Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Православный адвокат

Михаил Иванович Федоров родился в 1953 году в Вологде в семье военнослужащего. По профессии адвокат. Автор шести книг прозы, вышедших в Москве и Воронеже. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже. 

Светлой памяти моих ро­дителей — Ивана Федоровича и Полины Михайловны посвящаю

Часть первая


1

— Вперед! — Федин подпрыгивал на твердом сиденье одного из последних трамваев, которые когда-то наводняли город, а теперь со всем трамвайным хозяйством: конторами, рельсами, конечками (кольцевыми остановками), столбами и тросами линий электропередач — летели с молотка.

Пятый по счету городской глава загонял остатки местной собственности, набивая карманы.

«Перед смертью не надышишься», — думал Федин, поглядывая на нерадостные лица пассажиров, которые посматривали на слизистые асфальтовые колдобины вокруг, где переваливались микроавтобусы и легковушки.

А он улыбался во весь рот. На фоне обтесанных зданий двигались дородные провинциалки в платках. «Как с полотен Кустодиева», — отметил пассажир.

Чернявые милашки в шапочках. «Как с картин Крамского».

Девушки народного хора в кокошниках. «Как у Нестерова».

«Она же монашка!» — пронзило вдруг. И все идущие, едущие представительницы прекрасной половины человечества словно поменяли платки, шапочки и кокошники на скуфьи и апостольники, перелетели с картин Кустодиева, Крамского и Нестерова на картины Павла Корина.

«Надо же! Монахиню арестовали! И за что? За мошенничество. Разве такое возможно? Монахиня и обман... Бред какой-то!»

Электричка сменила трамвай и вытянула пассажира из желоба панельных домов в безбрежный разброс полей. Все оголилось. Заячьей шкурой выскочила посадка берез с почерневшим, как лапы косого, низовьем, и вдруг ее как будто осыпало трухой, превратив в гору жухлой листвы. А над придорожной косой высоко пенилась, грозя излиться, серая масса, убеждая в том, что все темно-сизое наземное месиво вскоре омоется и очистится.

Пассажир, окунувшийся в дорожный гул, теперь мало обращал внимания на людей на платформах — женщин в похожих на горшки шапках, мужчин в заправленных в сапоги штанах и фуфайках, — не заметил медно блестевший маслозавод со стаканами-хранилищами, луковицы церквушки в одичалом пространстве.

Даже пересадка на вывернувший с юга поезд прошла незаметно, разве что разбросанная по краям горизонта хмарь на мгновение притянула к окну.

«Там Пенза», — подумал пассажир.

Залез и с наслаждением растянулся на верхней плацкарте. В три часа ночи состав должен прибыть в нужный город.

В тусклой темноте ночи выглянул в окно: «Хорошо, хоть снега еще нет... А ведь могло и насыпать. Ведь читал в Интернете: в Пензе минус шесть».

Соскочил с полки и через пять минут шагнул с приступок душного от полноты людей вагона на перрон-причал пензенского вокзала.

В подсвеченном аквариуме зала ожидания от растянувшихся на скамьях мешочников отвратительно несло. Расспросив сонных постовых дорогу, направился искать улицу, где ему обещали приют. Шел по пустынной, словно выхваченной из детской игры улочке, где, притормаживая — в надежде, что пешеход попросит довезти, — обгоняли ночные «извозчики».

Искал нужный дом и шаловливо слизывал снежинки с губ. Сбавлял шаг при появлении черных фигур, выныривавших из-за киосков: «Вдруг нападут? Ведь с сумкой — как с приманкой». Но успокаивал себя: «Под фонарями грабить не станут».

Ориентиры, данные ему, исчерпали себя у девятиэтажки, в которой желтело три окна на шесть подъездов.

Нажал на кнопку домофона.

Никто не ответил. Еще бы, четыре утра!

Редко падали снежинки.

Душевный подъем, с которым он ехал в командировку, потихоньку вымерзал. И уже разбирала обида: стремился поскорее приехать, а его не ждали.

«Эх, вы! Вот домой уеду! Лучше назад, чем мерзнуть у немого дома».

Заметил заблудшего кота и обратился к нему:

— Неужели до рассвета буду тут вытанцовывать?

Говорил, чувствуя, как холодеет под курткой спина, стынет кончик носа, и уже не переступал, а притопывал, с ужасом поглядывая на часы.

«Еще пять минут жду и ходу... Еще пять минут терплю... — глаза озирали вытянувшиеся вдоль дома легковушки. — За угонщика примут. Вот тогда и отогреюсь, когда в ментовку заберут...»


2

Уже окончательно замерзая, пнул кота, по-хамски начал тыкать в кнопки домофонов соседей. Ему повезло: ответил женский голос. Женщина разбудила хозяйку нужной квартиры, и в пять часов сорок минут — он это четко заметил по часам на сотовом, уже грелся в теплой прихожей.

Ему отвели комнату в двушке. Он лег, накрылся с головой одеялом и не услышал, как на работу в поликлинику ушла хозяйка-медсестра, а ее муж — слесарь — на завод.

В девять утра вскочил. Как огурчик!

Спустился по длиннющей, со снующими в разные стороны людьми улице, перешел площадь с огромной клумбой, мост над однопуткой и в проеме сталинских домин увидел захудалую двухэтажку районной ментовки.

«Общага», — подумал о прошлом здания, лишний раз убедившись, как нищенствует милиция и как жируют по сравнению с ней прокуратура и суды.

— Куда? — пузом преградил дорогу автоматчик.

— Я из Воронежа. Адвокат.

— Кого тут еще черти носят? — из дежурки выглянул амбал в форме капитана.

— Да аблокат из Вурёнежа, — сказал автоматчик.

Проверили документы.

И адвокат, путаясь в дверях кабинетов оперативников, дознавателей, участковых, по ошибке попав в мужской и в женский туалеты, на которых не оказалось вывесок, пройдя весь первый, поднявшись на второй этаж, уперся в глубине длинного, как труба, коридора в дверную перегородку.

Не ожидал увидеть в кабинете «пацана». Так он называл сотрудников омолодившихся всюду следственных отделов. Увидел моложавого, долговязого старлея, стриженного под канадку.

— Аблокат Федин... По делу монахини Марии, в миру Ольги Цыганковой, — протянул удостоверение и ордер.

— Владимир Владимирович Кирпишин. — «пацан» потянулся со стула, протягивая длинную, как у пианиста, ладонь.

«Путин», — ухмыльнулся гость.

— Четвертый по счету аблокат...

— Как четвертый? — удивился Федин.

— Было два по назначению... Теперь один по соглашению. И ты...

— И я по соглашению...

Хотел окоротить «пацана» за фамильярное обращение, но смолчал.

«Путин» посмотрел на свет ордер, вложил в один из лежащих в беспорядке томов. Отдал удостоверение:

— Что от меня хочешь?

— Узнать, в чем обвиняется мать Мария...

— Не мать Мария, а сектантка Цыганкова, — хихикнул следак. Толк­нул по столу сшитый нитью том. — Читай.

Федин присел к столу, открыл первые страницы.

— Да не там! Вот там, — распахнул посередине.

Адвокату стало душно и оттого, что форточку едва приоткрыли, а в пепельнице дымилась только что затушенная сигарета, и от прочитанного.

— Я не понял, она что, кинула бабулю?

— Не бабулю, а гражданку Косолапову...

— Пусть будет гражданку. — Федин подумал: «Фамилия какая-то... медвежья».

— Подкараулила у подземного перехода. Пристала: «Ты старенькая, скоро сдохнешь... Твои деньки сочтены...» — следак замолчал.

— И что?

— Понятное дело что: «Помрешь»... — «А почему?» — «У тебя все проблемы от порчи. Порча наложена на твои сбережения. Ведь копила на черный день? Копила, вижу... Где деньжаты? Дома? Их надо принести. В сберкассе? Их надо снять...» — проговорил таинственным голосом.

— Снять?

— Да, снять. Принести... «Я их отмолю, и жить будешь». Гражданка Косолапова клюнула. Сходила с ней домой, взяла там, что было, до копейки, сберкнижку. В сберкассе сняла деньги. И ей: «На». А та деньги в кулек, поколдовала и гражданке: «На, бери! Иди и не оборачивайся сто один шаг... Смотри, ни шагу меньше, а то все без толку! Придешь домой, спрячь под подушку и до утра спи, не разворачивай... Порча и снимется!» — рассказывал Кирпишин, смеясь. — «Здоровой станешь, не умрешь!» Так гражданка еще в постель не легла, не выдержала, заглянула в кулек... А там... там газета нарезана. — Следак захохотал.

Федин сам еле сдерживался от смеха, а потом сказал:

— Так считаете, что монахиня способна на такое?

— Не я считаю. Гражданка Косолапова. Она ее опознала. А ваша сектантка, которую вы считаете монахиней, явку с повинной нацарапала...

— Кхе...

— Я только не пойму, зачем четвертый адвокат, да еще из другого города, когда и так все ясно...

— Не знаю, не знаю, пригласили... А второй эпизод?

— Он такой же... Гражданку Дряняеву...

«Ну и фамилии же».

— Заставила деньги только дома взять... И вместо сто одного шага сделать сто восемьдесят шагов, и деньги были не в кульке, а в платке, и там оказались не газетные огрызки, а влажные салфетки, — сказал и опять прорвался смехом.

— Неужели Цыганкова могла такое провернуть?

— У нее подельница. Вешала, что та излечивает...

— Неужели вы верите этим престарелым гражданкам?

— А мы всем верим, кто родился в одна тысяча девятьсот сорок первом году.

— Где Цыганкова? — резко спросил, теперь желая увидеть клиентку.

— В следственном изоляторе.

— Где это?

— На Каракозова... На такси это...

— А что, далеко?

— Не очень... По улице, переулку... А там вдоль путей — и СИЗО.

— Хорошо... Вы теперь меня приглашайте на все следственные действия. Мой адрес... Номер сотового... Мне будете нужны, — заглянул в календарик, — после выходных...

— А что планируете?

— Может, ключи от квартиры дать...

— Лучше без ключей...

Федин уходил, а вслед ему летело с гоготом:

— Да, забыл, гражданке сказали банку воды под кровать поставить и через каждые пять минут по глотку. А на следующий день прийти с яйцами и буханкой, чтобы вовсе отмолить, и тогда никогда не умрет! И она глотала...

Все это Федин слышал, спускаясь по узкой, как в подводной лодке, лестнице, имея лишь одно желание: скорее оказаться на свежем воздухе.


3

— Вот тебе и монахиня Мария. Мошенница. Бабулек кинула. Но не­ужели на самом деле монахиня?

Прохладный воздух обдал лицо, Федин несколько минут постоял у входа в ментовку, поглядывая в окно в углу верхнего этажа, откуда продолжал слышаться гогот, и сам чуть не засмеялся.

Прикусил язык и погрозил пальцем:

— Лучше всех смеется тот, кто смеется последним.

Пошел вдоль капитальных сталинских построек и думал: «Как у “пацана” все просто... Неужели есть явка? Было ли опознание? Если все так хорошо, то почему пять месяцев тянет? И почему четвертый адвокат?»

Вопрос следовал за вопросом, как дом за домом, как шпала за шпалой дороги-однопутки, по которой пошел на свой страх и риск, напрягая слух и боясь, не поедет ли поезд.

Редких встречных, которые выныривали из-за метровой высоты травы, спрашивал:

— Я правильно иду в следственный изолятор?

— А где это?

— На улице Каракозова...

— Если на Каракозова, то туда... — показывали за возвышавшийся над травой кирпичный забор.

«Каракозова... — Федин напряг память. — Дмитрий Каракозов. Стрелял в царя. Повешен. И надо же, улица, где находится следственный изолятор, носит его имя. Зачем? Чтобы показать, что здесь содержатся особо опасные преступники? И монахиня Мария особо опасная?»

Однопутку пересекал асфальт со шлагбаумом, перед ним Федин свернул к трафаретной четырехэтажке, которые когда-то наполняли города — бывшие родильные дома, школы, клиники, теперь отведенные под содержание арестантов. В том, что жизнь резко изменила их нутро, таился какой-то зловещий смысл.

Тщательный досмотр мог завести, но для Федина он прошел безболезненно. Спокойно отдал сотовый телефон, оставил в камере хранения сумарь. И, подгоняемый щелчками металлических дверей, поднялся по лабиринту лестниц на четвертый этаж, углубляясь в тюремные пространства и все больше отдаляясь от того, что называется «сладким словом “свобода”». Остановился около тумбочки, от которой отпрянула моложавая шатенка в зеленой форме.

«Симпатяга, а лицо неживое».

Шатенка оглядела Федина, сказала:

— Ждите...

Приезжий адвокат по широченному, как в больницах, коридору проследовал в комнату, где собрались местные адвокаты.

Хотя Федин оказался для пензенских защитников чужаком, их разговор понял до мелочей. Они мыли косточки своим начальникам, как это делали и милиционеры, и прокуроры, и судьи — все, над кем возвышался какой-нибудь чин. Обсуждали отчисления адвокатов на содержание адвокатских шишек.

— Установили оброк...

Все это Федин знал и со всем, кивая, соглашался. У них тоже происходило подобное. Еще бы, у начальства всегда аппетиты растут.

Он хотел включиться в разговор, но его позвали:

— Адвокат из Воронежа, пройдите в комнату...

Устроившись за столиком на стуле напротив решетки, за которой тоже возвышался столик и прятался табурет, он ждал монахиню, словно сошедшую с холстов Павла Корина — в апостольнике и скуфье, с ликом вечности и отрешенности. А увидел деловую, конкретную женщину в длинном черном платье, без головного убора, слипшиеся волосы которой раздвоил пробор.

От нее неприятно пахло.

«Она что, курит?»

Узнав, кто такой Федин, она распрямилась, перекрестилась и вскинула голову:

— Господь услышал мои молитвы!

Не обращая внимания на желавшего заговорить адвоката, заполнила комнату надрывными рассказами о каком-то монастыре, о какой-то Победе, о каком-то батюшке Алексии и лишь потом прорвалась воз­гласами:

— Все липа!.. Они сфабриковали дело!.. Они заставили написать, что я бабульку обчистила... Они... О, Господи, теперь у меня будет два адвоката! Это божья милость!..

«Два, два», — подумал Федин, еще и не зная, кто второй адвокат.

По подоконнику застучал редкий град, заглушая голос Цыганковой, а Федин слушал и нервничал: ему ничего не говорили по существу дела. Для него важным было одно, а для монахини другое.

— Пять месяцев держат здесь без причастия! В курилке! В камере смолят — а ты этим дыши.

«Вот откуда запах».

— Гулять не выводят! Потому что сокамерницы не ходят, а одну не выводят. Не дают «тела» и «крови»!

«Причащаться».

— А ведь есть тюремный священник. Я каждую неделю причащалась! А здесь смеются: «ей тела и крови», — а ведь не понимают, что это такое. Я следователю писала, а он ржет: «Ишь, чего захотела». Боится, что священник мне что-то передаст или я передам священнику. Мы с Любой...

Федин понял: подельницей.

— ...мученики. Нас не только как преступников, а мученики...

— Это давление на психику... Хотят сломать, — сказал Федин, что-то пометив в бумагах.

— Поселок Победа! Вы не представляете, какое это святое место! — продолжала мать Мария. — Там три церкви... Две — скита, третья — епархиальная... Все воздвиг батюшка Алексий. А его владыка Серафим гнобил. А люди к нему ехали толпами. И я пришла. Он меня принял. В монахини постриг. Тайным постригом. Знаете, есть официальный, там документ, а у меня тайный...

Федин кивал, понимая, что придется обождать, пока выговорится женщина.

— Келейный постриг... Не для документов...

«А “Путин” считает ее сектанткой».

— И вот три года назад почил старец Алексий. Власть в скиту захватил иеромонах Гавриил, мы его Гаврюшей-Хаврюшей называем. Он меня с матушкой Анастасией погнал...

«Еще и матушка Анастасия, — чуть не путаясь, вздохнул Федин. — Победа... Старец... Гавриил... Анастасия...»

— Анастасия — это та, которая тоже сидит?

— Да что вы! Та, с кем меня схватили, это Люба... А Анастасия, она просила вас приехать...

Федин долго слушал надрывный голос Цыганковой, пытаясь упорядочить все в голове, и ждал, когда сможет задать свои вопросы.

Но на этот раз ему этого сделать не удалось. Он вышел из изолятора не в плохом настроении: пусть почти ничего не узнал по существу, пусть ему наговорили целый короб о церквях, ските и о Победе. Он знал, что защитнику всегда сначала приходилось выслушать накопившееся на душе клиента, тем более пять месяцев проведшего в камере.

Под мелким градом, перераставшим в дождь, шагал по шпалам, и ему слышался перестук вагонов. оглядывался, думая увидеть состав, где из решетчатых окошек к нему протянутся руки арестантов. Но сзади ничто не ехало, а стучало и стучало. Вглядывался вперед, но и спереди ничего не показывалось.

— Уж не галлюцинации ли...

Придя на квартиру, напился чаю и улегся в кровать. Сразу захрапел, так и не рассказав хозяйке, как прошел день и виделся ли он с монашкой.


4

Еще не растаяла хмарь, он по тонкой снежной подстилке спешил на улицу Каракозова. Прошел мимо проема, в глубине которого торчала двухэтажка ментовки, обогнул замершие заводские корпуса и канатоходцем с сумкой в руке вместо шеста заскользил по блестящим шпалам однопутки.

— Господи, благодарю тебя, милосердный! — встретила монахиня Федина. — Я так мечтала, чтобы еще был один адвокат! А то все лопочет...

Федин не понял, кто лопочет, но промолчал.

— А опера сказали: «Тебе все равно, монашка, сидеть»...

Федин хотел перейти к делу, а Цыганкова опять перебила:

— Как я попала к батюшке Алексию? Он коснулся тайников моей души... Он знал любой вопрос... Как я с мужем жила... Все мои ошибки... И когда я иконы, которыми благословляли венчание, спрятала в тумбочку, он меня просветил, как рентген: «Ты Бога забыла». Прозорливец...

— Давайте ближе к делу, — попросил Федин.

— Куда же ближе!

— Скажите, вы «явку» писали?

— А как не писать?! Заходит глыба и как даст по печени. Ребром руки, — вытянула ладонь. — У меня шок: как будто под дых. Неожиданно ведь. Я только: «А... а...» Дыхание прервалось. Он: «Как там у вас говорится: ударят по одной щеке, подставь другую...»

«Скоты!» — отозвалось в адвокате.

— Я задыхаюсь: «Р-ра-зве т-так бью-т?» Он: «А что, мощный удар. — И мне: — Все равно я тебя добью». Как тут не писать явку! Это моя защита была.

Федин кивнул.

— Потом я две ночи задыхалась в ивеэсе..

Федин опустил голову: он видел эти «клоповники».

— Там чан — вонь, — рассказывала. — Матрасы без простыней. Подушки без наволочек. Вши бельевые ползают по матрасу — кусают. Мошки на стене — черные, их мухами не назовешь, я била их. Чай заваренный дают — но не пахнет чаем. Батон на день один на двоих. Баланду, котлету...

— Понятно, — проговорил Федин и, перебарывая что-то в груди, спросил: — Как вас задержали?

— Да как... Мы в тот день с утра съездили с Любой в Пензу...

— Вы не в Пензе жили?

— На поселке Победа. Это за городом. Там, где старец церкви построил, скит...

— Ладно, со скитом...

— Вот со скитом как раз и не ладно!.. Да, у Любы «хонда», она до того, как пришла к нам на Победу, в спецназе в Волгограде служила... Машину купила...

— Она здесь сидит?

— Да, в другой камере... Но они ее не трогают... Она же в спецназе и может... Так вот съездили в город... Потом приезжали с фирмы, обмеряли ворота. Мы новые ставить хотели. В обед к нам приходит сосед, забрал стол. Мы ему его отдали. И после обеда поехали в Пензу перевести деньги за препарат для похудения...

«Монашкам похудеть, — подумал Федин и сам себя успокоил: — А что, современные монашки».

— В сбербанке побыли, но у нас перевод не приняли. Когда мы собрались назад, нас остановила патрульная машина. И пошло. Сначала. «Вы квартиру обчистили». Потом бабульку привели...

— Это один эпизод. А другая бабуля?

— По телевизору нас показали. Вот две злодейки! Кого они еще обманули, сообщайте...

«Поперли», — с ожесточением подумал Федин.

— И это шьют, и это... Вот и выплыла другая... А мы в это время с матерью Анастасией в Иерусалиме были, об этом отметка в заграничном паспорте есть. А они нам шьют...

— Да, не слабо, — вздохнул Федин, задрав голову: «Значит, две бабульки, явка... Иерусалим...»

— Так я вам про старца... У него болезнь: он прикован к коляске. Испытания — выше всякого затвора! Владыка не признавал ни скит, который батюшка построил, ни две церкви там. Лишь одну, что вне скита. Он ее окропил. Батюшка: «А в скиту?» — «Потом». Так и не окропил. И надо же, батюшка предсказал уход Серафима, показал пальчиком на диван, а потом в землю, что уйдет из жизни.

«Чего она мне про батюшек да про владык», — хотел остановить Федин, но стерпел.

— Серафима сменил владыка Филарет. Он совсем другой. И входит владыка, мне дает благословение — я на его пути, это за час до кончины батюшки — и: «Где наш старец?» Пропел тропарь и: «Будем молиться о старце». А старец камень клал: «Меня здесь похоронят». Его и похоронили около храма на Победе, который освятили. Не в скиту. Так вот скитские все покушаются, хотят старца в скит перезахоронить... Вы были на Победе? Что там? Я же не имею никаких известий.

— Не был...

— Ах, жаль! Обязательно поезжайте и к могиле старца подойдите... Там сень, и он лежит... Попросите, он обязательно поможет.

Федин слушал и удивлялся, почему монахиню уводит в сторону, когда ей надо думать совсем о другом.

Когда Цыганкова выдохлась, он спросил:

— Вас опознавали?

— Да, это хохма! Бабуля только и кричала, как бесноватая: «Она! Она!» И никаких конкретных примет. А другая — она ведь нас по телевизору видела...

Федину стало обидно: верующих полоскали телевизионщики. А как могут из мухи раздуть слона, ему рассказывать не стоило.

— Это из-за бессоновцев...

Федин вспомнил другой конфликт, который разгорался в Пензе: верующие зарылись в Бессоновке в пещеры и ждали прихода конца света.

— Да, но вы-то при чем?..

— Вот именно! Им лучше, чем уколоть церковь, ничего нет! — воскликнула Ольга.

— Понятно... А почему меняли адвокатов?

— А потому что я плачу, следователь смеется, опер ударяет, а адвокат: «Я верю бабушкам».

— Ну и ну!

Федин выходил усталым. Вспомнил прочитанные воспоминания художника Репина о Каракозове. Когда Каракозова готовили к повешению, на площади скопилось много людей. Все ждали казни. Каракозову одели саван, но руки не попали в рукава. Саван сняли. Что пережил Каракозов в эти минуты, когда саван снимали, трудно сказать. Ведь помиловали же приговоренного к расстрелу по делу «петрашевцев» Достоевского. Так может, и тут?.. Но саван снова одели. И уже в саване Каракозов поклонился на все четыре стороны. Поклонился народу...


5

Не успев отойти далеко от изолятора, вспомнил про сотовый, достал и включил.

Тут же раздался звонок:

— Это мать Анастасия...

— Рад слышать вас, — узнал голос той, которая пригласила в Пензу. — Я приехал... Встречался с матерью Марией... Со следаком... Где вы?

— Да вот ждем вас...

— Я только вышел из следственного изолятора...

— Мы сейчас подъедем...

Вскоре за шлагбаумом показался старенький «жигуленок», за рулем которого сидел сутуловатый крепыш, а с заднего сиденья смотрела худощавая женщина в апостольнике.

«Явно монахиня», — подумал Федин.

У нее был чрезвычайно напряженный и потрясенный вид.

— Садитесь, садитесь к нам! — помахала рукой из окошка.

Федин сел в машину:

— Матушка Анастасия, вот вы какая...

— Да, да... А я звонила, звонила вам... — говорила порывисто. — Ведь все по звонку... Как вас приняли?

— Следователь?

— Да нет... На квартире... Мы же с ней обо всем договорились...

— Если не сказать, что немного померз, то нормально.

— А это мой сын... — ткнула в спину водителя. — Милиционер, в Нижнем в охране работает.

— Бывший коллега, — пожал ему руку Федин.

— А правда вы православный адвокат? — спросила монахиня.

«В каком смысле?» — задал себе вопрос, словно сомневаясь, но тут же поправился:

— Да, да.

— Как хорошо, когда у православных есть свои защитники.

Постарался подробнее рассказать о деле, вспомнил слова Ольги Цыганковой: «все липа!» — и спросил:

— А что такое Победа?

— Вот туда-то мы и едем, — все так же порывисто сказала мать Анастасия.

«Жигуленок» вертелся по городским улицам, пропадая между мрачных цехов, минуя дырявые ограды парков, проезжая приземистые купеческие домики, тормозя у светофоров и вырываясь, как со старта, на зеленый свет. У Федина вошло в привычку, ведя дело в каком-нибудь городе, обойти его — насколько позволяло время и силы, прочувствовать жизнь клиентов не протокольно, не по тому, что накропало следствие, а шире, понять, чем живет здесь человек и что его окружает. И теперь он не мог оторваться от окна, воспринимая Пензу со своими достоинствами и недостатками, каким-то разбросанным, слепленным из разнородных частей, без градообразующего корня городом, где в беспорядке чередовались кварталы, тянулись проспекты, поднимались мосты.

Федин не увидел ни трамваев, ни трамвайных путей.

— А что трамваи? — спросил.

— Мне отец рассказывал, что до войны ходил мотовоз, — говорила мать Анастасия.

— И у нас трамвай уничтожают...

— А где и что не уничтожают, скажите?

— Это хороший вопрос...

Вот легковушка отделилась от массива многоэтажек, вскарабкалась на горку и припустила к ковру синюшного леса, отрезанного от побеленной поймы свинцовой шлеей реки. Федин обрадовался: ему выпала возможность посетить Победу, заглянуть в потаенную жизнь, о которой настойчиво говорила Цыганкова, батюшки Алексия, иеромонаха, скита, церквей...

«Пусть это и не имеет значения для дела, хотя — как сказать, как сказать... — подумал Федин. — Но я хочу увидеть».

Впитывал все вокруг, пока «жигуленок» углублялся в сосновую чащу, вилял по проселку, избегая столкновения с рыжими стволами, а когда в разрыве хвои показался покосившийся забор с курящейся за ним банькой, его так и потянуло в первый же дом, в заблестевшую куполом за черной речкой церквушку.

— Господи, Иисусе Христе, спаси и сохрани нас! — перекрестилась матушка Анастасия.

Федин не заметил, как его рука прикоснулась ко лбу, потом к груди, плечам.

За мостком улица раздвоилась, и «жигуленок», проехав мимо домишек-срубов с крошечными оконцами, какие сохранились разве что в глухих деревнях черноземья, заелозил по смеси снега с песком к кирпичной, в рост человека ограде.

— Это наш дом!

Матушка Анастасия легко поднялась с сиденья, и он увидел худую, можно сказать, высохшую монахиню в длинном черном платье, чем-то похожую на героинь Павла Корина из реквиема «Русь уходящая». Она долго пыталась повернуть ключ в замке, а потом толкнула дверь, и та подалась. Из проема виднелся двор с колодцем перед деревянным домом, с крыши которого обрывками свисал рубероид. За лозами винограда перекосились ставни окон, за распахнутой дверью крыльца виднелись набросанная на проходе одежда, обувь, книги, фотографии, образа, кукла в черном платке. Поверх всего этого беспорядка лежал раскрытый чемодан.

— Бесы напали! — матушка Анастасия сжала в кулак руки.

Переступая через вещи, причитала:

— Бесы! Бесы!

Попробовала выключатель у косяка:

— И света нет... Отрезали...

— Хорошо, что не стемнело, — сказал ее сын, следуя за матерью.

— Да, лучше не видеть такое... — проговорил Федин.

— Это они обыск делали... Все перевернули... — говорила монахиня, подбирая иконы, книги, вытащила из-под валявшейся одежды подсвечник и поставила.

— Кощунство, — вырвалось у Федина.

Ему вспомнилось его следовательское прошлое, когда выезжал на кражи и видел ту же картину: вещи из шифоньеров, с полок, из тумб — отовсюду скопом валялись на полу. Но то оставалось после краж, а тут после обыска.

— Они и крышу раздырявили... — поглядывала с тревогой на потолок монахиня. — Там-то что искали...

— Очень искали... Так ищут бандиты мильёны у богачей...

— Нашли богачей... Но и тех денег, что были, не стало... Я их не нашла...

— Каких денег? — спросил резко сын.

— Какие Люба привезла... Она же продала дом в Волгограде...

— Скоты! — лишь вырвалось из Федина.


6

Сын матушки Анастасии принялся растапливать печь, а сама матушка — прибираться в доме. Федин решил пройтись по Победе. Помня наказ матери Марии, направился к могилке батюшки. Попадались пожилые и молодые женщины, большей частью одетые по-деревенски — в пальто и платках, проходили мужики с сумками и без, напоминая Федину кустодиевские картины провинциальной жизни. Он шел на белую ограду, которая, как крепость, окружила церквушку у еловой стены. Под сводом ворот прошел во двор и остановился, разглядывая вагончик и перед ним взлетающий в небо столп колокольни Успенской церкви, к которому уже с другой стороны сиротливо жался земляной холмик с деревянным крестом и множеством ваз цветов вокруг.

«Отец Алексий», — догадался Федин.

Подошел к кресту. С прибитой к нему фотографии на него проникновенным взглядом смотрел тщедушный старичок, голову которого стянула смоляная скуфейка с золотистым крестиком над изображением черепа и костей. Его ручку полиомиелитика поджало к груди.

— Знал ли ты, какие разыграются на Победе страсти... — обратился к старцу. — Арестуют Ольгу... Одни чада здесь, — посмотрел на храм. — Другие в скиту. Один владыка за тебя, другой против...

И ему старец словно ответил: «Оно так всегда на Руси. Всегда ее раздирает...»

Зашел в церковь, которая внутри показалась крошечной, словно предназначалась для уединения. Такие церквушки видел в Липецке, построенные еще в допетровские времена. Представил, как отец Алексий ездит здесь по земле в коляске и показывает, где рыть котлован, где заливать фундамент, где класть стены. Его слушают, и растет храм.

Его не удивило, что на службе оказалось всего две старушки и высокий чернявый священник в облачении, который что-то читал под росписями у невзрачного алтаря.

«Так и должно, когда сокровенное, не место столпотворению...»

Но столпотворение он увидел... Вышел за ворота и направился дальше вдоль ограды. Вместо редких прохожих попадались «икарусы», «газели», легковушки с номерами из разных областей, и около всего этого еще не остывшего с дороги машинного парка не было ни души. Зашел в узкие воротца изгороди напротив церковной ограды: вокруг озерка вытянулись по кругу вагоны без колес, срубы с зашторенными окнами, стояли грузовик, трактор и у колодца — домашняя церковь с калачиком купола. Все ярко освещали два фонаря со столбов по центру, но и тут — ни души.

Можно было подумать, что случилось что-то, что людей разогнал мороз — но он был слабый, что их согнал пожар — но гарью не пахло.

«Может, спрятались под землю, как бессоновцы?»

Но и пещер не было видно.

Он подошел к вытянувшемуся казармой срубу без окон и увидел огромное количество туфель, тапок, сапог на порожках, поднялся по ступеням и заглянул под низкие дощатые пролеты, откуда несло теплом дыхания сотен людей, а в глубине над головами слабо горела лампочка.

«Вот они где...»

Между голов вдали блестели облачения и лысина толстяка.

«Иеромонах Гавриил, — подумал. — После кончины старца захватил скит...»

Его ткнули в бок:

— Разуйся...

Он, как принято в мечетях, снял ботинки и в носках прошел по ковру в первый тесовый проем, который дальше переходил во второй и потом в третий.

«Сколько съехалось...»

Увидел, как бойко шла торговля в ларьке, где покупали толстенные книги с ликом старца-полиомиелитика на обложках. В руках женщины за прилавком мелькали только тысячные купюры.

«Не слабо...»

Прислушался.

С лысиной и в облачении махал книжкой, какую продавали, и говорил сладким голосом:

— И сегодня мы, батюшкины чада, многие принимали обеты, ежели верим батюшке. Он наши пути описал, он всем нам сказал, каждый знает, что должен делать. Ежели верите батюшке, надо на этом стоять до конца...

«А что бы мне предсказал батюшка?» — с завистью подумал Федин.

— Верьте батюшке и держитесь! Спаси, Господи! — воскликнул и запел: — Ныне и присно и во веки веков...

Люди хором подхватили:

— Слава тебе, Хосподи...

Федина раздражали невнятные, глотающие слова голоса, похожие на бормотания.

Вдруг рядом закричал калека в кресле:

— А-а!

Другой на костыле застучал палкой из угла:

— Б... б...

«Бесы выходят», — шарахнулся Федин в сторону.

Хотел выйти, но сзади подпирали.

«Откуда они взялись? Еще, что ли, подъехали?»

С лысиной повернулся боком, и Федин заметил хвостик волос сзади. Тот щурил глазки:

— Понятно, что нас подготавливают к трудностям, гонениям. Все заметили, что возросло сопротивление, как бы скорбей добавляется, и это понятно, не должно быть православному человеку сладко, чтобы на душе было такое спокойствие...

«Гладко говорит».

— Я помню, пришла к батюшке одна женщина, — продолжал с лысиной. — «Вот скорбно, неспокойствие какое-то, противоречия какие-то в груди». А он замахал руками: «Ишь, чего захотела!» Мол, женщина, мирская. «Я монах, молюсь, а душевное равновесие не очень получаю». А она?.. Надо готовиться к испытаниям...

«Ольга Цыганкова...»

— Вот они! Священство приложило руку. Суд вынес решение о сносе у нас двух храмов...

«Скитских?»

— Мы думали, будет вмешательство, смерти будут человеческие!

«Вот почему Ольга об этом только и говорит!»

— Но произошло божественное вмешательство! Буквально за два дня поддержка пошла, было собрано четыре тысячи подписей, а еще через два дня их стало пять тысяч! Люди всюду писали. И Синедрион просчитался. Думал, можно вот так — прийти, снести храмы. Священство! Они во всех газетах писали: мы не признаем батюшку. Они не приходят на могилку. Вот как священство проявилось.

«Это о епархиальных батюшках».

— Каждый человек в этом проявился. Ежели человек по своей воле подпись поставил — за одно это он получит спасение! Спасение здесь, в родном доме батюшки. Трудно бороться со страстями. Держитесь за это место! — говорил, тыча в книгу. — За обитель! Держитесь Богова человека!

«Вот она — Победа».

— Кому-то священники запрещают ездить... Несмотря на это, вы приехали. Несмотря на расстояние... Несмотря на работу... Выразить сопричастность обители... Земле спасения...

Федин почувствовал, до какой остроты дошло противостояние мирских властей и скита, епархиальных батюшек и скитского Гавриила, раз решили сносить церкви.

«Вот почему об этом только и твердит Ольга. Она боится за судьбу дела отца Алексия».

Разгоряченный, со слабым туманом в голове, Федин выбрался на мороз.

Все так же свет высвечивал скитскую пустоту, все так же в напряженном ожидании замерли вагоны и срубы домов. Все говорило о существовании в пензенской глубинке места с необычным всероссийским притяжением.


7

Когда он вбежал в сени, то из прохода увидел, как над кастрюлей с борщом взлетал парок, прыгала крышка на чайнике на печке. Только теперь заметил икону Божьей матери в углу, перед которой горели свечи.

— Уцелела? — спросил.

— Это я поставила, чтобы дом охраняла, — сказала матушка Анастасия, шурудя кочергой в топке.

За едой Федин рассказал матушке Анастасии о проповеди иеромонаха, о сносе церквей, о поношении священства, о том, как люди тянутся в скит, и получил доходчивый ответ:

— Он ведь все это именем батюшки... А пойди под епархию, вся власть Гаврюши упадет...

— И такие доходы уйдут. — Федин вспомнил тысячные купюры, которые ходили в ларьке.

— Гаврюша книжки печатает, и там разные небылицы про батюшкиных чад... И люди готовы за них отдать последнее...

— А Гаврюша с лысиной? — решил уточнить.

— Да, на япошку похож...

— А в прошлом?..

— Он из бэхаэсэсников... Как-то приехал на Победу... Батюшка его принял... А потом сам сюда не появлялся, так Гаврюша вознесся...

— А почему решили сносить церкви?

— Да прежний владыка Серафим захотел силой скит прикрыть... Ведь земли не для церкви... Суд решил снести, а владыка помер... Но разве снесешь, когда люди стеной...

— Да еще нагнетают. И все несут им последнее... Ведь у нас всегда к гонимым... А что бы епархии не помириться с ними?

— При Серафиме это было невозможно. А при Филарете, наоборот, зовут... Вот мы и занимались этим... Но это Гаврюше поперек горла...

— Поперек кармана!

В комнате повисла тишина.

Когда Федин вытер салфеткой рот, матушка показала фотографии:

— Вот мы с матушкой Марией в Иерусалиме... Это она, это я, это греческий священник... Мало осталось... Забраты... А вот у них сияние отразилось... Видите?

«Это ко второму эпизоду», — вспомнил Федин и попросил:

— Дайте мне... Они пригодятся...

Многое прояснилось в тот вечер, и Федин лег спать с тяжестью на сердце.

Федин не мог вспомнить, когда спал в таком беспорядке, со стены спадали обои, занавеска болталась — сильно дуло из щелей окна, на потолке зияла дыра, на полу валялись еще не убранные вещи.

Его выход по надобности обратился в преодоление препятствий. С парой шишек на лбу и чуть порезанной ногой раздавленным стеклом он появился на кухне.

— Нам бы надо достать документ, где написано, что Ольга Цыганкова есть мать Мария, — обратился к матушке Анастасии.

— Та где ж его... Она ж тайно постриг приняла...

— Ну и что... Может, все-таки в скит сходите, Гаврюша что напишет...

— Да, да, они же — и Гавриил, и мать Мария — батюшкины чада... Ой, хоть бы написал...

— А я тоже в скит схожу...

У Федина остался осадок от посещения скита, хотелось все до конца обойти, все облазить, что не удалось посмотреть накануне.

В поселке, несмотря на раннее утро, дымились трубы бань, поднимались столбы и из пристройки Успенской церкви, а над скитом взвивались в небо шлейфы чуть ли не из десятка труб, словно с завода или десятка котельных. Машин прибавилось.

Во вратах Успенской церкви туда-сюда сновали люди: заходили, прикладывались к кресту на могилке старца и спешили в скит.

«Надо же, к батюшке рекой... И все из других городов... Из деревень... И все такие озабоченные...»

Федин в приподнятом настроении зашел во двор скита, по которому от ворот, от домиков спешили люди к срубу-храму. Федин оглядывал вагоны, трактор, грузовик...

— Ты чего здесь мотыляешься? — подскочила коренастая бабка с костылем. — Ступай на службу.

Федин хотел ей сказать: «А я не хочу... Мне посмотреть скит хочется», но промолчал и пошел дальше обходить постройки.

Его удивлял размах строительства: еще два сруба стояли без крыш, готовые вот-вот обрасти тесом и превратиться в гостиницы, в молельные дома, за вагонами оказался еще ряд вагонов, из которых тоже спешили бабульки, женщины, девицы. А дальше чересполосицу белого и черного поля переворачивал плугом трактор.

«Надо же, везде посевная кончилась, а здесь в полном разгаре».

Не успел обойти и половины скита, как перед ним выросла молодящаяся бабенка в скуфье и подряснике.

Она жестко спросила:

— Ты откуда?

— Из Воронежа, — ответил, удивившись вопросу.

— Иди в церковь и причащайся!

Хотел и ей сказать: «А если не хочу?» — но, видя, что она категорично настроена, повернул к срубу-храму, к которому тянулась дорожка из обуви. Разувшись и уже не имея возможности пройти в переполненный пролет первого этажа, поднялся по лестнице на второй, где службу дублировали колонки: из них летели слова молитв.

«Ну и размах! В Успенской две калеки... Епархиальные прихожанки... А тут море... Скитские...»

Он не спешил: матушка Анастасия должна сходить к иеромонаху Гавриилу, а тот вел службу.


8

Все-таки Федина погнали: бабуля с костылем и та, что в скуфье и подряснике.

— Из Воронежа он... Из Воронежа... Врун! Сразу видно, из епархии заслали... — разрывалась бабенка, так что скуфья съехала на лоб.

— Шпийон! — бабуля замахивалась костылем.

Он выскочил за ограду и, с опаской поглядывая на входные воротца, думал: «А если спустят пса, успею ли запрыгнуть на что-нибудь?»

Трясся разве что не как осиновый лист на ветру и ждал матушку Анастасию.

Она тоже вылетела из ворот.

— Гаврюша даже слушать не стал! — сбивчиво рассказывала матушка Анастасия. — Шарахнулся от меня как черт от ладана. «Не-е...» И руками, и ногами брыкаться... А потом, когда я на колени упала, у него глаза на лоб и как заорал: «Милицию вызову!»

— Так они любят своих братьев по вере...

— Ненавидят!

«Что же такое происходит? Скитские и матушка Анастасия одной веры, одной цели, одних убеждений, а как собаки! — подумал Федин, и вдруг ему дошло. — Вот в чем вечная беда православных: в разобщенности. А будь все вместе, на православного никто бы никогда руки не поднял!»

Они пошли прочь от скита.

— Что будем делать?

— Да надо такую бумагу... Пока она для Кирпишина обычная арес­тантка. А вот станет монахиней, с ним уже по-другому можно будет разговаривать, — произнес Федин.

— Знаете, у Ольги двоюродный брат — благочинный в Нижегородской епархии. Она с ним выросла. Я к нему обращалась, но он... Может, вы?..

Мать Анастасия, порывшись в кармане платья, протянула листок:

— Вот его телефон...

— Как его зовут?

— Отец...

Они шли по песочной дорожке, сбивая льдистые камни, завернули во врата Успенской церкви.

Федин приблизился к кресту, прикоснулся лицом к шершавой древесине и попросил:

— Батюшка Алексие, помоги нам...

Отклонившись от доски, заметил, как лицо на фотографии старца как бы счастливо улыбнулось, словно говоря: «Да, дети мои, я вам помогу...»

Перед холмиком земные поклоны била мать Анастасия.

Федин позвонил в Нижний:

— Батюшка... Это адвокат Ольги Цыганковой... Вашей двоюродной сестры... Нам нужна на нее бумага, что она монахиня...

— Но она не принимала постриг в нашей епархии... — полетело из узкой щелки динамика. — В Пензенскую обращайтесь...

— Но хотя бы справку, что знаете ее как монахиню...

— Еще чего! Чтобы потом таскали... Как я понимаю, у нее большие неприятности...

— Очень...

— По телевизору показывали...

— Неужели вы верите им?

— Верю, не верю, но все равно в Пензенскую епархию...

Больше разговаривать не стал.

Не помогла и поездка в Пензенскую епархию, где у архиерейского дома, похожего на былой губернаторский особняк, с высоченными окнами, просторными этажами, заездами под арку и парком перед фасадом, их принял худощавый — почти мальчик — иподьякон, референт владыки. Он обещал свести с владыкой. Надо было только дожидаться у ворот, когда архиепископ вернется из поездки. И подойти...

Но так получилось, что Федин и матушка Анастасия спрятались от налетевшего ливня в «жигуленок», когда на горку въехала «ауди» с владыкой. «Ауди» и вкатила в распахнувшиеся ворота, они не успели приблизиться. Створы закрылись. На все просьбы пустить внутрь охранник только безбожно ругался.

С горьким чувством возвращались на Победу.

«Забыл сестру брат, отказали в помощи в скиту, упустили владыку. Бывает же такое! Кто проповедует помощь ближнему, от них этой помощи и не дождешься», — сокрушался Федин.

А матушка удрученно повторяла:

— Когда Христа схватили, ведь все разбежались. — и добавляла: — Мать Мария Богу угодна. Так далеко пошла, что такие гонения на нее...

Уже в кромешной темноте въехали на Победу.

«Надо что-то делать! — не спалось Федину. — А идти к Кирпишину с пустыми руками нельзя. Надо, чтобы в деле значилось, кто такая Цыганкова, что это монахиня. Тогда многое должно стать на свои места: давление запретом на свидания со священником прекратится, и вообще к верующему человеку в корне должно измениться отношение. Ведь страна отошла от разгула атеизма и переживает возрождение православия. Вот только документ, а где его взять?»

— Вы знаете, вас привела к нам блаженная Пашенька... Из Дивеева... Давайте к ней, она должна нам помочь, — сказала матушка Анастасия. — А там вы вернетесь в Пензу, а мы с сыном в Нижний. Мне здесь оставаться опасно. Гляди, заарестуют. И тогда матери Марии некому будет помочь.

— Да, да...

С утра пораньше, пока еще спала Победа, они отъехали от двора монахинь и свернули на проселок, который поплутал среди сосен, сменился серебристым асфальтом, как лезвие ножа срезавшим лесной покров впереди, оставляя его нетронутым по бокам.

Промозглая погода заставляла съежиться.

Под шум ветра монахиня Анастасия запела тонюсеньким голоском:

— Радуйся, преподобный отче наш Алексие, заступниче последних христиан! Радуйся... — Потом выдохнула: — А сколько святых по тюрьмам сидело...

У Федина морозец пробежал по спине.

Он сжал сумку между ног.

«Сидело и сколько еще будет сидеть!»

Поражавшие обилием заключенных все времена не делали исключения.

— Рассказать, как все было?

— Конечно, конечно, — произнес Федин, поеживаясь и не особо надеясь услышать что-то интересное.


9

Дорога располагала к разговору, и он не заметил, как рассказ захватил его.

— За день, как все случилось, я подвязывала виноград перед домом. И падаю со стола. У меня сводит щеку. Матушка Мария испугалась и скорее «скорую помощь», и меня отвезли в больницу. Там посмотрели — трещины нет, а голова болит. Все в тумане. Я ночь переночевала и: «Матушка! Ты меня забери. Самое главное, трещины нету». На следующий день они меня утром забирают.

— Кто «они»?

— Матушка с Любой. Она как раз деньги привезла за проданный в Волгограде дом.

— Спецназовка?

— Да... Дом хотела рядом купить... Они меня забирают. Привозят. Оставляют на Победе. И едут по делам. А у меня сердце заволновалось, и я звоню ей: «Где вы?» Матушка: «Сказали, что здесь квартиру обокрали. И нас на опознание». Ну, думаю, разберутся и отпустят.

«Если бы, — прикусил губу Федин. — Если попал в лапы...»

— Она: «Ну, сейчас придут опознавать нас». А потом я звоню, у них телефоны отнимают и не дают говорить. Так я промучилась до вечера. Время уже девять вечера, я побежала к соседу, попросила его довести, чтобы их разыскать.

— Которому стол отдали?

— Вы уже знаете...

Федин кивнул.

— Так, может, не надо?

— Рассказывайте-рассказывайте...

— Приехала в один отдел. Потом в другой. Я в монашеском. Это же лето. А милиционеры смотрят и смеются: «Нету». Я: «Ну как же нету? Машина стоит». «Хонда» Любина. Тогда: «Их задержали». Я: «Как?» — «Они мошенники... Яйцом старушку какую-то лечили». — «Это не так!» Они: «Сами сознались. Их по телевизору покажут!» О боже! Какой позор! И на них, и на церковь. А тут еще катакомбники у всех на слуху. Знаете, в Бессоновке в пещеры попрятались.

— Наслышан...

— Я уехала...

«Жигуленок» жужжал по искристому асфальту. Исчезли леса, и округа предстала степной, похожей на черноземные просторы, столь знакомые Федину по его бесчисленным адвокатским поездкам. Выйди он в любом месте, мог подумать: его не унесло за тысячу километров на север, а едет в какой-нибудь воронежский уголок.

— Когда я приехала на Победу, то увидела: ворота растопырены. И я соседу: «Подожди, не уезжай... Что-то тут не то». Я вбежала. Все перевернуто. Вещи лежат. Книги разбросаны. Иконы... Ну, как все, вы видели. Только я уже малость прибрала. Посмотрела — документов нету. Моего пенсионного. Чудом у меня паспорт остался. И деньги забраны, там пенсия моя... Все забраны деньги Любины, которые она привезла...

— Сколько? — спросил теперь Федин.

— Я не знаю сколько. Но было пятьсот тысяч. Дом-то не купила. Я знаю, что шесть тысяч моих. Все перерыли... Я в таком горе. Ночь переночевала. Одна. Жуть...

Федин поглядывал на блестевшее полотно, которое то расширялось широкополосной автострадой, то сужалось до внутриобластного шоссе, вдыхал особой свежести полевой воздух, догадываясь, на какие поступки способны бывшие коллеги.

— На другой день за мной приехали и начали стращать. Отпечатки пальцев взяли... Руки...

Федин:

— А зачем? Вы же ни при чем...

— Ну, может, тоже преступник. Меня зафотографировали со всех сторон. И сами к соседу. Он через несколько домов. Стали пугать. На следующий день опять приехали: «А, спрятала, давай показывай!» А я не пойму, что спрятала. Может, им денег еще надо? Но откуда мне их взять? Я им про матушку Марию: «За истинную рабу Божью Господь накажет! Бога не боитесь». Они: «Ах, ты нас еще стращаешь!» — «Ну, как же Бога-то?» «Вот наш Бог — крест и молот», — сказал их старшой в форме. И в кокарду тычет.

— Что, на фуражке?

— Я не особо понимаю. Но там серп и молот...

— Да, те еще ребята... А кто был в фуражке?

— Да почем я знаю... Все одной гадостью мазаны... Ну, я поняла, что духовности там ноль. И для них монах — значит колдун. Не знала, что делать. А у матушки Марии адвокат по назначению. Что он может? Так... Мне записку от нее передали: надо еще адвоката. Позвонила, сразу откликнулись. Наняла второго. Платного. Но он, сказал, пошел как бесплатный. Ну, понимаете...

— Понимаю. — Федин знал, как адвокаты обходят законы, получая деньги и от клиентов, и от государства.

— Батюшка просигналил: не поможет. Но деваться некуда, наняла ж. И отправила ж на его адрес сразу деньги.

«Погрели руки на монашках», — подумал Федин, заметив, как сын монахини оглядел его.

— Я в таком потрясении. Начинаю звонить, о помощи просить. А мне духом батюшка Алексий говорит: надо уезжать. Уезжать. Я звоню адвокату: «Ежели все нормально, то я поеду». А он: «Уезжай завтра». Что-то хотел. Может, еще денег. Только телефон выключила, батюшка духом мне: уезжай сейчас! Я выбегаю со двора. Машина. «Матушка! Куда вам надо? Даже без разговоров отвезу». — «На вокзал». Только за мост, милицейский бобик на Победу сворачивает. Я головой вниз. Вот! Батюшка Алексий сказал: уезжай! Выходит, уводил. Видимо, адвокат меня хотел...

— Бывает, — произнес Федин. — Водятся за адвокатами такие грешки.

— К кассе подбегаю. И как бы святой дух из этой кассы: «Быстрей! Быстрей! Восемь минут осталось до отхода». Я бегу. А надо еще через переход. Я: «Помогите! Поезд уйдет!» Парень хватает мою сумку и бегом. И я подбегаю, меня в первый попавшийся вагон сажают. А проводник: «Матушка! Да зачем вам в свой вагон? У меня есть хорошее место для вас». И я осталась в его вагоне.


10

За взгорком, прячась в полевую низину, показался поселок Исса, изогнулась речка Исса, чуть больше ручья.

— Так я приехала в Нижний. Там меня никто не понял. У Ольги брат верующий. Благочинный в епархии.

— Которому я звонил?

— Да. Я у него просила заступничества. Он как начал на меня кричать: «Не впутывайте!..»

— Понятно...

— На другой день меня сажают в поезд, и я еду в Москву. Сын сажает.

— Я посадил, — кивнул водитель.

— Меня встречают верующие: «Матушка... Матушка...» У батюшки Алексия чад по всей стране. Они меня везут в Троице-Сергиеву лавру. Там матушка схимонахиня, старица. Я у нее живу три месяца. И там монахов подключили, старцы к схиархимандриту. Он ободряет. А матушка Мария пишет: еще бы адвоката. Третьего наняла, деньги перевела.

«За адвокатов ухватилась, — подумал Федин. — Бороться хотела».

— К большому человеку возили. Он сначала обещался помочь, а потом как-то... Он же думает, что у монахов денег куры не клюют. С одной странницей свели. Она везет меня куда-то. Входим в дом. Молимся, и Господь посылает парня. Мат-перемат... А он с сатанистами связан... В общем, я оттуда... В лавре посылочку собрали и мне: «Езжай к блаженной Пашеньке». И я уехала в Дивеево. Нашла Пашеньку. Келейница у нее, Вера. Не сразу к ней пустила... Пашенька сидит, на меня смотрит, улыбается. Я в руках держу очечник. Она рукой хвать очечник. А келейница Вера: «Смотри, смотри, дело ваше открывает». Потом отдала очечник. «Смотри, закрыла, положила». Потом ручку в коробку запустила, где тряпки, игрушки. Вытащила верблюдика и бросила в окошко. Вера: «Это она говорит, освободится». — «Кто?» — «Мать Мария». — Я: «Да как же, она за решеткой». — «Будет, будет на свободе». Я в ноги Пашеньке и упала. А сама и не знаю, что и как. Вера: «Адвокат есть?» «Пензенский», — говорю. «Православный нужен». А тут к Пашеньке люди из Воронежа. И у меня: «Что такая грустная?» Я: «Православного адвоката где найти?» Ваш телефон и дали.

Федин задумался: «Верующих среди клиентов много. И батюшку защищал. И кто против батюшек, — вспомнил сироту, которого заставили задушить священника. И содрогнулся. — И матушке одного батюшки помогал, которую избили по попущению владыки».

— Да, пути Господни неисповедимы...

Дорога переваливала холмы, прошивала населенные пункты, которые прятались в речные низины. Река Пишля, река Левжа... Городки Починки, Лукоянов, Шатки, Лесогорск... Дощатые домики менялись на кирпичные, наличники на окнах — с черных на желтые, синие, красные, крыши — с шиферных на железные, заборы из прутьев — на ограждения из плит, церквушки с колоколенками — на без колоколен и в другой очередности. Складывалось впечатление, что кто-то под гребенку расчесывал эти края.

Пошел дождь со снегом, и дождевики со скрипом разметали хлопья по стеклу. Поехали тише. На развилках сбавляли скорость, не зная, куда повернуть, а матушка Анастасия говорила:

— Все управится... Нас ведь батюшка ведет...

Отгоняя плохие мысли, Федин спросил:

— А как пришла на Победу Ольга?

— Вы про матушку Марию? — снова оживилась монахиня. — Наша матушка Мария подошла к батюшке, а он ей: «А тебе все будут завидовать».

«Если бы», — пронеслось в голове Федина.

— Он же Ольгу из мира выдернул. Она была его любимая ученица. На базе какой-то работала, ее чуть ли не директором хотели поставить, начальник за ней приезжал. Она: «Батюшка, та как же... Я на таком месте работаю». А он тычет: «Шарфик». Мол, шарфик на голову. Это платок будет. Она тогда первый раз поняла, что такое поклон. Подошла к батюшке под благословение, он постучал по ней. В общем, она ушла, приехала к батюшке подвизаться. Батюшка: «Сейчас мы поедем на Победу». И так она начала у батюшки. Потом корову привели. Приехала родственница, а Ольга из коровника выходит в платке. Она — что батюшка ее духовный отец. Родил ее духом. А потом меня привела...

— А ваш приход? — как на допросе спрашивал Федин.

— Да я, я... Вы про Любу спросите.

— Ну, Люба...

— Люба тоже через батюшку пришла. Приехала к нему на могилку, и такой плач открылся, такое покаяние, что она теперь считает, что батюшка ее к Богу привел. У нее ведь было уже направление, раз приехала к батюшке. И она говорила: «На могиле батюшки я обливалась и обливалась слезами. И на меня такая благодать сошла». Так что после смерти батюшки сюда хлынули волной. Батюшка набирал много-много чад. И однажды он сидит за столом и говорит: «Моих здесь нет. Мои еще на зимях пасутся». Представляете, сколько народу он соберет!

— Где?

— У нас на святой земле, на Победе.

«Кому Победа, а кому беда, — пронеслось в сознании Федина. — Пока я имею дело с бедой».

Облепленные белыми пятнами поля уткнулись в пятнистые рощи, рощи порвались оврагами и пустырями.

Федин оглядывался по сторонам.

— Так вы про себя, — спрашивал. — Про себя. Как вы к батюшке?.. Откуда родом?..

— Деревня Сияново... Была деревня, а сейчас... У нас при церкви работали, шили, и маленького папу моего водили. На Пасху звонят. «Вставай! Тебе такая...» И посадят: «Садись у янпостного...» То есть у Иоанна Апостола... Бабушка его была прозорливая. Папу собирали в войну: «Не плачь, он живой вернется!» И на самом деле, мой папа ранен три раза: и в голову, и в ногу, и... Освенцим освобождал, Берлин... И как Господь его спасал. Ему: «Уходи, уходи». И он: «Я только оттуда убежал, и глянь — бомба туда. Крик, кому ногу, кого насмерть». И он понял, что Иоанн Апостол ограждал. Он сказал: «Да, Иоанн Апостол», — отрывками рассказывала мать Анастасия. — А бабушка моя, по маме, она такая была прозорливая. Она сказала: «Когда ж Пасха будет? Ой, мне еще год жить. С красным яйцом умру». И умерла точно на Пасху в следующем году. Она нищих... Идет, во вшах, а его: «Садись». И со всеми за стол: «Хлебай!» А отец потом председателем. Когда плотину прорвало в деревне, его мотало, мотало, но спасся. Потом гроза — пожар, думали, обожжется, умрет. А он выжил. О нем: и в воде не тонет, и в огне не горит. Беженцы, их Господь привел. Им мешок выписал зерна и спас. Они потом ему золото хотели отдать, но он: «Зачем мне?» И его за этот мешок посадили. Вот было, его дух святой питал. Отсидел, вернули. и жили в деревне под соломенной крышей. И когда умер, день и всю ночь шли люди... А теперь в Сиянове три дома осталось...

«Сияново... Сколько таких Сияновых по русской земле».

Федин слушал и испытывал нехватку жизни, которая шла мимо него. Со всеми этими лесами-перелесками, деревеньками-хуторами, монахинями-страдалицами, безбожниками-следаками...

«Если собрать все человеческие истории, какой непомерный короб получился бы. На бумагу, чтобы все записать, не хватило бы леса всей тайги!»

Снова вошли в хвойную стену, навстречу устремилась тьма из белых мух, и видимость упала.

— Это бесы! Бесы! Они мешают нам! — свела руки матушка Ана­стасия.

— Кирпишинцы! — воскликнул Федин.

— Отче наш Алексие, помоги нам! — взмолилась монахиня.

Поехали тише, глотая появившиеся откуда-то ямы. Машину кидало на кочках. Водитель еле удерживал руль. А Федин качал головой и оглядывал дремучие, как горные, теснины вокруг.


11

И вдруг все рассветилось. И уже, как зимой, белым-бело — насколько видит глаз. Ни елочки. Ни рыжего пятнышка. Машина, скрипя по матовому насту, резала колею. Утрамбовывала покров, как сани, кони которых убыстряли шаг. И уже не считая, сколько минуют поворотов, спусков и подъемов, Федин отмечал, с каким нарастанием высоты, толщины, количества в деревеньках захороводили церкви.

Федин сжался, ожидая чего-то важного. И его предчувствие оправдалось. Словно выбравшись из таежной глуши, из бескрайней степи, на горизонте засверкала парчовая шапочка, заблестел серебром головной убор, заиграл янтарем шелом, и вот шапочка вытянулась на стреле колокольни, серебряный убор оброс более мелкими, на бирюзовых шейках, и все это стремилось к небу, притягивая взоры Федина, крестящейся матушки Анас­тасии, водителя-милиционера.

На пять ярусов вознесла шапочку колокольня, уселся по-боярски среброглавый Троицкий собор, вытянулся шеломом янтарно-купольный Преображенский.

Федин вспомнил Троице-Сергиеву лавру, которая остановила его крепостной стеной, Оптину пустынь, Задонск, Данилов монастырь, которые тоже встретили ограждениями, скит на Победе, откуда вовсе погнали, — а здесь все зазывало с распростертыми руками.

«Как мать!»

Его потянуло под адмиралтейского взлета арку-колокольню; в бирюзовый собор на матовой плоскости, где на клумбах аккуратными кучками сверкали молочные валки; в собор в беленых одеждах; за строй туй с крестами могил монахинь. Всего умиротворенного, чистого, что словно спустилось с небес на землю.

«Здесь живет блаженная Пашенька... Здесь...»

Но матушка Анастасия сказала:

— Она на поселке... Я пойду поищу.

— Хорошо...

Федин посмотрел время на сотовом, отключил и спрятал телефон в карман.

Примкнув к одной из экскурсий, которую вела тщедушная послушница в плотно обхватившем голову черном платке и длинном черном платье, Федин затерялся во множестве монастырских построек, услышал то, о чем не ведают до дыр затертые юридические учебники.

В неказистой — в сравнении с соборами — церквушке, которой начинался монастырь, послушница остановилась около иконы:

— Мы находимся в Казанском храме, в пределе, который освящен в честь Чичагова. Он был военным и, когда однажды приехал в Дивеево, попал к блаженной Пашеньке...

«Пашеньке», — как резануло слух Федину.

— Она посмотрела на него и сказала: «А рукава-то поповские...» И дейст­вительно, потом он стал священником, полюбил Дивеево и однажды, будучи архимандритом, пришел к блаженной Пашеньке. Она говорит: «Иди к государю... Надо батюшку Серафима прославлять».

«Серафима Саровского, — понял Федин, — основателя монастыря».

— «А как же я? А кто ж я?» В общем, он не имел доступа к государю. И стал собирать материалы о дивеевской обители, писать житие преподобного Серафима — и написал летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. А когда написал, явился к нему преподобный, поблагодарил его и спросил: «Чего же ты хочешь?» Он сказал: «Хочу быть с тобой». Чичагов так был настойчив, что попал к государю. И летопись, которую он написал, сыграла свою роль в прославлении старца, потому что Синод противился этому.

«Тяжело в святые попадают», — подумал Федин, не выдержал и спросил:

— А кто такая Пашенька?

«Уж не та ли, что послала ко мне монахинь?»

— Блаженная, — мягко ответила послушница. — Она пришла в обитель незадолго до кончины блаженной Пелагеи...

Кто такая блаженная Пелагея, спрашивать не стал, чтобы совсем не опозориться перед богомольными экскурсантами.

— Она была замужем, — однотонно продолжала послушница. — Крепостной крестьянкой. Муж почил, ее оклеветали, что она украла отрез. Ее страшно избили. Она сбежала. Попала к саровским старцам. Они ее посхимили. Потом хозяева объявили розыск, ее разыскали. Возвратили. Но она еще убегала. В конце концов хозяева от нее отстали и отпустили. И она более тридцати лет подвязалась в саровских лесах, жила в саровских пещерах.

Что такое саровские леса, Федин видел, чуть не оказавшись в засыпанной снегом машине.

— Ходила, как Мария Египетская, вся обожженная солнцем, высох­шая, и получилось, она пришла после кончины блаженной Пелагеи и осталась в монастыре. Если выйдете, то ее домик, где раньше была сберкасса. Там келья, в которой она жила.

— Это она государю предсказала? — спросил кто-то из экскурсионной группы.

— Да. В этот домик в 1903 году, после прославления батюшки Серафима, прибыл государь и посетил блаженную Пашеньку. И полы не меняли с тех пор. Перед приходом государя блаженная Пашенька повелела стулья вынести, и, когда они пришли, она усадила всех на пол.

— Знак, что потом будут сидеть в заточении? — спросил Федин.

— Видимо, да. Дала отрез, сказала: «Сынишке на штанишки». А у государя не было наследника. А через год, в 1904-м, родился царевич Алексей. В честь царевича сестры посадили лиственницу недалеко от канавки.

— Что за Преображенским собором? — проявила свою осведомленность одна из экскурсанток.

— Да. Около нее молятся. Почитают царственных мучеников. Лиственница сохранилась до нашего времени. Ведь называли не монастырь, а град Царицы небесной. Царица небесная канавку обходит, и антихрист ее не может переступить. Богородичное правило сто пятьдесят раз читают. Кто обращается с молитвой, того душу спалить антихрист не сможет...

«Надо обязательно обойти канавку».

— Так вот, когда сели пить чай, государь хотел положить сахар. Она сказала: «Пей так». Потом собрала узелок и головку сахару туда, подала: «Неси сам». Пашенька все трагические последствия предсказала. Он вышел опечаленный. И даже говорят, потом пуля у виска государя просвистела, а он не вздрогнул. Потому что знал, что ему предстоит и когда предстоит и еще не время.

— А как с прославлением царской семьи? — спросили экскурсанты.

— Батюшка Серафим говорил: «Государь, который меня прославит, того и я прославлю». Прежний владыка, Николай Нижегородский, не почитал царственных мучеников, препятствовал прославлению, но матушка игуменья все-таки почитала. Помните, замироточила икона государя?

Федин промолчал: он такого не знал.

Экскурсанты дружно закивали.

— И отец Александр Шевкунов приезжал в Дивеево. Было, что икону государя тайно доставляли в Дивеево, ее в частном доме хранили, отца Владимира Шикина. Туда прибегали, прикладывались, боясь гнева владыки, и ход был крестный ночью по канавке, и матушка игуменья тайно пришла и тоже участвовала в крестном ходе. Хотя ей угрожало от владыки. Знаете, во многих местах ведь уже убирали иконы царственных мучеников, поэтому новый нижегородский владыка Георгий первый иноческий постриг посвятил им. И сестер назвали в честь дочерей государя: Ольга, Анастасия, Мария, Татьяна. Борьба происходила. Вот как трудно шел к прославлению царь...

Все вздыхали.

— И был крестный ход 1 августа вокруг Троицкого собора. Только вышли из собора, небо стало таким свинцовым, каким никогда не видели. Настолько было грозное, страшное небо. Все испугались. Ведь вышли с мощами. Не идти же назад. И патриарх, все взмолились и пошли вокруг собора. И милостью Божьей прошли, такого сильного ветра не было. Вошли когда в храм, ураган начался. Крыши тряслись. Но в Дивееве он не был таким сильным, как в окрестностях. Там крыши сбрасывало, деревья вырывало с корнем. Это, я думаю, повлияло. Задумались, видимо, архиереи, и 20 августа заседал архиерейский собор, и прославили, канонизировали царственных мучеников. Вообще, идет большая связь с царственными мучениками...

Федин шел за послушницей, не в силах оборвать нить неожиданной, касающейся сокровенных глубин жизни экскурсии. Но ему хотелось еще обежать монастырь, успеть все посмотреть, и в нем боролись два желания: дальше идти за экскурсоводом или самому устремиться в обход обители. Когда прошли раки насельниц в Троицком соборе, могилки с алтарной стороны собора, Федин ринулся вперед группы в наводненные монахами и мирским людом пространства обители.


12

За Преображенским собором вдоль канавки изогнулась земляная насыпь. По расчищенной от пороши дорожке уходили с одной стороны, удаляясь и закругляясь к другой, богомольцы.

«Чтобы мне антихрист душу не спалил», — вспомнил Федин слова послушницы-экскурсовода и пошел по «канавке».

Шел, по-своему произносил богородичное правило:

— Богородице Дево, радуйся! Помоги мне защитить мать Марию, помоги матери Марии защитить себя!

Идущие сзади могли принять его за набожного человека, что мало соответствовало действительности. Но то, что он искренне взывал к помощи матери Божьей, в этом его упрекнуть никто не мог. Несмотря на порывы встречного ветра, он произносил молитву, произнес не сто пятьдесят раз, а все двести, и произнес бы еще столько же, если бы был уверен, что благодаря этому освободят Ольгу Цыганкову.

— Наконец-то нашла вас... — подскочила мать Анастасия. — Вам звоню-звоню, а вы...

— Я же выключил сотовый, — спохватился.

— Пашеньки нет... Она куда-то уехала... Странничает...

Новость оглушила Федина.

— Как же так?!

— Нам все равно надо благословение получить...

— А у кого? — спросил Федин упавшим голосом.

— Да я даже не знаю... Есть старица схимонахиня Домника... Ей больше ста лет... Вот если б к ней...

— Ну, если больше ста...

По чистым, без единой соринки дорожкам направились к колокольне, в боковинах которой разместились сестринские кельи. Федин бывал в кельях монахов, но в кельях монахинь не приходилось. Поэтому шел с опаской, как бы не погнали его из сестринского корпуса, как из скита.

Зайдя под навес крыльца, оббили обувь от крошек снега, постучали в дверь, какие обычно преграждали путь в больничные покои: наполовину деревянные, наполовину с матовыми стеклами.

Выглянула дородная бабуля в черном переднике поверх синего в крапинку платья и черном платке:

— Кого вам?

«Как кухарка».

Бабуля вовсе не удивилась, что рядом с монахиней Анастасией находился мужчина.

— Келейницу монахини Домники.

— Я келейница...

— Мы хотели, чтобы она благословила... Ведь арестована матушка Мария...

— Какая матушка...

— Она бывала у Домники, чадо батюшки Алексия... С Победы...

— А, слышала... Еще в келейницы собиралась...

— У нас такая трагедия... Я слепну от слез... — сжала руки на груди матушка Анастасия. — Как бы нам со схимонахиней...

— Даже не знаю, что делать... Я вспоминаю, Алексий... В колясочке приезжал...

— Да, да, в колясочке... Ну хоть за ручку подержаться, сил набраться...

— Ой, я не знаю...

— Может, в коридор ее? — спросила келейница монахини.

— Да-да, в коридор...

Келейница скрылась за дверью.

Федин спросил:

— А как благословение? У батюшек руку целуют, а у нее?

— Тоже, она же схимница... — ответила матушка Анастасия.

Келейница снова выглянула:

— Но я ее не могу поднять...

— Я помогу, — вдруг прорезался голос у Федина.

— Ну ладно... Она схиигумена Алексия никак не вспомнит. Я: «Помните, он в колясочке приезжал?» Она молчит...

Келейница еще несколько раз исчезала и появлялась в дверях.

— Она сегодня особенно слаба... Тем более мужчина...

И наконец:

— Ежели к благочинной сходить... Она в паломническом центре... Если благословит, тады пущу...

Почему келейница столько раз бегала туда и назад и наконец не пустила, осталось для Федина загадкой. Если бы так с ним обошлись в мирской жизни, он бы решил, что вымогают деньги, но чтобы этим занималась келейница, не укладывалось в голове.

Поход к благочинной, похожей на директрису матушке в скуфейке, подряснике с меховым воротником и с массивным крестом на груди ничего не дал.

Она четко, как учитель, разложила по полочкам:

— Мужчине негоже... Схимонахиня слепа... Ее отпаивают горячим молоком...

И посетовала прийти на службу в собор на следующий день, куда должны вынести Домнику.

— Но мы уезжаем, — чуть не взмолилась монахиня Анастасия.

Ее голос остался гласом вопиющего в пустыне.

— Да ну их! — вырвалось из Федина. — Ходим, уговариваем...

Ему думалось, что монахи готовы бежать навстречу страждущему, стоит только позвать, как спешит врач к больному, обвиняемый — к судье, надеясь на милость, но выходило иначе: путь к монахине оказывался пусть и не таким тернистым, как путь к прославлению старца Серафима и царственных особ, но все равно почти непреодолимым.


13

— Не ругайте их! Не надо! Не надо! — просила монахиня Анастасия. — Они же близки к... — глянула в небо. — Это тяжкий грех!

— Я в грехах не особо, — говорил вгорячах Федин. — Я все больше в судах...

— Знаете, идемте к Антонине... Есть еще схимонахиня...

— И там келейницу уговаривать?

— У нее нет келейницы... Она живет одна...

За монастырской решеткой сразу попали в другой мир. Куцые городские постройки контрастировали с роскошными обительскими, расквашенные от снега проулки с чистыми дорожками перед соборами.

Федина разбирало: «Ладно, посмотрел Дивеево... Восхитился... Но основного вопроса не решил... Где документ о том, что Ольга Цыганкова монахиня? Где все эти благословения, которые должны поменять ход следствия? Где?»

Все это он хотел выложить монахине Анастасии, но рот не открывался, и он молчаливо шел рядом.

Под звуки капели спустились в низкий подъезд, монахиня Анастасия на обшарпанной стене нашла кнопку.

— Кто там? — раздалось тоненьким голоском из обитой дерматином двери.

— Схимонахиня Антонина здесь живет?

— Да... А кто вы?..

— Помните, нас кормили рыбой...

— Вы из Пензы?..

— Да, да...

Дверь со скрипом подалась.

Федин увидел утонченное лицо со вздернутым под сенью бровей носиком, выразительными миндалинами глаз былой красавицы в кофточке и длинной юбке.

— Анастасия?

— Матушка, мы вот хотели... О Марии... Что чадо батюшки Алексия...

Из квартиры выскочила кошка и пробежала на двор.

— Ее пять месяцев держат в тюрьме... И обвиняют... Там на нее такое... что она порчу снимала со старушек... Яйцом выкатывала... Такую несуразицу...

— Ну, ну, — сочувственно произнесла схимонахиня. — А к владыке Филарету надо было подойти...

— Пензенскому?

— Конечно...

— Мы подъезжали, — сказал Федин. — Были у его иподьякона...

— Это кто?

— Референт у владыки.

— У Филарета... — в тоненьком голосе схимонахини появилась хрипотца.

— Какая-то пожилая бабушка написала заявление в милицию, — сказал Федин. — Якобы...

— А вы юрист? — схимонахиня посмотрела на гостя.

— Да, я адвокат. Я с ней встречался в изоляторе...

— Поняла, поняла, — закивала схимонахиня.

— И мы хотели встретиться с... — сказал Федин и забыл имя.

— С Пашенькой, — подхватила матушка Анастасия.

— Она благословила меня... — пояснил Федин.

— Может, вам, к... чем к Пашеньке?.. — задумалась схимонахиня. — С Пашенькой сложно...

Федин:

— Ольгу Цыганкову вы знали?

— Приезжали ко мне... Осенью в прошлом году... В это время, но немножко раньше...

— У нас в Пензе батюшка Алексий был...

— Я знаю там только владыку Филарета...

Федин переглянулся с монахиней Анастасией:

— А Филарет?

— Ну, я сейчас, минутку...

Дверь закрылась, а вскоре открылась, и на порожках уже стояла Антонина в схиме.

— Проходите, проходите. — схимонахиня показала на коврик в комнату.

Федин наклонился снять обувь.

— Не надо, пол холодный...

— Но я же не умру...

Разулся.

«В скиту заставляли разуться, а здесь...»


14

Маленькую комнатку однушки заполняли диван, шкафчик с книжками, стены увесили иконы, картины с библейскими сюжетами, даже картонкой с изображением князя Александра Невского с мечом. На подоконнике стояли подсвечники, а в углу на тумбе старенький телевизор, который неизвестно когда включался.

— Я вот табуреточку дам...

Поставила.

— Я сегодня причастилась, пришла да поспала... А то ночь не спала...

Федин: «Она причастилась. А Ольге не дают...»

Схимонахиня показала на табурет:

— Присядьте...

Федин поставил сумку на пол, сел. Рядом опустилась на ковер монахиня Анастасия.

— Вот вы сказали, что с Филаретом... — вернулся к затронутому Федин.

— Да, с владыкой Филаретом я пятнадцать лет работала у митрополита, — устроилась на диване. Ее маленький язычок выскакивал из узенького рта и как бы облизывал губы. — Он был тогда еще преподаватель. В семинарии...

— Ах, вот как, — проговорил Федин.

— Владыку Филарета знаю. Там под его опекунством. Он как относится? — посмотрела на монахиню Анастасию.

— Да, видимо... — не договорила та.

Федин:

— Но пока мы надеемся...

— Мне что-то ваше лицо знакомо...

— Да он по монастырям ездит, — сказала матушка Анастасия.

Федин:

— Да, вот недавно в Сергиевом Посаде дело вел... Там парень соседа...

— Спаси Господи! — перекрестилась схимонахиня. — А по Сергиеву Посаду... Я около патриарха часто была... С патриархом там послушание... Даже есть о патриархе... И там мой портрет... — взяла с полки шкафчика глянцевый журнал. — Вот рядом стою в схиме возле него... Лет двадцать назад постриг делали в большую схиму. А в девяностом меня направили сюда отмаливать Саров... Это место... Ну, в общем, Россию отмаливать...

«Отмаливать... А ты — отвоевывать...» — подумал Федин и:

— Как хорошо вы сказали: «отмаливать»...

— Это, знаете, от Бога дано... Кто такой схимник, знаете?

Федин промолчал: ему больше были знакомы судьи, следователи, прокуроры.

— Схимник — это священно-ангельский сан, который дается Богом свыше. Избранный, — уточнила матушка Антонина, — кого сам Господь избирает... Эти люди непосредственно имеют как бы царский сан. А на царе удерживается миро от всех бедствий и несчастий. Понимаете, цари. Царь Давид, как его Господь избрал. Вот так Господь избирает себе... Эта кровь течет от Адама и Евы.

«Ну, пошло-поехало», — что-то съязвило в Федине, но не подал вида.

— Батюшка Серафим сказал: «Мы все братья и сестры в Адаме и Еве». Только мы... ежели бы мы были нравственно и духовно высоки с детства, чтобы у нас в крови, в генах было заложено истинно христианство... Что такое дитя Божье? Что такое христианство? Это человек должен с малого, с младенчества... Смотрите, прежде чем родить...

Теперь Федин внимательно слушал: он все-таки имеет дело с особой, близкой к Богу.

— Иоанн и Мария, сколько они в пустыне... Сколько они у Бога выпрашивали, и Господь им дал именно то чадо, которое должна была родить... Видите, избрал их сосудами чистыми для рождества девы Марии... А потом она родила Спасителя... Так же Сергий Радонежский... Серафим Саровский... Это сосуды Духа Святаго...

Федин кивал головой, видя, как схимница истосковалась по общению.

— Знаете, бабушка до семи лет меня причащала, сама причащалась, у меня родители были повенчаны и крещены, повенчанный брак, как говорится, брак должен быть чистый, сладкий, а не кислый. По благословению Божию. «Да прилепится жена к мужу своему, станет одной плотью, да никто не разлучает». Это имеет очень большое значение.

«А мои — коммунисты...»

— Это уже есть частичка духовной нравственности. И это имеет большое влияние уже на плод. Почему? Потому что их обязательно исповедовали, причащали, повенчали, а потом рождаются дети. То есть сам Господь эту духовную наследственность Адама и Евы, вот это духовное повреждение естества человеческого... Для чего и распялся, чтобы всю эту мерзость взять на себя...

Мало что понимал Федин, но в нем отозвалось: «Мерзости с лихвой... Я сам почти распят ею».

— Это послушание от Бога, потому что мир во всем мире душам нашим... Возьмем схимника. Схимник, я уже сказала, что это человек, избранный Богом, сам Господь выбирает этих людей, это так называемые столпы Божьи, чада возлюбленные, где Господь слышит каждое дыхание этого человека и исполняет. Эти люди обязаны быть чистым сосудом, то есть сделать свое сердце и душу чистым сосудом для восприятия плодов, даров Духа Святаго.

«Чистым сосудом!»

— И уже сам Господь руководит умом, разумом, рассудком этого человека. Он обязан, как батюшка Серафим говорил, что когда ему вменила матерь Божья обителью управлять, так вот он ничего не говорил своего, а только то, что ему матерь Божья сказала. Значит, мы обязаны слышать голос Бога Духом Святым и исполнять то, что Господь нам повелевает. То есть не делать отсебятину.

«А как услышать-то?» — чуть не вырвалось из Федина.

— А делать то, что Богу угодно. Мы обязаны вообще исполнять волю отца небесного все, законы и заповеди тем более Отца небесного. Волю Отца небесного. Что такое воля Отца небесного?

«Вот этого у следака точно нет. А у меня?»

— Отец небесный хочет, чтобы мы были Богу подобны, в бозе живущи, в духе святом, в полноте духа святаго. Сердце, растворенное любовью, там, где сам Господь и пресвятая Троица, все плоды духа Святаго, то чистый сосуд духа Святаго... Сердце, растворенное любовью, не может причинять ни себе, ни другим никакого вреда.

«Если бы...»

— Оно изливает любовь. Вот поэтому батюшка Серафим сказал: нет выше богатства для человека — это стяжание благодати Духа Святаго. Ходили спрашивали: «А как это, батюшка?» «А как стяжание денег, так и стяжание духа Святаго».

«Денег стяжание...»

— Что толку человеку... он соберет все ценности мира, все золото мира, а душу свою погубит, грош ему цена. Цена уходит в землю. То есть ничего. То есть каждая секунда, когда он должен выйти из утробы матери, и секунда, когда он должен лишиться поприща земного и уйти в лоно Отца Небесного, и там — что он уже заслужил на земле.

Схимонахиня говорила, смотря и не смотря на гостей, она говорила о том, чему посвятила свою жизнь, и видно было, как до последних клеточек она пропитана этим.

«Счастливая...»

— Святой Давид сказал: со святым всегда будеше, со страстивым развратишисе... То есть святое евангелие говорит: испытывайте, какого вы духа. То есть каков человек, таковы и его плоды, такова его жизнь. А еще в человеке существует три естества: зверь, животное и божественное.

«Зверь, животное, божественное», — повторили его губы.


15

— Вот чего больше, такой и человек, — продолжала схимонахиня. — Вот это звериное, это животное. Отсекай... Токмо находиться в божественном естестве...

«Отсекай! Какая элементарная азбука...»

— А о божественном естестве мне было так сказано: хочешь спастись? Хочешь быть на небе? Хочешь быть с Господом? Забудь, что такое обида. Что такое злиться.

«Разве можно?»

— Когда мы злимся, мы становимся бесу подобными. В ярости, в жестокости человек безумный, а когда он в Духе Святом, он мудрое чадо Царя Небесного.

«Вот чего бы кирпишиным...»

— Он творит только добро. Еще раз повторяю: сердце, раскаленное любовью Духом Святым, оно не причиняет ни тебе, никому никакого вреда. Ежели там вот этот семиглавый, он жалит человека, он жалит других. Вот от таких людей да избавь нас Господь. Для чего Господь распялся? Чтобы таких людей не было. Чтоб взять на себя всю эту нечистоту. Яко он исцелял слепых, хромых, прокаженных, так и Господь с чашей спасения нас исцеляет от грехов, от помышления грехов. Человек, который не исповедуется...

«Я».

— Не причащается...

«Я».

— Не молится...

«Я... Следак и иже с ним...»

— Это как пустой желудь. А вот когда он духовно, нравственно совершенствуется, с помощью Божьей старается исправиться, очиститься, исцелиться от глубокого повреждения человеконаследственности от Адама и Евы, в генах, в крови течет вот эта мерзость, нечистота плоти и духа, этих страстей, семь смертных грехов...

«Семь смертных грехов», — уже давило голову.

— То есть насколько он желает очиститься, настолько он может воспринять благодать Духа Святаго из чаши спасения, настолько он получает. Но не все сразу бывает...

— Да... — как пружина, распрямился Федин.

— Не может сразу все сделать. Почему? У него не хватает сил и здоровья, ума и разума, то есть постепенно...

Федин слушал, многое не понимал, его тяжелило, но он и наслаждался, как наслаждаются не стаканом вина, а после пути водой из чистейшего родника.

— Свобода, это Бог не говорит: иди ко мне. Будь со мной. Ты будь таков, как я. Он только предлагает. А ты каким хочешь, таким и будь. Но уж когда разлучаться будет душа с телом, вот тут уже на весы ставится: кто ты есть человек, и куда тебе уготовано. Вот твои жизни на земле. Если человек пакостничал, вредил, делал беззаконие...

«Беззаконие».

— Как бы бросили человека божьего, овечку, среди шакалов, волков, зверей. И ему было трудно среди этих людей. Как же ангел Господень пропустит на небо, чтобы они и там пакостничали?

«Попустит?»

— Ведь человек проходит как бы горнило — золото так очищается, для того чтобы его забрать. Или как говорится: пшеничка забирается в лоно Отца Небесного, а плевелы сжигаются как непригодные...

Тут не выдержала матушка Анастасия:

— Матушка, нас шофер ждет...

Федин как пришел в себя:

— Матушка, вот бы нашей Оленьке...

Схимонахиня:

— Марии...

— Да. Пять месяцев в тюрьме... Ей не дают причащаться...

— Конечно, без причастия это невозможно... А почему к ней не приходил священник и не причащал?

— Следователь запрещает... Боятся, священник что-то передаст... Что делать?

— Когда человек живет праведной жизнью, на него нападают козни бесовские, борьба. Мы все как воины. Видите, Александр Невский, он с мечом! — глянула на картонку с портретом князя. — Вот батюшка Серафим, сколько он претерпел... Он был чистый... Он носил в сумке кирпичи, а думали — там золото...

«Кирпичи батюшки и кирпич Кирпишин...»

— Ему наказание — это просто так — ненавидит... Они нас растирают. У них там — очень жестоко. Существуют люди, которые поклоняются не Богу, а бесам, и те, кто такие дела делает, — слуги бесов... Вот вы молитву для матери Марии запишите или так запомните: «Сам Господь! Сразись со сражающимися со мною. Обезвредь, разруши, сокруши всю вражескую силу и козни дьявольские».

Стала с ходу говорить.

Федин выхватил из сумки ручку и блокнот и быстро записывал.

— «Архистратиже, Боже Михаиле, сокруши демонов! Сокруши и истреби всю вражескую силу, воюющую против рабы божьей Алексия...»

Мать Анастасия кивнула:

— Алексия... «Да запретит им Господь пакостничати, вредити, клеветати, творите беззаконие. Молитвами и словами Макария Египетского да будет тако, да будет тако, да будет тако!»

— Мы будем просить помощи у владыки Филарета... Можно ссылаться на вас? — сказал Федин, пряча блокнот с ручкой в сумку.

— Конечно, Бог вам в помощь. Я буду за вас молиться, — все тем же тоненьким голоском сказала схимонахиня.

Встала и пощупала свитерок на груди у Федина.

— А крестик где?

Федину стало стыдно. Он и не подумал, что, проводя дело монахини, просто обязан носить крест.


16

Федин выходил из дома с небывалыми ощущениями. Его наполнили чем-то особенным. Стоит только последовать тому, о чем говорила схимница, и в корне изменится жизнь, жизнь его, его клиентов, Ольги Цыганковой, всей земли. Исчезнут склочность и подлость, клевета и мерзость, стяжательство и низость... Уйдет все нечистое, словно его заберет новый Христос и унесет на себе. И невольно спрашивалось: «Так что, нужен еще Христос? И кто он, этот Христос? Не он ли сам?» И какое-то сладостное чувство пострадать за всех, пострадать, но знать, что все изменится на залитой грехом земле, охватило Федина.

Напитанный впечатлениями от общения с монахиней, от экскурсии, канавки, обители, получив заряд на год вперед, в ноябрьской ночи Федин покидал обетованный Богом город не обетованной Господом земли.

«Как сказала послушница: град Царицы небесной».

Федин не удивился, что водитель не выругался, не высказался, что так долго пришлось ждать, а спокойно рулил по дороге, которая почетным караулом обогнула вырванные светом из черноты ночи колокольню с парчовой шапочкой, среброглавый Троицкий собор, янтарный Преображенский.

Проехав с километр мимо сигналивших крошечными огоньками дивеевских домишек, они взяли курс на восток.

Матушка Анастасия о чем-то говорила, о чем-то высказывался ее сын, а Федин молчал. Сколько раз он делал себе поблажку. Где надо было кинуться в бой, он пасовал; где надо было биться, невзирая ни на страх, ни на риск, он уходил в сторону. Не то чтобы он всегда так вел себя, наоборот, за ним водилась репутация атакующего адвоката, у которого не залежится, который может «кинуться на амбразуру», но не всегда.

«Вот Христос! Он всю нечисть взял на себя... Он смог пойти путем, каким другой не смог. Вот!»

Хотя Федину катило за пятьдесят, но таких, кто бы пошел до конца, он припоминал мало. И это малое присутствие в реальности того, что так просто, поразило.

«Ведь мог! Мог!» — утверждало что-то внутри.

Арзамас встретил сонными улицами, которые извивались, как в горном ущелье, и вели неизвестно куда. То ли в тупик, то ли к выезду из города, то ли в его глубину. Изрядно поплутав по спускам и подъемам, объехав город вдоль железнодорожного полотна, «жигуленок» высадил Федина у вытянутого старинного вокзала.

— Помоги вам отче Алексие, — перекрестила Федина матушка Анастасия и подала сверточек из бумаги. — Это вам на память...

Федин развернул бумагу, увидел чашечку с блюдцем с рисунками обители:

— Спасибо...

Он привык больше к деньгам, которые давали ему клиенты, а не к подаркам. Тем более такому желанному. Осторожно завернул в бумагу и положил в сумку.

— И передайте матушке, мы все ее очень любим... Все делаем, чтобы вызволить ее... Прозорливые старцы Свято-Троице-Сергиевой лавры молятся... Говорят, что правда восторжествует... Бог поругаем не бывает, и правда светлее солнца!

— Светлее! Спаси вас Господи! — сказал адвокат.

Ему не хотелось расставаться с монахиней, лучше было вернуться с ней на Победу, но подвергать ее опасности не мог. Ее могли «заарес­товать». А как хватают милиционеры, об этом рассказывать ему не надо.

Когда «жигуленок» обдал Федина дымом и заурчал в темноту, он вошел в здание, распахнувшее холлы со скамьями, лежащими на них цыганами, слоняющимися бомжами, курящими постовыми.

Федин нашел на стене расписание, и не прошло и часа, как он ехал поездом на юг.

— В Пензу, — сказал он.

Растянулся на верхней полке натопленного вагона. Положил на грудь чашечку с блюдечком. Закрыл глаза. В них поплыли ангельское лицо схимонахини, кухаркино — келейницы, главбуховское — благочинной, стоическое — Анастасии. Вот все смешалось с шапочкой колокольни, шеломом собора, могилами насельниц, чашечкой с видом монастыря... Понеслось беспрерывное ночное кино.

А на губах путались молитвы: «Богородице Дево, радуйся! Помоги мне защитить мать Марию...», «...молитвами и словами Макария Египетского да будет тако, да будет тако, да будет тако!..».

В Пензе-Пемзе снега как не было.

Выскочил на перрон.

Поежился: «Все равно не жарко...»

Пройдя к вокзалу, набрал по сотовому номер:

— Это референт владыки? Помните, к вам приходили с монахиней Анастасией?.. Просить за монахиню Марию... Постойте, постойте, не отключайте телефон. Я из Дивеева. От схимонахини Антонины. Она с владыкой Филаретом пятнадцать лет вместе служила... Да, она. И просила, чтобы владыка оказал содействие... Да надо, чтобы нам документ дали, что Ольга Цыганкова — монахиня... Что монахам нельзя «порчу» снимать... А то ее за колдунью принимают... Перезвонить?.. Хорошо, перезвоню...

Федин прошел привокзальную площадь, но не свернул, как в день приезда, а пошел прямо, минуя троллейбусные линии и параллельные, улепленные старушками двухэтажками улицы.

«Надо в епархию... И только туда, — подгонял себя. — Куй железо, пока горячо!»

Останавливался, набирал номер иподьякона, но теперь он не отвечал.

Сколь своевольны владыки, об этом рассказывали Ольга Цыганкова, послушница в Дивееве, монахиня Анастасия, он знал и про своего, причастного к разгону женского монастыря, а теперь отбывающего ссылку в бывшей союзной республике. Захочет ли пензенский владыка Филарет связываться с матерью Марией, когда даже ее родной брат, благочинный из Нижнего, от нее отрекся?

17

Но после Дивеева упорства у Федина было не занимать. Он бы и к президенту прорвался через все мыслимые и немыслимые кордоны, как Чичагов к царю.

Шел, уступая дорогу встречным парочкам, мамочкам с колясками, поднимался к резиденции владыки.

Снова набирал номер телефона иподьякона.

Снова.

И только когда застыл подле ворот архиерейского особняка, ему ответили:

— Владыка благословил... Будет такая бумага.

— Хорошо... Но когда я могу забрать?

— Позвоните через неделю...

— Что?! Да через неделю она может и не понадобиться...

— Но я занят...

— Послушайте! Я стою под окнами архиерейского дома. Отдайте мне сейчас же бумагу. Иначе я схимонахине... Она святейшего знает...

— Да успокойтесь... Поднимайтесь в соседнее крыло... Там ответственный секретарь епархии... Я ему позвоню... Он напишет...

Еще два часа ждал Федин, пока волосатик батюшка, пыхтя, сочинял, печатал, перепечатывал бумажку, в которой всего-навсего и надо было написать: «Монахиня Мария, в миру Ольга Цыганкова, является духовной дочерью почившего старца Алексия... Занимается сбором материалов о его житии». И «в соответствии с канонами Русской Православной церкви запрещено православному христианину заниматься действиями, связанными с порчей и ее снятием».

Забирая отпечатанный, с крюкастой подписью документ, Федин хотел обнять батюшку, но тот вырвался и побежал по другим неотложным делам.

Федин зашел в епархиальный магазинчик, склонился над витриной со всевозможными крестиками — от самых маленьких до самых больших, от серебряных до золоченых.

— Вам какой? — спросила женщина в платке.

— Мне...

— Можно поменьше, с позолотой, за две тысячи... Можно побольше и подороже...

— Мне попроще и подешевле...

Помнил слова схимонахини о стяжании.

— Вот, — хмыкнула женщина и показала на малюсенький из серебра.

— Его...

Надев на шею цепочку, сунул серебряный крестик под свитер. Он ледышкой скользнул по груди.

— Вот теперь я православный адвокат...

Счастливо заулыбался.

«Куда теперь? К Кирпишину? К Ольге?.. Надо б в отдел... Но нет, сначала к страдалице...»

Спустился на улицу с уходящей под уклон дорогой. На противоположной стороне возвышался памятник с мускулистым бородачом с копьем, и рядом — конь.

— Это кому? — спросил проходившую мимо старшеклассницу.

Та стушевалась: взрослый дядя — и не знает. но ответила:

— Первопоселенцу... Сюда посылали охранять... Ведь здесь крепость была, на границе дикого поля...

— А-а, — протянул Федин. — У нас в Воронеже тоже крепость и тоже на границе дикого поля... Тоже гуляли крымчаки... Дикие татары...

«Вот как сомкнулась пензенская и воронежская земля... А так всюду, куда ни глянь. В какой городок ни приедешь, что-то от другого обязательно найдешь».

Прыгнул в маршрутку и поехал, всматриваясь в стелящиеся под горой просторы с набросанными в беспорядке домами.

Слез за вокзалом, поспешил вдоль цехов завода, заметил за железнодорожными путями угловатую четырехэтажку изолятора и перекрестился.

Оставил сумку и сотовый на вахте, на одном дыхании взбежал на четвертый этаж.

И вот к нему в комнату ввели Ольгу Цыганкову. Ту, с которой недавно расстался, и не ту.

«В платке», — заметил Федин.

Она стыдливо произнесла:

— Лучше женщине быть лысой, нежели без головного убора.

Конвоирша закрыла ее за решетку и вышла.

— Ну, — вздохнул Федин и выдохнул: — Читайте...

Он протянул к ней листок.

Она взяла его, руки ее затряслись.

— «Пензенское епархиальное управление... — читала. — Монахиня Мария, в миру Ольга Цыганкова, — часто задышала, посмотрела вверх и сделала крестное движение, — является духовной дочерью почившего старца Алексия...» — остановилась и воскликнула: — Теперь меня оправдают! Правда?

— Будем надеяться, — уклончиво ответил Федин. — Читайте дальше...

— «...занимается сбором материалов о его житии». А они мне шьют что! «...Канонами... церкви запрещено православному христианину заниматься... порчей... ее снятием». Да, да, да! — трижды поцеловала листок и захлопала в ладоши. — Теперь я буду на свободе!

— Подождите, подождите, «на свободе»...

— Но ведь подписал, — снова заглянула в текст. — Ответственный секретарь Пензенской епархии игумен...

— Вот именно что игумен...

— А разве им это не закон?

— Закон, не закон, но бумага хорошая... Садитесь...

— Хорошо... — присела на табурет.

— Я ваш адвокат, вы это знаете. А они — не наши. Понимаете? Так вот, теперь я и буду пытаться вразумить их...

— Вразумляйте...

Федин взял письмо:

— Мне надо показать Кирпишину... Чтобы они знали, с кем имеют дело... Что вы монахиня, а не плутовка... Знаете, как нам эта бумага далась?

Федин рассказал о поездке в Дивеевскую обитель, о попытке попасть к Домнике, о встрече со схимонахиней, которая знакома с владыкой Филаретом, о переговорах с иподьяконом.

— Услышал меня Бог! — вырвалось из матушки.

— А вот ваш брат благочинный в кусты полез... Отказался написать...

— Что ж он так... Ведь я от него хотела только правды... — огорчилась Ольга.

— А он этого не хотел.

— Схимонахиня послала вам молитву. — вырвал листок из блокнота и передал. — Матушка Анастасия велела сказать, за вас молятся старцы...

— А что на Победе?

— Она ходила к отцу Гавриилу... Но Гаврюша погнал, милицией пригрозил...

Ольга прикусила сжатую в кулак руку.

— Но ничего, у нас теперь бумага от самого владыки!

— Владыки! Владыки!.. — приглушенно послышалось из прикры­того рта.


18

Федин собрался с мыслями:

— Вы мне скажите, что изъяли при обыске?

— Не знаю... Обыск же был без меня...

— У вас были фотографии о поездке в Иерусалим?

— Очень много...

— А теперь всего ничего... Матушка Анастасия на полу нашла... А пас­порт ваш заграничный?

— Тоже был в домике...

Федин дотемна проговорил с монахиней, а она подробно рассказывала, а потом закончила:

— Они все сфабриковали. Вы теперь поняли? Вам видно, что они творят... Вы только эту бумагу Кирпишину покажите!

— Для этого я ее и добывал...

— Скажите, долго мне еще здесь? — оглядела голые стены.

Хотел сказать: «Вам же батюшка Алексий предсказывал: “А тебе будут завидовать”. Такие испытания пройдете».

Но ответил:

— Мы будем бороться... Как архистратиже Боже Михаиле... Как Александр Невский... Как первопроходец...

Он выходил из изолятора при свете фонарей, подхлестывая себя словами:

— Да будет тако, да будет тако, да будет тако!

«Может, к Кирпишину?»

Пошел по железнодорожной колее маршрутом, каким приходил из отдела милиции, намереваясь увидеть в этот вечер следователя. Шел, поглядывал на кущи вокруг и представлял, как прихлопнет к столу следователя епархиальную бумагу, как воскликнет: «Хватит монахиню мучить!», «Зачем перевернули все в доме монахинь!», «Что всё гы-гы да га-га!».

Чем меньше оставалось до отдела, тем сильнее сжималась пружина в Федине, и он думал, как бы в кабинете следака все не разнести.

Когда свернул во двор к отделу, милицейская двухэтажка спала своими темными, как амбразуры, окнами, лишь на первом этаже, около входа, светилась широченная рама.

— Куда? — из темноты прохода вывалился милиционер и преградил автоматом вход.

— «Путин» приехал?

— Кто-кто? — испугался автоматчик. Его глаза округлились.

— Ну, Кирпишин Влад Влад...

— Ну, даешь! Меня аж прошибло... Нема его...

— Что ж... Может, это и к лучшему... А то б я сейчас... — Оглядел блестевшие отражением фонарей окна.

В квартире медсестры его ждали и не ждали, поэтому приняли прохладно. Медсестра лишь бросила:

— В холодильнике там...

— Спасибо, я чаю попью, и только...

— Ладно, чаю, матушка Анастасия наказала вас кормить...

«Это хорошо», — обрадовался Федин и чуть не умял полкастрюли борща и полкурицы гриль.

В этот вечер он уснул как убитый. Сказывалась усталость от поездки в Дивеево, от тряски в ночном поезде, от хождений по городу, ожиданий в епархии, от свидания в изоляторе.

Встал пораньше, когда еще медсестра не ушла, а муж вовсю храпел.

Та осторожно поинтересовалась:

— Просветы-то есть?

— Да трудно сказать, но надеемся...

— Я им сколько говорила, не мотайтесь по городу, сидите на Победе... Так нет же... В холодильнике сосиски. Масло. Вы не стесняйтесь...

Федин поел и ушел вскоре после хозяйки.

Нашел книжный магазин, столь редкий по нынешним временам, когда книги оказались не в почете, сделал на ксероксе с десяток копий епархиального ответа и направился в отдел.

Все тот же автоматчик зевнул в лицо:

— «Путина»... а-а-а... нет... «Путина»... а-а-а...

Ждал, пританцовывая на площадке, с которой окурки и бумажки сметали задержанные алкаши.

— Ня мешай, — толкнул его один.

— Чё под ногами мотыляешься, — другой.

«Как в скиту». — вспомнил, как его футболили в обители на Победе, и отошел на газон.


19

Когда из отдела толпой повалили милиционеры, Федин понял: с совещания — и незаметно от автоматчика протиснулся между шинелей и курток в коридор. Пройдя по узким, гудящим от людей проходам, добрался до комнатенки в торце.

Дверь оказалась раскрытой нараспашку.

«Путин» сидел на стуле, курил и что-то печатал.

— К товарищу «Путину» можно? — спросил Федин.

Долговязый повернулся, длинно выдохнул дым сигареты:

— А, это вы...

По его физиономии было видно, как не вовремя появился адвокат.

«Ничего», — Федина толкнуло вперед.

Он не размахнулся и не прихлопнул кулаком епархиальную бумагу, как думал, не закричал, не вонзился взглядом, а медленно опустил листок и толкнул по столу:

— Вы вот это почитайте...

Кирпишин боковым взглядом посмотрел на бумагу, не бросая сигарету, кончиками пальцев дотянулся, взял, все таким же боковым зрением стал читать.

Подался ближе, а потом задрал голову и хихикнул:

— И чего? — стряхнул пепел на пол.

— Как «чего»? Она — монахиня...

— Это филькина грамота, — поднял и показал на свет. — Видите, копия...

— Подлинник вот! — показал на другой лист.

— Дайте!

— А нет... Сверяйте на расстоянии...

— Цап-царап?

— Да.

— А это что за крючок? Попы так не расписываются... Они крестик ставят, гы-гы.

— Послушайте... Звоните в епархию...

— Ладно, раз монахиня, — многозначительно продолжил, затянулся и выдохнул, — разрешаю свидания... Еще бы, пять месяцев без «тела» и «крови»! Какая ж она у вас кровожадная...

Федин хотел дать отповедь Кирпишину, но сдержался.

— И еще... Там написано ниже...

— Что монашки порчу не снимают? — вопросом ответил «Путин».

— И не накладывают... Так что Ольга Цыганкова, извините...

— Не монашка, — не засмеялся, а, давясь дымом, закашлял Кирпишин. — А? Монашка она или не монашка? Какашка... Решка — орел?

— Хватит! — ударил по столу кулаком Федин. — Что вы паясничаете...

— Слушайте, адвокат из, гы-гы, Выронежа... Вы мало того, что прошли без спросу сюда, отвлекаете, так еще и свои порядки устанавливаете. Я вас вмиг отседова... Где там человек с автоматом?

Федин набычился:

— Я к вам по делу...

— О деле надо договариваться заранее... Вот как раз разрешение священнику печатаю, а ты...

Федин хотел заглянуть на экран монитора, но Кирпишин отвернул его.

— Печатайте... А нельзя еще несколько вопросов?

— Если один!

— Вы делали обыск на Победе?

— Не я...

— Можно протокол обыска глянуть?

— Ему еще и протокол... Какой... — так же не бросая сигареты, из кучи томов на столе вытащил один и, найдя страницу, сунул.

Федин смотрел и отмечал:

— Вот, фотографии изъяты... Это паломнические?

— А я почем знаю...

— Вот изъят паспорт заграничный Цыганковой...

— Ну и что?..

— Я бы просил их приобщить к делу...

— Это еще зачем?

— Пригодится, — как можно мягче произнес Федин. — А явочку бы с повинной...

— На следующей странице...

Федин перевернул лист.

Обратил внимание на слова в явке: «чистосердечно раскаиваюсь», «доб­ровольно», «без психологического воздействия»...

— И вы считаете, что это она писала вот так, без угроз? — произнес.

— Вы что, еще меня допрашивать будете?! — захлопнул том перед носом адвоката.

Федин не знал, что сказать, но проговорил:

— Вы мне обязаны показать...

— Будет время, и покаж-жю!

— Но про эту бумажку не забудьте. — показал на стол, где лежала копия.

— Не забудем... Теперь у меня к тебе. Ставлю в известность, что завтра после обеда в... суде продление срока...

— Какого срока?

— Содержания под стражей...

— А что ж вы это мне только сейчас? Я же мог уехать в Воронеж...

— А из Воронежа самолеты летают. И предупреждаю: если через батюшку что замыслишь, я свое разрешение порву. — руками сделал показательное движение. — Гы-гы!

«Ну, бесы здесь! Точно бесы!» — подумал Федин, оглядывая кабинет, в котором не увидел иконки, но журналы с голыми тетками и какие-то фотографии с монашками валялись кучей в углу.


20

— Надо к матери Марии! — поспешил в изолятор.

Под рубахой, раздражая, болтался крестик. Федин удивлялся тому, чего прежде не замечал: не видно ни одной церковки, ни одного креста на главке, словно район огнем и мечом прошли иноверцы. С такими мыслями подошел к изолятору, на котором тоже не обнаружил ни единой православной меты.

— Молитвами и словами Макария Египетского да будет тако, да будет тако, да будет тако! — встретила матушка Мария вошедшего в комнату адвоката.

— Да будет тако, да будет тако, да будет тако! — ответил на приветствие адвокат. — Завтра будет суд...

— О чем? — поправила на голове платок.

— Хотят дальше держать под стражей.

— О боже!.. Хоть бы освободили...

— Нам руки складывать нельзя...

— Нельзя, нельзя!

— Вам надо рассказать все, как было...

— Да, да!

— Но не очень распространяться... Не знаю, зачем ему вас еще под стражей... Ведь за пять месяцев мог...

— Да, пять месяцев...

— А кто такая блаженная Пашенька?

— Какая?..

— Что в Дивееве...

— Есть там блаженная...

Федин рассказал о мытарствах матушки Анастасии, пока ее не привело к блаженной Пашеньке, о верблюдике, о том, как вышла на него.

— Вот-вот! Я же писала ей в Нижний: мне нужен православный адвокат... И мать Анастасия нашла... А Пашенька... Я же в Дивееве была чаще, чем где-либо... Туда с батюшкой Алексием ездили... И к Домнике...

— Так о Пашеньке...

— Пашенька в миру живет. Она жила в Сатисе. Поселок рядом с Дивеевом. У нее келейница... А когда келейницу сбила машина, попросили Веру ухаживать за Пашенькой. Так она оказалась с Верой. Какие-то люди стремились захватить Пашеньку, чтобы наживаться на ней...

«Даже на стариц охота».

— Поэтому местные, жалея Пашеньку, попросили Веру принять. А Вера воспитывает сирот. И Пашеньку приняла, хорошо ухаживает. Люди нашлись, дом построили, а то она жила в таком сыром... Грибок шел по стенам... Стараются помогать... Они же не имеют никаких документов, не принимают ни пенсии, ничего... Пашенька, монахиня Параскева, в честь блаженной Пашеньки. Может, они успели и в схиму ее, но они все в тайне...

«Тоже схимница», — подумал Федин.

— Я знаю батюшек, они ездят только к ней... Никого больше не признают... Существует предание, что в Дивееве никогда не переведутся блаженные. Но кто знает, Пашенька в монастыре будет...

«Будет», — почему-то с уверенностью подумал Федин.

Не заметил, как за окном стемнело и под потолком загорелась лампочка.

Обычно гости любого города стремятся посетить его достопримечательности, театр, картинную галерею, краеведческий музей, если они в нем имелись. Но Федина больше притягивали вокзалы — автомобильный, железнодорожный, если город оказывался на железной дороге, речной, если на реке, морской, если на море. Его интересовали карты, по которым прочерчивал маршруты к себе в Воронеж и не в Воронеж, а далеко-далеко от него.

С утра у Федина оказалось свободное время, и он направился на железнодорожный вокзал отдаться одному из любимых занятий. Найдя напротив касс карту в четверть стены, увидел, что из Пензы-Пемзы уходят магистрали не только на север — на Арзамас, а дальше на Киров, на Вологду; уходят на юг, откуда он приехал — на Воронеж, на Сердобск — родину Каракозова, на Ростов, Кавказ; уходят на запад — на Москву с Троице-Сергиевой лаврой; на восток — на Челябинск, где жил его дядя, за Урал.

Он стоял около карты и, задирая голову, перемещал невидимой указкой в самые дальние уголки, думая о том, посетит ли их когда. Ему по сердцу была кочевая жизнь, наполненная движением, впечатлениями, неизвестностью...

С таким же настроением прилип к карте на автовокзале, который оказался за подземным переходом от железнодорожного, и тут путешествовал по шоссейным дорогам на север — на Саранск, Дивеево, Нижний; на юг — на Саратов, Каспий; на запад — на Лермонтово с Тарханами русского поэта, Тамбов, Воронеж; на восток — на Волгу, Самару... Он бы до вечера пропутешествовал, если бы его не ждали после обеда в суде.


21

Пешком направился в сторону ментовки, не доходя которой в парке находился суд.

Увидев холеную двухэтажку, не ошибся.

— Что это? — спросил мужчину в черной форме.

— Суд, — ответил пристав.

— А раньше?

— Детский сад...

— И у нас так же...

Вспомнил печальную географию последних лет, когда исчезали детские садики, школы, поликлиники, а на их месте появлялись суды, прокуратуры, тюрьмы, словно кто-то задался целью не умножить народ, а посадить.

Зашел в коридор, отделанный под евроремонт: стены матово белели, двери играли лаком, потолок нависал лепниной, пол блестел линолеумом.

«Не слабо».

Спросил в канцелярии, каким судьей слушается дело монахини, поднялся на второй этаж, но судьи в кабинете не оказалось.

«Жирует пензенская фемида... Да и у нас не меньше... А ментовка всегда в задн...» — вспомнил задрипанный отдел.

Часы показывали 14.15, 14.30... 14.50.

Появился холеный блондин в плащике и дернул ручку кабинета судьи.

— Вы по делу Цыганковой? — спросил Федин.

— Да, — ответил тот мягко.

— Вы адвокат?

— Ее...

— И я, адвокат Федин, — протянул руку.

— Мне говорили о вас. — немного насторожился, но руку пожал.

— Будем работать в паре...

Федин не хотел, чтобы вступление его в дело переросло в конфликт, началось, как в таких случаях бывает: «Кто тебя привел?!» — «А ты откуда взялся?!» — «Я адвокат!» — «И я ее адвокат!» И пошло-поехало. Схватка за клиента. В таких случаях лучше работать обоим, по крайней мере для начала.

— Судьи нет, я час жду... — сказал Федин.

— Обед — святое дело...

— Да уж. — у Федина в животе призывно заурчало.

Внизу зашумели сапоги.

Пензенский адвокат повернул ухо:

— Конвой... Привезли...

Адвокаты спустились в комнату свиданий, мало отличавшуюся от помещений в изоляторе.

— Нас сегодня отпустят? — шагнула навстречу мать Мария.

Но пензенский адвокат поднял пальчик:

— Тс-с...

Рядом с монахиней стояла миловидная шатенка с усталым лицом, слипшиеся кудри которой спадали на плечи, в сиреневой кофточке и короткой юбке.

«Люба... Спецназовка», — подумал Федин.

С ней хотела поговорить другая пензенская адвокатесса, брюнетка с прической каре.

— Адвокаты, выходим, — сказал милиционер. — Уже требуют в зал!

— Надо же, не успели привезти, и уже в зал... Пообщаться-то дайте, — сказал Федин.

Но пензенский коллега опять поднял пальчик:

— Не надо... Здесь такие правила...

Зал, который прежде занимала комната для детских игр, заполнили длинные скамьи, «клетка» для арестантов, канцелярские столы по бокам, и все это заканчивалось громадиной столом с тремя креслами за столешницей.

«И здесь нет», — вместо желанного креста Федин увидел герб над креслами.

Завели мать Марию и Любовь. Закрыли за решеткой в «клетке».

Федин оглядывался, а пензенский адвокат переглядывался с подсевшей третьей к ним адвокатессой.

Напротив за столиком сидели Кирпишин и прокурорша, которую Федин за малый возраст и рост определил словом «дитё». Так уж сложилось, что в прокуратуре, как и в суде, прошло жуткое омоложение.

Когда в зал вошла судья неопределенного возраста: лицо закрывали прическа и огромные очки, а тело — мантия, все встали.

«Сколько ей? И двадцать можно дать, и все сорок».

Раздался ее бесцветный голос:

— Слушается... о продлении... Слушаем вас, Кирпишин...


22

«Что ж ты нам скажешь умного?» — спросил себя Федин.

Кирпишин встал:

— Ольга... Цыганкова...

Федин слушал, как не то говорил, не то мямлил следователь, и ничего не мог понять.

Поэтому сразу посыпались его вопросы:

— Я ничего не услышал. Скажите, зачем вам держать Цыганкову под стражей?

— Мне надо предъявить окончательное обвинение... — ответил и хихикнул.

— Раз, — загнул палец Федин.

— Ознакомить с материалами дела... — сказал и снова хихикнул.

— Два... Теперь у меня к вам еще вопрос: так что, за пять месяцев вы не смогли предъявить обвинение?

— Надо окончательное, — гыгыкнул.

— Бесы! Бесы их одолели! — вылетело из-за решетки.

— А знакомить с делом что, тоже нужна решетка? Или вы по принципу: лучше в клетке, в любой момент привезут? А что человеку от клетки тошно... — говорил Федин.

— Ничего подобного! Она скроется! — не сказал, а взвизгнул Кирпишин.

— Как это?

— У нее заграничный паспорт!

— Но вы же его изъяли! — Федин понял, что ухватил следака за живое.

— Безбожник! Безбожник! — снова раздался голос матери Марии.

— Я не безбожник. — Кирпишин поправил галстук на гусиной шее.

— Он пять месяцев причащаться не дает! — кричала мать Мария.

— Даю!.. Вот разрешение на свидание со священником! — показал листок.

— А раньше? — раздался монотонный голос судьи.

— А он, — показал на Федина. — Только бумагу принес, что она...

— Какую бумагу? — спросила судья у Федина.

— Я могу представить! Что она монахиня... Но ведь каждый верующий имеет право...

Тут уже зашумели все адвокаты, им в пику подняла голос прокурор, что-то проговорила Люба, причитала Ольга. Кирпишин взвизгивал и оправдывался. Судья пыталась призвать к порядку, а спор разгорался.

— Он держит ее за решеткой, чтобы выбить признания!

— Нет! — кричал Кирпишин.

— Он держит, чтобы сломить!

— Нет!

— У него нет доказательств!

— Есть явка...

— Они избили меня! — вылетало из-за решетки.

— Кого, монахиню? — запотели стекла очков у судьи.

— Я ее не бил! — махал руками Кирпишин.

— А вы почитайте явку, — продолжал Федин. — Там одни слова, которые монахиня никогда сама не напишет... «Чистосердечно раскаиваюсь»... Так можно сказать только под диктовку... «Добровольно»... «Без психологического воздействия»...

Видно было, как Кирпишин работал желваками.

— А протокол обыска... Почему загранпаспорт изъял и не приобщает? Потому что она была в то время в Иерусалиме...

— В каком Иерусалиме? — уже ладонью протирала очки судья.

— Второй эпизод — август прошлого года... А она в Израиле... А Кирпишин паспорт не отдает и не приобщает...

«Прячет».

— Кирпишин, — судья обращалась к следователю...

Тот лишь хмыкнул.

— А почему перевернули все во время обыска?! Даже толь на крыше сорвали!

В сознании Федина звучало: «Да будет тако, да будет тако, да будет тако!»

Как он ни наезжал, как ни помогали пензенские адвокаты, как ни кричала мать Мария: «У меня характеристика от владыки! Монах не может снимать порчу!» — как ни кусала губы Люба, судья своим менторским голосом прочитала:

— Продлить срок содержания под стражей... — и добавила Кирпишину: — Вы за месяц успеете?

— Успею, успею... Я все понимаю, нужно оставить время и для суда... Чтобы было время продлить дальше...

«Вот скоты! В открытую сговариваются», — подумал Федин и сказал монахине:

— Он хочет скорее закончить, чтобы дело ушло в суд. Чтобы не выпустить вас и оставить под стражей на суде...

— Ничего не понимаю, — замотала головой монахиня.

Такое же решение после меньшей словесной перепалки судья вынесла и в отношении Любы.

Зловеще вслед судье и Кирпишину зазвучал голос матери Марии:

— Вас всех Бог покарает!!!

— Что ж она так? Ведь владыка написал... Что же она людям, которые у Всевышнего в слугах стоят, не верит... — причитала Ольга, ожидая конвойную машину.

— А помните, — не сдержался Федин, — вы подошли к батюшке, а он вам: «А тебе все будут завидовать»?

— Чем же?

— Много пострадаете...

— Говорил, говорил отец Алексий...

— Не волнуйтесь, я обжалую решение судьи...

— В областной?

— Да...

В коридоре зазвучали ботинки: приехал конвой.

— Матушка Мария, я должен съездить в Воронеж... — заговорил осторожно Федин, боясь услышать отрицательный ответ. — И по первой необходимости приеду... Думаю, священник придет...

Цыганкова не возразила, а посмотрела на защитника проницательно:

— Отдохните, бледный какой...

— Да, — только тут понял свое болезненное состояние Федин. У него поднывало сердце.

— И приезжайте... Вы и так задержались...

— Я же православный адвокат.

— Спаси вас Господи! Помоги вам отче Алексие...

Вечером Федин снова находился на железнодорожном вокзале, но прежнее желание совершить путешествие по карте исчезло. Он ждал поезда. Город казался равнодушным к тому, останется ли он или уедет, объявится ли завтра в следственном изоляторе или нет, посетит ли Победу с могилкой старца или не посетит, заглянет ли снова в скит или не заглянет. И самому Федину уже не такой притягательной казалась Пенза. Так часто случалось с ним.

За окном полупустого вагона поползли домики.


23

Вернувшись в Воронеж, Федин думал, что на время отойдет от дела монахини, но не получилось. Сначала взахлеб из подаренной дивеевской чашечки пил чай и писал жалобу на решение суда, продлившего срок содержания под стражей, а когда на почте отправил жалобу в областной суд, позвонила мать Анастасия и обо всем расспрашивала. Он рассказывал, как получил документ из епархии, как обрадовалась матушка Мария, как хихикал следователь, как ругались на суде, как оставили под стражей, как матушка отпустила его передохнуть.

И благодарил:

— Если бы не Дивеево... Ни схимонахиня, мы бы до сих пор числились у них антихристами...

Следом звонили монахи из Сибири, прихожане московских и провинциальных храмов, питерский издатель православных книг, и всем Федин говорил:

— Пять месяцев держать за решеткой им мало... Оставили на шестой...

В ответ слышалось:

— Да... да...

Или:

— Неужели такая злостная преступница...

— И причащаться не дают... — добавлял Федин.

Тут уж все замолкали.

Складывалось впечатление, что за монахиню молятся не только старцы Троице-Сергиевой лавры, монахи сибирских монастырей, но и чуть ли не вся страна переживает за судьбу матери Марии.

«Это многого стоит, — замечал Федин. — Многие могли бы ей позавидовать».

В первую очередь завидовал он сам: адвокаты такого внимания не удостаивались, редко уходили в мир иной с почестями, а все больше тихо, незаметно, в кругу семьи, если он сохранился, в кругу еще оставшихся друзей, но редко-редко в кругу клиентов, которым адвокат помог и те его не забыли.

Звонивший издатель был более откровенен:

— Это все из-за Гаврюши... Который книжки-небылицы строгает...

— Тот, что в скиту?

— Да. Он у них малость больной на голову... Я был у Филарета, и он сказал: «Я им: повесьте табличку, что вы пензенской епархии, и вас никто трогать не будет». Но никак...

— Корысть... А тома — по тысяче штука...

— И это так... Ольга, она не выполнила наказ батюшки Алексия. Он дал ей послушание сидеть на Победе и собирать материал, а она стала ездить, нарушила его волю...

— Я этого не знал...

— Было такое...

— Но ведь они хотели сделать ремонт... Ворота заказали...

— Вот ворота-то и искушение...

Федин вспомнил про перевод на похудение, но не сказал.

Если раньше его не очень тянуло в обители, то после Дивеева понесло в Акатов монастырь, в котором собрались воронежские насельницы. Монастырь охватила по кругу мощная стена, ниже и тоньше, чем стены в Троице-Сергиевой лавре, но толще и выше, чем в скиту.

— А в Дивееве забора нет... — заметил Федин, прошел под кирпичный полукруг ворот. — Там больше пространства...

Вдоль стен тянулись ухоженная гостиница, трапезная в клумбах, келейный корпус с камерными окошечками, и в центре высилась махина, не махина — меньше, чем Троицкий собор, и больше, чем Казанский храм в Дивееве, с колокольней рядом.

«Когда-то я лазил здесь. Занимался альпинизмом», — вспомнил Федин молодость.

Перекрестился. Пощупал под свитерком крестик.

После Дивеевской обители Акатов монастырь казался сжатым городом, и это удручало. Федину и здесь хотелось вдохнуть размаха, полета, ощутить дуновения от движений невидимого платья Царицы Небесной, пройти по канавке, которую не переступит антихрист, повторить не одну сотню раз богородичное правило.

Но...

Он прошел к ступеням взвивавшейся вверх лестницы. Медленно поднимаясь в придел второго этажа, увидел за монастырской стеной лед в разводах на реке, противоположный серый берег и, чувствуя неустойчивость, схватился за поручень.

«Берега, берега... А между ними льдина...»

В каком-то узком, взлетном зальчике остановился около иконы в объемной ризе с ликом Божьей Матери и говорил:

— Богородице Дево, радуйся! Помоги защитить мать Марию, помоги спасти мир... Да будет тако, да будет тако, да будет тако!

Ему приходили видения, что он в той же молодости лезет по веревке на колокольню, но лезет не с рюкзаком за спиной, а с крестом в руке. Лезет, лезет, нога соскальзывает с выступа... Одной рукой держится за ворсистое волокно... Его болтает, но крест не бросает... Вот прижимается к стене, разворачивается к холодным кирпичам и, кусая губу, лезет дальше, подтягивая под себя веревку... Его снова срывает, болтает, и кажется — ему уже не удержать крест: либо брось — и не упадешь, либо держи — и полетишь с ним вместе на землю... Но словно кто-то помогает ему... Он удерживается... Подтягивается... И продолжает крестный путь наверх...

«Да будет тако, да будет тако, да будет тако!»


24

Ему не дали вдоволь отдохнуть в Воронеже. Не прошло и недели, как утром, когда Федин принимал душ, раздался звонок.

Федин отключил воду, взял сотовый.

Звонил пензенский адвокат:

— Завтра хотят предъявлять обвинение.

Федин вспомнил, что говорил на суде следователь, и спросил:

— А что, следак сам позвонить не может?

— Я звоню, чтобы предупредить вас...

— Хорошо...

Федин домылся, растерся полотенцем, вышел из ванны, набрал номер:

— Владимир Владимирович?

— Да, я, — отрапортовал следователь.

— Это адвокат из Воронежа...

— Воронеж-нож, — голос изменился.

— Мне сказали, что вы хотите завтра предъявить обвинение...

— Правильно сказали...

— А что ж вы не извещаете меня?

— А зачем?

— Как зачем? — У Федина перехватило дыхание.

— А ты мне не нужен...

— Как это?! Я же адвокат монахини...

— Нам хватит одного адвоката...

— Постойте, у нее два адвоката, два и должны...

— Ничего не должны...

— Но у нас в Воронеже...

— А у нас в Пензе... Слушай, не забивай голову... Мне и так с твоей кралей муздыкаться...

Федин не знал, что сказать.

И закричал в трубку:

— Я сегодня же выезжаю! Без меня не проводите... Никаких обвинений!

Федина поразило хамское обращение. Если бы подобное произошло в его городе, он бы через пять минут был на телеграфе, а через час следака бы вызвали в прокуратуру, и тот сам искал бы адвоката и приносил извинения. Но такие правила верховодили в Воронеже, а что творится в Пензе, ему было неведомо.

Быстро собравшись, поспешил на вокзал.

«А у нас в Воронеже, а у вас в Пензе», — поигрывал словами.

Он боялся, что следак без него предъявит обвинение, а адвоката поставит перед фактом.

«Как бы не сломали монахиню», — подгоняло его.

Когда откинулся на спинку в купе, посмотрел на сотовый:

«Успею...»

Пощупал на груди, как это сделала схимонахиня в Дивееве: крестика нет. Мылся, а его пензенский адвокат сбил. Цепочку снял, на умывальник положил, а надеть забыл...

«Это плохой знак», — подумал, чувствуя, как давит сердце.

Но делать было нечего: за окном, поднимая снежную пыль, поезд набирал скорость, и вот с гулом понесся мимо бесконечных порожняков, забивших станцию.

В отделе уже сидел пензенский адвокат в своем легком плащике.

— Не замерзнешь? — спросил Федин.

— Я на машине. — тот кожаной перчаткой сбил с петуха и куртки Федина снег.

Следователь, как всегда, дымил и что-то набирал на компьютере, а когда в кабинет ввели мать Марию, пустил текст на печать.

— Из-за меня приехали, — сказала виновато мать Мария.

Федин чувствовал: здесь что-то не то. Его уговаривали не утруждать себя и не приезжать, обвинение предъявят без него.

«Нет уж, это у вас не пройдет».


25

— Читайте, — не вытаскивая сигареты изо рта, достал показавшийся из принтера лист, подписал и толкнул по столу.

Федин склонился к бумаге:

— «Постановление... привлечении... обвиняемая Цыганкова в середине августа... гражданку Дряняеву...» Это ж год назад, — посмотрел на Кирпишина и, как специально, запомнил: «в середине августа... В середине...»

— Да, год назад, — сказал и гыгыкнул.

— Разве этот эпизод не вменяли?

— Вменял другой следователь... Гражданку шлепнули в другом районе...

— Никто никого не шлепал! — сказала мать Мария.

— Прошу, ё-п-р-с-т, не мешать, — сказал Кирпишин и добавил Федину: — А теперь соединили, и вот я...

— Я в середине августа была в Иерусалиме... — сказала монахиня.

Кирпишин как не слышал.

— А как на самом деле можно быть в Иерусалиме и тут же, в Пензе? — Федин глянул на Кирпишина.

— Слушайте, гы-гы... Прочитали? — спросил тот.

— Прочитали...

Федин взял постановление в руки, еще раз всмотрелся: «середина августа».

А на это есть алиби.

Кирпишин расправил плечи, поправил сигарету и приготовился печатать.

— Тогда начинаю допрос: признаешь себя виновной?

— Да вы что?! — воскликнула монахиня.

— Так и запишем: «не признает». — напечатал. — Скажи, кем работаешь?

— Я монахиня, — ответила, перекрестившись.

— Я спрашиваю, кем ра-бо-та-е-шь?

Монахиня переглянулась с Фединым, недоумевая.

— Я ж вам бумагу из епархии дал, — сказал Федин. — Там написано.

— Я не тебя спрашиваю! — повысил голос Кирпишин.

Сигарета выпала на клавиатуру.

Кирпишин ее затушил в пепельнице.

Федин посмотрел на пензенского адвоката, который в углу читал газету.

— Ты на что жила? — спросил Кирпишин, передернув плечами.

— На что Бог даст, — снова перекрестилась монахиня.

— Гражданок щипала!

— Это все ложь...

— Что делаешь? — шея у Кирпишина небывало вытянулась.

— Я собирала материал по благословению...

— Хрен тебе, а не волеславление! — запутался следователь.

— Уважаемый! Можно... — вырвалось из Федина.

— Кто здесь ведет допрос — я или...

Федин опустил голову, поняв, почему не желали видеть его: монахиню хотели сломать в одиночку. И всему этому молча потворствовал пензенский коллега.

Но Федин все-таки сказал:

— А можно тон сбавить...

На что монахиня добавила:

— А наш следователь, он мусульманин. Раз ничего не знает, ни кто такой монах, ни что такое благословение... Как только ему дела дают расследовать на православных верующих...

«Вот с...а!» — сверкнули глаза у Кирпишина.

Когда он напечатал ответы монахини Марии, Федин спросил:

— Можно вопросы ей задать?

— Задавай.

— Скажите, монахиня Мария...

— Не монахиня Мария, а Ольга Цыганкова, — оборвал следователь, снова закуривая.

— Хорошо, Ольга Цыганкова, скажите, вы хотели причаститься... Вас причастили?

— Нет, только успела исповедаться...

Федин пристально посмотрел на Кирпишина.

— Так вас не причастили? — снова спросил.

— Нет...

— Так и надо, — сказал Кирпишин, выдыхая дым над головой адвоката. — Монашку из себя строит... Какую-то жратву захотела, «тела», «крови»... Что, баланды мало?! — вперился в монахиню.

— Я же сказала, он мусульманин! И в этом снова убедилась...

— Да, и к тому же татарин, — ответил Кирпишин, не моргнув.

«Лицом явно не русский», — подумал Федин и сказал:

— Это давление...

— Да, давлю, трактором подъехал и тр-р-р...

— Трактором не так страшно, — сказал Федин. — Вам бы в Дивеево съездить...

— У меня проездные на Красное море, а вы Дивеево... Спутали божий дар с яичницей... — заржал.

— Ой, смотрите, как бы вас там акулы... — засветились глаза у монахини.

— Дайте нам копию постановления и протокола допроса... — попросил Федин.

— Да хоть бабу-ягу! — затушил сигарету, сразу доставая из пачки новую.

Федин взял постановление: «...в середине августа».

Выходил из кабинета с тяжелыми чувствами. Когда с монахиней на минуту оказался на лестнице, шепнул:

— Хотели вас без меня размазать...

— Ой, — та зажала себе рот. — А я уж согласилась, чтобы вас не тревожили... Вы ведь главное сделали — показали им, кто я...

— Это для вас главное, а для них другое главное...

— О, отче Алексие, отвел от меня антихриста!.. Спасибо, что приехали...

— Вы без меня ни на какие допросы, не допросы не соглашайтесь... Только со мной...

Монахиня закивала головой:

— Ни на какие! Ни на какие...

Теперь Федину дошли слова монахини о пензенском адвокате, который «лопочет»...

«Да он не лопочет, он и нашим, и вашим, а по сути, топит. Закрывает глаза на то, на что закрывать нельзя».

Но, прощаясь с коллегой, промолчал и пожал руку. Все-таки тот по­дыгрывал монахине; хоть и не ссорился со следователем, но в нужный момент Федина позвал.

Федину не хотелось идти ночевать на квартиру к медсестре, легче упасть на полку в вагоне, а назавтра проснуться в Воронеже и уже через час оказаться под горячей струей в душе. Тем более к тому подхлестывала разыгравшаяся пурга.

Он кое-как влез в маршрутку и, стирая кулаком лед со стекла, всматривался в мрачные улицы каракозовского города.

«Вот тебе и наказание, что забыл крестик».

А сердце ныло и ныло.

Он понимал, что теперь дело выходило на финишную прямую: ознакомят с делом и направят в суд. Симптомов того, что прекратят, не появлялось. А судьи, зависимые люди, пустят по накатанной и влепят монахине пяток годков колонии, и уедет она в зону, как ехали каторжане за Урал больше ста лет назад, как ехали в лагеря все последующие годы, то увеличивая поток, то уменьшая.

Но чем больше он об этом думал, тем ожесточеннее поднималось в груди: «Нет, не позволю... Не позволю...»

А как?

Вот это была самая мучительная загадка.

Ведь не возьмешь же автомат и не освободишь силой монахиню из изолятора...

Федин перебирал по памяти дела, когда удавалось помочь, и всегда ключом к успеху служили его напористость, смекалка, способность биться до последнего, когда, казалось, уже нет никакой надежды на успех, и, конечно, адвокатский нюх, такой же острый, как у волка.

26

Ехал домой и думал. Находился дома и думал. Участвовал в других делах и думал. Думал, что предпринять. Загранпаспорт — алиби. Понятно, почему его следак не приобщал и не отдавал. Под дурака косил. Получалось, нет алиби.

«Но я с него не слезу, я не пензенский адвокат.

Заявители две престарелые гражданки. Надо проверить их психическое состояние. Может, они выжили из ума?

К монахиням приезжали обмерять ворота. Когда? Тоже в полдень, когда обчистили одну из бабуль. А та еще ходила домой, потом в сберкассу. Сколько на это времени ушло? Разве успела бы Ольга вернуться из города и опять туда уехать?»

Все эти и другие вопросы копились в голове Федина. Копились, чтобы выплеснуться в его очередной приезд в Пензу.

Пролились двухдневные дожди, смыв снежную корку и до неузнаваемости оголив поля. Федин лежал на прохладной подушке в купе, нащупывал под рубахой крестик и представлял, как искривится при его виде Кирпишин, как обрадуется монахиня Мария, как нейтрально усядется в углу пензенский коллега. Ему в привычку вошло наступать на пятки зарвавшимся следователям.

Вопрос автоматчику:

— «Путин» на месте?

— ...на месте, — ответ после того, как по плечам милиционера пробежала дрожь.

И вот Федин, спрятав зонтик, снова шел по душным коридорам, словно по лазам пещеры, и уперся в дверь в маленькую «пещерку» следака.

Вскоре Федин с монахиней сидели рядом и листали тома.

— А зачем смотреть каждый листик? — спросила монахиня. — Мне говорили, основное посмотри, и все, — глянула на чем-то занятого пензенского адвоката.

— В этом вся соль! Надо каждый и со всех сторон... Искать, за что зацепиться...

— Но и так все ясно: липа!

— Слушайте...

Монахиня покорно согласилась и наблюдала, как Федин переворачивал листок за листком и что-то выписывал, а Кирпишин курил, поглядывал с другого конца стола и нервничал:

— Скоро там?

На что Федин успокаивал:

— Ну, потерпите...

Его удивлению не было предела. Он находил многое, что ошарашивало и радовало.

— Что это? — показал на фотографию, на которой были сняты дородная женщина с бабулькой.

— Это их на видео в сберкассе... — пустил дымный шлейф изо рта Кирпишин. — Когда деньги снимали...

— Так кто тут?

— Вот гражданка Косолапова, а рядом, кхе, монашка...

Федин чуть не взорвался смехом:

— Да вы вглядитесь, она же никак не похожа... Тут гром-баба... И прическа! У матери Марии, — поглядел на стянутый волос монахини.

— Она похудела! И парик одела! — воскликнул и прокашлялся Кирпишин.

Тут уж сидящий с краю пензенский адвокат чуть не подавился смехом.

А монахиня схватилась за голову, прорвалась:

— И это я?!

— Ясно... — продолжал листать Федин. — А вот задержана... О боже! Ругалась матом! Монахиня — и ругалась матом! — пролистал протокол. — Ничего себе! Ничего умнее придумать не могли, чтобы задержать...

Цыганкова прилипла к листу, а потом выпятила глаза на Кирпишина, не в силах открыть рта.

Кирпишин не видел и не слышал.

Федин листал:

— Опознание... Бабуля опознала, как написано, «по цвету лица». Так вы мне скажите, белокожих в Пензе сколько...

— Слушай, адвокат, опознала как опознала...

— Да, с таким опознанием далеко не уедешь...

— Уедешь и дальше, чем ты думаешь. — сигарета затряслась в пальцах Кирпишина.

Федин:

— При обыске изъяли фотографии. А где они?

— Вон, — сигаретой показал на кучу в углу.

Федин склонился к открыткам, поднял одну.

— Вот что это? — спросил у матери Марии.

Та еле пришла в себя и сказала:

— Это мы у храма Гроба Господня в Иерусалиме...

Опустил фото и показал на торчащую из-под бумаг обложку:

— Хорошо... А это?

— Это книги о батюшке Алексии...

— А загранпаспорт Цыганковой? — спросил Федин у Кирпишина.

— А зачем паспорт?

— Посмотреть.

— Он в сейфе, — стукнул кулаком по железной крышке рядом. — А ключа у меня нет.

— А у кого ключ?

— ...Слушай, твой коллега в другое дело опаздывает! — чуть не сорвался Кирпишин, показывая на пензенского адвоката.

— Ну, пусть он идет, — проговорил Федин.

— Да, что я сижу, — спохватился пензенец. — Я потом подпишу...

Пожал руку Федину и вышел.

Федин дальше листал и остановился. Несколько раз посмотрел: «Постановление о привлечении... Цыганкову привлекают за то, что произошло в августе».

Полез в сумку, достал оттуда папку, вынул лист: «Постановление о привлечении... Цыганкову привлекают за то, что произошло в середине августа».

Ударил себя по лбу: «Вот черт! Подменил постановление! Ну, я ему!..»

Смолчал.

Потом листал протоколы допросов и делал пометки: «Косолапова... В одиннадцать утра встретились... Прошли домой... Лифт не работал...»

«Не работал» — подчеркнул.

«...Поднялись на девятый этаж... Взяла деньги, сберкнижку... Прошли в сберкассу... Сняла деньги... На это надо о-го-го сколько! А монахиня в это время еще на Победе».

Отчеркнул.

«Дряняева... В одном допросе “в середине августа” все случилось, в другом “в августе” ...Вот почему поменял постановления. Подгонял...»

Федин выписывал и слышал, как скрипел стул под следаком.

Вот разогнулся:

— Давайте протокол ознакомления...

Кирпишин притушил сигарету и подал лист с пустыми графами.

— Наконец-то...

Федин отклонился на спинку стула, подумал, с чего начать, и начал писать: «Ознакомившись с материалами дела... прошу... — прищелкнул пальцами, — ...провести Косолаповой судебно-психиатрическую экспертизу... Выяснить, могла ли она правильно понимать происходящие события... Раз... Провести Дряняевой... Два... Приобщить к материалам дела фотографии с видами... Три... Приобщить религиозные книги... Четыре... Загранпаспорт... Пять... Провести следственный эксперимент...»

Писал, а потом в самом конце осторожно добавил: «В деле имеется постановление о привлечении Цыганковой в качестве обвиняемой за действия, совершенные в августе... Но обвинение в совершении преступления в августе ей не предъявлялось... Поэтому дело по обвинению Цыганковой в августе прошу прекратить...»

Еще раз глянул на имевшуюся у него копию постановления: «...в середине августа».

Перекрестился и сказал:

— Я подписал. — и подал монахине. — Напишите: с ходатайством адвоката согласна...

— Теперь вы видите весь этот цирк... — взяла ручку монахиня. — Я еще и материлась!

Когда она расписалась, Кирпишин брезгливо взял листок.

— Думаете, гражданки в маразме? — пробегал глазами написанное. — Психушку им? На шиш. Они в разуме.

— Только в каком...

— Хотите фотки — это вам не поповский журнал с видами Иерусалимов, а уголовное дело. На шиш... Книжки — на шиш...

Монахиня вздрагивала и смотрела на Федина. Тот как сжался.

— Загранпаспорт? Не имеет отношения к делу. На шиш... Ого, еще следственный экскримент захотели!.. В общем, все на шиш, — не дочитал до конца Кирпишин. — Адвокат из Выронежа, свободны... Жди вызов в суд...

«Надо же, он уже все решил», — подумал Федин и встал:

— Счастливо отдохнуть на Красном море!

— С таким пожеланием мне будет особенно приятно, — расплылся в лошадиной улыбке.

Монахиня жалостливым взглядом посмотрела на адвоката, а тот незаметно показал ей большим пальцем: все хорошо. Но что именно хорошо, она не поняла.

Федин осторожно вышел из кабинета, выбежал на улицу, раскрыл зонт и минут пять под дождем ловил такси на перекрестке, а потом ехал на вокзал и подгонял:

— Скорее, брат.

Его распирало: «Ну, Кирпишин, я тебя припечатал...»


27

Когда состав российских железных дорог проползал мимо знакомой четырехэтажки, Федин удивился: «Это что, следственный изолятор?» Он раньше здесь ходил, но на поезде не проезжал...

Метнулся к проводнику. Оказалось, он так спешил, что по ошибке взял билет на поезд, идущий не на юг, а сначала на запад, а потом на юг, и теперь проезжал по знакомой одноколейке улицу Каракозова.

Зазвонил сотовый.

— Вы бы на пять минут вернулись...

Узнал голос Кирпишина.

«Ого! На “вы”...»

— А что такое? — спросил.

— Надо перепредъявить обвинение...

«А, дочитал до конца», — понял Федин и подпрыгнул так, что провод­ник отскочил.

— А что там?

— Да я же предъявлял «в августе», а вы пишете «в середине августа»...

— Вы что, хотите сказать, что я... У меня есть копия за вашей подписью...

— Вот именно что копия... Вам бы надо вернуться...

— Но я уже в поезде... Не буду же я срывать стоп-кран...

— Надо, очень надо... Я за вами «дежурку» пошлю... — слышалось просящее.

— Вызывайте как положено... За пять дней... И я приеду, — отштамповал, не слушая умоляющие возгласы следователя, и отключил телефон.

«Больше всех смеется тот, кто смеется последним! Как я его! Только вот Цыганкова там... — смотрел, как темные окна изолятора скрылись за кранами торговой базы. — Ее могут снова... Но теперь она без меня ничего не подпишет».

В этом Федин был уверен.

Следователь мог отказать во многом из того, что просил Федин, но не мог направить дело в суд. Ни один судья, даже самый темный, дело с непредъявленным обвинением не взял бы. А оставлять его с прежним обвинением Кирпишин боялся. У монахини было алиби — ее загранпаспорт и фотографии, за которые воронежский адвокат вцепился обеими руками.

Кирпишину нужно было предъявить обвинение с «августом», исправить то, в чем хотел обвести вокруг носа Федина, но тот заметил подвох.

Поезд стучал колесами по стыкам рельс, увозя адвоката из Пензы, а Кирпишина все больше удаляя от удачного окончания дела.

Теперь, если бы Федина и вызвали, лимит времени, необходимый для того, чтобы успеть направить дело в суд, а тому в свою очередь успеть продлиться с дальнейшим содержанием монахини под стражей, оказался бы исчерпанным.

Перед монахиней засияла надежда на освобождение.

Кирпишин вне себя от ярости орал и поносил Федина последними словами, но ничего поделать не мог, мог только отыграться на монахине и запретить ей свидания со священником.

Ольга писала следователю: «Прошу разрешить встречу со священником отцом...» — на что получала заявление назад с огромным, в треть листа, «Не разрешаю» и росписью чуть ли не как у премьер-министра.

Матушка Анастасия продолжала мотаться по обителям, взывая о помощи матери Марии, домик на Победе пустовал и промерзал. Церквушки в скиту стояли в целости и сохранности, но отец Гавриил продолжал нагнетать страх, что вот-вот их снесут, и туда ехали и ехали автобусами и легковыми со всех уголков страны батюшкины чада, а в Успенской епархиальной церквушке народу не прибывало.

Время перевалило через середину декабря. Федина вызвали в областной суд. Предстояло рассмотрение жалобы на постановление районного суда, продлившего содержание под стражей до шести месяцев.

С погодой творилось что-то непонятное. Европу залили дожди, юг страны засыпало снегом, а континентальную ее часть только припорошило.

Ему хотелось тепла, а вот тепла-то и не предвиделось. Привыкнув к отдавленным бокам на полке вагона, к ночной трескотне голосов пассажиров, к жгущему глаза свету вокзалов, к ноющей боли под лопаткой, он уже запутался, какими поездами приезжал в Пензу, какими уезжал. То Адлер — Воркута, то Адлер — Челябинск, то Воронеж — Новосибирск, то Тавда — Харьков, и порой думалось спросить бы: а где эта Тавда?

Он все больше понимал свою особую роль, что в деле монахини участвует не из-за денег, которые ему слали со всех краев страны, не из-за стремления просто выполнить очередной адвокатский долг, а из-за огромной беды, которая свалилась не только на голову матери Марии, на головы батюшкиных чад, но и как бы на весь брошенный его народ. Он все чаще казался себе путником, который одной рукой тащит забитый делами сумарь, а другой держит огромный крест. Вот и на этот раз с вокзала двинулся не в какое-нибудь увеселительное заведение, а на поиск областного суда, переходя уже знакомые привокзальные улицы, шел, пока не уперся в кораблем стоящий на перекрестке дом.

Выяснил зал, где слушалось дело, занял поудобнее место у окна, откуда открывался обзор на кресла судей и в окно, на улицы вокруг, прямые, с рядами подстриженных по ранжиру домов, и снова без единого купола, без единого креста.

Вот зал заполнился людьми, и тройка судей — вполне приятных женщин, — «ланей», заметил Федин, — начала слушать дела. Он с каждым новым оглашением замирал, ожидая, что следующим будет дело монахини, но время катило: 10 часов, 11, 12, 13, а слушали других...

После перерыва: 14, 14.30... 15...

Огонек готовности к выступлению угасал.

Когда в зале остались только Федин и прокурор, больше заботящийся о чистоте мундира, чем о содержании своих заключений, — это Федин понял с первых минут, появился его пензенский коллега, переглянулся с ним, присел.

Следом зашел Кирпишин и не глянул.

И как по команде судья объявила:

— Слушается жалоба...

Федин поднялся и, разжигая еще тлеющий огонек, заговорил.

Он говорил и чувствовал, как все воспламеняется в груди:

— Монахиню держат без причастия... Без священника... Следователь боится, что она сбежит... Но куда? Без паспорта? Без денег?.. Считает ее опасным объектом... Но ни одним фактом, кроме заявлений выживших из ума старух, это не подтверждено...

— Выбирайте выражения, — одернула судья, поправив приколку на холке сзади.

— Я выбираю выражения... Монахиню приняли за плутовку...

— Ладно, а то мы и так устали. Вам вопрос: где она будет жить? — спросила судья.

— На Победе... У нее дом... — сбился Федин.

— Сбежит, — вскочил и сел Кирпишин.

— А в монастыре? — удивилась судья.

— Монахини бывают и в миру...

— На что она будет жить? — сжала губки судья.

— На подаяние...

— Снова пойдет грабить! — опять вскочил и сел Кирпишин.

— Она монахиня! — взорвался Федин. — Об этом есть документ!

— Видели мы его, — произнесли судьи чуть не хором.

Следом привстал пензенский коллега, но ему махнули: садись.

И через тридцать-сорок секунд Федин услышал:

— Отказать...

— Мои хлопоты без толку, — удрученно произнес он, почувствовав укол в сердце. — И это члены областного суда! Не знают, кто такие монахини. Ну, неандертальцы.

Все более плачевное впечатление складывалось у Федина о пензенских судьях.


28

Федин ехал на иномарке местного коллеги и рассуждал:

— Не ожидал, что судьи такие... Для них что монахиня, что бродяжка...

— Ты еще не такое увидишь... У нас недавно попика подрезали. Так ему в вину посчитали то, что он кагору глотнул и полез в драку. А он прихожанку защищал, — сказал коллега и засмеялся.

— Вот именно, для них все попики...

— Не горюй... Ну, получит Олька условно... Испытательный срок быстро пройдет...

— Не получит! — твердо сказал Федин. — Все равно ее выпустят...

— Понимаю, они упустили сроки...

— Днем раньше, днем позже...

Иномарку разворачивало на льду, словно подчеркивая, что жизнь на ее родине легче, чем на чужбине.

Кирпишин разложил перед адвокатами бумаги.

Привели Цыганкову.

— Вы не представляете, как я устала, — сказала она Федину.

— Думаю, вы сегодня выйдете... — Федин подальше от себя отодвинул пепельницу и посмотрел на Кирпишина.

— Гы-гы, — засмеялся тот. — Вот подпишете предъявление обвинения, то выпущу...

— Что с Дряняевой?

— Да... В августе, а не в середине... И под подписку вашу киску...

— Теперь подпишем... — Федин не обращал внимания на вульгарное обращение.

— Дайте я сначала подпишу и поеду... Дел выше крыши, — попросил пензенский коллега.

Не читая текст, расписался, поднятием руки попрощался и исчез.

Вот с кем работать одно удовольствие, видно было по лицу Кирпишина.

Федин подписывал бумаги, монахиня, доверчиво глянув на него, ставила свой росчерк, а в новом протоколе ознакомления он сделал запись: «Ходатайство в письменном виде будет представлено через пять дней». Это была очередная бомба Федина.

— Да хоть вообще не представляй... — сказал Кирпишин, снова перей­дя на «ты».

— И нам бы копии листов дела... — протянул списочек Федин.

— Практикант! — Кирпишин крикнул в коридор и, когда оттуда появился студент: — Вон листок... Эти страницы отксерь...

Практикант взял тома и ушел, а Кирпишин сложил руки на столе, закурил и:

— Ня отпущу...

— Как, вы обещали! — воскликнула монахиня.

— Подписки, моя киска, кончились...

«Ну, падла!» — у Федина не было слов.

Но он знал, что Кирпишин все равно загнан в угол.

Он склонился к монахине:

— Запомните мое слово: не пройдет и нескольких дней, как вы будете на свободе...

Та, уже не веря ни во что, даже не кивнула.

Федин спрятал в сумку принесенные практикантом ксероксы и молча вышел.

Расставания с монахиней становились все более тягостными. Кирпишин грозил судом, пензенский адвокат занимал нейтральную позицию, а что говорил Федин, не всегда сбывалось.

— Тунгус! — Федин ступил из ментовки на снег.

— Туземец! — выглянул из темени автоматчик.

— Какая разница! одним словом — чукча!

Оба засмеялись.

Поезд из Тавды на Харьков увозил Федина в грустном настроении. Он чувствовал себя зверьком, который, пока не покусает следака, судью, не успокоится. Он ехал и ловил себя на мысли: «А шут с ним, с Воронежем. Проехать его и дернуть в Харьков. Может, на Украине лучше? Там нет туземцев кирпишиных и иже с ними».

Он сошел на перевалочной станции в Лисках и замер в нерешительности: за привокзальной площадью возвышался многокупольный храм, но с другой стороны путей виднелась колоколенка церквушки. Времени до отхода электрички на Воронеж оставалось больше часа, и он пошел сначала к церквушке, сбивая ботинками ледяные комья и повторяя, как на канавке:

— Богородице Дево, радуйся! Помоги освободить мать Марию, помоги спасти мир... да будет тако, да будет тако, да будет тако!

Икону Божьей матери ему заменял весь видимый и невидимый небесный океан.

Он сел в электричку.

Эти возгласы Федин запомнил надолго. Из динамика с нотками тяжести и непередаваемого счастья раздалось:

— Меня выпустили!.. Меня выпустили!..

— Вырвали из лап бесов!..

Кричали два голоса.

«Это матушка Мария и матушка Анастасия», — понял Федин.

— Вы-мо-ли-ли... — вылетело эхом.

Федин вспомнил, как накануне звонил Кирпишину:

— Выпускайте... Не мучайте монахиню...

Тот:

— Ничего, у нее уже начался пост... Посидит...

— Но это же...

— И матом разучится ругаться...

Федину звонили днем и ночью из монастырей, из приходов, из деревень:

— Выпустили? Не выпустили? Что тянут?..

Словно уже растеклась весть, что матушка Мария скоро будет на свободе.

После радостных возгласов монахинь Федину захотелось бросить все и сразу ехать в Пензу, обнять страдалицу, одну и другую, припасть к кресту старца Алексия, послать благодарственную телеграмму в Дивеево — схимонахине.

Но он произнес:

— Вы знаете, мне снился сон... Площадь... Возвышение... А вокруг толпа людей... И мать Марию везут на коляске... Как преступницу... Коляска подъехала... Мария поднялась по лесенке... Кто-то читает: приговорить...

— Кирпишин, Кирпишин! — раздалось из трубки.

— Надели саван... Подвели к столбу...

— О боже!

— Все ждут... Кто-то плачет. Кто-то ропщет... Матушка Анастасия в толпе до крови сжимает пальцы... Но замешательство... Снимают саван... Мать Марию отпускают... Она делает низкий поклон... На все четыре стороны...

— Помиловали!

— Оправдали! — раздалось в ответ с хлопаньем в ладоши.

— Пока не помиловали и не оправдали, но сон такой...

— Отче Алексие! Храни нашего адвоката... — запели.

В судьбе Каракозова и монахини Марии Федин находил сходство и различие. Каракозов покушался на царя, а Мария оказалась жертвой покушения: одного тянуло к покаянию перед всем народом, другую — к прощению всего народа, но в душе каждого жил весь народ.


 

Часть вторая


1

С приподнятым настроением он отмечал уход старого и приход нового года. Чокался, показывал фигу:

— Ну что, Владимир Владимирович, накрылось Красное море... Жаль, акулы других покусают...

Его радость лишь немного омрачала боль в сердце.

Только пришло Рождество, как Федин получил письмо. Писала мать Мария:

«Уважаемый наш...!

Мир Вам. Поздравляем Вас со Святыми днями (святками). Желаем здоровья и благоденствия на многая лета!

Теперь о деле...

Вы увидели, что мы полгода просидели в тюрьме невиновно...

Как Кирпишин хотел вывернуться и дать нам дело знакомиться выборочно...

Сколько вещей неизвестно после обысков где...

Это были не обыски, а ограбление...

Вы уличили его с подлогом... Хотел заменить “середину августа” на “август”, чтобы не подействовало алиби. Но и тут он наворочал. Весь август я была в отъезде с мат. Анастасией: были в Москве и лавре до Иерусалима, и после Иерусалима приехали в лавру. И только в конце августа вернулись на Победу...

Когда Вы уехали, я спросила Кирпишина: “Вл. Вл.! Как же так, по телевизору показывают, как расследуются преступления, и в первую очередь узнают, где был человек во время преступления, и этому человеку не могут вменить преступление, если алиби этого человека подтверждается”. На что он мне ответил: “Это только в кино”.

Вот и не поймешь — кино то, что по телевизору показывают, или то, что делает Кирпишин.

Наше нынешнее положение омрачается неопределенностью в отношении нас...

Кирпишин велел нам звонить ему два раза в неделю и, как вы поняли, ничего не отдал...

Ни книг...

Ни фотографий...

Ни документов...

Ни машину Любы...

Любу выпустили одновременно со мной, и мы — мат. Анастасия, Люба и я — живем на Победе.

Постоянно пребываем в Успенской церкви, где у алтаря похоронен наш старец, на службах и с Божьей помощью укрепляемся Святыми Тайнами, стараемся причащаться на каждой литургии. Мы так настрадались без причастия...»

Федин откинулся на спинку кресла.

Читать стало тяжело.

Но снова взял лист:

«Священник Успенской церкви о. Александр попросил попеременно с мат. Анастасией вести службы, как псаломщицей петь и читать. И получается, как написано в Акафисте Иверской Божией Матери: “Радуйся, от рабства диаволу в свободу славы чад Божиих приведение”. Мы же были в темнице...»

«Да! Да!» — откликнулось в Федине.

«...где находились в рабстве у дьявола, и Господь нас освободил от этого рабства и привел в Церковь — славить Бога песнопениями на службах, что мы сейчас и делаем с Божией помощью...»

«Отходят матушки...»

«Мы, как глубоко верующие люди, понимая глубину спасительного Божия Промысла, должны хранить незлобие, поэтому мы готовы простить им все, лишь бы они оставили нас в покое...»

«Я не готов», — как вздрогнул.

«...а нас оправдали, потому что мы не виновны...»

«Ох...»

«Мат. Анастасия низко Вам кланяется и с любовью к Вам просит добавить от нее, что мы звонили в Дивеево, к блаженной Пашеньке, и Вера, келейница, передала от нее нам такие слова, что молится о нас, как о страждущих за Христа, и ждет нас в гости. И мы мечтаем, как все утрясется, поехать с Вами в Дивеево и побывать у блаженной Пашеньки — схимонахини Параскевы...»

«Все-таки схимонахиня».

«...и поблагодарить ее за святые молитвы.

С глубоким уважением к Вам и любовью о Христе монахини Мария и Анастасия и Любовь.

Да хранят Вас

Господь, Матерь Божья и

Ваш Ангел-Хранитель».

Федин опустил письмо. Ему такого никто никогда не писал — чтобы с такой благодарностью, так сердечно. Не как обычно, когда счастливый клиент, услышав выигрышный вердикт, пропадал, забыв сказать адвокату элементарное «спасибо».

А тут...

Федин ощутил легкое головокружение. Что-то огромное поселилось в его душе после прочтения письма, и он еще долго-долго перебирал в памяти отдельные слова. Теперь ему явственно вырисовались особенности дела, в которое попал по воле блаженной Пашеньки, окунувшего в мир православия, еще недавно шедшего стороной от его жизни, а теперь поглотившего его безраздельно.

Письмо он положил не на полку, где в беспорядке теснились кодексы, юридические учебники, папки с производствами дел, а отдельно, в уголок, где нежно голубели чашечка с блюдцем из Дивеева.


2

Резко падала и резко взлетала температура, то накрывая белым покрывалом просторы от Воронежа до Пензы, то оголяя междугородние поля и овраги, а спокойствие на душе Федина питалось слабыми надеждами на то, что Кирпишин одумается или за него одумается сама карательная машина и дело в суд все-таки не пойдет.

«А что? — порой спрашивал себя Федин, в котором никогда не умирал романтик. — Вдруг?..»

Время шло в ожидании чего-то...

А чего?

Прекращения дела?

Направления в суд?

И вот это «что-то» обрело конкретное содержание.

— Мне Кирпишин отдал обвинительное, — из щелки динамика раздался надрывный голос монахини Марии.

«Кирпишин, не Кирпишин», — чертом из памяти выпрыгнула впитавшаяся во все поры фамилия.

Упования, что вымолят не только свободу Ольге, но и прекращение дела, развеялись.

— Раз вручили обвинительное, будет суд... — сказал Федин.

— Вам бы приехать... — тихо попросили.

Первой мыслью было отказаться: все-таки намотался за год до сердечных болей, — и спросил:

— А зачем?.. — Но тут же поправился: — Хорошо... Приеду, приеду, — сказал, чтобы успокоить монахинь.

Он понимал охватившую их боязнь.

И вот он катил в поезде Кисловодск — Тында. Матовое светило, похожее на фонарь на столе окулиста, холодило все вокруг. Вдруг грудную клетку сдавило.

Стало трудно дышать.

Он врезался кончиками пальцев в межреберье.

На минуту отпустило, но потом опять схватило.

«Вот так вот закроешь глаза и больше не проснешься...» — пронеслось в голове.

Беспомощно глянул на соседей по купе. Никому он не нужен: ни бренчащей ложкой в чашке бабке, ни говорящей по сотовому девахе, ни храпящему лейтенанту.

Не ну-жен...

Ему сделалось жутко: грудь не отпускало.

Что это?

Что?

И тут у него невольно начался разговор с той, которую не знал, но которую теперь чувствовал всеми фибрами души. Она уже стояла на пороге его купе, и ей стоило только сделать шаг, чтобы появиться.

«Смерть! Смерть!» — стояло в ушах.

«Чего ты? Ты же не трус, — воробьем забилось внутри. — Всегда без оглядки вступал в драку. А тут робеешь».

Но раздался второй голос: «Драку, где тебе морду не набьют. А в такую ты бы не сунулся».

«Но почему? Я тоже рисковал. Меня сколько раз могли подстрелить», — вспомнил случаи из своей ментовской жизни, когда попадал на мушку бандитам.

«Могли, но не подстрелили», — приближался второй голос.

«Смерть! Смерть!» — он не в силах был оторвать приросшие к полке руки.

Въехать спиной на подушку.

Брыкнуться ногами.

Пошевелиться.

На пороге стояла смерть. С ожиревшим лицом, с маленькими глазками. И вот она протянула толстую, как коровья нога, руку.

А он не мог открыть рта, чтобы даже крикнуть.

Видя, что сейчас она прочертит вторую границу его земной жизни, он окаменел.

Сколько лежал в таком состоянии — секунду, десять секунд, минуту, двадцать минут, трудно сказать.

«Простите, что я не смог до конца помочь», — вдруг простонало внутри, как последнее, связывавшее его с земным миром.

И в это мгновение видение колыхнулось, ожиревшее лицо растаяло, две фигурки в монашьих одеждах погнали смерть — он явственно ощутил дуновение от их одежд.

Он лежал с широко раскрытыми глазами — бабка все так же пила чай, деваха тараторила, служака храпел.

Вытер холодный пот с лица.

«Прогнали... Прогнали...»

Сердце отпустило.

Он в пальцах сжал крестик.

«А не так ли смерть подстерегала Ольгу Цыганкову, когда она сидела в камере? — застучало в висках. — Дмитрия Каракозова? И все-таки подстерегла... И к кому и когда она ближе, разве скажешь...»

Боялся закрыть глаза, чтобы потом не проснуться. Но вот веки сомкнулись, и он провалился туда, чего больше всего избегал, — в кромешную темноту.

Он не проспал Пензу, не замерз в такси, когда ехал на Победу, такси не увязло в сугробах в лесу. Затормозив у кирпичного забора, машина избавилась от пассажира, а пассажир, не снимая варежку, ударил ею в дверь ворот.

— Счас-счас, — раздался приглушенный и вместе с тем порывистый голос.

Дверь с хрустом отворилась.

— О, здрасте! — увидел монахиню Анастасию в черном платье и черном апостольнике.

— О, Христос воскресе, воистину воскресе! — глаза монахини осветились.

Он хотел обнять хрупкую женщину из деревни Сияново, и она, видно, хотела самым восторженным образом выразить свои чувства.

Но не обнял, а лишь спросил:

— А мать Мария?

— Она на службе в Успенской церкви... Вы проходите, я сейчас за ней сбегаю...

Ровные дорожки двора обросли сугробами, дом с залатанной крышей приветливо белел пластиковыми окнами, все выглядело не так покинуто, как в прежнюю встречу, а на крыльце стояла Люба.

«Молодцы, окна поменяли», — заметил Федин. И пошел по снежной дорожке, хрустя ботинками.

Крыльцо избавилось от прежнего беспорядка, сени предстали прибранными, в кухоньке все стояло на своих местах, а в комнате, перегороженной тонкой перегородкой, чувствовалась заботливая женская рука. С карнизов свисали шторы, в углу блестела окладом икона, накрытая полотенцем, на подставочке перед ней горели лампадки, у изножья дивана лежала стопа книг, а на подушке дивана задрала ножки кукла в черном платке.

«А когда-то валялась на полу», — вспомнил Федин.

— Это наша сестра, — сказала Люба.

— Монашка, — добавил Федин.


3

— Наш спаситель! — с таким возгласом вбежала разгоряченная мать Мария, сбрасывая на ходу апостольник с головы.

«Посвежела», — оценил румянец на прежде бледном лице.

За ней еле поспевала матушка Анастасия.

«Если бы меня везде принимали с такой радостью, я прожил бы еще сто лет», — подумал Федин.

— Борщечок!

— Надо сначала умыться!

— Нет, надо передохнуть с дороги!

Наперебой полетели слова монахинь.

Не успел умыться ледяной водой из рукомойника с трубкой-пробкой: нажимаешь — вода течет, опускаешь — поток обрывается, он оказался за столом, где скопились тарелки с маринованными помидорчиками, солеными огурчиками, квашеной капустой, разваренной картошкой, о которой матушка Анастасия сказала: «Нашу-то не успели выкопать», — с кастрюлей с красным борщом, и над всем этим кушаньем возвышался графин с компотом.

Поев, он в блаженстве растянулся на кушетке в закутке, где раньше на него свисали обои, чернела дыра на потолке и дуло из щелей, а теперь стены и потолок однотонно белели, оставив о дырах и щелях одни воспоминания.

Растянулся, вовсе не боясь закрыть глаза.

«Вот так бы и спать всегда, без вагонной трескотни, без телефонных звонков среди бела дня и глубокой ночи, без стрессов, которые невольно передавались от клиентов, без... без... без... В монашеской тишине».

Он проснулся еще засветло.

— Вручили обвиниловку. Что нам делать? — спрашивала Федина мать Мария, сидя напротив в простеньком кресле.

В который раз повторила рассказ о глупости обвинений.

— Ну что, будет суд... Будем биться... Думаю, у нас есть шансы... — Федин задумался.

Матушка Анастасия перекрестилась и запела:

— Отче Алексие, помоги нам...

Мать Мария удрученно смотрела на образа, Федин молчал, а потом сказал:

— Я вам обещать не могу... Но мне кажется, у нас есть шансы... Я и приехал, чтобы поговорить, какие предпринять шаги...

— Да, матушка, да, — его оборвала мать Анастасия. — Помнишь, старец тебе: «Дайте ей!» Насыпали в чашку соленые огурцы, перцу, соли... И он кричит: «А теперь ешь!» Ты ешь, тебе тяжело. Старец: «Не представляю, как она выдержит. Но чашка твоя». Тебя тошнит, ты: «Можно, я завтра доем?» А старец помолился и: «Но тебе все равно придется... Она твоя...»

— Вот и ем чашку... А когда доем, неизвестно... Вы бы знали, они же здесь и крышу, — мать Мария показала на потолок, — вскрывали...

— Искали! — поддержала мать Анастасия.

— Выломали насос... Теперь ведром воду из колодца достаем... Залезли в баню... Три мешка сахару увезли... — перечисляла мать Мария.

— Скоты, — вырвалось из Федина.

— Еще бы, мы для них воровки, матерщинницы, плутовки!

Федин кивал.

— Скажите, а кто из священников к вам в изолятор приходил? — спросил.

— Как кто? Отец Александр. С нашей Успенской церкви...

— Высокий, чернявый...

— Да... Его владыка посылал ко мне... Ему теперь велено на все мои суды ходить, — сказала Ольга.

— Чего же мы с вами, — с укором посмотрел на матушку Анастасию, — к нему сразу не пошли?

— А зачем?

— Чтобы взять бумагу, что вы монахиня...

— Да что вы! — воскликнула Ольга. — Он бы не дал... У меня с ним сложные отношения... Ведь он не прославлял старца. А я в старосты собиралась. И к нам тогда приехал отец Елисей с монастыря из-под Омска.

— Звонил мне кто-то с Иртыша, — вспомнил Федин, не заметив, как матушка Анастасия вышла.

— А я на могилу старца пошла, и мне дух: «Давай Елисея вместо Александра». Я к нашему владыке Филарету. Он тогда Серафима сменил. А в приемной восемь священников сидит, отец Александр стоит, держится за стену. Иподьякон владыки выходит: «Мать Мария, заходите!» Отец Александр тоже кинулся, а ему иподьякон: «А вы подождите». Я владыке: «Такое духовное чадо отец Елисей... Монах. А отец Александр белый священник. Нам бы на Победу монаха». Владыка: «Давайте», — и указ. Отца Елисея к нам, а Александра в Кевду, есть такой поселок... Отец Елисей приехал, а тут восстание. Около моего дома кричат: «Отца Александра не трогать». Я даже дома спряталась. Отец Елисей: «Матушка, я ничего понять не могу. У меня указ меня на Победу, а отца Александра в Кевду». Отец Александр отцу Елисею: «Чего лезешь?» А тот: «Да это не я, это мать Ольга». Отец Елисей и уехал ни с чем... Это озлобило ко мне отца Александра. А потом меня схватили, и он вообще отмежевался. А вы говорите, бумагу... Но нас сдружила тюрьма. Он меня исповедовал в изоляторе...

«А не заслан ли Кирпишиным?» — подумал Федин, но сразу отмел крамольную мысль и сказал:

— Так что, вы теперь с отцом Александром по одну сторону баррикад, а по другую скит?

— Да, по одну... Он, молодец, колодец стал рыть рядом с могилкой старца... Теперь поминает... А мне владыка послушание: продолжай сбирать материалы о старце... Для книги... А это ж и ездить надо, а мне подписка о невыезде... Даже в Пензу нельзя...

— Значит, нельзя. А отец Александр давно в Успенской? — спросил Федин.

— До него отец Никодим был. Ему батюшка подарил тяжелый крест и: «Беги, беги в другой лес!» И он перешел к старообрядцам...

— У вас на Победе есть и старообрядцы?

— Спросите лучше, кого у нас нет... У них молельный дом на соседней улице...

— Да, — вздохнул Федин. — Но нам нужно готовиться к делу...

— Вот обвинительное, — подала скрепленную пачечку листов. — А насчет вещей наших он знаете что сказал? «Возвратить не могу, дело в суде...»

— Вот прощелыга! — лишний раз убедился в хитрости Кирпишина адвокат.

Они до позднего вечера провозились с бумагами. Федин сидел с куклой на коленях на диване, а Ольга на стуле под его диктовку писала, когда он полулежал, так было легче сердцу, Ольга все писала, а потом они просто разговаривали, а Ольга «нянчила» куклу.

Мать Анастасия прибегала и убегала то кормить собак — две овчарки охраняли Успенский храм, то включать-выключать свет на могилке старца, то включать-выключать — в алтаре. По каким-то послушаниям пропадала и Люба.


4

Сладкий, пусть и немного тревожный сон прервал колокольный звон.

— Что это? — Федин оторвался от подушки.

Догадался, что это звонок на сотовом.

Звонили монахине Марии.

— Мортирий... Мы ждем вас... Садитесь на такси и говорите: на Победу... — та говорила.

Отключив телефон, пояснила:

— Да это еще наш помощник... Из Сарова...

«Пятый адвокат, — заворочался Федин. Но одно упоминание о Сарове, месте рядом с Дивеевом, отмело неприятные мысли. — Чего тебе делиться, когда человек с дивеевской земли. Да такое за честь следует почитать».

Увидев крепкого мужчину, бросившего в угол дубленку, в пиджаке и при галстуке, пиджаке не современном, а покроя 60-х годов, потертом, словно он проходил в нем всю жизнь, с портфелем на одной защелке и загнутой на углах кожей, он лишь укрепился в своей мысли.

— Мортирий... Защищаю верующих... — представился крепыш.

«Вот и тебе бы так отрекомендовываться», — подумал Федин и пожал руку.

— Я хотел с вами связаться и все обсудить, да что-то замотался...

— Да это мелочи...

— Теперь время будет...

— Творят мои коллеги, бывшие...

— Милиционеры?

— Да...

— Старец обличит, а мы... — вмешалась монахиня Мария.

— Старец дает для конкретного человека, — сказал Мортирий.

— Ставьте вещи в комнату. И давайте горячего, я сейчас буду вас кормить... Супчик с грибами... — предложила монахиня.

— Мне бы чай. — Мортирий прислонил портфель к дивану, оглядел ухоженную комнату, перекрестился на образа. — Горяченький чай. Потому что я, честно говоря, поездной чай не очень люблю...

— А я чашками хлебаю... — поделился Федин.

— Да он какой-то неживой... В этом тэне, когда перекипит...

За чашкой чая с пышными булочками Мортирий попытался внести ясность.

— У меня много гражданских дел... — говорил размеренно, отпивая чай по глотку. — Это в основном людям, которые живут без документов... По свидетельствам о тождественности... По военным билетам... Не берут российский паспорт...

Федин удивленно огляделся: за весь многолетний адвокатский опыт о таких делах не слышал.

— Связанные с ИНН... Знаете, ИНН как расшифровывается?.. Иисус Нам Не нужен, — рассмеялся Мортирий и добавил: — С пенсионным страхованием...

— В части чего? — заинтересовался Федин.

— Чтобы пенсию предоставляли без страхового полиса...

— А разве такое возможно? — спросил, не зная, каким словом назвать людей, которые отрицают привычный полис.

— Еще как! Сейчас намечается дело на выдачу советского паспорта... Есть люди, которые вообще живут без документов... Паспорт российский взяли и отправили в Москву... Сдали... Или сожгли. Эти люди должны как-то жить. И мы сейчас добиваемся того, чтобы они получили советский паспорт.

— Вот это да! — у Федина перехватило дыхание.

Мортирий затронул его больное место, человека, выросшего в Советском Союзе и внутренне не смирившегося с крахом страны.

— И все они верующие? — осторожно спросил.

— Конечно, — ответил Мортирий. — Последователи опального епископа Деомида.

— А у них паспорта? — посмотрел на снующих рядом матушек.

— Они больше епархиальные...

— Ладно, об этом потом. — Федин понял, что лучше пока не углуб­ляться в эту тему. — Значит, вы по гражданским делам... Думаю, и в уголовном пригодитесь...

Встал, размял рукой грудь:

— Ну что, за работу...

— За работу...

Мортирий сел на стул, Ольга с Фединым на диван.

— Так в чем заключается вопрос? — Мортирий достал ноутбук.

«Надо же, ведет дела самых темных людей, а пользуется самой современной техникой».

Федин по очередности с Ольгой рассказали о том, как возникло дело, как дошло до обвинения, показывали фотографии с видами Победы, поездками в Иерусалим, что-то чертили, вспоминали схимонахиню, благочинного из Нижнего, кляли туземцев-тунгусов-чукчей-неандертальцев судей и Кирпишина, нехристя-татарина.

На слове «татарин» Мортирий скривился.

Он слушал-слушал, что-то записывал на монитор, а потом сказал:

— Цыганский след... Тут верующим и не пахнет... Бабули либо перемудрствовали, либо перестарались ваши «калеки», — сказал, глянув на Федина, и добавил: — бывшие...

Федин почесал затылок:

— Мать Мария-то в миру Цыганкова...

— Это в миру... Она давно божья душа... Я думаю сделать хронологический расчет. бабуля идет домой. Сколько надо времени, чтобы дойти? Поднимается на девятый этаж — лифт не работает. Сколько минут? Берет деньги, сберкнижку. Спускается без лифта вниз. Идет в сберкассу. Снимает деньги. Сколько на все уйдет?.. Завтра еду в город и сам, своими ногами промерю...

— Я думаю, надо с тем, что изъяли при обыске и не оформили вещдоками, — предложил Федин.

— Мы на это уже написали заявления в суд, чтобы вернули, — подсказала мать Мария.

— Завтра матушки отправят по почте...

— Да, там «хонда», загранпаспорт, книги... — добавила мать Мария.

— Я еще им «бомбочку» подготовил... — сказал Федин. — Просил подождать, пока пришлю ходатайство... Но Кирпишину мои ходатайства — тьфу, и он фуганул без него! Думаю, на этот раз обжегся...

— Но самое главное — алиби, — всплеснула руками Ольга.

Тут раздались звуки колокольного звона.

Ольга взяла телефон:

— Владимир Владимирович!..

«Легок на помине, — пронеслось в голове Федина. — Поездка в теплые страны накрылась...»

— Я не могу Любу позвать... Она отъехала...

— Что еще ему надо, он ведь отправил дело в суд, — Федин потянулся, чтобы взять трубку и самому ответить.

Но мать Мария не дала:

— Вы позвоните ей на сотовый... Но я знаю, у нее голова болела... Кружилась... Может, не будет трубку брать... Ну, ладно, Владимир Владимирович, хорошо... Вы уж извините...

Отключила телефон:

— И вот так названивает...

— Проверяет, — ухмыльнулся Мортирий.

— Да, вдруг вы скрылись, — добавил Федин. — Он в розыск подаст, и вас снова в клетку... А насчет Любы вы правильно... Пусть лучше болеет... А где, кстати, она?

— На рынок я ее послала, ведь гости ж...

Мужчины одобрительно переглянулись.

— Скажите, меня оправдают? — посмотрела на каждого по очереди Ольга.

— Не знаю, не знаю, — ответил Федин. — Бывают, незаконно сидят... Вы видите, как на каждом шагу мы бьемся, разве что не деремся руками...

— Вот бы в морду им! — монахиня сжала руку в кулачок. — Но, Мортирий, вы не видели мои алиби... Насчет одной стряпни — я была за границей... Второй... Я была на Победе и не могла в городе оказаться... У них одни извороты... Одно лукавство... Даже хулиганку мне пришили...

— Да, надо предпринимать шаги... — сказал Мортирий. — Давайте передохнем... А потом на свежую голову... Где тут у вас могилка старца?

— Я вам покажу, — вызвался Федин.

— Вам лучше отдохнуть, — возразила мать Мария. — А мы покажем...

— Да нет, мне на свежем воздухе лучше...


5

Мортирий надел лохматую шапку и дубленку, Федин — петух и куртку, и они вышли на улицу. Огромные сугробы искрились, белая масса хрустела под ногами.

— Вон туда. — Федин показал за дома со взлетавшими в небо дымными шлейфами.

— У вас проблемы со здоровьем? — спросил Мортирий.

— Обычная адвокатская болячка: сердце... Ведь у кого суд один на всю жизнь, тот его не забывает... А когда эти суды один за другим...

— А я ведь сюда не просто приехал... К старцу... У нас в Сарове было прославление мощей Серафима Саровского. И приезжал Путин. Перед его заходом в храм пустили собак. Искали там — мины, взрывчатка. И вот после была служба... Я потом вижу: старец едет на колясочке, и люди помогают ему. Я спрашиваю: «Что это за батюшка?» «Старец Алексий», — мне отвечают. Я: «Ну и что...» А хотел подойти благословение взять. Мне: «Старец занят делом, он освящает...» — Мол, если собаки побегают, осквернят, то потом освящается... Я подумал: «Заумь какая-то». Я к тому делу с недоверием. Безопасность, каноны могут и нарушить.

Они вывернули к воротам, за которыми вознеслась колокольня и за ней храм.

— Это Успенская?

— Да, — ответил Федин. — Так насчет собак...

— Но мне потом показали апостольские правила, где записано: что храм освящается после того, как туда забегали собаки. И Господь привел меня сюда к старцу, чтобы я попросил у него на могилке прощение. За недоверие. Вот промысл какой...

Федин задумался: надо же, все прописано до малейших деталей, и как можно всем этим знанием овладеть. В свое время с интересом читал Энгельса, Ленина, и казалось, обрел какое-то понимание жизни, но время поставило их труды под сомнение и вышло наперед прежде скрытое и даже забытое. И вот как им овладеть?

Мортирий снял шапку, подошел к кресту и о чем-то заговорил с изображением старца на фотографии.

Федин вспомнил слова: «Ты у старца попроси, и он обязательно поможет», — и произнес:

— Отче Алексие... Не дай врагам творить беззаконие... Сразись со сражающимися со мною. Обезвредь, разрушь, сокруши всю вражескую силу, козни диавольские...

— Мирской сказал бы: уродец... — Мортирий показал на фото. — А на самом деле сосуд духа Святаго... Смотри, как сияет...

Вышли на улицу и свернули не на окраину, к скиту, у которого замерла вереница машин, а в глубину Победы, которая кроилась пополам большаком, тот в свою очередь разделялся перекрестными улицами.

— А как вы пришли к вере? — задал Федин, быть может, главный для себя вопрос.

— Я тоже, как следак, татарин...

— Ну что вы, мы же не хотели вас обидеть...

— А я и не обижаюсь... У меня родители мусульмане. Отец с мечом за мной гонял, когда я в православие...

Они шли, останавливались, а Федин слушал.

— Я два года по всяким сектам искал веру. Родители в Казахстане, я сам в Москве. В 91-м году, когда путч, я такой комсомолец, атеист, и тут мысль: «Конец света — а я не причащен».

Был у Иеговы, адвентистов, баптистов — всего девять вер, и десятая — мусульманство, одиннадцатая — комсомольство. Пока не принял православие, отец относился нормально, по 93-й год... А когда принял, приехал домой, крест спрятал на цепочке... А через некоторое время отец увидел, напился и: «Предатель, зарежу, убью», — гонялся за мной. Я шваброй выбил нож... Я уже прочитал рассказ странника. И стал молиться иисусовой молитвой... Отец уезжает на похороны друга семьи к казахам-мусульманам. Мать умершего мальчишки с плакальщиком плачет: «Слава Аллаху, что он забрал сына живого и здорового!» Мои мать с отцом плачут о сыне: «Слава Аллаху, что он не забрал нашего сына...» Я окончил менделеевку и в Саров...

«Человек нашел Бога, а я хожу рядом, чувствую его, а что-то не достаю. Хотя уже воцерковленный человек...»

— Я теперь полагаюсь только на Господа Бога, — закончил рассказ Мортирий. — Раз потерялся в лесу и говорю: «Господи, как хочешь, выводи». И он меня вывел на человека, а тот еще на человека, и меня вывели... А ведь мог в лесу и...

Они плутали по улицам Победы, которая перерастала в дачный поселок, а потом снова прижималась к сосновому лесу, нашли маленький закоулочек с молельным домом староверов, электрические провода к которому болтались оторванными на столбе, на месте забора торчали только два столбика, и дверь на веранду была не заперта.

«Как в Дивееве», — подумал Федин, поразившись доступности дома для людей.


6

Встречавшие их люди могли принять Мортирия за милиционера в гражданке, а Федина — за задержанного, потому что в руках то одного, то другого краснел пас­порт.

Мортирий останавливался, открывал бордовую корочку:

— Вот ваш паспорт... Российский... Нет графы национальности... Нарушается статья 26-я конституции... А православным граж­данам надо соблюдать конституцию. Если законы нарушают конституцию, нам не спасительно их соблюдать. Если паспорт нарушает конституцию, то как мы его будем получать, мы же не будем спасаться. Вот наша позиция. Существует графа «Личный код». — раскрыл страничку. — А Нюрнбергским три­буналом сказано: личный код, если человеку присвоен код, как фашистами личный номер, это преступление международное... Лич­ный номер — это вещь, присвоить людям — я беру духовную сторону — присвоить антиимя. Присваиванием анти­имени человеку нарушается крещение... Есть графа «Дети». «Личный код детей». — перевернул страницы. — То есть ан­тиимена. В паспорте метки — вот, на просвет — черные. Это ферромагнитный сплав... Пощупаете, на листке фотонить...

— Есть такое, — пощупал Федин.

— Паспорт с 1997 года, а уже внедрены микрочипы. Если в документе что-то существует, то оно должно быть прописано, опубликовано. В соответствии со статьей 15-й конституции нормативные акты публиковать. А не опубликован закон — что полосы в паспорте...

— М-да... — Федин не скрывал удивления.

— Последнее: если посмотрите, раз «6», два «6» и три «6», — показал в нижний уголок странички паспорта. — То есть Россия в шестерках. Если посмотреть, — ткнул пальцем, — голова змеи закусывает свой хвост... И черный квадрат и лучики светлые — Борогодичная звезда, а Богородичная звезда — символ России, то есть змий пленил Россию...

Федина словно обдали ушатом воды.

— Чего, я не то говорю?

— Даже не знаю...

— Так вот такой паспорт не нужен... — отдал документ.

Федин с опаской взял. Он не мог и подумать, что не в университетской аудитории, а в какой-то глухой деревушке под Пензой услышит сногсшибательную «лекцию» о российском паспорте.

— Ты берешь паспорт любого человека, сверяешь фото, — продолжал Мортирий. — Ты доверяешь фактам в паспорте... То есть устанавливаешь личность... Почтальон отдает деньги, пенсию. Где прописано, что он устанавливает личность? Вот он посмотрел в документ — и отдал. А где взять документ? Заверь его у нотариуса. И не нужен паспорт...

Федин поглубже спрятал паспорт в карман. Что бы ему ни говорили, но он понимал: без него он «букашка».

Он сел на скамью.

Чувствуя, что его и так далеко унесло, Мортирий спросил:

— Что, уделал?

— Почти... — Федин взялся за сердце. — Давайте посидим.

Мортирий присел рядом.

— Вы упомянули имя епископа Диамида, — сказал сквозь ноющую боль в груди.

— Да, упомянул... У епископа Диамида серьезная проблема... У него есть обращения. Одно к братьям-епископам, что стали жировать. Бабушки несут последнее в храм, а епископы на «мерседесах»...

— «Аудюхах». — Федин вспомнил автомобиль владыки Филарета.

— Разослал епископам... Другое обращение: тринадцать вопросов стояло, что церковь не должна идти на поводу у глобализации...

Федин слушал, как студент профессора. Его захлестнул еще только приоткрытый Мортирием мир, который все говорил и говорил:

— ...Тяжело, нельзя осуждать батюшек... Я осудил и заболел... Это попущение божие, чтобы глаза раскрылись на то, что происходит сейчас...

«Что происходит сейчас».

— Пошли, замерзнешь, — потянул адвоката за рукав Мортирий.

А адвокату почему-то не хотелось вставать, хотелось остаться сидеть, мерзнуть, околеть, больше не слышать о болях других, не тащить креста, о котором ему рассказала схимонахиня, не ощущать постоянно ноющее сердце, а оказаться в ином качестве, в ином мире, который ему неизвестен, но сигналы о существовании которого долетали до него.

И он с какой-то жалостью посмотрел на Мортирия.

И тот понял его:

— Что, друг, запутался...

Он говорил это и понимал, что Федин хорошо ориентируется в земной жизни, в уголовных делах, в том русле, по которому проплыл не одну тысячу раз вперед и обратно, но плохо ориентируется в той, о которой поведал ему саровец, и совсем не ориентируется в послеземной.

— Ничего... Я тебе специально рассказал, как сам пришел... И кем только не был...

— Да, — Федин оторвался от скамьи, — иеговистом, адвентистом, баптистом, комсомольцем...

Они шли по тонущей в сумерках деревне с огромными сугробами, взлетными шлейфами из труб, и Федин, ощущая ломоту в сердце, все больше понимал, на краю какого обрыва он оказался.

Обрыва болящего: сердечные раны.

Обрыва духовного: перед ним зияла пропасть, которую ему предстояло преодолеть, а вот на чьих крыльях — на крыльях староверов, крыльях батюшки Алексия, крыльях скитских, крыльях дивеевских или своих допотопных адвокатских, — он не знал.

— Да ему и впрямь в больницу ложиться, — сказал Мортирий, когда они вошли в дом монахинь. — На нем лица нет...

— Что такое? — испугались монахини.

— Да раны... Ему явно не до суда...

— Если я заболею, суд не состоится, — сказал Федин, садясь в прихожей на кушетку.

— Разве?! — обрадовалась мать Мария.

— А как же... Адвоката нет... А вам другого адвоката не надо, — показал свою осведомленность Мортирий.

— Да! Да! Мне не надо другого, — припала к коленям Федина матушка Мария. — Только вы, наш православный адвокат...

«Православный ли?» — Федин нащупал крестик на груди.

И надо же — боль потихоньку стала отходить.

В этот вечер обстоятельно обо всем поговорили, обсудили до деталей возможные шаги против них и свои и решили: Федин возвращается в Воронеж и берет отпуск — едет лечиться. Мортирий делает хронометраж. Матушка Мария отправляет жалобы в суд. И если его и назначат, он все равно не состоится.

— Хоть маленькая, но передышка, — сказала матушка Мария.

— Что, что? Не пойму, — заметалась мать Анастасия.

— Да что, нам при помощи нашего адвоката время дается... Суд отодвинется...

Федин уезжал домой и радовался. Ему давали передышку — прийти в себя, подумать, все взвесить, лучше приготовиться к дальнейшему «бою», время, чтобы найти себя.


7

Подойдя к железнодорожной кассе, он представил, какой шум поднимется, если он попросит билет и откажется предъявить паспорт, как говорил Мортирий, удостоверить личность «противозаконным» документом, и скрепя сердце достал бордовую книжицу.

«А ведь есть люди, которые на этом стоят», — подумал.

Вспомнил, как комсомольцем мотался по Тамбовской области в поиске «истинно православных христиан». Это движение возникло в православии после революции, которую с некоторых пор называли переворотом, когда православная церковь как бы примирилась с властью большевиков, но остались те, кто ее не признал, и вот их называли истинно православными. Это что-то схожее со староверами, отвергшими реформы опального патриарха Никона.

Тогда Федин поразился одному из ответвлений истинно православных — «молчальничеству», когда последователи этого течения не шли в колхозы, а их за это сажали. Они отказывались иметь хоть какой-то контакт с «жизнью антихриста» и замыкались в своих домах, питаясь разве что с огорода, и, если к ним приходил не духовный брат и не духовная сестра, молчали, не разговаривали с гостем, считая общение с ним грехом. Тогда, в конце 70-х, он увидел лишь старушек молчальниц, заходя к которым в хатки поражался простоте быта, и одна из них, увидев молодого человека, воскликнула: «Христос пришел!»

Что это было?

Быть может, первое прикосновение к тому, к чему вело его дело монахинь. Конечно, бабуле-молчальнице быстро дошло, что пареньку с портфелем ох как далеко до сына Божьего, но случай такой в жизни Федина был.

Этих «молчальников» власть размела быстро: тех, кто не пошел в колхозы, оформляли «за тунеядство». Проблем с этим не возникло, они и на допросах молчали, считая милиционеров «антихристами», молчали в судах, что только облегчало процедуру заключения. А те, кто увернулся от карающего меча атеистов, дотянули до старости, вот их и увидел Федин.

«Люди такой крепости способны стоять до конца. Сжигают паспорта. А ты не то чтобы слабоват, нет, ты тоже можешь драться до последнего. Но ты просто не молчальник».

Садясь в поезд, забираясь на верхнюю полку последнего купе, ругаясь на снующих в тамбур курильщиков, прячась под одеяло — в вагоне плохо топили, — он пытался разобраться в себе.

Мортирий пришел к православию после двух лет метаний, после «комсомольства». Он тоже от «комсомольства» отошел, но ни во что другое не углубился. В пору «комсомольства» махал шашкой, изобличая тех, кто крестил детей — им сыпали по комсомольской линии выговора, кто венчался — даже исключали из комсомола, гонялся за батюшками, которые отправляли требы на домах — тогда это вне церквей запрещалось, — а теперь шел иной тропой.

«Но ведь я был честным», — сказал себе.

Еще бы! С корчагинским задором был готов ехать и строить БАМ. С райкомовским мандатом делал рейды по магазинам, после которых пустовавшие прилавки заполнялись «дефицитными» товарами и продуктами. А начальник милиции, увидев на стенде «комсомольского прожектора» карикатуру на свою любовницу-завмагшу, обвешанную кругами колбасы, палками сервелата, с бутылками коньяка в руках — тогдашним дефицитом, поклялся «комсомольца-прожекториста» пристрелить.

Честно...

Но...

Почувствовав озноб, надел куртку и в ней снова залез под одеяло. Ворочался от рези в сердце, словно его колол копьем пензенский первопроходец.

Да, было, было, он обличал... А Мортирий сказал, что «негоже обличать». А он обличал и по сей день обличает чумных милиционеров, коррумпированных прокуроров, продажных судей, растленных служителей культа.

«У Мортирия хоть старец есть... Он есть и у монахинь... А у меня? Разве что схимонахиня, которая рассказывала о первородном грехе. И об очищении... Да монахини Мария и Анастасия не чают жизни без... Но все это ненадолго...»

В свои комсомольские будни он бывал в молельном доме у баптистов — удивлялся простоте общения, пению хором, ловил «иеговистов», которые совали тонюсенькие брошюрки, даже попадал на службу к иудеям, которые талдычили вовсе непонятное... Много где побывал, ко многому прикоснулся, быть может, раньше Мортирия, но отстал от него без всякой надежды догнать.

В Воронеже он долго не задержался. Повесил на дверь адвокатской конторы объявление: «Адвокат в отпуске», — и поехал на Кавказ, в Железноводск, где всегда спасался, когда оказывался на исходе сил.

В Минеральных водах сошел: вокруг ни снежинки, ни льдинки. Того и гляди, природа расцветет.

Сел на такси и ехал в сторону Пятигорья — горы Бештау, оттуда на бурый конус Железной, где у подножия всегда снимал комнату в домике рядом с бывшей дилижансной станцией: там провел последнюю в своей жизни ночь Лермонтов. О себе Федин думал: «Дотяну? Не дотяну?..»

Просил:

 — Царица небесная! Преподобный отче Алексие! Помогите мне, дайте сил, дайте здравие...


8

Он не помнил, когда так долго спал: больше суток. А потом спал после утреннего похода на источник минеральной воды, спал после похода днем, спал после похода вечером, три раза в день и четвертый ночью. И не мог надышаться горным воздухом. Прогулки, минералка, покой, как лучший лекарь, сняли колючий мешочек вокруг сердца, он подумал: погнали пензенского копьеносца с предгорий назад в степи.

«Вот видишь... Был в Пензе, на родине Лермонтова, а теперь тут, где оборвалась его жизнь... Словно совершаешь хадж по лермонтовским местам».

Федин давно заметил, что посещение мест, где человек уходил из жизни, мест захоронений, склепов, приближение к чужой смерти особым образом отражалось на нем, давая положительный толчок к жизни. Вот и соседство с последним приютом поэта благотворно действовало на него. Он быстро приходил в себя.

«Здесь было принято решение, повлиявшее на судьбу Михаила Юрьевича. Здесь я должен принять решение...»

Погода поражала: с утра на ветках можно было увидеть капли воды, и улицу заливало серой массой тумана, скрывая церковку в здании бывших минеральных ванн, в обед все покрывалось белоснежной массой, играл блестками политый как из огнетушителя белилами куполок, а потом все это омывалось, оставляя лишь молочные пятна в низинах усыпанных жухлой листвой склонов.

Федин думал: «Ну как там монахини?»

Они не звонили.

«Не хотят без нужды тревожить, — думал Федин. — Ну да и хорошо».

Его досаждал вопрос: куда податься? Пойти купить коран или тору? Ветхий завет, перед тем как переключиться к новому? А может, взяться за жития святых?.. Он знал, что под горой Железной есть молельный дом баптистов и туда спуститься не стоило труда. Там даже организовывали бесплатный просмотр фильмов. В самом Железноводске на горке рядом с рынком возвышался храм Зарубежной православной церкви, а рядом с его домом в курортной части города — уже Русской православной, можно идти и туда, и сюда. Привычная несобранность, желание ухватить все сразу мешало сосредоточиться на одном.

Неустойчивая погода, неуравновешенное внутреннее состояние заставляли нервничать, он все чаще думал: что там, в Пензе? Не вынесет ли судья без него приговор? А что, если там судьи как Кирпишины?..

В голове поселялось: «Ехать? Не ехать, я ж в отпуске. Ехать? Если судье на твой отпуск начхать?»

Пытался успокоиться: «Чего ты дергаешься? Что, суд назначили? Нет...»

Но спор «ехать — не ехать» будоражил утром, переносился в вечер, с вечера в ночь, с ночи в день, превратив былое спокойствие в беспокойство.

Ведь нельзя бросать клиента.

В данном случае нужно спасать монахиню Марию.

«Эх! Бежал от смерти, — вспомнил последнюю поездку в Пензу. — А она тебя не отпускает».

Как сигнал к бою, пришла эсэмэска:

«Суд 24 февраля».

Подумал: «А что ж не позвонили? Жалеют».

Федин уже не очень замечал, как дождь сменял снег, как снег перерастал в метель, как снова все превращалось в слякоть. Мысли блуждали: «Судья окажется доброй. Скажет, не волнуйся, дело отложим, отдыхай» или «А мне плевать на твои болячки. Суд есть суд. Дело начнем 24-го, и ни днем позже». И уже чуть свет он бежит на переговорный пункт. Хотел дозвониться до знакомого судьи в Воронеже и спросить совета.

Звонил 17 февраля, звонил 19 февраля, звонил 20 февраля, звонил 21 февраля, а телефон молчал. Он что, в отпуске? Выяснить ни у кого, где он, не мог.

22 февраля позвонил в 8 часов, в 8 часов 30 минут, в 8 часов 40 минут. Ноги подкашивались, чувствовал, вот-вот сорвется за билетом на вокзал.

Но в 8.46 телефон ответил.

Знакомый судья ответил:

— Да что вы волнуетесь! Если она скажет, что пусть защищает адвокат...

— А он в отпуске, — подхватил Федин.

— Несомненно, отложат...

— Но там два адвоката...

— Да пусть хоть десять... Если она хочет, чтобы все ее защищали...

— И я им талдычу то же самое, — вспомнил разговор с Кирпишиным. Но для успокоения переспросил: — Так точно отложат?

На что прозвучало:

— Отдыхайте спокойно. Лечитесь...

— Ле-чусь, — выдохнул, чуть не чмокнув трубку.

Убежденность знакомого судьи на время перевесила чашу весов, и его уже не тянуло в железнодорожную кассу.

Федин выскочил из переговорного и с каким-то озлоблением выкрикнул в никуда:

— Не поеду! Не поеду...

Этими словами он словно разметал пространство между Железноводском и Пензой, которое мерещилось ему на протяжении последних дней.

По пути с переговорного ноги сами повернули в бывшие минеральные ванны, и, поднявшись на второй этаж, в похожую на коробку церковку, он остановился на расстоянии десятка шагов от алтаря и сделал поклон в пояс, один, второй, третий, повторяя:

— Отче наш Алексие! Ты услышал меня...

И не было никаких мыслей — читать или не читать Коран, искать Талмуд или еще какие-то книжки... Зачем ему все это, когда есть старец и то, чему он служил всю жизнь.

Окончание следует.





Сообщение (*):

Mari Mara

25.03.2013

Поэт Александр Лисняк о так называемом «писателе» Федорове: «Ничего более мерзкого, чем «книга» Федорова, я не мог себе представить. Гробокопатели – младенцы по сравнению с этой писаниной. Оболгать всех ушедших, обвинить их в том, чего они не совершали и не могли совершить, зная, что это пройдет безнаказанно, – это хуже, чем глумление над могилами. Да и живущий ныне гробокопатель Федоров трогает тех, кто или далеко, или не может просто набить морду в силу физических обстоятельств. За клевету, гнусный навет в адрес Люфанова, Троепольского, Гордейчева, Луткова, Титаренко и других необходимо наказать Федорова самым строржайшим образом – вплоть до исключения из Союза писателей».

Кастелянша

08.04.2013

Поганой метлой надо гнать из адвокатуры! Куда смотрят Путин, Медведев и Дерепаска!

Александр

23.05.2013

Да, далеко Иван Евсеенко и Виктор Будаков зашли в своих кастелянских делишках. Для них и Дегтев "Нераскаявшийся и непрощенный" (см.статью Евсеенко в журнале Подъем, № 4, 2006 г.). Хотя что перед ними каяться, когда для них Леонид Бородин, Станислав Куняев, Юрий Бондарев, Владимир Бондаренко и многие другие склонны к аморальным поступкам. А секретари Союза писателей тот же Геннадий Иванов, Владимир Молчанов из Белгорода, руководитель писательской организации с Алтая злоупотребляют свои положением, почти преступники (см. ст. Евсеенко "Шеф-повара изящной словесности"). А ведь за злоупотребление статья до четырех лет лишения свободы. Да, хватанули Иван и его корешок Виктор не слабо. Хотя лучше бы в зеркало посмотрели, насколько наследили в Воронеже, почему и прослыл Иван Евсеенко душителем воронежской литературы, а Виктор Будаков - нарциссом, спецом по выколачиванию премий. Не спроста доктор филологических наук Акаткин сказал о Будакове: "Да он же клещами свое вытащит".

Гость

20.09.2013

Современный литературный процесс С большим интересом читаю то, что пишет член правления Воронежской писательской организации Союза писателей России Александр Алексеевич Лисняк. 1 Вот книга Александра Лисняка «Визит к Евтерпе. Провинциальные записки о литераторах и литературе», Воронеж, «Новый взгляд», 2011 г. – 112 с. Размещена на сайте Секции Воронежских писателей «ПРОФИ» Новичихинщинна Цитирую: «Русский поэт Анатолий Жигулин , живя в Москве, родной город посещал практически нелегально. Однажды ему срочно нужно было найти Виктора Михайловича Полякова , он позвонил в писательскую организацию, никак не хотел признаваться, кто он и мы почти поссорились прежде, чем представились друг другу. Всемирно известный поэт и ученый Валентин Сидоров (да не помнят здесь о нем) также опасался родного Воронежа. Даже вынув Прасолова из петли, воронежцы так и не увидели в нем поэта вселенского масштаба, предоставив это Москве. А Василий Белокрылов , прозаик Божьей милостью, уехавший умереть в свою Дерезовку? К нему на похороны тоже не приехали писатели. Не изыскали средств. Может и справедливо, не сеял – не коси. В Москве первую книгу Белокрылова издал опять же Константин Симонов6. Так причем воронежские писатели?» Гордейчевщина Цитирую Лисняка: «Если уж вспомнил про старшего моего товарища и учителя Виктора Михайловича Полякова, не могу к месту не рассказать случай из его жизни. Сам он интеллигентный шестидесятилетний ребенок – за плечами война, борьба с бендеровцами (сколько он ни рассказывал, я так и не смог представить этого очкарика с пистолетом), работа на радио и в газетах, публикации в журналах, в том числе в «Новом мире» Твардовского, два сборника стихотворений – ждал третий. Ждали и мы, его младшие собратья, чтобы традиционно «порадоваться» на львиную долю гонорара. И вот в Черноземном издательстве в 1982 году выходит, наконец, книжка стихотворений «Возвращения». Книжка славная, даже редактор не смог сильно испортить, только внес некоторую пикантность. Например, в стихотворении «Простые вещи» у поэта была строка «не от ума – мы все умом не блещем». Редактор Виктор Будаков перенес акцент: «умом не всякий блещет». Тем самым отвел от себя подозрения. Но дело не в этом, поэт подал заявление о приеме в Союз писателей (рецензировал книжку и переживал Анатолий Жигулин), а тут оказалось, что его уже принимали и много лет как приняли, но документы в Москву тогдашний руководитель (воронежской писательской) Владимир Гордейчев не отправил по непонятным (или понятным?) причинам». Будаковщина Цитирую Лисняка: «Вот сейчас пытливый читатель подумает, что я хочу облить грязью кого-либо из писателей или, впав в старческий маразм, забыл, к чему завел разговор. Напрасно. Я как раз хочу заявить обратное. Заявить безо всякой двусмыслицы, что среди писателей, по крайней мере воронежских, я плохих людей не то что видел меньше, чем в обществе в целом, но не встретил вообще. Ну, за исключением одного. О нем я тоже скажу впоследствии, если не забуду. Кроме того, не хочу, чтобы о Будакове сразу же подумали плохо, как о редакторе. Все редакторы вмешивались в авторские тексты и правили «людского» страха ради, ссылаясь на цензуру. Когда в моей первой книжке я нашел: «И самовар мы с ним осушим» вместо «чарку горькую» вопреки жизненной правде, ведь чай не водка, много не выпьешь, и «два самолета мчатся», нарушая размер и смысл стиха, вместо «два истребителя» и т. д. и т.п., пошел разбираться к цензору. Михаил Давидович (Школьник) очень удивился: «да какая же государственная тайна в слове «истребитель?». Вот так редактировали нас свои же писатели-редакторы». Шпионские делишки Цитирую Лисняка: «Например, издательство «Молодая гвардия» в середине восьмидесятых оповестило меня, что мои «очень русские стихи» пришлись ко двору, и они готовы издать их отдельной книжкой в «Библиотечке молодых». Страдая словесным недержанием, я на работе (зарабатывал я директором Межобластного бюро пропаганды художественной литературы) расхвастался, а уже через месяц получаю из «Молодой гвардии» свою рукопись с письмом редактора, что стихи мои оказались не очень русские. Поделился своим недоумением с самым дорогим другом, самым православным поэтом Михаилом Гусаровым (он служил в правлении Союза писателей России), а тот выясняет, что по кабинетам издательства плотно походил Владимир Гордейчев. Или, в 1989 году приняли меня в писательский союз в Воронеже и отправили документы в приемную комиссию. Осенью, на Кольцовско-Никитинских днях литературы просит меня зайти в гостиничный номер главный гость Воронежа, выдающийся русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов, тогдашний член приемной комиссии. Подписывает мне свою книгу и почти шепотом говорит, что в моих интересах нам в Воронеже не общаться, а по приему он будет за меня. Не сообщая фамилий, Михаил Иванович Гусаров рассказал все-таки о хождениях воронежских делегатов по их кабинетам. В Союз меня приняли хитро: сначала отложили дело до следующей книги, а через короткое время, когда все успокоилось, без всякой книги вернулись к вопросу и решили его положительно, что, как я видел по лицу того же Гордейчева, явилось шоком для него, да и для некоторых других. Вот такие шпионские страсти вокруг забубенного поэта». Новичихинщина «… хочу закончить с «Подъемом». Чтобы не подумали, что я сам туда ничего не давал. А дал я туда, в бытность Евгения Григорьевича Новичихина поэмку-римейк «Ряженые». Было еще что дать, но эта вещица нравилась всем и самому Новичихину. И потянулись месяцы. В Москве на совещании работников Всесоюзного бюро пропаганды, на вечернем отдыхе почитал я поэмку за столом. Сибирские ребята попросили на память. Через месяц звонок из «Сибирских огней», хотят поставить «Ряженых» в номер. Прошу тайм-аут, иду в кабинет к Новичихину. Так и так, мол, хотят в « Сибирские огни», а я-то как давно хочу…. – Ты, – говорит Евгений Григорьевич, – совсем не патриот своего журнала. Ты, наверное, забыл, кто тебя сделал, и как тебя…. И все такое, от чего я просто возненавидел себя беспамятного, неблагодарного, подлого. А в трубке сибирский поэт Макаров со своей стороны рассказывает мне, кто я такой, потому что я лично ему говорил, как был бы рад напечататься в «Сибирских огнях». Ну, извинился перед Новичихиным, мол, засомневался, время идет, ничего не известно. Он смилостивился, показал мне на стол, смотри, дескать, вот она, лежит на видном месте. Больше я ее там не видел ни в каком виде». Чёрный люд Цитирую Лисняка: «Алексей Михайлович Кочербитов стремился быть полезным, участвовать в жизни сообщества, но его тихонько оттирали и затирали, видно своего предела он достиг. Старожилы должны помнить его отчаянные строчки тогдашнему руководителю писательской организации Константину Локоткову , после очередных похорон не пригласившему на поминки черный люд: «Он по-немецки вежлив: «битте». И тут же ищет дураков: Как гроб нести, так Кочербитов, Как водку пить, так Локотков»». Ну, точно Новичихин, который всюду приглашал только себя и даже умудрился втихую повесить себе на грудь орден «Дружбы». Новичихинщина Цитирую Лисняка: «В девяносто третьем, после избрания Новичихина председателем правления, Белокрылов нервно курил у меня в кабинете и, ревя, как иерихонская труба, просил меня сказать, кто такой Новичихин: «Если поэт – прочти хоть четверостишие. Если прозаик – назови хотя бы повестушку. Почему писателями руководит неизвестно кто?». Я отвечу: «Фуфло». Об этом есть моя рецензия . Белые брючки Новичихина Цитирую Лисняка: «Белокрылов хоть и поэт в душе, но прозаик. С поэтами же куда сложнее. Евгений Григорьевич Новичихин, вспоминая нашего знаменитого земляка Алексея Прасолова, как-то высказал давнюю обиду. На совещании молодых Прасолов сел рядом с начинающим Евгением, а поскольку был старше, уже позволил себе энную дозу. Да и с собой прихватил распечатанную бутылку «червивки» в брючном кармане. Пока сидел спокойно, ничто не предвещало беды. Даже когда вскочил горячо доказывать правоту – обошлось. А вот когда садился, бутылка в кармане сделала реверанс в сторону белых, очень замечательных и редких по тем временам брюк Новичихина…. То есть, усадив двух человек рядом, судьба всеми реалиями и деталями сразу разделила, развела их по местам. Прасолову… писать, Новичихину руководить». Утонула в речке щука Цитирую Лисняка: «В 2001 году на очередной выборной кампании в местные органы власти мне пришлось работать в избирательном штабе вместе с одним милиционером. Дознавшись, что я какой-то там поэт, милиционер сразил меня наповал эрудицией (все стало на место позже, когда он после Новичихина возглавил комитет по культуре), много вас, поэтов, мол, может и Новичихин поэт? И что же он написал, «утонула в речке щука»?» Новичихинщина Цитирую Лисняка: «Вспомнился девяносто пятый год. Готовили к изданию писательский коллективный сборник, воронежский гостинец под названием «Березовая роща». Я редактировал поэзию. Приносили побольше, чтобы выбор был. Евгений Григорьевич принес, что называется под расчет – начальник. К тому же «убедительно» попросил не редактировать. Пришлось оставить как есть. Теперь, когда читаю – не могу сдержать рыданий: «Любовь моя, моя деревня русская! Печаль неугасимая моя! Ты смотришь на меня глазами грустными до срока пожелтевшего жнивья». Шут с ней, с декларацией банальностей, с желтыми (шакальими) грустными глазами – так автору видится, да и надоела плохая рифма «синий – России». Но родившийся в деревне (и не только) должен знать, что жнивье пожелтеть до срока, даже упади ты с высокого дуба, никогда не сможет, потому что жнивье – это солома, оставшаяся в поле после уборки урожая, проще – стерня, скошенное поле!..» Если брали воду возить, не надо рваться в скакуны Цитирую Лисняка: «Способ того же Виктора Викторовича Будакова настолько прост, что весь на виду. Для него рифмы, звуки, музыка – вещи совершенно не обязательные, он лишен слуха. Он отталкивается от информации. Услышал или прочитал интересный факт, садись и зарифмовывай, складывай слова, словно кирпичики, строй из этого факта информационное сооружение: «Добро и зло не безымянны, бывает разным незабвенье: Борис и Глеб – из убиенных! А Святополк – из окаянных!» Стихи здесь не ночевали, человек делится прочитанной информацией, правда несколько неуклюже. Поэзия мыслит образами. А по Гете «произведение приводит нас в восторг и в восхищение именно тою своею частью, которая неуловима для нашего сознательного понимания…». Способ Будакова абсолютно бесперспективен, ведь поэтическую информацию такие рифмованные строчки нести не могут, они противоестественны по сути, не прожиты. А обычная информация интереснее в первоисточнике, там она не нарушена жестокой необходимостью рифмования. Зато сердце не болит, менты не заберут. Каждый раз, начиная баловаться рифмой, Будаков становится таким неуклюжим, словно русский язык не является ему родным: «Был близок Дон – живая воля! И песни пели до утра, где близок Днепр, где – близко Волга, Что братьям кровная сестра». Он написал, а читатель гадай, что такое «живая воля» и каким братьям кто «кровная сестра» и вообще – о чем это? Этими сестрами и братьями Виктор Викторович, как я понимаю, грешит не зря – прибавив к ним восклицательных знаков, он старается восполнить недостаток чувств, эмоций, недостаток жизни: «Яры, холмы, реки осенней сталь – Мой край донской, где две сестры сошлись, – Где Украина – высь моя и даль и где Россия – даль моя и высь». Как видим, жизни не прибавилось, где Украина и где Россия еще догадаться можно, но какие сестры и зачем они сошлись – это уже загадка. Об отсутствии поэтического слуха у Виктора Викторовича говорят, кричат его же две строчки, поставленные им же, как эпиграф на его же сайте: «Я и сын черноземных полей, Я и сын многозвездной вселенной». Автор и какой-то сын – странная компания. Или он так неуклюже поставил соединительный союз? Кто же после этого будет читать стихи дальше? Дорогие поэты, нельзя использовать части речи вместо наполнителей, недостающих слогов. Вспоминается остроумная подковырка из коммунистических времен Михаила Гусарова по этому поводу: «Народ и Партия едины!» Все верно? Да. Но вот конфуз – Тут затесался вроде клина Соединительный союз… Но так получается, когда за дело берется настоящий литератор. Кстати, Виктор Викторович также заслуживает всяческого уважения, причем, не столько как руководитель, но более всего, как краевед, кем его и принимали в творческий союз. Очень жаль, что он пишет стихи. Как говаривал его коллега по издательской работе Эдуард Баранников, если брали воду возить, не надо рваться в скакуны». У меня есть рецензия на поэтические потуги Будакова «Фига в кармане» . Гонимая поэтесса Цитирую Лисняка: ««Я – не отсюда», – решила в 1995 году, когда ей исполнилось восемнадцать лет Алена Пояркова , и издала свою первую книгу с этим названием. Трудно было поверить, что у юной поэтессы такой внушительный жизненный опыт, что она по Божьему велению владеет тонкими инструментами мастера, что она в самом простом сюжете заставляет звучать все существующие тона и полутона: «…Одна из ста тысяч, простая, растает снежинка у рта. Ты ахнешь и скажешь: Какая! А я прошепчу – Красота! И мы помечтаем немного, Как встретим вдвоем Новый Год. Но, верный Всевышнему Богу, Снег знает – зачем он идет…». Строчки жили и дышали, радость и слезы автора передавались читателю. Никто у нас так прилюдно не вскрывал свои душевные болячки, никто так открыто не говорил о любви. Алену (Елену Константиновну Игнатьеву) испугались сразу – раз она о себе так, как же она думает о других, она может знать все! Вокруг её любовной лирики возникли сплетни. Вокруг её негромкого имени стена зависти, злобы и неприятия. Ничего не сделав плохого людям, а может, как раз потому, Алена удивительно быстро нажила врагов и недоброжелателей среди воронежских литературных чиновников. Самый молодой член Союза, Алена не избирается ни в какие литературные тусовки, о ней молчат критики, ей забывают послать приглашение на собрание или позвонить о предстоящем мероприятии. Ни разу её книгу не поставили в план, ни одной строчки Алены Поярковой не издано при поддержке воронежской писательской организации!!!!!» Новичихин и в 2012 году издал за счет денег, выделяемых областной администрацией на издание книг, пустяшную книжонку в толстой блестящей обложке «Былого лики и черты». Стукач ли Будаков? Цитирую Лисняка: «Кстати, насчет органов. В СССР многие чиновники смолоду привлекались к сотрудничеству с КГБ. Сразу, при вступлении в должность. Сначала человек не может отказать в какой-то мелочи, а потом: хвост вытащит – нос воткнет… Зато карьера почти всегда обеспечена (как говорится) при полном служебном несоответствии. Особенно это касалось отраслей, связанных с пропагандой. Вот откуда появлялись руководители и чиновники бройлерского типа с незамутненными от мыслей и совести глазами (Возможно, Новичихин). Без всяких умозаключений, только на уровне присказки: знаем мы Вас, были Вы у нас, после Вас чемодан пропал у нас, мы не говорим на Вас, но кроме Вас никого не было у нас. Итак, в середине девяностых за сотню долларов я заполучил большую папку документов по событиям 93-го года. В основном копии, но ведь печати и подписи первых лиц, в основном Ельцина, Хасбулатова, Руцкова на Приказах и Указах очень проясняли картину самих событий и активности их участников от родной милиции до Моссада. Я на работе хвастался приобретением, отвечая на здравый вопрос: «А зачем тебе?», самодовольным: «На-а-до!» Вот зачем у меня так упорно их выпрашивал хоть на денек Виктор Викторович (Будаков) остаётся только догадываться. Использовать их – быстрее солнце погаснет, Виктор Викторович в ладу с любой властью и начальством. Я не устоял. Больше документов я не видел. Я ставил жесткие условия, мол, документы или доллары. Видно за эти документы долларов там тоже не дали». Будаков – не почетный гражданин Воронежа Цитирую Лисняка: «Будакова обидели в десятом году и это прискорбно. На самом последнем заседании правления, членом которого я состоял, Заслуженный работник культуры РФ, лауреат всех воронежских и многих Всероссийских литературных премий Виктор Викторович был выдвинут на звание или должность, я не разбираюсь, Почетного гражданина города. И вот – досадный облом . Я этих «почетных» видел. Всегда за рулем, по сторонам не смотрю. А тут пришлось пехтурою через площадь Ленина. Глянул за угол областной библиотеки, батюшки… Все знакомые. Все красивые. Все любимые. Там и художник Василий Криворучко, там и писатель Гавриил Троепольский, ученые, герои…. Благообразные, одухотворенные лица. А посреди стенда какое-то не то абстрактное пятно, не то корова пролетала. Подошел специально, узнал – бывший губернатор, бывший мэр, а еще раньше, бывший заводской бригадир (должность давали на вырост) бывшего завода, бывшего города, бывшей губернии, бывшего государства Александр Ковалев». Сами себя учреждаем, сами себе вручаем Цитирую Лисняка: «В 2008 году на правлении было решено учредить новую литературную премию, так как предыдущие все они получили. У Евгения Григорьевича и название придумано: «В прекрасном и яростном мире». Учредили и сразу же вопрос – кому? Я ринулся с моей вечной идеей, мол, нужно обязательно поддержать молодых, например, присудим Поярковой, у неё и книга в «Российском писателе» вышла в этом году… Смотрят на меня, как будто я обделался. Извинился, может, что не так. А премия, говорят, пойдет Виктору Будакову. Я на Будакова смотрю, он в этих премиях, как бродячий пёс в репьях. Все, наверное, авансом, в ожидании нетленки в каком-нибудь жанре. Неудобно. Посудите сами, правление учреждает литературные премии и вручает членам правления…. Это я так выступаю. На что мне председатель Евгений Григорьевич (Новичихин) и говорит, мол, правильно, мы учреждаем – мы и присуждаем, тем более деньги на премию буду добывать я!» Вот таким образом и растут нарциссы! Лауреат – взволнованный заика Цитирую Лисняка: «Вспомнилось, как в бытность Виктора Будакова директором литературного музея, на границе веков зашел я к смотрительницам выпить чаю. Вижу, посмеиваются они ехидно, прячут от меня что-то за спину. Выпросил, показали – новая книжка стихов шефа. «Костенки – донское село, «Жемчужина палеолита», Здесь столько костей нанесло, Здесь столько в земле их сокрыто, Что царь их доставить велел В кунсткамеру новой столицы, И – дабы никто не посмел От прошлого уклониться!». Это не косноязычие. Это больше безграмотная речь ВЗВОЛНОВАННОГО ЗАИКИ. Откуда и чем нанесло, почему столько сокрыто, что царь их (все?!!) велел доставить в кунсткамеру, дабы никто не посмел уклониться? Как, куда уклониться? Не ведаю, о чем это и что это за жанр, но сие самый типичный пример творчества Виктора Викторовича Будакова. Заслуженного работника культуры РФ, лауреата Всероссийских литературных премий им. Бунина (1996), им. А.Т. Твардовского (2004), им. Ф.И. Тютчева «Русский путь» (2007), премий им. А.П. Платонова (2001), Воронежского отделения Союза писателей «В прекрасном и яростном мире» (2008)». Бездарю в тягость талант Цитирую Лисняка: «Пока же нам достаточно понимать, что у литераторов и литературных чиновников полюсные задачи. Последним нужно окружать себя именно бездарными людьми, графоманами, им нужна поддержка в определенные моменты избраний и голосований, в конце концов, им нужен выгодный фон. В связи со сказанным, вспоминаю как Анатолий Ионкин, автор не только лирических, но и многих сатирических, искрометных юмористических стихотворений жаловался мне почему-то шепотом: – Ты знаешь, Саш, после нашей встречи с читателями, Новичихин подошел и со злом, сам аж белый, попросил меня не читать юмора, когда вместе выступаем…» Берегите детей и внуков от книжонок Новичихина и иже с ним Цитирую Лисняка: «Летом две тысячи восьмого застаю Евгения Новичихина печальным и злым, с газетой «Воронежский курьер» в руках: «Посмотри, какой-то гад написал. Я всё равно узнаю кто!» Смотрю – узнавать-то нечего, газета известная, подпись – Галина Киреева, домохозяйка. Название статьи… да!.. холодный пот прошибает: «ЗАЩИТИМ ДЕТЕЙ ОТ … ПИСАТЕЛЕЙ». Купил газету, прочел. Гад не тот, кто статью написал, а кто этих писателей на свет плодит. Материал настолько показательный, что как не старался я сдержаться, а привожу полностью, как есть. «Время моей юности было овеяно поэзией шестидесятников. Я и мои подружки в конце шестидесятых – начале семидесятых взахлеб, наизусть читали друг дружке Евтушенко и Рождественского, Ахмадулину и Вознесенского. Воронежская поэзия развивалась в ногу с общесоюзной. Новое время расставило свои приоритеты… Вот в моих руках сборник стихотворений «На орбите кольца» члена Союза писателей России Людмилы Кузнецовой. Таких томов со своими стихами не видели при жизни ни Жигулин, ни Пушкин, ни Фет – по толщине и красоте. А вот вам язык произведений, основной инструмент литератора: «Когда могу из древностной пращи стрелять прицельно по любому горю…» – даже если автор имеет в виду д р е в н ю ю пращу, то всё равно из неё не стреляют. «Дремучий лес качался от ветрил…» – наверное, она имела в виду ветер, ведь ветрила – это парус. «То вниз, то вверх. На днище, на олимп…, Ближе к корягам, камням – их в избытке на днище…» – может Кузнецова хотела сказать «на дне», ведь днище бывает у лодки. А чем не шедевр «Как удержаться на вздыбленном гребне заката, чтоб не свалиться за борт иль не выпасть за катет?» Видимо, не беда, что автор не знает значения слова «катет», главное в рифму. Прочтите дальше: «Нажитое положив в котомку, по крутому срезу борозды, ухватившись чудом за соломку, вдаль иду сквозь облако беды…». Оставим первые смешные строчки и попробуем понять суть последних: если бы глагол «иду» заменить глаголом «плыву», то пришла бы на ум поговорка об утопающем. Ну а соломка вместо соломинки… Сегодня молодежь спасает не соломинка, а соломка…Маковая… И облако тут само собой разумеется… Впрочем, оставим словоблудие автора на ее совести, ведь Людмила Кузнецова и сама открыто и честно (правда, не совсем вразумительно) объясняет свое кредо: «Еще что не хватало… когда я живу на доннике (?) родного языка… Слагать стихи, тряся родную речь, проваливаться в вырытые ямы – вот мой удел…» Вот такие ужасы предлагают нам… Поэтому, возблагодарите Господа, мои дорогие сверстницы, что в пору молодости нам довелось читать не нынешних авторов. И берегите своих детей и внуков от современных книг». Вывод автора может быть резок, но возразить трудно. Здесь разговор о вкусе, литературе совершенно неуместен. А об элементарных правилах родного языка с этими писателями говорить уже бесполезно». Что ж. В точку! Одна шайка-лейка Цитирую Лисняка: «Взять руководителя… на протяжении десятилетий… областного управления (культуры) Ивана Образцова. В самой культуре, в искусствах он никто. Это естественно, чтобы поддерживать форму (например) музыканту, ему каждый день необходимо проводить за инструментом в среднем по пять часов. Как писателю – читать. А чтобы двигаться вперед – еще больше, об этом знают все люди искусства. А когда же чиновничать? Но замену этому чиновнику найти среди выдающихся деятелей культуры Воронежа, уверен на сто процентов, невозможно, также как и в писательской среде Новичихину. Как трудно это сделать в Центре, мы убедились на переназначениях министров. Наверное, не осознавая почему, но вполне понимая свою незаменимость, они и благословили два года назад на всеобщее обозрение уличную рекламу – портрет Евгения Новичихина с подписью «поэт». Никто не против, но местным министрам хорошо бы озадачиться, а какое же такое стихотворение написал поэт (ибо поэты пишут стихотворения), а еще лучше процитировать это выдающееся творение. Ведь любознательные горожане это пытаются сделать за них и невольно вспоминают Андерсена, вернее, его голого короля.

Комментарии 1 - 4 из 4