Борис и Марья

Рассказ

Мирилин

Бориса Мирилина в деревне побаивались, но уважали. Коренастый, в плечах больше метра, он обладал такой силой, что с одного удара ставил полуторагодовалых бычков на колени. Причем своей мощью никогда не кичился, кулаками показухи ради не махал. Жил спокойно, уверенно, тихо. О его недюжинной силе вспоминали только в тех случаях, когда кто-нибудь из сельчан во хмелю начинал то жену потчевать тумаками да вожжами, то детей… Участкового в деревне не было, и поэтому бежали к Борису. И он шел, днем ли, ночью, на вожжи, на кнут, на нож…
— Сильному негоже забижать слабого, — бормотал Мирилин, связывая вожжами очередного разбушевавшегося сельчанина. Затем забрасывал на плечо и нес к колодцу. И — неважно, зима ли была, лето, осень, — окатывал бедолагу ведром воды и тихо-тихо спрашивал: — Ты чего, скотина, над женой измываешься? Разлюбил? Раньше надо было думать, в свое время, а сейчас терпи и живи ради деток. Не их вина, что ты ошибся!
После такой коротенькой воспитательной беседы относил связанного и мокрого домой, обматывал ноги бельевой веревкой, в рот запихивал какую-нибудь тряпицу и со словами:
— Лежи и думай, пока не простят, — заталкивал буйного земляка под кровать и уходил.
Сколько раз побитые бабы, сжалившись над своими мужьями, пытались их развязать — без толку. Узлы, завязанные Борисом, можно только разрезать.
Хуже, когда в селе упивались гуртом и шли улица на улицу. С подобными баталиями Борис разбирался молча. Покряхтывая, наиболее горластых закидывал на деревья, причем швырял так, чтобы летели вперед спиной и глаз не поранили. Тех же, кто силился сопротивляться, охолаживал промеж глаз кулаком и поленницей укладывал в крапиву, если дрались летом, а по зиме распихивал головами в сугробы.
— Скучно с тобой жить, Борис, скучно! Ни подраться, ни выпить от души, — ворчали мужики. — Стоит какой-нибудь соплюшке завопить, и ты нас картечью по деревне раскидываешь. И что это бабы над тобой такую силу имеют? Нет, пора тебя женить, тогда узнаешь, на чьей стороне правда.
Случалось, что побитые, в очередной раз выкарабкавшись из крапивы, пытались Борису объяснить его неправоту.
— Ну, сам подумай, как нам при тебе, такой махине, свою силу девкам показать, чтоб внимание на нас обратили, чтоб лишний раз посудачили…
— Кулаки — это признак бессилия, а не удали, — усмехался Борис. — Ты себя делом покажи, характером. В селе — не в армии, здесь счет не по росту и разбитым мишеням…
Но больше всего Борису доставалось, когда мужики шли драться деревня на деревню. Чаще такое случалось после уборочной.
Село Долина, где жил Борис, стоит на левом берегу неширокой речки Еруслан. А рядом, через плотину, раскинулась деревня Михайловка.
— Два села, две совести, — часто говорил Борис.
И действительно, как будто не река, а десятилетия их разделяли. В Долине дома большие, кирпичные, крытые шифером. Почти вокруг каждой усадьбы огромные, ухоженные сады, дорожки от крыльца вымощены кирпичом и гравием, что до сараев, что на улицу. А заборы-то, калитки, ворота! Разукрашенные по вкусу хозяина, они словно соперничали с солнцем, играя красками.
В Михайловке — редкий дом каменный, все больше деревянные срубы, окруженные плетнем вместо заборчика, заросшие огороды с вечным чучелом под чугунком да колодцы, серые, морщинистые от старости и покосившиеся от боли. Горько даже колодезным журавлям видеть, как михайловцы каждый день пропивали свои судьбы в забегаловке у Клавки Саркисьянц.
Но после уборочной михайловские мужики наматывали на кулаки велосипедные цепи, вырывали из огородных плетней колья покрепче, доставали из-под завалинок припрятанные до случая свинцовые кастеты и шли бить долинских. За что? Что живут лучше, урожай гуще и техники побольше… И вообще — соседи и далеко идти не надо. Достаточно перебраться через плотину, и вот они — довольные, счастливые, сияющие от всегдашнего успеха мордочки долинские — лупи не хочу! Главное, перебраться через плотину.
Однако, почуяв неладное, бабы с обоих берегов уже с полудня бежали к Мирилину и просили его вмешаться. И когда михайловцы, основательно подвыпив, поднимались на плотину, их встречал Борис, сидя на бревне. Сюда же подходили и долинцы, вооруженные не хуже соседей. Мужики вначале робко, затем все настойчивее и настойчивее наступали на парня с двух сторон, уговаривая отойти и не мешать «выяснять обстоятельства». Борис молчал. И только когда разгоряченные головы, хватаясь за кастеты и колья, пытались прорваться сквозь Борисову границу, он вставал, поднимал бревно и начинал им крутить над головой, разгоняя то толпу михайловских воителей, то долинских. И разбегались. Выбор-то небогатый: либо под бревно, либо в воду холодную… Разбредались мужики, наоравшись, наплевавшись, но не подравшись… И так из года в год. Бориса Мирилина в деревне побаивались, но уважали.

Дом

Когда Борис пришел из армии, он сразу же начал строить себе дом и рассаживать сад. Место выбрал на берегу реки, рядом с огромным лугом. Что ни вечер — он там. Другие парни — в клубе, на гулянье, а Борис все постройкой занимается. Кирпич к кирпичу подбирает, как мозаику, стены выкладывает. Бревна тешет — что кукол вытачивает, каждое гладит, с каждым разговаривает:
— Не судите меня, родненькие, что топором да ножовкой вас увечу. В доброй семье жить будете, не под снегами колючими, не под ветрами завистливыми, не под дождями слезливыми… Мое счастье — ваше счастье. Вместе будем хранить и тепло, и тишину.
Мать Бориса Александра Ефимовна, услышав заговоры сына, запричитала:
— Это ж где тебе так истосковалось, что и дом родной не мил стал — другой ставишь, а бревна, как девку, ластишь! Вот ты в армии саперничал, все мины взрывал да развинчивал. Сыночек, может, не все так гладко у тебя там с минами али еще с чем-то получалось? Может, от какой строптивой и досталось по головушке — не скрывай, я ведь все пойму, я ведь мать… Ты мне и дурачком дорог.
— Эх, мама, мама! Ну сколько тебе можно говорить! Нормальный я. Каким родился, таким остался…
— Нормальный? Ни жены, ни детей, к чему холостому такие хоромы?
— Так ведь пока выстрою, отделаю, глядишь, и встретится какая, а там и до детей срок недалек.
— И сколько же их будет, коли дом в шесть комнат возводишь?
— А это уж как Бог даст, три для них держать буду, одну тебе, другую нам с женой, а в последней, самой большой, гостей привечать, не на кухне же…
— Да никто так не сооружает в совхозе. Оглянись, в каких халупах сельские живут: печка, кухня да веранда, в лучшем случае две комнаты — взрослым и детям, война ведь двадцать лет всего лишь как закончилась. А не ровен час, опять за ружья схватятся…
— А директор совхоза? Председатель сельсовета? Секретарь парткома? Видела, какие у них хоромы?
— Нашел на кого равняться…
— А чем я хуже?
— Так они же власть!
— А я что, безвластие?
— Ну, не принято простым людям выпячиваться. Не поймут тебя, понимаешь, не поймут.
Борис похлопал по бревнам и кирпичам:
— Мама, как ты думаешь, что для мужика — Родина? Огород секретаря парткома? Сельсовет? Случись война, вот за это я буду воевать и драться! Этому буду всю жизнь радоваться. И приведу сюда ту, для которой дороже меня, детей и дома нашего ничего не будет!
Мать заплакала, слушая сына, и, всхлипывая, тихо повторяла:
— Хорошо, что, кроме меня, тебя никто не слышит, хорошо, что никто не слышит…

Анечка

Сельские девушки на Бориса давно засматривались, особенно Анечка Захарова. Даже письма писала ему в армию: обыкновенные, о жизни деревенской, о сельчанах. А когда пришел срок солдату возвращаться, ездила Анечка чуть ли не каждый день на станцию к единственному поезду, приходящему из города. И дождалась: Борис вернулся в середине сентября. Из вагона вышел последним и, долго улыбаясь, стоял на перроне, вдыхая родной воздух, осматривал станцию, заметно изменившуюся за годы его отсутствия. Анечка, увидев Бориса, неожиданно для себя разрыдалась и убежала в привокзальный парк. Немного успокоилась и нашла парня на автобусной остановке. Земляки Бориса обнимали, расспрашивали о том, где и как служилось, за что медали да орден боевой получил. Анечку потихоньку оттеснили. Да и Борис о ней не вспомнил. Уже позже, когда он начал возводить дом, Аня приходила вечерами на стройку. То пирогов принесет, то что-нибудь другое вкусненькое из домашних наваров. Часами говорили о чем угодно, и только однажды девушка спросила Бориса, для кого он дом строит, кого хозяйкой в него приведет.
Борис усмехнулся:
— Анюта, а тебе не надоело каждый вечер здесь пропадать? Подружки — кто в клубе, кто с парнями прогуливаются, а ты — на стройке? Так ведь и молодость пройдет, и всех женихов разберут, девчата в селе вон какие красивые, статные. Да и парни не слепые…
— Странный ты какой-то. Будто про любовь ничего не слышал. Неужто со страху люди женятся, что молодость пройдет? Люди друг друга по любви находят, сердцем в сердце глядят. А ты…
— Ну, я вроде тоже ничего...
— Это точно, кулаки знатные, любого на колени поставишь.
— Что, только кулаки?
— Да и руки на месте, дом отстраиваешь, как будто всю жизнь только этим и занимался. Неужто в армии научили?
— И да, и нет. Наш саперный взвод при стройбате был, многое приходилось вместе делать: нам рушить, им строить. Они нас своему ремеслу обучали, мы про свое рассказывали. Я уже в армии задумал усадьбу ставить, вот и приглядывался понемногу, что непонятно, спрашивал.
— Почему в армии? Или встретил какую? — встревоженно спросила Аня.
— Нет, не повстречал. Понимаешь, дело совсем в другом. Наверное, я взрывать устал, разрушать, а сколько мин, оставшихся от немцев, пришлось уничтожить! Жить хочу по-человечески, насмотрелся…
— Ну, ты же не один собираешься жить.
— Да пока дом отстрою, судьба обязательно сведет с той, кто нужен.
— Это как это «сведет»? Ты хочешь сказать, еще не свела? Выходит, ты ждешь кого-то? — испуганно, запинаясь, спросила Аня.
Борис посмотрел на девушку и отвернулся.
— Боря, но мы же столько лет…
Аня не договорила, на щеках заблестели слезы, плечи задрожали. Она подошла к Борису, обняла и зарыдала.
— Боря, а как же я?! Родненький, а как же я?! Боренька!.. Я же без тебя как сад зимой…
Борис обхватил девушку, неловко прижал к себе:
— Ты очень хорошая, Аня, очень хорошая! Но пойми, я жду…
— Кого?
— Не знаю, Анечка, не знаю. А знал бы, юлить не стал, сказал.
Больше Аня к Борису не заходила. Сидела дома, даже в клубе не бывала, как ни уговаривали подруги. А чтобы отстали с расспросами, сказала, будто выходит замуж. Но за кого, селяне так и не узнали.
Анечка ждала Бориса.

Машенька

Машенька приехала в долинскую школу по распределению, преподавать в начальных классах. Мирилин к тому времени работал ветврачом и заочно учился в сельскохозяйственном институте. В деревне все на виду. И очень тесно. Живешь как будто в одном дворе. Однажды, отправляясь к колодцу за водой, Борис увидел идущую навстречу Машеньку. Хрупкую, светловолосую, с большими голубыми глазами, осторожно ступающую с двумя полными ведрами по тропинке, сырой после дождя. Увидел и замер. Что творилось в душе у парня — одному сердцу известно. Глядя на девушку, он то бледнел, то краснел, то открывал рот и поднимал руку, пытаясь что-то сказать, то… Когда Машенька поравнялась с ним, молча взял у нее ведра и пошел следом. Удивленная девушка о чем-то спрашивала, но он ничего не слышал. Он шел и улыбался. Но не словам Машенькиным, нет! Он впервые увидел, что тень бывает светлой, а следы девушки могут струиться радугой, указывая путь.
После этой встречи Борис стал ходить в клуб на танцы. Правда, ни с кем не отплясывал, даже когда приглашали. Борис ждал. И дождался. Машенька пришла, но с… Аней.
В это время зазвучал вальс, и он подошел к девушкам. С Аней поздоровался, а пригласил Машеньку. И выяснилось, что он совсем не умеет танцевать. Несколько раз наступал Машеньке на ноги, но его спасала саперская осторожность — обошлось без увечий.
— Вы что, первый раз вальсируете? — спросила Машенька.
— Так получилось.
— А можно вы меня больше не будете приглашать?
— Почему?
— Боюсь, покалечите.
Борис промолчал. Больше к Машеньке в этот вечер не подходил. Ее приглашали другие, особенно старался Юрка Таланец. Чего он только не выделывал, пытаясь показать свою стать и удаль. А ближе к ночи его нашли в канаве. Полуживой, Юрка полз к дому, изрыгая проклятия, отплевываясь тиной и тихо воя:
— Придушу глыбищу!
На следующий вечер с Машенькой отплясывал Васька Акулов. И приковылял домой с ног до головы обвешанный колючками от репейника. Третий Машин ухажер половину ночи исследовал дно оврага, пытаясь выкарабкаться под дождем по скользкой глине. Но больше всех досталось Коленьке Рожкову. Он не только не отходил от Машеньки весь вечер, но и проводил ее до дома и даже попытался поцеловать. Наутро его нашли связанного и полуголого в школьном туалете, в рот вместо кляпа у Рожкова были запиханы брюки.
Вскоре в селе уже никому не нужно было объяснять, что любой, кто попытается хоть чуть-чуть ухаживать за Машенькой, окажется в лучшем случае в крапиве, в худшем — повторит маршрут Коленьки Рожкова.
Догадалась и Машенька, потому что танцевать ее больше никто не приглашал. Борис же всегда стоял где-нибудь в углу и смотрел, как кружится молодежь. Он пока не знал, что обиженные на него парни решили отомстить и поджечь его дом.

Цветы для Машеньки

Совершенно случайно об этом услышала Аня. Проболтался пьяный Коля Рожков. Он сильно обиделся на Бориса за то, что тот запихал его в отхожее место. После того случая проходу Николашке от местной детворы просто не стало. Где бы ни появлялся, мальчишки как с цепи срывались и бежали за ним, обзывая, не скупясь, во всю долинскую. А если учесть, что Рожков был в школе завхозом, нетрудно представить, каково ему приходилось на работе. От стыда подальше бедняга решил выехать из села, а перед отъездом надумал восстановить справедливость, как он выразился, «за всех растерзанных».
Свою обиду излил Ане, уверенный, что только она, как никто другой, поймет его оскорбленную душу. Как ни обеляйся, а Борис Анну отверг, значит, тоже обидел. Девушка молча выслушала рожковские страдания и неожиданно со всей силы влепила Николашке пощечину.
— Ты думаешь, я не знаю, почему Борис тебя в туалет заволок? Ты думаешь, никто не слышал вашего разговора? Сколько раз он тебя, скотину, по-хорошему просил, чтобы ты не ухлестывал за Машей? Что, память отшибло? Ты как ему отвечал? Что он ветеринар и его дело хвосты быкам крутить да кулаками баранов месить! Что Маша — девушка интеллигентная и не для таких зверолюбов, как Борис. Забыл, как орал, что по нему доярки да свинарки плачут и нечего интеллигенции жить мешать, на танцы в сапогах шляться? Что, доорался? Теперь твой позор ни в одной бане не отмыть, вонючка.
— Чего ты понимаешь, осина брошенная! Да, может, у меня с Марьей все по-сурьезному, может, у меня к ней чуйства натуральные…
— Это у тебя-то? После Клавки, Нюрки, Ленки? Да ты кобель протухший! Таких в сортирах топить надо, как только свой мерзкий хвост распетушите. Да ты…
Договорить Анна не успела, подошел Юрка Таланец:
— Что за шум, а драки нету?
— Рожков дом надумал поджечь у Бориса!
— Ага, месть за ночевку в дерьмовом царстве? Да, Коленька, туалет не Туапсе. Конечно, Борис из-за Марьи озверел, но дом палить — западло.
— Ты кого оправдываешь, он же тебя самого избил и в канаву полуживого…
— Ну, избивать он меня, предположим, не избивал. Так, помакал мордой в лужу немного, но не по злу, а для науки.
— Ты что, простил?
— А за что дуться! Каждый мужик по-своему за свое бьется. В конце концов, не Борису решать, а Марье. Если бы что не по душе ей было, она б давно на Мирилина нашла управу, он как шелковый за ней бегал! А так помалкивает, да еще подразнивает. То с одним пройдется, то с другим потанцует… Понимаешь, коклюш ты наш недолеченный, ты и представить себе не можешь, как девушке приятно, что из-за нее полдеревни в канавах. Ты думаешь, это Борис их туда пошвырял? Глупец! Это Марья! Борис — всего лишь кулаки ее самолюбия!
— Чего-чего?
— Не с твоими червивыми извилинами по-сурьезному мыслить. Короче: спалишь Борькин дом, я тебя где хочешь достану — и в речку, к ракам, деликатесом, им твоя пухлая ряха и без соли за счастье будет. Понял, промокашка сортирная?
— Да ты что, Юра, я ж справедливости ради! Пусть каждый конюх знает свою подводу, Юра! Борис должен понимать, что мы тоже сила. Раскомандовался на всю деревню, а кто его в начальство назначал? То одному шею намылит, то другому…
— Слушай, какъяшка, ты давно мылся? А то от тебя дермецом тянет. Сходил бы ты в баньку. Хочешь, я тебе морду помылю на дорожку?
— И ты туда же…
Рожков ушел, что-то бормоча себе под нос. Вскоре он действительно уехал из Долины. Но идея сжечь дом Бориса очень понравилась некоторым парням, попавшим под его кулаки из-за Марьи.
О разговоре с Рожковым Аня поделилась с Машей. Та поразилась:
— Дом-то при чем? Ну, не справляются парни по одному, пусть соберутся вместе и проучат, как говорили у нас в детдоме, по-братски. А дом жечь — это уже подлость из подлостей.
После этого разговора Машенька решила сходить вечером к Борису и посмотреть, что за хоромы должны гореть из-за нее. В этот день Борис красил полы, по дому елозил на коленях, босиком, в старом дырявом халате, напевая во весь пустой дом «Смуглянку». Увидев Машеньку, растерялся, кисточку с краской засунул в карман халата, вскочил. Испачканными руками попытался пригладить растрепанные волосы. Глядя на Машеньку, все время спрашивал:
— Случилось что, Машенька?
— Да успокойся. К тебе просто так люди не заходят?
— Так все больше по случаю. У кого корова, у кого свинья заболеют, бывает, и примирить кого надо, вот и приходят. А без случая только друзья да мама.
— Да, веселые у тебя встречи. Ну да ладно. Краску-то не совсем правильно кладешь. Нужно все время поглядывать, как свет падает, и красить по свету. Давай покажу. Да не там кисть, не у банки, она у тебя в кармане.
— Так я это пока по первой, чтоб дерево впитало, а как подсохнет, уже по-хорошему, по-светлому…
— Все нужно делать сразу по-хозяйски. Приглядись, не видел, как полы улыбаются? Сейчас увидишь.
Машенька водила кистью спокойно, но изящно, будто не полы свежеструганые, а лицо у куклы раскрашивала. Потом, аккуратно положив кисточку на банку и глядя Борису в глаза, ехидно спросила:
— А ты знаешь, что все твои труды могут сгореть в одночасье?
— Слышал, рассказывали.
— И не боишься, что соберутся парни вместе и устроят темную для науки?
— Это еще поглядим, кому темнее будет.
— А вдруг спалят?
— Чего трястись, все под Богом ходим. Коль суждено, того не избежать.
— А если я тебя попрошу, чтобы ты парней больше не лупил?
— Проси что хочешь, из-под земли достану. А это… это наше дело, мужское.
— А я?
Борис молчал. Он смотрел то на окна, то на свои пальцы, то разглядывал потолок.
Не дождавшись ответа, Машенька усмехнулась:
— Показал бы, зодчий, что ты за терем возвел. Где кухня? Что на втором этаже, да и вообще, пока не сожгли, можно поглядеть, на что зарятся? Знаешь, а я не помню своего дома, я ведь детдомовская, родители в конце войны погибли, мне и года не было.
— Да я для тебя... тебе... да ты только шепни…
Моментально расцвел Борис и от волнения встал на выкрашенные полы.
Из дома они вышли вместе. Борис рассказывал про сад, о том, где, что и почему он посадил, когда ждет первого урожая…
— А почему цветов нет? — спросила Машенька.
— Так ведь луга вокруг заливные, цветов — словно солнца, нагнись и рви.
— То в лугах. А ты представь: утро, выходишь на крыльцо, а у ног цветы, цветы, цветы — как в сказке.
Борис промолчал. Но с той поры каждое утро Машенька находила у дома, где жила, на крыльце огромные букеты луговых цветов с капельками росинок-слезинок, предвещающих то ли беду, то ли счастье.
Цветы цветами, а в отношениях между Борисом и Марьей ничего не изменилось. Если и встречались, то случайно, где-нибудь на улице, раскланивались и… до новой случайности. В клуб не ходили оба. Марья — чтобы не навлечь в очередной раз Борисовых кулаков на какого-нибудь особо строптивого ухажера, а Борису деревенские посиделки без Машеньки были совершенно неинтересны. Задолго до холодов он приступил к строительству оранжереи. Мать, не понимая неожиданного пристрастия сына к цветам, полюбопытствовала:
— Для кого стараешься? Для учителки? Боишься, в метель цветы косить будет негде? Это верно, снегов по зиме больше, чем лютиков, однако верно и другое, Боренька. Вместе с твоими цветами, бывает, Машенька получает и письма от некоего Володи из армии. Хошь и тоненькие, но регулярные. Мне почтальонша рассказывала. Между прочим, сказывают, что письма те небезответны. А ты оранжерею колотишь. Не рановато ли? Может, объяснишься вначале с Марьей, на одном языке все-таки разговариваете.
— Пробовал, мама, пробовал. Да как увижу ее, во мне все жаром полыхает. Хочу сказать — слова забываю, хочу окликнуть — голос пропадает.
— Две деревни о вас только и судачат, а они в молчанку играют. Так ведь и годами промолчать можно, а женщины, они тихих не любят.
— Не кори, мать, не кори. Сам понимаю, да совладать с собою никак не получается. Дай срок, к чему судьбу торопить, она сама все по своим местам расставит.
И точно, расставила, только по-своему…

Чужая свадьба

В начале осени в соседнем селе Ягодная Поляна справляли свадьбу, куда были приглашены Марья и Борис. Свадьба удалась. Пели, плясали, веселились почти до утра, и если бы не ливень, — а столы накрывали прямо в саду у жениха, — разошлись бы еще не скоро. Но многим приглашенным долинцам почти с рассветом нужно было спешить на работу: кому коров доить, кому на ферму корма подвозить. Торопилась и Машенька, уже с утра ее ждали в школе. И хотя до Ягодной Поляны от Долины всего-то три километра, но на разбитой ливнем дороге машины застревали через каждую сотню метров. А Машенька на этот праздник надела новые белые туфельки-лодочки. На свадьбу спешили, о дожде не думали. А как пришло время возвращаться, да под ливнем, да по грязи, да беззвездной ночью, всполошились, но поздно. Когда собирались уходить из дома молодоженов, Борис стоял рядом с Машенькой. Она была в розовом ситцевом платьице, в белых носочках и белых туфельках, хрупкая, словно солнечный лучик, и так тоскливо смотрела то на грозовые потоки ливня, то на часы, что у Бориса сердце словно стеклом осыпало. Он снял пиджак и накинул его на Машенькины плечи. Для нее пиджак оказался гигантским, девушку можно было укутать в него, как в хорошее покрывало. Что Борис и сделал. Затем неожиданно для всех взял Машеньку, как ребенка, на руки и пошел на ливень.
Девушка не сопротивлялась. Обняв Бориса за шею, она закрыла глаза и стала тихо-тихо напевать. Может, выпитое вино, может, усталость после праздника, а может, тепло Борисова пиджака и его осторожная походка так коварно подшутили над Машенькой, но, как бы то ни было, она вскоре уснула прямо на могучих руках Бориса. А он шел, любуясь ее огромными ресницами, маленьким, чуть вздернутым носиком, алыми влажными губками, шел, и по щекам парня стекали то ли слезы счастья, то ли струйки дождя, теплые и нежные, как его взгляд.
Машенька спала и тогда, когда Борис вошел в село. Уже светало. Хозяйки выгоняли на пастбище коров, пастухи, поеживаясь от холода и щелкая кнутами, покрикивали на животных:
— Шевелитесь, сонные тетери! Эхма, куда таращишься!
Но, увидев Бориса с сонной Марьей на руках, испуганно замолкали. Кто-то из женщин с тревогой спросил:
— Случилось что?
Борис, показывая пальцем на губы, ответил шепотом:
— Тихо, тихо! Машенька спит!
Ошеломленные женщины переглядывались, пожимали плечами, не понимая, что происходит. Зачем нести на руках совершенно здоровую девушку, с которой ничего не случилось, совершенно ничего? Да еще на виду у всей деревни! Да еще через всю улицу! А Борис шел, не обращая внимания на изумленные взгляды, на ехидные усмешки, на шепот, шел спокойно, ровно, с любовью поглядывая то на сонное лицо девушки, то на сельчан, и улыбался.
И вот уже впереди него нежной волной покатилось от двора до двора, от дома к дому, от хозяйки к хозяйке:
— Тихо, тихо! Машенька спит! Тихо!
И вся деревня, разбуженная рассветом, замерла, как сердце на вздохе, — на руках Бориса спала Машенька.

Морячок

На следующий день только и было разговоров, что о том, как Борис три километра нес сонную Машеньку на руках. Многие женщины искренне завидовали девушке. Некоторые с сарказмом ворчали:
— Ишь ты, Илья Муромец местного розлива! Опозорил учительницу на всю жизнь. Теперь ее ученики в школе задразнят! Не мог трактор найти, чтоб доехать, как все люди, не выкаблучиваясь.
Были и такие, кто с тревогой говорил о происшедшем. Как в воду глядели. В этот же день из города в село приехал морячок. Не из местных. Еще в автобусе стало ясно, какого он искал причала. Больше всего интересовался долинской школой, и в первую очередь учительницей — Машенькой. Любопытные сельчане узнали, что морячка зовут Володя. С Машей рос в одном детском доме. Теперь, отслужив, ехал за ней.
Борису сказали об этом вечером. В дом, где жила Мария, он ворвался, сшибая косяки и двери. Морячок сидел за столом по-домашнему, в тельняшке и в новых теплых вязаных носках. Перед ним дымилась деревянная чаша, полная пельменей. Рядом стояла Машенька. Морячок о чем-то рассказывал, смеялся. Улыбалась и девушка, но как-то неуверенно, неискренне. Увидев Бориса, закрыла лицо руками и выскочила в сад. Борис схватил ничего не понимающего морячка одной рукой за тельняшку, другой за брючный ремень и, приподняв над пельменями, вышвырнул в открытое окно. Следом полетели тарелка, чемодан, китель, бескозырка, сапоги. Уже во дворе, осторожно пнув моряка ногой, сквозь зубы выдавил:
— Чтоб в деревне тебя не было, иначе буду бить по-настоящему.
Моряк кивнул, молча поднялся, подошел к чемодану, открыл крышку и достал кортик:
— А я тебя буду убивать по-настоящему.
Он, слегка приподняв руку, кинулся на Бориса, пытаясь ткнуть клинком под ребро. Борис, усмехнувшись, поймал его руку, отнял кортик и снова осторожно отпихнул морячка.
— Убери стеклышко, не смеши народ, а то отрежешь себе чего-нибудь, а я отвечай за тебя как за целого. — Затем кинул кортик обратно в открытый чемодан. — Не позорь флот. За такие игрушки по морде бьют.
— Что? Благородного из себя корчишь, горилла сухопутная?
Матрос вновь выхватил кортик, взял его за кончик клинка и, размахнувшись, со всей силы метнул в Бориса. Тот попытался увернуться, но не успел, кортик вонзился в правое плечо. Борис даже не вскрикнул. Он спокойно посмотрел на рукоятку, потом, слегка покачиваясь, пошел на матроса.
— Убить решил, гаденыш…
Раненой рукой схватил матроса за горло, а здоровой пригвоздил сверху кулаком по голове. Потом отшвырнул разом обмякшее тело на землю.
— Господи! Помогите! Люди! Он же его забьет! Помогите! Володечка, что он с тобой сделал, зверюга!
Марья, увидев расправу, кинулась к распростертому на земле матросу. Целуя и прижимая к груди его голову, оторвала от платья кусок материи, стала вытирать сочившуюся изо рта матросика кровь.
— Володечка, сокол мой, родненький, открой глазоньки, открой, миленький… Что он с тобой сделал, вандал проклятый, открой глазоньки, открой…
Слушая надрывный вой Марьи, Борис, зажмурившись и скрипнув зубами, вытащил кортик из плеча и кинул ей под ноги:
— Верни, когда очухается, родненькому…
Марья с ужасом посмотрела на окровавленное лезвие, затем на плечо Бориса и тихо застонала:
— Он что тебя, ножом?
Но Борис ее уже не слышал. Зажав здоровой рукой рану, он шел к дому, еле слышно ругаясь:
— Ишь ты, «родненький», «миленький», «сокол мой»... Слова-то какие в сердце хранила… Слова-то какие… Эх…
Дома, промыв и забинтовав рану, он долго сидел на крыльце, а потом принялся крушить оранжерею. Распускающиеся цветы, доски, пленку, разломанные деревяшки швырял к порогу на крыльцо. Затем, покопавшись в сарае, принес флягу с керосином и облил сложенную кучу.
— Ты что делаешь! Совсем голову потерял? Опомнись!
За спиной у Бориса стояла Анна.
— Опять следишь? Не надоело?
Борис не удивился ее появлению. Чиркнув спичку, швырнул в керосиновую лужу. Минута-другая — и огонь уже хозяйничал на крыльце, облизывая дверь и подбираясь к окнам.
— Ты что натворил?!
Аня, рыдая, лупила своими маленькими кулачками по широкой спине Бориса.
— Он мне теперь не нужен, — ответил, усмехаясь, Борис.
По его щекам сползали слезы, но в бликах разгорающегося огня казалось, что это не слезы, а капельки раскаленного металла вытекали из глаз.
— Он никому теперь не нужен. — Борис подошел к калитке, сорвал ее с петель и швырнул в пожарище. — Не ищите меня. А матушке скажи, что объявлюсь, как только устроюсь на новом месте.
К горящему дому уже бежали люди — кто с ведрами, кто с баграми. Вдруг над огнем, бесцеремонно заползающим под крышу, сверкнула молния, и хлынул ливень. Тот самый ливень, что заставил Бориса взять Марью на руки и нести от села до села. Отдохнув за день, он остервенело хлестал по языкам пламени и приговаривал над шипящими головешками: «Не твое, не трожь-жь-жь, не твое, не трожь-жь-жь!»
В этот вечер Борис ушел из села.

И все-таки наша история на этом не заканчивается. Мой отец через неделю возвратился. Может, ливень его остудил или понял, что нет роднее села на всей Саратовщине. Подошел к дому, который сам отстроил и который сам же поджег. И встретили его не пепелище и обугленные сваи, а дом, спасенный ливнем и людьми. Более того, все, что досталось огню, уже на следующий день местные парни, не сговариваясь, начали отстраивать заново. Три дня над Долиной слышались звон пилы, стук молотков и долгие песни сельчан.
В село Борис вошел ночью и с удивлением увидел в окнах своего дома свет и шторы нежно-розового цвета, которых он никогда не вешал. А за шторами тонким силуэтом проглядывалась тень девушки. Она сидела за столом, проверяла школьные тетрадки и часто поглядывала в окно...