельштама, вот как все переплелось. Известно, что в студенческие годы будущий адвокат учился вместе с братом Ленина Александром Ульяновым на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Это середина 80-х годов XIX столетия. Тлетворное влияние не прошло без последствий — в 1886 году он участвует в антиправительственной демонстрации у могилы Добролюбова на Волковом кладбище, за что подвергается аресту. Мандельштама высылают в Казань (его полуподпольные лекции слушает молодой еще Володя Ульянов). Учеба в местном университете позволяет ему получить диплом юриста. А в 1893 году начинается адвокатская практика Михаила Мандельштама в качестве помощника присяжного поверенного Казанской судебной палаты. Но мысли о революционном переустройстве общества его не оставляют — среди подзащитных Мандельштама оказываются террористы, покушающиеся на жизнь царских чиновников. И для большевиков он становится если уж не своим, но сочувствующим, о чем впоследствии адвокат расскажет в своей книге «1905 год в политических процессах», изданной в 1931 году в Москве.

Самым известным террористом, жизнь которому всеми силами пытался спасти присяжный поверенный уже Московской судебной палаты Михаил Мандельштам, был Иван Каляев — убийца великого князя Сергея Александровича, дяди Николая II, погибшего от взрыва бомбы в 1905 году в Кремле. «Правительство само толкает людей на террор», — защищал адвокат этого боевика, которого в результате повесили. Но авторитет Мандельштама от этого не пострадал. Популярность только росла, как и гонорары. И решил он вложить деньги в недвижимость: «Как адвокат, я имел громадную практику. Жил скромно, и даже считали скупым, что [позволяло иметь] сбережения. Строили в кредиты как по закладным, так и по векселям. Московский дом я сам выстроил. Он очень хорош, на 29 квартир...» Эти слова не из книжки про 1905 год, а из следственного дела 1938 года. Биограф адвоката Дмитрий Шабельников указывает, что следователя НКВД очень интересовали источники доходов, позволившие Михаилу Львовичу выстроить целый дом в Москве. Логично ли то, что адвокат, прежде защищавший террористов, провел последние свои дни в Бутырской тюрьме? По-моему, вполне. А ведь возможность иной участи у него была, останься он в Париже.

Справочник «Вся Москва» за 1915 год сообщает нам, что адвокат принимает посетителей в доме на углу Денежного и Глазовского переулков ежедневно с 6 до 8 вечера, кроме праздников. А в иные часы, свободные от посещения судов и тюрем, гостей — коллег мужа, представителей творческой и научной интеллигенции — принимает супруга адвоката Ольга Александровна Голубева, профессиональная актриса, игравшая в различных российских театрах — Корша, В.Комиссаржевской и других. Среди ее актерских удач — Акулина («Власть тьмы») и Катерина («Гроза»). Об их детях ничего путного не известно.

Но в 1918 году приемы в Денежном переулке прекратились по понятной причине. Как показал сам адвокат (и бывший член кадетской партии) на следствии 1938 года, «аресту не подвергался, ордеров для ареста предъявлено не было. Какие-то вооруженные люди приходили, и я, боясь репрессий, из Москвы уехал на территорию Украины в Харьков». В итоге судьба привела его в Европу. Оказавшись на Западе, один из лучших некогда адвокатов Первопрестольной испытал все прелести отвратительных отношений, сложившихся между эмигрантами, — как пауки в банке. Михаила Мандельштама открыто обвиняли в предательстве и работе на ОГПУ. В Париже он принял советское гражданство, а затем, в 1927 году, и выехал в СССР. Поселился в столице уже по другому адресу — в Стрельбищенском переулке, д. 1 (не выгонять же наркома!). Возобновил адвокатскую практику, понятно, уже не в таких масштабах, хотя с началом репрессий необходимость доказывать невиновность граждан возросла в сотни раз. В конце концов и ему пришлось почувствовать себя в шкуре тех, кто нуждается в юридической защите. В июне 1938 года Мандельштам был арестован за антисоветскую деятельность как бывший кадет. На тюремной фотографии в анфас и профиль перед нами предстает старый, профессорского вида человек с некоторой едва уловимой усмешкой. Действительно, смешно: в Париже его считали предателем, а следователь обвинял в обратном, в связях с эмиграцией, агентом которой он якобы являлся. В феврале 1939 года в Бутырской тюрьме Михаил Мандельштам умер «от упадка сердечной деятельности», в 72 года. Вероятно, после допроса с пристрастием. Из Московской областной коллегии адвокатов его вскоре исключили, посмертно.

А в то время, пока адвокат скитался по России, квартира его попала в поле зрения организаторов Неофилологического института. На дворе 1920 год. Идет активная фаза Гражданской войны. «Белые придут — грабят, красные придут — грабят...» А в Москве у профессора МГУ Ивана Ивановича Гливенко рождается рискованная с точки зрения воплощения идея основать первый в республике центр по подготовке преподавателей иностранных языков, на которых говорит вся Европа, — немецкий, английский, французский. Новая филология, неофилологический институт. А что главное при изучении иностранного языка? Совершенно правильно — книги, то есть библиотека на этом самом языке. Вот тут-то и пригодились энергия, смелость и знание иностранных языков молодой библиотекарши Саратовского реального училища Маргариты Рудомино. Она в это время приехала в Москву в командировку. И весьма кстати — ей и предложили новую работу.

В общем, с корабля на бал. И сразу капитаном. Только вот корабль был чуть ли не в потопленном состоянии — бывшая адвокатская квартира нуждалась в ремонте. «Это еще была разрушенная квартира бывшего присяжного поверенного Мандельштама. Кстати, того Мандельштама, который где-то в начале 1900-х годов помогал средствами Ленину, и я знаю, что сам Мандельштам эмигрировал в 1918 году, но Ленин дал ему разрешение вернуться обратно. Вот это его была квартира. Но когда попал туда Неофилологический институт, до него жили безнадзорники и спалили весь паркет, срезали всю кожу и всю материю с диванов, вещей, которые можно было бы унести, уже никаких не было. Вероятно, конечно, не беспризорники брали, а это уже брала улица, хотя это и на пятом этаже, может, сами те жильцы, которые... Я уже не знаю. Но когда я приехала уже весной в это помещение, то его нужно было, безусловно, капитально ремонтировать» — так рассказывала Маргарита Рудомино Виктору Дувакину в 1974 году.

Не было не только стекол, но и отопления, света, воды. Зато имелось большое желание создать новое книжное собрание. Библиотеку Рудомино пришлось ремонтировать своими руками: носить на пятый этаж без лифта стекла, брать в руки молоток. Так вышло, что Неофилологический институт потонул в бюрократическом ворохе бумаг, начальство и преподаватели сгинули. Финансирования не было. «Преподаватели разбежались, потому что надо было им с осени начинать где-то такое в другом месте, и я осталась в этой полуразрушенной квартире одна. И у меня действительно была еще одна помощница, которая немножко позже приехала, и осталась уборщица, которая тоже жила при этом институте. Кстати, я не сказала, что когда я приехала в Москву, то мне в этом институте, в мансарде, дали комнатку. И я там осталась жить», — рассказывала Маргарита Рудомино.

Рабочих рук не хватает, денег нет, зато с книгами — раздолье! Москва — город книжный, до 1917 года каждая из богатых дворянских усадеб могла похвастаться солидной библиотекой, весомую часть которой, как правило, составляли книги на европейских языках. Все, что не сгорело в буржуйках в холодные-голодные послереволюционные годы, свозили в центральный книжный фонд Наркомпроса на Новинском бульваре, ставший для Рудомино неиссякаемым источником: «И уже так к декабрю месяцу мы набрали, вероятно, может быть, тысячи две книг... Отапливали печуркой. Кто-то за мамину подушку дал мне печку тут же, на лестнице, какой-то инженер провел трубу прямо в окно. Конечно, эта печка вечно дымила ужасно. Особенно большого тепла она не давала, потому что она стояла в этом большом двухсветном зале Мандельштама... Ужасно руки болели, ужасно — пальцы... Все это мерзло. Мы около самой печки сидели для того, чтобы записать все в инвентарь: книги и так далее. Затем стекла. Не было замазки [для стекол]... Их как-то чем-то приколачивали... В общем, каждая вещь — это была сверхпроблема. Пол был на три четверти сожжен в камине, который был в этом же самом доме... Это был весь дом Мандельштама, а наверху он сделал свою квартиру с двухсветным залом, с хорами, с антресолями, с мансардой. Вообще, квартира была такая очень подозрительная, подозрительного типа. Мне рассказывали, что в одном из наших журналов — “Русское богатство” или “Божий мир” — был роман даже о его жизни с какой-то там артисткой, какие-то афинские ночи были. И действительно, некоторые следы в этой квартире мы находили. Но она была для нас ужасна тем, что ее невозможно было отопить, особенно вот этот двухсветный зал этой чугунной печкой».

Библиотеку пытались закрыть: кому, мол, она нужна, кто будет в таких условиях читать книги? «Была каморка холодная, темная, вся заваленная книжной рухлядью. Книги промерзли насквозь, берегла это добро исхудавшая, иззябшая девочка с распухшими от холода пальцами» — эти слова принадлежат Корнею Чуковскому. Но постепенно жизнь наладилась, и на пятый этаж бывшего дома Мандельштама стали приходить самые разные люди: ученые, искусствоведы, переводчики, студенты, но больше всего почему-то архитекторы: Щусев, Жолтовский, Чернышев, братья Веснины. Брали почитать книги, иностранную периодику. Особенно были рады те, кто не любил читать перед обедом советские газеты. Для них библиотека на пятом этаже стала глотком свежего воздуха. И все оставались очень довольны работой «девочек» — небольшого коллектива библиотеки, не превышавшего пять человек. А ведь Маргарита Рудомино даже привезла из Саратова личную библиотеку своей матушки, преподававшей иностранные языки, — учебники английского, немецкого и французского языков. Она была настоящим патриотом библиотечного дела, каких еще поискать. В 1922 году книжное собрание Неофилологической библиотеки пополняется за счет 12 000 книг, переданных из библиотеки имени Островского. Работы сотрудникам заметно прибавилось. В мансарде над библиотекой поселилась и сама Маргарита Ивановна. А в январе 1924 года здесь состоялся праздник — завбиблиотекой вышла замуж за Василия Москаленко. Вместе они проживут много-много лет, отметив золотую свадьбу. Начался медовый месяц в библиотеке. Что может быть прекрасней...

А лифт по-прежнему не работал. Но ученый народ все равно приходил. И вот однажды заявились непривычные гости — «большая комиссия больших, крупных мужчин». Это были явно не студенты университета и не читатели, жаждущие новостей из зарубежных газет и журналов. А среди них — нарком просвещения товарищ Луначарский. Маргарита Рудомино, сама того не ведая, стала свидетельницей исторического визита. День этот запомнился на всю жизнь, а как иначе: вся страна скорбит по поводу кончины Ленина, которого только вчера похоронили, но, видно, наркому было не до траура: «Луначарский, входя, не поздоровался, уходя, не попрощался со мной. Он осмотрел помещение библиотеки на пятом этаже и в мансарде, оно ему понравилось, и он сказал: “Хорошо. Я беру”. Повернулся и пошел из квартиры. Свита за ним. Когда я услышала слова “Я беру”, то поняла, что нас будут выселять. У меня, конечно, страшно забилось сердце, я безумно испугалась». Вот ведь интеллигенция слабонервная какая — сразу сердце забилось. И с чего, собственно? Ведь не в ЧК же увезли, а всего лишь помещение отобрали. Радоваться надо. Но согласитесь, странный нарком просвещения: не поздоровался, даже «до свидания» не сказал. Какой-то не просвещенный.

Библиотека была приговорена к переезду, но не к закрытию или слиянию, что уже хорошо. Объяснили все просьбами трудящихся. «Учитывая неудобства читателей, вынужденных подниматься на пятый этаж большого дома (лифт бездействует), и некоторые другие соображения, Главнаука постановила перевести Неофилологическую библиотеку из занимаемого ею помещения на углу Денежного и Глазовского переулков в помещение ГАХН, где для нее выделены две комнаты», — информировало объявление на подъезде. ГАХН — это Государственная академия художественных наук на Пречистенке. Но Маргарита Ивановна отважилась сопротивляться неожиданной агрессии наркома на собственноручно отремонтированную и восстановленную квартиру. Кроме того, влиятельные читатели, крайне удивленные неожиданным переселением любимой библиотеки, пожаловались в ЦК ВКП(б). И потому быстрого переезда у Луначарского не получилось. Зато удалось выхлопотать достойную замену в виде «царских комнат» в Государственном историческом музее, обустроенных когда-то для императора Александра III. Это был хороший вариант, тем более что библиотечный фонд насчитывал уже 18 тысяч изданий и в две комнаты ГАХН все это никак не поместилось бы.

Но где же теперь будет жить семья завбиблиотекой, которая готовилась стать мамой? Дело, как говорится, молодое... Маргарита Ивановна рассказывает: «В начале апреля 1924 года А.В. Луначарский с Н.Розенель переехали в Денежный переулок. Я тогда еще жила на мансарде. Они переехали совершенно неожиданно утром и предложили мне в тот же день перебраться в освобождаемую ими квартиру на Мясницкой улице, д. 17. Я набралась храбрости и зашла в бывший мой кабинет, где находились А.В. Луначарский с Н.Розенель. Они сидели за письменным столом, на котором стояла большая плетеная корзинка со свежей клубникой. Из-за разрухи я уже несколько лет не видела клубники. А тут целая корзинка, да еще в апреле месяце! Я тогда была уже в положении, на третьем месяце беременности, и, конечно, жадно посмотрела на клубнику. Но меня встретили недоброжелательные взгляды, сесть мне не предложили. Мотивируя своим плохим самочувствием, я попросила Анатолия Васильевича отложить мой переезд на следующий день. Он разрешил. Но его решение разозлило Розенель, она начала кричать на него и на меня, схватила корзинку с клубникой и бросила ее в стену, где в дверях стояла я. Я выскочила из кабинета и расплакалась». Лучше бы поделились клубникой с будущей мамой...

Сыну Маргариты Рудомино, Андриану, предстояло провести свои первые годы совсем по другому адресу: «Когда мы переехали в коммуналку на Мясницкую, д. 17, то соседи только и рассказывали о скандалах Луначарского и Розенель. Мы на своем опыте убедились, что, очевидно, бросать посуду в стены было излюбленным ее занятием. Сколько мы ни ремонтировали гостиную в квартире на Мясницкой, никак не могли ликвидировать жирное пятно на стене. Клеили новые обои, а оно опять появлялось. Мы не могли понять, в чем дело. И тогда соседи нам рассказали, что в одной из ссор Розенель бросила в стену тарелку с котлетами. С тех пор это пятно не пропадает, хотя они его сами заклеивали обоями, но вывести не смогли и повесили на это место картину. Так же поступили и мы. Так окончилась “эпопея” с выселением Неофилологической библиотеки и меня с Денежного переулка. Безусловно, переехав в Исторический музей, библиотека только выиграла. Я знаю, что А.В. Луначарский за наше выселение получил выговор по линии ЦК ВКП(б). Саму квартиру, включая и мансарду, быстро отремонтировали, лифт и отопление восстановили. Получая мебель для библиотеки на складе реквизированной государством мебели в особняке фон Мекк на Новой Басманной, я часто встречала Розенель, которая выбирала там мебель для своей квартиры».

Как быстро нашлись деньги на ремонт лифта! Судя по всему, в семье Луначарских подлинным наркомом был отнюдь не Анатолий Васильевич. Ясно, что основным инициатором переезда стала его молодая супруга — уроженка Чернобыля двадцатидвухлетняя актриса Наталья Розенель, годящаяся ему в дочери. Ее прежний муж сгинул на фронтах Гражданской войны. В девичестве ее фамилия была Сац — она приходилась сестрой знаменитому композитору Илье Сацу, автору музыки к МХАТовской «Синей птице», безвременно скончавшемуся в 1912 году. Другой брат, Игорь, служил у Луначарского личным секретарем (он потом долго работал в «Новом мире» у Твардовского). А племянница Наталья Сац произвела такое сильное впечатление на Луначарского, что в 18 лет стала самым молодым в мире директором театра, пусть и музыкального. Кстати, у нее была еще сестра Нина, поэтесса, подруга Якова Блюмкина, убитая при загадочных обстоятельствах на пляже в Евпатории в 1924 году. Сам Блюмкин жил в этом же доме в Денежном переулке (совпадение!).

Официальная биография Луначарского утверждает, что до 1922 года он жил в Кремле, а затем переехал в Денежный переулок. Как мы теперь понимаем, это не так. Обитал нарком не в Кремле, а на Мясницкой. В это время он еще был связан узами брака с первой женой Анной, она-то и жила в кремлевской квартире. Вероятно, как настоящий большевик, нарком не мог себе позволить привести туда и гражданскую супругу, для которой он не жалел ничего и никого, одевал ее в шелка и бархат, отдал в ее полное распоряжение служебный автомобиль, возил по заграничным курортам, задерживал отправление поездов, когда она опаздывала, писал для нее пьесы. Уже позже, году в 1927-м, в Малом театре шла в его переводе драма Эдуарда Штуккена «Бархат и лохмотья», играли Остужев и Розенель. Давно точивший на наркома зуб житель Кремля Демьян Бедный, поселившийся в одном коридоре с членами Совнаркома, написал эпиграмму:

Ценя в искусстве рублики,

Нарком наш видит цель:

Дарить лохмотья публике,

А бархат — Розенель.

Луначарский ответил:

Демьян, ты мнишь себя уже

Почти советским Беранже.

Ты правда «б»,

ты правда «ж».

Но все же ты — не Беранже.

Демьян не успокоился, пока не напечатал в «Правде»:

Законный брак — мещанство? Вот так на!

А не мещанство — брак равнять с панелью?

Нет! Своего рабочего окна

Я не украшу... Розенелью!

Розенель — еще одно название герани, символа мещанства. Луначарский был против «одемьянивания нашей поэзии», назвав это обеднением, за что и нажил себе такого грозного врага в виде поэта Ефима Придворова.

Тем не менее Миноносец сыграл большую роль в привлечении интеллигенции на сторону большевиков, получив высокую оценку из уст Льва Троцкого: «Луначарский был незаменим в сношениях со старыми университетскими и вообще педагогическими кругами, которые убежденно ждали от “невежественных узурпаторов” полной ликвидации наук и искусств. Луначарский с увлечением и без труда показал этому замкнутому миру, что большевики не только уважают культуру, но и не чужды знакомства с ней. Не одному жрецу кафедры пришлось в те дни, широко разинув рот, глядеть на этого вандала, который читал на полдюжине новых языков и на двух древних и мимоходом, неожиданно обнаруживал столь разностороннюю эрудицию, что ее без труда хватило бы на добрый десяток профессоров». Его дар убеждения действовал безотказно: даже символист и декадент Валерий Брюсов вступил в партию большевиков и принялся работать на них, возглавляя с 1918 года Книжную палату и библиотечный отдел при Наркомпросе, за что получил грамоту от Ленина в 1923 году.

Именно к Луначарскому шли за помощью представители творческой интеллигенции, оказавшиеся, как говорится, без куска хлеба. И встречали искреннее понимание. В 1918 году деятели культуры выступили инициаторами создания учреждения, способного дать приют и пропитание наиболее нуждающимся коллегам. Среди поддержавших эту идею были Андрей Белый, Марина Цветаева, Константин Юон, Вячеслав Иванов, Сергей Коненков, Борис Пастернак, Юргис Балтрушайтис, Борис Пильняк, Маргарита Сабашникова, Александр Серафимович, Владислав Ходасевич, Георгий Чулков, Вадим Шершеневич. С предложением и обратились в Народный комиссариат просвещения к Луначарскому, откликнувшемуся горячим сочувствием и деятельным участием. Разговор интеллигенции с Луначарским состоялся в конце 1918 года в Кремле. Луначарский говорил в том духе, что он проблемы интеллигенции знает, что рабоче-крестьянская власть разрешает творить, сочинять, но не против себя, а если что, то «лес рубят — щепки летят», как он выразился. Вскоре стало известно об организации Дворца искусств и что Анатолий Васильевич — добрая душа — не нашел ничего лучше, чем дать приют голодным писателям и художникам под крышей усадьбы Соллогубов на Поварской (ныне д. 52/55).

Устав Дворца искусств был принят на учредительном собрании 30 декабря 1918 года и утвержден Наркомпросом 12 января 1919 года — то есть изначально это было отнюдь не самоуправляемое учреждение. Предполагалось, что московский дворец стоит во главе целой федерации, или Федерального союза дворцов и домов искусств РСФСР, имеющей филиалы по всей России: в Петрограде, Нижнем Новгороде, Костроме и других городах. Дворцы учреждались с целью «развития и процветания научного и художественного творчества» и «объединения деятелей искусства на почве взаимных интересов для улучшения труда и быта», а также проведения «митингов, концертов, лекций, музыкальных вечеров» с «приисканием соответствующих гастролеров». Дворец искусств имел четыре отдела — литературный, художественный, музыкальный и историко-археологический — и дал приют представителям всех творческих профессий: писателям, переводчикам, художникам, скульпторам, архитекторам и много кому еще. Кто-то жил здесь постоянно, другие навещали друзей, третьи приходили отогреться и поработать в тепле, четвертые обедали в столовой.

Благодаря Луначарскому члены Дворца искусств ежемесячно получали пайки, причем очень хорошие — академические, полагавшиеся ученым Академии наук. В их составе были необходимые для жизни продукты, от муки до соли. С 1921 года пайки выдавали еще и членам семьи писателей и художников. Всего же к 1922 году число академических пайков в стране превысило 15 тысяч, из которых немалая часть досталась представителям творческой интеллигенции, к чему приложил руку Анатолий Луначарский. Нарком не раз хлопотал перед Лениным об увеличении числа пайков. Например, в письме от 13 июля 1920 года: «С пайками для писателей и художников вообще вышла порядочная чепуха. Воспользовавшись моим отъездом, нам дали их раз в 10 меньше, чем обещали. При таких условиях за бортом оказалось, по самому малому счету, говоря о Москве, человек 200, безусловно заслуживающих пайка в такой же мере, как те 175, которых я имел возможность удовлетворить». Особенно признательна Анатолию Васильевичу была Марина Цветаева, получавшая усиленный паек...

После ремонта бывшей адвокатской квартиры в Денежном переулке и вселения туда семьи Луначарских лифт в доме стал работать с еще большей интенсивностью, ибо новоселы были людьми общительными и радушными. По старомосковской традиции, в один из дней недели в Денежном переулке принимали гостей — в данном случае на четвертый день. «Четверги Луначарского» — это так называлось. Начались бесконечные (до рассвета) собрания богемы, хозяйкой салона стала наркомша Наталья Розенель — одна из первых светских дам Москвы, претендовавшая на лавры Зинаиды Волконской. Кто только не карабкался на пятый этаж, чтобы скоротать вечерок-другой в гостеприимном доме Луначарских: Борис Пастернак, Всеволод Мейерхольд, Николай Эрдман, Алексей Толстой, Владимир Маяковский, Михаил Кольцов, Уткин, Сельвинский, Вера Инбер, певцы Большого театра Иван Козловский и Александр Батурин с женой, арфисткой Верой Дуловой, артисты Малого — Александр Южин, Михаил Ленин, Юрий Юрьев, Евдокия Турчанинова, Варвара Массалитинова, Елена Гоголева, художники Петр Кончаловский, Игорь Грабарь, Георгий Якулов, Абрам Архипов, кинорежиссер Александр Довженко. Культурная среда разбавлялась политиками — приходили Раскольников, Антонов-Овсеенко, Литвинов, будущие маршалы Буденный и Егоров (до ареста, естественно).

«Трудно передать впечатления от вечеров, проведенных у Луначарских за время 1925–1933 годов. Припоминаю и семейные торжества, и традиционные новогодние вечера, литературные и музыкальные собрания, чтение новых пьес, выступления поэтов, желавших прежде всего ознакомить Анатолия Васильевича со своими новыми детищами», — тактично вспоминал соавтор Луначарского по переводам Александр Дейч, кстати, фигура странная: несмотря на близость к наркому, его не посадили в 1937-м. «Маяковский читал здесь поэму “Хорошо!”», — пишет Дейч. Маяковского было так много и везде, что какой адрес в Москве ни возьми, связанный с тем или иным известным именем, — он и там читал. Хотя другие поэты, к примеру Пастернак, не стремились читать так много и часто.

В Денежный приходили иностранцы: приезжавшие из-за рубежа актеры, писатели и вообще какие-то непонятные личности вроде Воланда. Порой Луначарский не мог понять — кто перед ним находится, спрашивая жену: «А это кто?» В ответ Розенель пожимала плечами — мало ли кого опять занесло в гостеприимную квартиру наркома! А квартира, надо сказать, была необычно спроектирована. Центром ее служила обширная двухэтажная гостиная с камином и роялем, а также с галереей-библиотекой. На стенах — картины. Огромная столовая вмещала порядка сорока человек гостей. Для более камерных встреч предназначалась малая гостиная. В кабинете наркома — письменный стол, заваленный книгами и бумагами. Здесь же кремлевская «вертушка» — крайне полезная вещь, символ так называемой позвоночной системы. Многим она помогла: Анатолию Васильевичу достаточно было лишь набрать номер, чтобы судьба творческого человека решилась нужным образом. Один из них — Игорь Моисеев, выдающийся хореограф, создатель Ансамбля народного танца.

Когда в 1924 году Моисеев был принят в труппу Большого театра, там создалась очень непростая атмосфера, приведшая к конфликту между заведующим труппой Василием Тихомировым и молодым балетмейстером Касьяном Голейзовским. Молодежь театра была в восторге от балетов последнего, опасаясь, что Тихомиров его выживет. Пытаясь защитить своего кумира, они написали обращение к директору, большевику-ленинцу, который, однако, смелости их не оценил, но крайнего нашел быстро — Моисеева, которого избрал в качестве паршивой овцы, портящей все стадо. И уволил его вместе с тремя артистами, чтобы другим, оставшимся в труппе, неповадно было письма писать и качать права.

Директор уволил, а нарком Луначарский восстановил. Анатолий Васильевич по своему интеллектуальному развитию и происхождению вообще может считаться одним из лучших начальников советской культуры. К Луначарскому Моисееву посоветовала обратиться Наталья Сац. Игорь Александрович потом всю жизнь удивлялся — после своего телефонного звонка в приемную наркома он попал к нему всего через четверть часа: «Всегда вспоминаю об этом, потому что, когда я уже был Моисеев, народный артист СССР и все такое, чтобы встретиться с министром культуры, я должен был за два дня предупреждать — целый церемониальный процесс. А здесь вот так, запросто». Действительно, диву даешься, как быстро испарились ленинские принципы работы с кадрами.

И вот в Денежном переулке появился Игорь Моисеев, почти как в романе Булгакова: «Когда я пришел туда в первый раз, открыла горничная с наколкой, фартуком — все как в добрые старые времена. Луначарский выходит, берет меня за руку, вводит в зал и говорит: “Хочу вам представить молодого человека, которому я предсказываю большое будущее. Один из немногих интеллигентных людей, которые работают в Большом театре”. А я был тогда действительно очень начитанным, говорил хорошо по-французски. “Прошу представить”. Представляют: Маяковский, Таиров, Мейерхольд, Анри Барбюс... Пошли беседы, я себя чувствовал в абстракции полной, потому что обсуждали какие-то премьеры и все прочее, а я ни бе ни ме. Я понял, что не тяну на такое общество и что мне надо либо подтянуться, либо не ходить. И вот в течение полутора лет я каждый день ходил в библиотеку Исторического музея и изучал историю искусств».

Деловитость Анатолия Васильевича отмечали и другие. В частности, Леонид Леонов, вспоминавший: «Это была одна из самых значительных встреч моей литературной юности. Вскоре после “Барсуков” я позвонил Анатолию Васильевичу по делу. Он предложил зайти вечером к нему в Денежный переулок. Я пришел, дело решилось в пять минут, я просидел долго за полночь». Говорили в том числе и о пьесе «Барсуки», поставленной Вахтанговским театром, в котором нарком бывал частенько — рукой подать!

Крупнейший ученый в области машиностроения Иван Иванович Артоболевский по гроб жизни был благодарен Луначарскому, который помог ему, сыну священника, поступить в институт (в 20-е годы представители этого сословия были лишены права учиться вместе с детьми рабочих и крестьян). Что поразило простого паренька? Во-первых, нарком принял его лично, не зная прежде. Во-вторых, отличным знанием французского языка: «Когда я сказал ему, что французских авторов читаю в подлинниках, он очень оживился и стал меня спрашивать, читал ли я в подлиннике А.Франса. Когда выяснилось, что я даже фамилии этого писателя не знаю, А.В. засмеялся и сказал, что если я не читал Франса, то я полный профан во французской литературе. Много позже, в 30-х годах, когда я часто встречался с Анатолием Васильевичем, он вспомнил этот разговор об А.Франсе. Достал с полки в своем кабинете в Денежном переулке томик Франса и, не раскрывая его, прочел мне по памяти по-французски целый отрывок из “Восстания ангелов”. Потом отдал мне этот томик, чтобы я прочитал его, и через две, три недели подробно расспрашивал меня о моих впечатлениях об этом романе. В конце беседы А.В. передал мне бумагу с резолюцией о зачислении в число студентов Академии и сказал, что, если у меня когда-либо будут трудности, обращаться непосредственно к нему».

Трудности наступили уже скоро. В 1924 году Артоболевского решили «вычистить» за непролетарское происхождение. По всей стране талантливых и умных ребят исключали из институтов только по причине их «буржуйского» происхождения. Выгоняли, несмотря на отличную успеваемость. В Тимирязевской академии особенно лютовал ректор Муралов, лично настоявший на отчислении Артоболевского. И тот пришел к Луначарскому, который «в очень резких формулировках говорил о Муралове, назвав его “неграмотным солдафоном”, и дал указание немедленно восстановить меня как студента ТСХА и дать мне право на защиту проекта».

Благодаря Луначарскому диплом удалось защитить, о подробностях защиты нарком захотел услышать лично, пригласив студента к себе домой в Денежный переулок: «Здесь впервые я увидел И.С. Козловского, писателей и поэтов А.Ромашева, П.Романова, М.Кольцова, С.Есенина, А.Ахматову, Н.Клюева и других. Я прилично танцевал модные тогда фокстрот, танго и другие танцы и оказался приятным партнером женской части молодежи. Благодаря характеру Анатолия Васильевича и гостеприимству Наталии Александровны все чувствовали себя очень просто. Кто-то музицировал, кто-то пел, кто-то читал стихи. Анатолий Васильевич любил споры, был блестящим полемистом. Его выступления были полны ораторского блеска, были глубоки по содержанию, поражали эрудицией... Только там, у А.В., я понял, что такое “интеллигент”. Там я понял, что право называться интеллигентом дается не дипломом об окончании втуза, а внутренним содержанием человека, его человечностью, высоким гуманизмом, нравственными качествами, личной честностью и бесконечно накопляемой эрудицией».

А вот какой портрет супруги наркома рисует академик Артоболевский — совсем отличный от того, что мы уже имели возможность наблюдать: «Н.А. была очень добрым человеком, очень эрудированной во многих областях культуры. Мне кажется, что это был именно тот человек, который нужен в жизни А.В. Всегда спокойная, уравновешенная, терпеливая, она была и другом, и соратником А.В. в его политической и общественной жизни». Вот вам и истеричка! Сколько людей — столько и мнений. Познакомился Иван Артоболевский с наркомовской дочерью — Ириной Луначарской: «Она была прелестна, хорошо училась в школе и занималась балетом. Но в ней уже тогда угадывался ум не стандартной девушки из кордебалета. В ее характере и уме было очень много от Наталии Александровны. Анатолий Васильевич не очень одобрял ее карьеру в качестве балерины...» В дальнейшем она стала химиком.

У Луначарского была прекрасная подборка пластинок, на коллективное прослушивание которых специально приходили гости наркома. «Я помню, например, что знаменитый английский дирижер А.К. Коутс подарил А.В. полную коллекцию пластинок со своими выступлениями как в опере, так и с симфоническими оркестрами. У Луначарских я впервые услышал пластинки современных итальянских певцов, зарубежные оперы, концерты», — вспоминал Иван Артоболевский.

Но куда занятнее было слушать не пластинки, а живых классиков, таких, например, как Сергей Прокофьев, оказавшийся в Денежном переулке в январе 1927 года. Сергея Сергеевича привел Борис Асафьев. «Дом большой и, по-видимому, когда-то очень хороший, но сейчас лестница, по которой мы лезли в верхний этаж, грязная и отвратительная. Лифт не действует». Судя по всему, лифт ломался в очередной раз по причине чрезмерной нагрузки. «Отворила дверь кухарка и, спросив мою фамилию, пошла доложить, затем попросила зайти в гостиную, огромную комнату, довольно комфортабельно меблированную. В соседнюю столовую дверь была приоткрыта, и там кто-то читал стихи. Через несколько минут толстая кухарка появилась опять и попросила меня войти в столовую. Навстречу появился Луначарский, как всегда, очень любезный, несколько обрюзгший по сравнению с 1918 годом. За небольшим столом сидело человек пятнадцать. Некоторые поднялись мне навстречу, но чтение стихов не было еще окончено, и Луначарский, жестом наведя тишину и предложив мне сесть, попросил поэта продолжать». Это был Иосиф Уткин.

Впечатления прибывшего из-за границы Прокофьева трудно назвать восторженными. Вероятно, по причине избалованности вниманием европейского общества. «Меня знакомят со всеми, среди которых несколько полузабытых лиц из артистического мира дореволюционного времени. Жена Луначарского, или, вернее, одна из последних жен, — красивая женщина, если на нее смотреть спереди, но гораздо менее красивая, если смотреть на ее хищный профиль. Она артистка, и фамилия ее — Розенель. Переходим в гостиную. Ко мне подходят какие-то молодые люди и засыпают меня комплиментами. Больше всех говорит сам Луначарский, который не дает открыть рта своему собеседнику... Я сажусь за рояль среднего качества и играю марш из “Апельсинов”. Затем Луначарский просит одного из присутствующих пианистов сыграть финал из своей 2-й сонаты, которую он называет своей любимой вещью. Пианист играет довольно неважно. От рояля переходим в другую, малую гостиную, обставленную не без уюта. Луначарский вытаскивает первый номер “ЛЕФа” — новый журнал, издаваемый Маяковским. ЛЕФ — означает “Левый фронт”. Луначарский объясняет, что Маяковский считает меня типичным представителем “ЛЕФа”» — из дневника Сергея Прокофьева от 22 января 1927 года.

С трудом отделавшись от наскучившего салонного общества в Денежном переулке «средних» и «полузабытых» людей, композитор ускользает из квартиры наркома, сославшись на необходимость «поспеть в Большой театр». А на улице жуткий мороз, уши Прокофьева мерзнут, ибо его осеннее «парижское» пальто не имеет мехового воротника. Сергей Сергеевич слишком легко одет и слишком свободно мыслит для Советской России. Зато пальто из Парижа.

Салонная жизнь в квартире Луначарского била ключом и после того, как Анатолий Васильевич перестал быть наркомом в 1929 году. Ему подыскали новую, куда менее влиятельную «бюрократическую» должность, никоим образом не соответствующую необозримому масштабу его личности. Но гостей не убавилось — авторитет свое дело делает. В 1929 году приехал к парижскому знакомому «дяде Толе» Виктор Некрасов, будущий лауреат Сталинской премии 1947 года за повесть «В окопах Сталинграда». Дело в том, что в детстве Некрасов жил на одной парижской улице с Луначарским. Виктор Некрасов хотел быть художником, но в институт его не приняли, с этой проблемой он и обратился к уже бывшему наркому:

«25 декабря 1929 года я с трепетом душевным сел в лифт большого, шести- или семиэтажного, дома в Денежном переулке, поднялся на самый верх и нажал кнопку в дверях с табличкой: “Председатель комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями Анатолий Васильевич Луначарский”.

Отворила мне дверь горничная. Я отрекомендовался, и буквально через минуту в прихожей появился хозяин с салфеткой на шее.

— А, Виктор! — с ударением на “о”, по-французски, приветливо и весело сказал он. — Очень рад! И очень кстати! Мы как раз обедаем...

Я приглашен был к столу с белоснежной скатертью и множеством тарелок и тарелочек, познакомлен с женой, хорошо известной мне по кинофильмам “Мисс Менд” и “Медвежья свадьба”, Наталией Александровной Розенель, и накормлен вкуснейшим, обильнейшим обедом. Потом, дома, меня, конечно, спрашивали, чем же кормили, но я ничего не запомнил, кроме обилия фарфора, разных ножичков и вилочек и того, что боялся больше всего, как бы не нарушить этикет и взять не то и не так, как надо. Разговор за столом был оживленный, но касался в основном бабушки, мамы и моего изменения в росте и цвете...»

Некрасова поразил кабинет Луначарского: «Очень небольшой, весь от пола до потолка в книгах. Малые размеры этого кабинета поразили меня так же, как и грандиозные размеры гостиной, с большим, чуть ли не во всю стену, полукруглым окном и — что особенно мне понравилось — с внутренней лестницей, ведущей на какие-то хоры, тоже, как и кабинет, уставленные книгами. Нечто подобное я видел потом в Коктебеле, в доме Волошина». Простились они тепло.

Когда после войны Виктор Некрасов вновь приедет в Денежный переулок, его будет принимать уже вдова Луначарского, Наталия Александровна: «И опять я сидел за тем же столом, даже на том же самом месте, и, проходя через гостиную с внутренней лестницей, невольно опять подумал о своей будущей даче или вилле. А надевая пальто в прихожей, вспомнил последнее рукопожатие Анатолия Васильевича, его смеющиеся сквозь пенсне без оправы глаза и последнее его “Не так ли?” — “N’est ce pas?”»

А Наталья Розенель пережила супруга почти на три десятка лет, написав воспоминания. Луначарский умер в декабре 1933 года во Франции, по пути в Испанию, куда его назначили послом. Анатолию Васильевичу исполнилось всего 58 лет, но здоровье его оставляло желать лучшего: больное сердце, а незадолго до кончины ему сделали операцию по удалению глаза. И все же — ему повезло умереть своей смертью.

Поразительно, что почти из двадцати первых ленинских наркомов никто не пережил Сталина: половину расстреляли, другие преждевременно ушли из жизни, включая Ленина. Такая вот странная закономерность. Сын Луначарского, Анатолий, героически погиб на Малой земле в 1943 году.

После кончины наркомовской вдовы в квартире решили организовать музей, для чего следовало разобрать сохранившуюся библиотеку. Критик Владимир Лакшин — коллега Игоря Саца (брата Розенель) — посетил Денежный переулок со смешанным чувством: «Зашла Ирина Луначарская, и мы сговорились, что она покажет мне глухо запертую квартиру Луначарского в Денежном переулке и я помогу им с Сацем разобраться в завалах его библиотеки. Вечер в пустой квартире Луначарского. Комната наверху, пол которой на метр завален книгами. Отбирали и откладывали в сторону книги с пометками Анат. Вас. и с дарственными надписями ему. Все остальное летело опять в сторону как хлам. А вещи есть ценнейшие. Библиотека чудом уцелела в первозданном виде в эти годы, когда у всех книги конфисковали, и сами владельцы “чистили” библиотеки, жгли все “сомнительное”. Квартира тоже занятная. Зал с антресолями и комнаткой Игоря наверху, где мы были; столовая, белая гостиная, узкий небольшой кабинет. Но музей сделать не торопятся — экое варварство. Спохватятся потом, да, боюсь, поздно будет». Спохватились вовремя.

Музей-квартира открылась в 1965 году, к девяностолетию Луначарского, в настоящее время она опять «заперта». Кто знает, быть может, берегут ее для нового наркома? После Анатолия Васильевича в России будет еще много начальников над культурой, среди которых встречаются настолько странные персонажи, что диву даешься (не говоря уже об их образовании — и химики, и электромеханики, и экономисты). Недаром известный конферансье Смирнов-Сокольский как-то сказал: «Мы боимся не министра культуры, а культуры министра». Луначарского не боялись. Он поставил рекорд пребывания в должности — 12 лет! А пост этот трудный, учитывая специфику области и людей, которыми приходится управлять. Не случайно, что имя Луначарского не забыто: в честь его названы институты, театры и более полутысячи улиц, переулков, площадей. А на доме в Денежном переулке о нем напоминает роскошная мемориальная доска...