Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Бумажная твердь

Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публи­цист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-га­зеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе пи­­сателей России. Живет в Москве. 

* * *
Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи,
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропастью во ржи.

За окном заснеженная местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность
Так по-новому грызет меня.

Выхожу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки ни глазели.

Я сижу и пальцем безымянным
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов заснуть.

Буду я лежать один под пледом,
но продолжу я соображать.
Лист последний, как объятый бредом,
Станет все отчаянней дрожать.

Он сорвется, вскрикнув напоследок,
Чтоб со мною рядом не висеть.
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.


* * *
Кончилась пора жары и дыма,
Триста лет подобной не случалось,
И теперь уже неоспоримо —
Лето нам великое досталось.

Задыхаясь в выжженной квартире,
Замерев при кондиционере,
Жили мы как в уходящем мире,
Но в каком-то все же и преддверье.

Я, как все, был потен, зол и мрачен,
Но при этом взял и бросил пить я.
Трудно всем и каждому, что значит —
Я участник крупного событья.

Но сломалась все-таки погода,
Развалила Вавилон жарищи,
Собирала дурь свою полгода,
Ветер воет, ливень так и рыщет.

Мир опять прохладен, не угарен,
Вывих мира очевидно вправлен.
Снова я ни с кем не солидарен,
Самому себе я предоставлен.


Знакомому китаисту

Что ты ищешь на своем Тибете?
Расскажи, развей тоску мою.
Что за чушь имеешь на примете?
Разве нет такой в родном краю?

К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух...
Но, допустим, вышел ты на берег,
За которым сразу — чистый дух.

Совершив предписанные пассы,
Рухнув лбом среди гундосых лам,
Ты под ивами высокогорной Лхасы
Отряхнешь с души ненужный хлам.

Но встает вопрос про разных, многих,
Кто житейских не осилит пут,
Про похмельных или про безногих:
Как им добрести в обитель будд?

Бог не должен жить в районе Кушки
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.


* * *
У пруда компании гуляющих,
Под каштанами, под кленами и липами,
Пара уток, вразнобой ныряющих,
Очевидно, покалякать с рыбами.

Пара лебедей, они под ивами
Гнутыми покачивают шеями,
Выглядят немного несчастливыми,
Тихими, застенчивыми феями.

Гуси на виду и тоже парою.
Гогоча, сойдясь, опять расходятся,
И за их многосерийной сварою
Наблюдают все, ну все, как водится.


* * *
Облака плывут довольно плавно,
Как и принято, растет трава...
Все же в мире что-то неисправно,
Где-то отошло едва-едва.

Дождь идет, как он обычно ходит,
Время точно по часам течет,
Кто ж сомненья эти производит?
Для чего нам этот новый черт?

Знаю точно: если дверь открою,
Нету там убийцы с топором.
И слова я как обычно строю,
Шариковым действуя пером.

Начертал я на бумажной тверди,
Поделиться можно только с ней:
«Бытие не есть дорога к смерти»,
Но от этого еще страшней.


* * *
Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.

Но, изведено подспудным рвением,
Взяв у матери рубли наличные
И себя считая, видно, гением,
Укатило на пути столичные.

Понаписано в Москве да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.

И с годами все сильнее кажется —
Все не так: и сердце, и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.

Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.

И в слепом поселке, и в Измайлове
Жизнь пройдет, и есть такое мнение:
Домик Мастера и банька Свидригайлова —
Вот в какое едем мы имение.


* * *
Сдвиньте гусеницы дивизий
И штыки поднимите полков,
Все просторы пронзительных высей
Скройте тучами штурмовиков.

И составьте составы с ипритом
У закрытых шенгенских дверей,
Объявите: к вам будут с визитом
Двести Кузькиных матерей.

И когда, грозным оком сверкая,
Встанем мы во всю мрачную стать,
Запад снова, трясясь, но вникая,
Станет русские книги читать.


* * *
Струя слепого холодка
Пересекает мрак веранды,
Вползла в сознание строка
Трансцендентальной контрабанды.

Сквозь крону яблони сплошной,
Что рядом с вишней беспросветной,
Нам посылает мир иной
Какой-то образ безбилетный.

Бредет прерывистый фонарь,
Как будто побираясь в звездах:
Аэропорт свой инвентарь
Всю ночь зашвыривает в воздух.

Река распалась вдалеке
На ряд сверкающих излучин,
И в этой ломаной строке
Скрип от хароновых уключин.

Стоит напрасный тарарам
Вдали скользящей электрички,
То композитор наш Арам
С клинками пляшет по привычке.

Пуста, как пристань, голова,
Пусть и в лирической короне.
И непрерывно шлет слова
Мне транспортер потусторонний.


* * *
Уже почувствовали мы
Неповторимый этот почерк,
Весна из ледяной тюрьмы
Взрывается напором почек.

И кажется, еще чуть-чуть,
И все в зеленой канет пене,
Но холодом сдавило грудь
Апреля, и без изменений

Застыл наш бездыханный сад,
Мир замер, как курок на взводе,
И кажется, шепни: «Назад», —
И все назад пойдет в природе.

Мир умирает, а не спит,
Лишь у соседа на балконе
«Машина времени» скрипит
В раздолбанном магнитофоне.


* * *
Любите прозу, рифмоплеты,
Не устремляйтесь слепо ввысь.
Те запредельные полеты
На что, убогим, вам дались!

Ну, наглотаетесь вы влаги
Отравной горних облаков,
Метафор яркие ватаги —
Они ведь не для простаков.

Вернетесь жалки, боязливы
Вы из зияющих высот,
Ведь те заоблачные нивы
И мед золотоносных сот —

Он не про вас, а про особых,
Про тех, кто истинный пиит,
А вы бродите в скромных робах,
Любите истинный свой вид.

Горшок со щами и краюха —
Другого не хоти рожна,
Под боком Машка иль Раюха,
Вы с нею вместе — сатана.

Реалистичная картина:
Нет славы? но и нет долгов!
И вся домашняя скотина
Глядит на вас как на богов.


* * *
В саду такая, брат, истома,
И воздух тих, и воздух чист.
шагнешь ты босиком из дома —
И все, теперь ты руссоист.

А там в тени кувшинчик с квасом,
Такой бы пил да пил и пил.
Хлебнешь и крякнешь нежным басом,
И вот уж ты и русофил.


* * *
Оборонительный мороз
Стоит в Москве, как будто фрицы,
Свершая новый дранг нах ост,
Пришли в окрестности столицы.

Родимый холод, словно щит,
Нас защищает от напасти,
От напряжения трещит,
Но не ломается на части.

Обломок масла воробьи
Долбят свирепо на балконе,
В тройные строятся строи,
По жести топчутся, как кони.

Гремит их суетливый хор
Среди насквозь промерзшей рани,
Рычат: «Анкор!», еще: «Анкор!»
Речь не о масле, но о брани.

Готовы ринутся в бои.
Иль победят, иль будут сбиты!
Вот странно, только воробьи
В такое утро боевиты.


* * *
В густом подлеске между соснами
Стоит, жуя, огромный гость,
Рогами мощными, несносными
Поводит. Неужели лось!

«Сокольники» обжиты белками,
Чертовки скачут меж стволов —
собаками, все больше мелкими...
Таких увенчанных голов


Здесь не видали. В возбуждении
Два медленно бродивших пса
Несутся в сторону видения
И надрывают голоса.

«Охотясь», лают, по обычаю,
Кружат, пока не надоест,
Но лось не станет их добычею,
Уйдет тогда, когда поест.

Собаки возвратились грустные:
Какой-то глупый этот зверь
И ветки все грызет невкусные,
И нам плевать, где он теперь.


* * *
Дом стоит, течет себе вода,
Я сижу и на реку гляжу,
Я не отвлекаюсь никогда,
Даже рыбы глупой не ужу.

Так сижу уже немало дней,
Про себя смеюсь я: ничего,
Нет на свете ничего ровней
Ровного настроя моего.

Проплывают мимо корабли,
Происходит сплав и ледоход,
Я один на краешке земли
И сижу уже который год.

Проплывают деньги и тряпье,
Проплывают ненависть и грусть,
Проплывает время, ё-моё,
Только я, конечно же, дождусь.

Проплывают жены и мужи,
Проплыла тюрьма, плывет сума,
Все мне тихо шепчут: «Сторожи,
Ведь уйти — это сойти с ума».

Вот плывет народ, а следом знать,
Легитимно проплывает власть,
Этих знаю, этих не узнать,
Этому плыть в лом,
                           а этим всласть.

Этот, признаю, плывет с умом,
А вон тот ну просто как дурак,
Кто-то притворяется сомом
Иль безрыбья ищет, словно рак.
Проплывает, ну конечно, Ной,
С ним плывут все те, кто с ним плывет.
С неземной тоскою водяной
Мне кричит: «За мною, идиот!»

Лишь туман плывет теперь,
                                      он бел,
Словно думает его дебил,
Думал, а додумать не успел,
Кто-то взял дебила утопил.

Вот и труп врага — ну, наконец.
Ты плыви, родной, счастливый путь!
Только это вовсе не конец,
Я тут посижу еще чуть-чуть.


* * *
Пусть солнце село, но окрестности
Еще не полностью во тьме,
Я, первый циник этой местности,
Сижу один. В своем уме.

Но начинается волнение,
Сначала только лишь в мозгу,
Как будто гений уравнение
Решил, хихикнув, на бегу.

Снуют невидимые ангелы,
Предчувствия проникли в сад.
Вот-вот и предсказанья Вангины
Вдруг разом все заголосят.

В стоячем сердце кто-то роется,
Под ложечкою так сосет,
Что я уверен — мне откроется,
Меня куда-то вознесет!

Я вскакиваю шаткой башнею,
С комками воздуха в руках,
И прибежавшие домашние
Молчат на разных языках.


Сельское кладбище

Все травой поросло,
А кое-где и лопух.
Рядом легли, как назло,
Двое — глухой и лабух.

Несколько есть парней
Из городской братвы
средь сосновых корней
И под ковром травы.

Летчик, танкист, алкаш...
Рыскаю, словно рысь,
Кладбище — ералаш,
Могилы как разбрелись!

Или сбились в толпу,
Опять заблудился я.
Пот бороздит по лбу...
Ну вот и мама моя.

Плутал и нашел, стою,
И так все пятнадцать лет,
И снова осознаю:
Ее тут в помине нет!

Нет Нины вон той и Ильи,
Раисы, Ивана, Льва,
Не для Петра соловьи,
Не для Фомы дерева.

Поросший сосной бугор
Прекрасен со всех сторон,
Тела в нем всего лишь корм
Для беззаботных крон.

Души, конечно, есть,
Но все же где-то не здесь.

Но было: порыв грозы
Застал меня на холме.
Сначала мертвая зыбь,
А после — орган во тьме.

Вроде как охмелев,
Запели из темных нор
Таксист, и братва, и Лев,
И это был сильный хор.

Рыдали все дерева,
И тонко мне грыз висок,
Слышный едва-едва,
Мамочкин голосок.





Сообщение (*):

Гость

06.05.2013

стихи действуют как слабительное или снотворное. прозу тоже писать не умеет. зачем живёт...

Комментарии 1 - 1 из 1