Игуменка (Парамонов и Параманов)
Александр Анатольевич Трапезников родился в 1953 году в Хабаровске. Автор более тридцати книг прозы: «Уговори меня бежать» (первая публикация в журнале «Москва», 1993), «Московские оборотни», «Великий магистр» и других. Член Союза писателей России.
Игуменка
(Парамонов и Параманов)
1
Почти всякий человек, порой сам того не ведая, всю жизнь ищет припрятанный только для него заветный клад. И хорошо еще, если найдет что ему предназначено, отпущено, будь то хоть горшок глиняный. А так лишь пустые хлопоты и муки, может статься и вечные. Чужое впрок не идет, да и у гроба карманов нет. Клад — понятие метафизическое, он внутри тебя. Не сразу и не всегда в руки дается. Но люди охотнее там ищут, где фонарь горит, где все уже давным-давно перекопано. И едут за этим за тридевять земель, словно от себя бегут. От тайны своего собственного мироздания.
Вот так же и с отпуском. Кто-то любит крымские пляжи, кому-то нужен берег турецкий, а Парамонов каждый сентябрь ездил отдыхать в Игуменку. Это на правом берегу Волги, под Тверью. Сосны, тишина, минеральные источники. А воздух такой, что по степени насыщенности каких-то там отрицательных ионов на квадратный дециметр выше, чем в хваленом горном Давосе. От Москвы — два с половиной часа. И относительно недорого, поскольку путевка в лечебный пансионат Парамонову с его хроническим бронхитом доставалась за полцены. Да еще полезное диетическое питание и сколько угодно кислородных коктейлей из шиповника. А боярышник прямо с ветки ешь. И разные там необременительные и нужные медицинские процедуры, включая массаж и сауну! Словом, благодать.
Был, правда, за оградой пансионата сельский магазинчик — как теперь принято повсеместно, круглосуточный — со спиртными напитками, но Парамонов в его сторону даже не смотрел. Этого добра и возле его дома в столице хватает, надоело. Здесь он даже курить бросал, не хотелось осквернять чистоту воздуха. И в тренажерный зал ходил, и в Волгу иной раз окунался. Холодна водица, но своя, родная, не Лимпопо какое-нибудь.
А как умиротворенно ранним утром на берегу, когда над рекой молочный туман стелется, труженик-дятел неподалеку в сосновом бору постукивает, волны к босым ногам подкатывают и шепчут что-то ласково. Небо с водой одного цвета, сливаются как единое целое. Красная рассветная полоска на горизонте, неизменном тысячи лет. И никого вокруг, кто бы видел это. И тебе кажется, будто единственный ты человек на земле остался. Может, и не было никого? С тебя новая жизнь начнется — лучшая, не та, что была прежде. Все вспомнишь и все передумаешь, пока стоишь как изваяние, не смея шелохнуться, чтобы не нарушить душевный покой.
Таково это удивительно живоносное место — Игуменка, бывшая в свое время резиденцией игуменьи Александровского женского монастыря, которая здесь же и покоится. Потому и назвали так. А рядом есть деревня не то Дурняево, не то Дурилово — это когда Петр Первый велел жителям ее собрать куриных яиц для цементного раствора, строить что-то собирался, а те возьми да и свари их вкрутую. Думали: ну на что ему сырые яйца? Вкуснее лакомиться вареными. Петр осерчал, назвал их всех дурнями и велел отныне так и именовать деревню. А вот куда делись яйца — о том история умалчивает. Может, сами и съели, Растрелли не досталось.
Есть еще на одной горизонтали с Игуменкой поселок Городня, а там церковь, которой более шестисот лет. Как переступишь порог, обратишь взоры к древним иконам, помолишься с чистым сердцем небесным заступникам — так и все твои невзгоды и смятения, телесные недуги и головную боль словно чистой волной смоет. Выйдешь очищенным — и к святому источнику на холме. Там местный батюшка два раза устанавливал мраморные плиты с образами, да их ночью кто-то выковыривал и увозил. Для возведения личных особняков, видно. Теперь здесь просто гранитный камень с назидательной надписью: «Бог поругаем не бывает». Это для искателей таких вот на виду лежащих «кладов».
От Городни, которую когда-то Иван Грозный, обидевшись на что-то, велел разрушить до основания (так и получилась «Город ня», то есть «города нет»), ведет прямо из церкви подземный ход на другой берег Волги. А еще один, говорят, аж в саму Игуменку, а это километров десять. Выходит он, по слухам, к подвалам барской усадьбы. Но где именно — никто не знает. Усадьба эта по нынешним временам скромная, из красного кирпича, с лепниной и колоннами. А под ней еще одна такая же поместится, в необъятных подвалах-лабиринтах. Там запросто заблудиться можно. Бывали случаи.
До революции Игуменкой владел некий гусар-гуляка. Был он азартный и озорной, словно гоголевский Ноздрев, но и жесток, как Салтычиха. Мог запороть до полусмерти за то, что крестьянская курица на его поле зерно поклевала. Подобно ему, «новые русские» в своих аляповатых замках с башенками сейчас все подходы к Волге двухметровыми заборами перекрыли, сосновые боры в свою вотчину оттяпали, видеокамеры понатыкали через каждые двадцать метров, никого не пускают — ни грибы пособирать, ни рыбку половить. Один шоумен даже взлетную полосу соорудил для своего самолетика. Другой примеривается всю деревню Отроковичи купить, а жителям откупные дать да в Сибирь выслать. Только что не порют. Дождутся, что и им придется когда-нибудь, как тому гусару-барину, спешно манатки собирать да на пустой телеге в Париж драпать.
Однако все это лирика и социология с диаматом, а вот приезжал сюда пятый год подряд Парамонов, сорокалетний труженик пера, не только за здоровьем. Не за одними лишь маслятами и окуньками. Не таким уж он был страстным рыболовом и грибником. Не за вдохновением даже от дивной красоты природы и чудного благорастворения воздуха на волжских просторах. А еще и за… Но об этом чуть позже.
Единственное неудобство — номера в пансионате были рассчитаны на двух человек. Для семейных пар хорошо, а одиноким? Приходилось как-то уживаться с незнакомым «сокамерником», подстраиваться под чужие прихоти, смирять свою гордыню, но если уж находила коса на камень, то администрация таких Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей расселяла. Вот и опять тень Гоголя мелькнула. А куда денешься? Будь он в Игуменке осенью 2009 года, непременно обратил бы внимание на приключившуюся тут странную и загадочную историю.
В этот свой очередной приезд в пансионат Парамонов первую неделю наслаждался одиночеством. Никого к нему не подселяли. Неизвестный сосед то ли задерживался, то ли вообще отказался от путевки. И ладно. Для того дела, которое предстояло осуществить Парамонову, чем меньше лишних ушей и глаз, тем лучше. Номер ему достался в самом отдаленном корпусе на первом этаже. Тоже удобно. Ночью через балкон можно тихо и незаметно его покинуть, не привлекая внимания дежурной, и заняться выполнением планов.
А пока Парамонов вовсю поправлял расшатанное в московских газетах и журналах здоровье, усердно следовал медицинским процедурам, пил сенежскую минеральную воду, с аппетитом кушал овсяную кашку с протертым овощным супчиком и бродил по еще не скупленному на корню сосновому лесу. Играл с болезным контингентом в шахматы и настольный теннис. Даже несколько раз с удовольствием посетил «дискотеку» для стариков. Надо заметить, что возраст отдыхающих в пансионате, как правило, был от семидесяти и выше. Многие с палочками, с костылями, а то и в инвалидных колясках. Молодых за все пять лет пребывания тут Парамонов не видел никогда. Только из обслуживающего персонала. Местные девушки очень, кстати, симпатичные. Но некому и нечем было за ними приударить. Не костылем же. Старики любили в своем кругу общаться, советские и русские песни вечером нестройным хором попеть, а самые отчаянные — пропустить пару-другую рюмок да и спать залечь.
Парамонов же сразу решил все вредные привычки, включая пошлое волокитство, оставить в Москве. Пусть дожидаются в панельной однокомнатной квартирке его возвращения. Но, конечно, вел он себя со всеми любезно и галантно, однако держался на расстоянии. А то, что вокруг одни старики и старухи, так это просто здорово. Парамонов чувствовал себя среди них каким-то наследным принцем Флоризелем в расцвете лет, который на голову выше всех остальных. И по физическому развитию, и по умственному. Сильнее и краше. Потому и легко обыгрывал пожилых отдыхающих в шахматы и пинг-понг. Стал даже пятикратным чемпионом пансионата. Это было еще одной тайной причиной, по которой он любил сюда ездить. В столице-то он один из многих, в середине очереди, а здесь — первый. Ну а если добьется в Игуменке своей цели, то и в Москве займет подобающее место. Мало не покажется.
И вот лишь только он созрел для задуманного, явился утром нежданный и законный сосед по номеру, с дорожной сумкой через плечо. Не дряхлый старец, как прежде, не «божий одуванчик», а, что самое неприятное, одного с Парамоновым возраста, да еще выше ростом и весь какой-то спортивный, веселый и уверенный в себе усач. «Конкурент, — сразу определил его завсегдатай пансионата. И подумал: — Пропала Игуменка. Уж коли такие кексы Геленджик на нее меняют. И сюда добрались…»
А новый сосед с ходу представился:
— Параманов.
Это выглядело совсем уже возмутительно. Словно не только свободную койку занял, но и фамилию его себе прибрал, заменив в ней снисходительно одну буковку. Парамонову, делать нечего, пришлось назвать свою. Усач еще больше повеселел.
— Тогда так, — сказал он, не прекращая улыбаться и вытряхивая из сумки на постель разную всячину. — Поскольку мы почти из одного родового гнезда, то давай на «ты». Не возражаешь? Зови меня Сергей.
Парамонов криво усмехнулся.
— Что ж, — отозвался он. — Ладно. Тем более что деваться уже некуда. А я Владимир. Хорошо хоть имена у нас не так похожи.
— Вот и славно. Но я не один.
— А с кем? Кто у тебя там еще в сумке, кроме зубной щетки?
— Я с собакой. Дома не с кем было оставить, вот с собой и притащил. Да, честно говоря, я с ней никогда и не расстаюсь. Куда она, туда и я, в смысле наоборот. С администрацией уже договорился, сказали только: все от соседа зависит. От тебя то есть. Решение за тобой. Если «нет» — подыщут другой номер. Ну как?
Парамонов задумался. К собакам он относился равнодушно, как и к любой другой живности. Но в пансионат частенько приезжали со своими домашними любимцами — и с кошками, и с пудельками. В прошлом году одна старушка даже небольшой аквариум привезла. Не возбранялось. И если разобраться, то это как часть терапевтического лечения. Гораздо полезнее быть вместе со своим семейным бессловесным другом, чем врозь. Меньше сердечных травм.
— Пусть живет, потеснимся, — великодушно согласился Парамонов, сам не зная почему. Хотел ведь сказать: «А пошли вы оба… в другую конуру!» Но Параманов уже завладел его вниманием, вызывал любопытство. По правде говоря, в пансионате было довольно скучно, а с этим собаководом хоть какое-то развлечение. Парень он, судя по всему, компанейский. Да и не помешает в его деле.
— Спасибо, брателло, ты настоящий чел, — весело сказал усач. — С меня поляна.
— Забей и не парься, здесь не квасят, хотя бухло есть, — в тон ему ответил Парамонов, он тоже умел на сленге. — Ну и где же твоя сучка?
— Кобелек, — поправил Параманов, выходя на балкон. — Вот он.
На травке, прямо под ними, сидел рыжий барбос, во все глаза глядел на хозяина и вилял хвостом.
— Дворянской породы, смесь лайки с лейкой, — пояснил Сергей. И крикнул: — Мартын, можно! Ко мне!
Пес, словно ждал этого приказания. Но бросился не к балкону, а в открытый подъезд. А еще через несколько секунд, безошибочно найдя нужный номер, уже настойчиво скребся в дверь и повизгивал от нетерпения.
— Надо же, какой умный, — с уважением произнес Парамонов.
— Нюх, — коротко отозвался Параманов, впуская в комнату собаку, валясь вместе с ней на пол и прижимая ее к груди.
Вот так они все и перезнакомились.
2
Чуть позже, когда новые жильцы устроились и все обнюхали, Парамонов задал навязший в зубах вопрос:
— Что-то ты не очень на больного похож. зачем приехал?
— Да посоветовали заглянуть, — как-то уклончиво ответил Сергей. И добавил: — Вообще-то я в Геленджик собирался, но дельце у меня тут одно.
И вновь тоскливое предчувствие конкуренции со стороны жильца коснулось Парамонова. Он решил на всякий случай быть с ним поосторожнее в разговорах, приглядеться повнимательнее. А тот сам начал расспрашивать: как кормежка, какие развлечения, что за люди вокруг и прочее. Собака тоже слушала, не спуская с Парамонова глаз. Будто изучала его на профпригодность. Под конец, оставшись, видно, довольной своими наблюдениями, дворняга вразвалочку подошла и, зевнув, положила морду ему на колени.
— Недоверие к тебе снято, — улыбаясь, сказал Параманов. — Ты знаешь, Володя, Мартын ведь не просто пес.
— А кто же? Заколдованный дервиш?
— Да почти. На всех животных лежат волшебные чары. Ведь раньше, еще до грехопадения, человек недаром был поставлен в центре мира. Бог вначале приготовил ему красивый космос — солнце, землю, звезды. Создал животных. Так что, если следовать логике, собаки не братья наши меньшие, а старшие. А потом устроил так, чтобы человек и животные идеально и удобно подходили друг другу. Образовывали один «микромир». Волк, как ты помнишь, жил вместе с ягненком, а барс лежал рядом с козленком. И корова паслась с медведицей.
— Ну как же, отлично помню, словно вчера было, — усмехнулся Парамонов. — У меня даже где-то фотки этой Аркадии затерялись.
— Зря скалишься. Когда Адам пал и умер для Творца, не только все земные и небесные силы оплакивали его, но и твари. Потому что они видели, что данный им в царя стал рабом. Рабом греха и тьмы. Он был пленен, но в плен попала и вся прислуживающая ему тварь, все живые существа. Через него воцарилась на земле смерть над всякой душой. Люди изменились и дошли до поклонения бесам. А животные разделились на хищных и нехищных. Прежде такого не было. Ну, разумеется, и сам человек стал несовершенен. Но человек — это отдельная тема, а мы сейчас говорим о животных.
Говорил-то в основном он один, не давая Парамонову вставить ни слова. При этом расхаживал по комнате и жестикулировал. Видимо, долго думал над этой темой, потому и рассуждал без запинки. А Мартын теперь не сводил глаз с хозяина, будто боялся пропустить что-то важное.
— Но в грядущем Царствии это разделение между тварями снова снимется, исчезнет, — продолжал Параманов. — Теперь же мы должны заботиться обо всех животных, обо всем живом и сущем на земле, чтобы оттянуть Апокалипсис. Поскольку только так можем обновить и усовершенствовать окружающий мир, потерявший гармонию и благоустройство. Почему? — спросишь ты.
— Нет, — втиснул словцо Владимир.
— Не зоолатрия ли это, не языческое ли поклонение твари? — Сергея несло. — Вовсе нет. Просто и сами животные с надеждой ожидают наших откровенных слов, потому что они не добровольно покорились мирской злобе и суете, а через нас самих. Через нашу суету и злобу. Вон погляди-ка на Мартына, как он ловит каждое мое слово и ждет. Они также стенают и мучаются вместе с человеком. И бессознательно надеются освободиться вместе с человеком от рабства и страха тления. Более того, животные ждут от него усыновления и искупления. Они уже способны, некоторые из них, вслед за святыми и мучениками проникнуть в новый эон, войти в церковь и обожиться. Я не кощунствую, сколько таких примеров! И Сергия Радонежского, и Серафима Саровского посещали медведи, ели из их рук. А один пустынник делился со львом последним куском хлеба, который ему приносил ворон. Когда же у него оставалась всего лишь корка — он отдавал ее целиком, а сам пребывал голодным. Потому что, объяснял он, зверь все же неразумен и не понимает необходимости терпения и воздержания. А горностаи, зверьки очень пугливые в природе, но сбегавшиеся к келье Германа Аляскинского и питавшиеся рядом с ним? А святой Пантелеймон? Когда его бросили на растерзание диким зверям, они не захотели нападать на него. И были убиты. И их трупы также бросили на съедение птицам. Но и птицы до них не дотронулись. Вот так-то, Вова.
— Ну ты… и знаток, — только и смог вставить Парамонов. — Не менее умен, чем твой Мартын.
— А то! Но слушай дальше, — не останавливался Параманов. — Человека можно понять лишь в его отношении к Богу. Животных же следует понимать только в их отношении к человеку и, через него, к Богу. «А как же комок атеистического мировоззрения?» — вновь спросишь ты. Или нет, не спросишь, но это не важно. Кстати, ты верующий?
— Ну-у… — не сразу нашелся, что ответить Владимир.
— Ладно, дело личное. Так вот, для дарвинистов все мы — только виды и подвиды одной цепи, млекопитающие, беспозвоночные и так далее. И чисто произвольное вмешательство одного вида в дела другого — это всего лишь некий побочный результат биологических факторов. Тем более укрощение, дрессировка. Для атеистов естественное состояние любой твари — дикое, а ручное животное, напротив, нечто искусственное, противоестественное, противоправное даже.
— Противозаконное, — подсказал Парамонов со смешком. — Статью в Уголовный Кодекс впору вводить.
Сосед кивнул, оглаживая собаку.
— Но христианину так думать не след. Человеку Богом было изначально назначено иметь власть над животными. Да, Мартын? — при этих словах пес громко и как-то авторитетно гавкнул. — И все, что человек делает по отношению к ним, это есть либо законное пользование своей властью, либо святотатственное злоупотребление ею. Поэтому ручное животное — оно, в самом глубоком смысле, единственно «естественное» животное. И занимает самое подобающее ему место. Легко увидеть, что всем своим реальным самосознанием, не инстинктом, а именно умом, или качествами личности, оно целиком и полностью обязано своему хозяину. Если хорошая пастушья овчарка обладает почти человеческими свойствами характера, то это только потому, что такой ее сделал сам пастух.
— А как же черные кошки и прочие козлы с рогами типа Вия? Я имею в виду их связь с «нечистой силой», атрибуты ведьм. Случайно, что ли, некоторых животных считают исчадием ада? Летучих мышей, сов. А гоголевские свиные морды в Диканьке? Да та же собака, пудель кажется, у Фауста — посланник Мефистофеля...
— Издержки производства, — лаконично пояснил Сергей, уже развалившись в кресле. — А вообще-то все эти отрицательные символы лишь суеверие. Несчастные невинные животные в достаточной степени пострадали от этой средневековой инквизиции, в основном, заметь, западного происхождения, да и по сей день страдают. Но на Руси всегда было в традиции бережное отношение к животному миру. И к дикой природе, и к домашнему скоту. В «Домострое», к примеру, предлагалось с любовью заботиться о своей живности как о помощнице в трудах тяжких. Однако и не баловать при этом. Уделять ровно столько внимания, сколько необходимо, не более. Кроме того, лошадей было принято освящать на праздники Происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня, в день святых Флора и Лавра. А весь домашний скот — зверей и птиц — кропили святой водой на праздник Богоявления. И это отражало стремление хозяина очистить и освятить всякую тварь, любое творение Божье. А уж убить зверя в лесу можно было только по необходимости. Бессмысленная травля на охоте считалась делом предосудительным. Думаю, в наших предках еще была жива реликтовая память о безгрешном возделывании сада Эдемского. Но ее все меньше и меньше.
— Ну, хорошо, но ведь даже в Священном Писании определены животные чистые и нечистые, — вспомнил вдруг Парамонов, не сдаваясь. — Даже собака, если мне не изменяет память. Назвать человека собакой — страшное оскорбление у многих народов. Как с этим быть?
Параманов вновь встал и принялся ходить по небольшой комнатке.
— А чем же виновата собака и каким образом она может помешать благодати Божьей? В чем именно заключается эта нечистота? Христос сказал апостолу Петру: «Что Бог очистил не почитай нечистым». Многое по природе очень хорошо, но для нас становится злом из-за собственной нашей порочности или обстоятельств. А чистое стало отделяться от нечистого не с начала мироздания, а конкретно — когда Моисей увел из Египта народ израильский, бывший у египтян в услужении. Чтобы тот не перенял у них божеское почитание некоторых бессловесных тварей. Понятия Ветхого Завета относились к определенной религиозно-этической среде. Многие смыслы в нем аллегорические. Собака со страниц Библии — это прежде всего образ, метафора, символ обездоленности, нищеты и страдания. Хотя, конечно, с точки зрения здравого смысла держать дома песика не всегда оправданно, да и не всякому по зубам. Из-за специфического запаха, скажем, аллергии или громкого лая. Но это уже вопрос целесообразности, а отнюдь не церковной дисциплины.
Парамонов напрягся и задал самый каверзный, приготовленный напоследок вопрос:
— А может ли собака попасть в рай? Ведь если нет, то получается, что высшее милосердие распространяется только на людей?
Параманов, взглянув на часы, ответил:
— Сама по себе не может. Но вместе с хозяином — безусловно.
И пес снова, теперь как-то заливисто и радостно, словно подтверждая сказанное, протявкал.
Потом, в предобеденное время, когда они вместе с хвостатым Мартыном вышли на берег Волги прогуляться, Парамонов с недоумением, не сдержавшись, произнес:
— Никак не пойму, кто ты — историк, богослов, кинолог?
— Инженер жилконторы, — усмехнулся Параманов.
— Не похоже как-то.
— Ну, начальник ДЭЗа.
— Тоже не вяжется.
— Да какая разница? Сам-то где штаны протираешь?
— Пописываю в основном.
— Энурез, значит? Спасибо, что предупредил. А с диареей как?
— Ну, ты меня совсем за болезного держишь. Я тоже в этом пансионате в общем-то человек случайный. А так — труженик пера. — Парамонов любил обозначать свою профессию именно этими вычурными словами.
Но сейчас ему с обидой представилось, что сосед прав, назвав его работу в прессе — недержанием. В основном и он в глубине души отдавал себе в том отчет, так оно и было на самом деле, если судить по скандальным статьям в газетах и журналах. Настоящая уринотерапия для обывателя. Хотя Парамонов даже не писал всю эту черноту и чепуху, а просто придумывал темы, создавал каркас. Писали-то другие бойкие перья, поднаторевшие в гламурной желтизне, но не обладавшие таким креативным мышлением, как у него. Правда, и получали больше. Но и мозги у них усыхали значительно быстрее, требовали подпитки новыми идеями, которых у Парамонова был полный карман.
— А какого же такого пера? Бройлеров, что ли, на ферме ощипываешь? — продолжил издеваться Сергей.
И снова в каком-то смысле оказался прав. А как еще назвать работу в СМИ? Куры бестолковые их читают, а с них и щиплют по перышку, пока в суп не бросят. Но Владимир не стал больше ничего отвечать, просто промолчал. Пусть думает что хочет. А тот уже потерял к его профессии интерес. Переключил внимание на высокий зеленый забор, тянувшийся вдоль берега Волги. Огораживал участок гектара в два.
— Что там?
— Владения одного казацкого атамана. Да, видишь ли, убили его на «стрелке» лет пять назад, теперь не поймешь чье. Но строят что-то. А может, просто капусту с огурцами выращивают.
Возле забора на травке сидели гастарбайтеры, тараторили на своем языке и закусывали. Не было им дела ни до Парамонова с Парамановым, ни до Мартына, погнавшегося за одной из местных кошек, ни до чуждого им пансионата, ни даже до великой когда-то русской реки, превращенной во все еще доходный, но мелеющий и мутный поток. На узкой полоске пляжа стояли две беседки, несколько скамеек и покосившаяся смотровая вышка для отсутствующих спасателей. Некого и нечего было больше спасать.
— Всюду жизнь как с картины Ярошенко, — грустно сказал Сергей, глядя на гастарбайтеров в прохудившейся одежке, загорелых до черноты, иссушенных на чужбине, одинаковых, словно блудные братья. — Однако не пора ли и нам отобедать?
— Двинулись, — согласился Владимир.
Мартына конечно же за стол не усадили, но Сергей быстро договорился с поварихами, и тому вынесли на крыльцо полную миску щей с отварным мясом. Да еще накрошили туда хлеба. Он больше не преследовал пансионатских кошек, которые также перестали обращать на него внимание. Быстро между собой договорились, что эта территория — Игуменка — свободна от вражды. Чего делить-то, коли и еды хватает, и солнечного тепла, и людской ласки от каждого проходящего мимо? А может, и в самом деле было это место зачарованным, чудом сохранившимся осколком прежнего земного рая. Не одно оно единственное на белом свете, есть и другие, разбросанные как заповедные островки в океане человеческих страстей и злобы, но к ним надо суметь добраться, выплыть, набрести на них. Не всякому дается. Порой проскочишь впопыхах мимо и не заметишь. А если и остановишься с черными мыслями, то и не откроется оно тебе. Как заговоренный клад.
3
После обеда вновь прибывший народ отправился на экскурсию по окрестностям Игуменки. Проводила это мероприятие местный культработник, она же библиотекарша, женщина словоохотливая и артистичная. Присоединился и Параманов со своей неразлучной собакой, а за ними увязался и Парамонов, хоть и видел и слышал все это не раз. Учитывая возраст экскурсантов, прогулка заняла не более часа. Сходили через сосновую рощу к Святому озеру, где дно в разные времена суток — вот удивительное дело! — то поднималось к поверхности воды, то опускалось на неведомую глубину, будто грудь дышала. На другом берегу высились особняки нуворишей. Обитатели их, говорят, уже испытывали неудобства из-за такого своенравного дна. Пойдешь купаться, нырнешь с мостика и угодишь башкой куда не следует — хорошо, если в ил. А в иной раз и не вынырнешь. И омутов много, и ключи холодные бьют. На дно тянут. Сама природа словно мстит за что-то. А не надо отходы в озеро спускать да пьяным лезть. Чай, не все тебе по колено будет.
Потом вернулись в пансионат, остановились возле барской усадьбы. И библиотекарша завела свою любимую песню про ее последнего хозяина и про зарытый им где-то здесь клад. Парамонов при упоминании об этом с досадой поморщился. Не нравилось ему, что все больше и больше ушей навостряются на сей слух. Ну, старики со старухами ладно, им просто любопытно. А вот новый сосед… Чего он сюда приперся вместо Геленджика своего? И тот действительно внимал экскурсоводу с напряженной задумчивостью, будто решал в голове какую-то математическую задачку со многими неизвестными. Даже цирковой пес его словно высчитывал что-то, сидя у ног.
— Убежал хозяин в Париж в чем мать родила, — говорила тем временем библиотекарша, — но ценности свои непременно где-то тут закопал. Или замуровал. В прежние годы охотников за кладами много было, всю Игуменку перекопали. Но я думаю, что не в земле надо искать, а в доме. Куда раньше прятали? Под кровлю, на чердаке, или в подвал. Но крышу в усадьбе уже несколько раз за все это время перекрывали, ничего не нашли. А подвал огромный. С разными ходами-выходами, целый дом, только подземный. Мы сейчас там всякие хозяйственные принадлежности храним. Но без кладовщика лучше туда и не соваться. Заблудишься. И я уверена, что если и есть этот пресловутый клад — то только там, в подвале. А может, и слухи это. Ну, пойдемте теперь к целебному источнику возле церкви, которую казаки построили в память о своем убитом атамане. Это недалеко.
Народ двинулся вслед за экскурсоводом дальше, но двое остались.
— Как думаешь, льет она правду про сокровища Али-Бабы или так, приманка для туристов? — спросил Параманов, почесывая у Мартына за ухом.
— Да бред это все! — с готовной осторожностью ответил Парамонов, будто ждал наводящих вопросов. — Не знаешь разве, что любой дореволюционный дом полон всякими легендами и мифами? А разбери его на части — ничего не найдешь, только пыль времен.
— Пыль времен тоже дорогого стоит. Порою поценнее будет всей настоящей и будущей грязи.
— Нет, чушь собачья. Не верю. Прости, Мартын, за чушь, которую к тебе присобачил. — и Парамонов начал чесать у него за вторым ухом.
— Ну-ну. А чего это у тебя глаз стал вдруг дергаться?
— И ничего не дергается. Просто пыль попала.
— Та самая, времен?
— Куда уж от нее деться! Это только дураки назад не оглядываются. Все напролом прут. Пошли лучше в пинг-понг сыграем.
Парамонов надеялся, да даже не сомневался, что вот тут-то уж он своего соседа раскатает в тесто. Сотрет в пыль. Компенсирует свое нервное напряжение. Глаз-то действительно стал подергиваться, особенно после разговоров о барском кладе. Но вышло наоборот. Это Параманов легко разделал его, как бройлерскую тушку, не дав выиграть ни одного очка. Подачи его вообще невозможно было принять, закручивал шарик так, что тот отскакивал от стола в самых невероятных направлениях. А чужие подачи тотчас же резко гасил и слева, и справа. Словом, подобного позора почетный клиент Игуменки и бессменный ее чемпион по настольному теннису еще не испытывал. Хорошо хоть, никто из пенсионеров-инвалидов не видел, не вернулись они еще с экскурсии к целебному источнику. Один Мартын только и был свидетелем этой Цусимы.
— Еще партию? — дружелюбно предложил Параманов.
— Хватит, наелся. А в шахматы слабо? — последовал раздраженный ответ.
— Можно и фигурки попередвигать.
Они переместились в беседку, прямо напротив своего номера. Парамонов чувствовал, что это его последний шанс взять верх над Парамановым. Отомстить за все свои неожиданные душевные страдания. Ну, тут уж он маху не даст. Как-никак, а играл в силу второй категории. Шахматы изучал по книгам Ботвинника. Но и здесь, как ни странно, нашла коса на камень. Выбрав оборонительную, для разведки, защиту Нимцовича, он уже к миттельшпилю потерял пешку и лишил свои фигуры подвижности, а до эндшпиля просто не дожил. Сдался. В азарте предложил сыграть еще. И вновь проиграл, проглядев многоходовую, в алехинском стиле комбинацию противника с жертвой ладьи.
— Как это тебе удается? — с любопытством, уже без злости спросил он.
— Что именно?
— Ну… вот так вот.
Параманов понял, о чем речь. И прочел целую шахматную лекцию:
— Ты ждешь ошибки соперника. Подкован в теории здорово, слов нет. Но играешь в глухой защите, как Ласкер или Стейниц. А если эта ошибка не будет допущена? Конечно, каждый противник в начале поединка хочет выиграть у другого пространство и материал. Но главное — матовая идея. Которая жила, била ключом в шахматах Морфи, Чигорина, Андерсена, Алехина, Боголюбова, Пильсбери. А есть другие шахматы, построенные на «гешефте», на скуке и сухости, там нет творческого начала, эстетики. Типичные их представители — Акиба Рубинштейн, Нимцович, Цукерторт, Шпильман, Рети, тот же Ласкер, Ботвинник и прочие. Они только накапливают ценности в виде пешек и всегда готовы принять ничью. Лишены воли к победе. Но своего конечно же не упустят. Чемпионами мира становились.
— Ты хочешь сказать, что есть два вида шахмат?
— Да. Условно говоря, русско-арийские наступательные и талмудические оборонительные. Причем последние только подражают первым. Стратегию игры они создать не способны. Вот ты и впитал в себя их теоретические наработки. В которых выигрывает не более сильный игрок, а более внимательный. Сосредоточенный на успехе любой ценой. Как и в жизни. Возьмем, например, музыку.
— Возьмем, — охотно откликнулся Парамонов. Ему вновь стало как-то весело и легко.
— Языком Баха, Бетховена, Моцарта, Чайковского может говорить лишь искренний, задушевный человек. Вдохновенный и страстный. Но этому же языку пытаются подражать композиторы с неясными, ничтожными идеями, вроде Мейербера или Антона Рубинштейна, сами не способные создать ни одного истинного произведения искусства. Однако именно они покоряют Париж. Ты когда-нибудь слышал богослужебное пение в синагоге?
— Нет, конечно.
— Невозможно передать эти хрипы, запутывающие чувства и ум, эти запевания фистулой, эту, в конце концов, скомканную аритмичную болтовню. У них никогда не было своего искусства, потому что не было живого духовного источника жизни. Вернее, был когда-то, но давно иссяк. Зато есть страстное желание истребить Вагнера, Алехина, Достоевского. В лучшем случае исказить, принизить. Я ведь сейчас говорю не только о шахматах и музыке. Вообще о любых сферах жизни. Но особенно о творчестве. О культуре, где подражание, иллюзии и обман с самообманом проявляются наиболее полно, на высшем синагогальном уровне. Да ты и сам знаешь, труженик пера, — бройлеров-то все ж щиплешь.
И хотя сказано это было не без ехидства, но Парамонов не обиделся. Он был согласен с Парамановым, давно думал об этом, только выговорить не смел. А тот продолжил:
— Так что, скажу больше, есть два пути в жизни у творческого человека. И не важно тут, какой он крови и почвы. Один — бездонная вялость, иезуитское лицемерие и мартышкино подражание, связанные с ложью и животными удовольствиями. Другой — тяжелые усилия совести и умное делание, сопряженные в основном с нуждой, гонениями и обильной болью. Но это человеческий путь, верный, ведущий к спасению души. Иные же спастись могут только самоуничтожившись, поскольку на них легло проклятие Агасфера. А спасение Агасфера только одно — в его же и погибели.
— Круто замесил, — после небольшой паузы промолвил Парамонов. — Нет, ты не начальник ДЭЗа. Ты, чай, директором всего жилищно-коммунального хозяйства будешь.
— Ну уж! — усмехнулся Параманов. А в