Суды и годы
Нина Дмитриевна Луковцева родилась в 1925 году в Москве на Арбате. Работала в институте им. Сербского и оттуда пришла в Дзержинский суд Москвы. Училась в юридической школе. Работая в суде, стала участником процесса судебных работников, организованного по указанию Н.С. Хрущева. Всех их судил Верховный суд РФ. Впоследствии Н.Д. Луковцеву помиловали, т.к. у нее к этому времени было пять детей. Сегодня Н.Д. Луковцева много выступает в периодической печати, частый гость различных телевизионных передач. О тех событиях 60-х годов предлагаемая повесть.
Воспоминания судебного работника
Известное известно немногим.
Аристотель
Волею судеб мне довелось быть по обе стороны судейского стола, о чем я и хочу рассказать. Проще говоря, я работала в суде, потом сидела в тюрьме, потом, как ни странно, опять работала в суде, но другого района Москвы.
Господь Бог наделил меня уникальной памятью (ясно помню себя с двух лет), поэтому в моей голове, как в компьютере, отложились все подробности как моей работы, так и пребывания за решеткой. Отлично помню все дела, фамилии, статьи УК, меры наказания и интересные, иногда даже пикантные подробности этих дел. Помню начальников СИЗО, условия содержания, хорошее и плохое в этих местах изоляции (не думайте, было и хорошее). Помню всех сотрудников по работе и также сокамерников, совсем не только уголовников. Почти наизусть помню первый советский УК редакции 1926 года. Об этом страшном произведении законотворческой мысли следовало бы вспомнить и сейчас.
Через мою восьмидесятилетнюю жизнь прошло огромное количество дел и историй — диких, ужасных, но и интересных, романтических. И работа в суде, и пребывание в тюрьмах и лагерях — все это было чрезвычайно интересно.
Глядя философски на это прошлое, стараясь объективно и критически описать советские судебную и пенитенциарную системы, мало изменившиеся и в наши времена, я буду употреблять подлинные имена и фамилии, пусть не обижаются те, кто еще жив, — я напишу только правду.
Глава 1
Первый рабочий день в суде. К нам в совещательную комнату заходят один за другим судьи — молодые ребята Коля Яблоков, Витя Зуев, пожилой Василий Иванович Салтыков. Все интересуются новым секретарем, то есть мной. Молодая, хорошенькая, да еще и быстро и грамотно пишущая девчонка вызывает у всех завистливый интерес.
— Где взял, Иван, такую? — спросил Витя.
— В «дурдоме», — отвечает мой Иван Иванович весело и, обращаясь ко мне: — Нина, сейчас будем слушать дело по 55-й статье УК — занятие запрещенным промыслом. Будем под стражу брать, спустись вниз, обеспечь конвой.
Я иду в конвойное помещение, откуда раздается «жеребячий» смех (в конвойный полк НКВД набирали ребят, по разным причинам не попавших на фронт). Мое появление здесь тоже вызывает интерес.
— Смотри, новая «секретарша» у Орлова. Молодец старик! — говорит один из конвойных и хитро улыбается.
Я обижаюсь за «старика» и холодно говорю:
— Обеспечьте конвой, будем брать под стражу.
— Сколько человек? — интересуется начальник конвоя, старшина в очках.
— А я не знаю сколько. Может, целая банда.
Видя мое замешательство, «очкастый» говорит:
— Статья какая, знаешь?
— 55-я.
В ответ громкий хохот.
— Ладно, будет тебе конвой.
Ухожу смущенная: что смешного?
Начинается процесс — первый в моей новой работе.
Подсудимый не арестован, сидит на передней скамье, опустив седоватую голову.
Наверное, фальшивомонетчик, подумала я. В моем понятии только это и может быть запрещенным промыслом, ну еще самогоноварение. Но этот дядька на самогонщика не похож.
Иван Иванович как-то очень неохотно допрашивает грустного пожилого еврея, и я с ужасом начинаю понимать, за что его судят. Он портной и шил брюки, кого-то там не спросив. Я навсегда запомнила застывшие лица народных заседателей и сердитый голос Ивана Ивановича, оглашающего приговор: два года лишения свободы. Когда прозвучали слова «взять под стражу в зале суда», я замерла, мне показалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло: портной Бородянский покорно пошел за одним из тех конвоиров, которых я ходила звать. Пожилая женщина и рыженькая девочка лет пятнадцати пошли за ним и в дверях сунули ему в руки узелок.
Суд ушел в совещательную комнату, а я не могла встать со своего места. Было невозможно понять, как добрый, веселый, остроумный Иван Иванович и такие симпатичные люди — народные заседатели — рабочий с завода «Борец» и акушерка из 9-го роддома?— только что отправили в тюрьму человека за то, что он сшил брюки. Иван Иванович позвал меня. Я вошла и стояла в дверях как столб.
— Ну, что, Нина, вкусила кусочек правосудия? Не смотри на меня так, не я это придумал. Привыкай, еще не такое увидишь.
До сих пор я думала, что только политические, как мой отец Леденцов Дмитрий Христофорович, как родители моих одноклассников Лизы Беловой и Киры Малянтовича, наполняют наши тюрьмы. (Адвокат Малянтович, дед Кирилла, защищал Сталина, когда тот был разбойником, и защищал удачно. И Иосиф Виссарионович, естественно, этого не забыл. Посадили вместе с сыном, отцом Кирилла, тоже адвокатом. А командарм Белов Иван Петрович, отец Лизы, отстреливался, когда за ним пришли, а мать ее застрелилась.)
И вот в свой первый рабочий день на первом же процессе я поняла: для того чтобы сесть, в этой стране совсем не обязательно покушаться на Сталина — в чем практически обвиняли половину арестованных по статье 58-й УК. Достаточно сшить брюки. И я подумала: к этому невозможно привыкнуть. Но, к стыду своему, привыкла.
Глава 2
Военные законы, в сущности, беззаконны.
Герцог Веллингтон
Понедельник, утро. Я на работе. Пришли и народные заседатели: инженер с завода вторичного алюминия и продавщица из Марьинского мос-торга. Иван Иванович что-то запаздывает. Заходит начальник конвоя, они уже прибыли и ждут своих клиентов. Старшина интересуется, кого сегодня судим. Я уже принесла дело из канцелярии. Читаю на обложке: «Хищение государственного и общественного имущества». Обвиняемых двое — Круглов и Лопатина.
— Сейчас должны доставить, — говорю я старшине.
Он уходит, а Ивана Ивановича все нет и нет.
— Нина, сходи к Яблокову, может быть, он рассмотрит, дело пустяковое, — говорит старшина.
И опять я удивляюсь: хищение государственного имущества — и пустяковое дело? Да там такие страшные санкции.
Иду. Коля Яблоков, молодой, веселый, немножко за мной ухаживает. Я?излагаю свою просьбу.
— Да ради тебя хоть кого посажу. Давай неси дело и сама садись в заседание.
Я иду за делом и вижу в окно: приехала «тюрьма» — так в суде называли «воронок», — и выходят из нее мальчик и девочка, руки назад, головы опущены, худенькие, бледные, испуганные. Неужели это Круглов и Лопатина? Я сажусь в процесс. Яблоков, соблюдя все процессуальные нормы, оглашает обвинительное заключение. Боже мой, оказывается, эти ребята, мои ровесники, заранее спланировали и похитили в магазине, где работали (девочка уборщицей, а мальчик грузчиком), ящик макарон. Это страшное преступление готовилось так: мальчик при разгрузке закинул ящик в коробку с мусором, а девочка перетащила эту коробку к помойке. Вечером они вытащили макаронный ящик и отнесли домой к девочке. Мальчик сложил половину добычи в мешок и понес домой. По дороге его остановили. В отделении милиции побили, и он все рассказал и про девочку. Ее тоже арестовали, а макароны остались в милиции. Напрасно государственный адвокат рассказывал суду, что у мальчика отец на фронте, мать умерла и дома бабушка и сестренка шести лет и никаких источников существования, а у девочки папа погиб, а мама после этого не выходит из больницы и тоже сестренка четырнадцати лет. Напрасно представитель потерпевшего магазина сказал, что у них нет особых претензий к подсудимым, дескать, они входят в их материальное положение. На это прокурор Гольдберг Вера Борисовна сказала:
— Вы что, заодно с расхитителями??— И попросила меру наказания для обоих десять лет ИТЛ. Яблоков дал по восемь лет.
Я радовалась тому, что это сделал не Иван Иванович, который, оказывается, опоздал из-за того, что был вызван в райком «на ковер» за то, что слишком часто применяет условное осуждение. Леню Круглову и Надю Лопатину увезли в «Бутырку». Сестра Нади долго и горько плакала в коридоре. К ней подошла прокурор Гольд-берг и сказала: «Теперь ты знаешь, что надо жить честно».
Вера Борисовна была удивительно жестоким человеком. Невзирая на личность подсудимого и не особенно вникая в сущность дела, всегда просила у суда самую высшую меру наказания в пределах санкции данной статьи. Соперничать с ней в этом вопросе могла только член Мосгорсуда по прозвищу Зинка-червонец. Возможно, у Гольдберг была причина зверствовать: тогда евреев на работу в органы почти не брали (хотя их было порядком и в ГПУ, и в НКВД, и в адвокатуре). И Вера Борисовна жила в постоянном страхе потери места. Сотрудники, как прокуратуры, так и суда, боялись и не любили ее. Мне казалось, это ее устраивает. Как-то после очередной ее убийственной обвинительной речи я спросила ее:
— Вера Борисовна, вы любите кого-нибудь?
И была уверена, что она ответит: «Работу». Но она сказала:
— Сына.
— А работу? — не унималась я. И неожиданно услышала:
— Ненавижу.
И я поняла, что прокурор Гольд-берг тоже своего рода жертва страшной правовой машины.
А процессы, подобные «макаронному», все шли и шли. В Москве нет полей и огородов, и поэтому к нам не привозили похитителей «колосков». Зато сколько было их, голодных и униженных, укравших буханку хлеба, бутылку молока и получивших свою десятку. И судьи наши, хорошие, нормальные люди, стиснув зубы и не глядя никому в глаза, оглашали эти драконовские приговоры. И шли осужденные по этапу в сибирские лагеря, иногда пересекаясь на пересылках с политическими, и те завидовали им, так как уголовники еще могли иметь надежду на возвращение, а обладатели статьи 58-й УК — никакой.
Глава 3
Люди делятся на две категории: на тех, кто сидит в тюрьме, и тех, кто должен сидеть.
М.Ошар
Сегодня судим женщину за самовольное оставление рабочего места. Она не арестована, сидит на первой скамье одна, прижимая к груди побелевшие кулачки. Очень бедно одета, но все равно хороша собой. Ей тридцать лет, двое детей — девяти и десяти лет, муж инвалид войны, работает в пекарне. Женщина трудится на заводе «Борец» и не вышла на работу, так как муж напился с вечера, не дал никому спать и утром требовал денег на опохмелку и грозился выгнать детей из дома. Он работал сменами, и у него впереди было двое суток на питье и хулиганство. Она боялась за детей, звонила из автомата на работу, просила, чтобы отпустили на два дня, но ей отказали... Дети ждут ее в коридоре. Мужа-дебошира не видно.
Иван Иванович, глядя в сторону, говорит:
— Конвой обеспечь.
— Неужели посадите? — c ужасом в голосе спросила я.
— Знаешь что, Нина, — Иван Иванович раздражен, — после процесса я проведу с тобой беседу на эту тему, чтобы ты мне здесь душещипательных разговоров не вела.
В итоге приговор: 1 год 6 месяцев ИТЛ. Конвой (женщина-сержант) делает свое дело, ведет подсудимую по коридору, а сзади бегут две девочки с криками: «Мама, ты куда? Мамочка, ты придешь?» Я подхожу к конвоиру:
— Дай хоть попрощаться-то.
Та не очень довольна моим вмешательством, но разрешает осужденной поцеловать девочек. Они цепляются за нее, рыдают, кричат, одна девочка падает. Я пытаюсь ее поднять, получается некоторая свалка.
Конвоир кричит:
— Не лезь не в свое дело, рапорт подам судье!
Я говорю:
— Подавай, дура бессердечная.
Беру девочек за руки, увожу их прочь, утешаю как могу. Всю эту сцену наблюдают люди, их всегда много в коридорах суда. Я вывожу девочек на улицу, и они, плача, уходят. Я возвращаюсь в совещательную комнату, а там уже сидит женщина-конвоир и жалуется на меня:
— Товарищи судьи, ваша секретарь обозвала меня дурой при гражданах.
Я смотрю на Ивана Ивановича и по его взгляду понимаю, что должна делать.
— Ложь, — говорю я нагло. — А вот она детей толкнула так, что они упали, и я их подняла и из суда вывела.
— Ну, так как же было дело, товарищ сержант? — спрашивает Иван Иванович. — Пошли в коридор, спросим граждан.
Конвойная поворачивается и уходит. Прекрасно знает, на чьей стороне будут люди, если скажут что-нибудь. А вернее всего, промолчат, ничего, дескать, не видели.
— Ну, самое время провести с тобой беседу. А то ты у меня с конвоирами драться начнешь, — сказал Иван Иванович. И начал беседу так: — Я, Нина, тебе доверяю полностью. Ты оперативна, не глупа, грамотна и, главное, надежна. За два года работы с тобой я убедился в этом. Поэтому хочу предостеречь тебя от некоторых ошибок. Ты должна понять, что у нас на самом деле такого правосудия, каким оно должно быть, не существует. Нашей стране нужна дешевая, почти бесплатная, рабочая сила, а для этого мы должны сажать всех работоспособных людей, которые подвернутся нам под руку. Речь не идет о настоящих уголовниках, ворах, грабителях и убийцах, их, конечно, тоже надо сажать и сажать. Но в заключении от них мало толка. Они придумывают себе разные воровские законы, по которым им нельзя работать, уклоняются, саботируют. А вот основная рабочая сила — это те люди, которых тебе жалко, да и мне тоже. Мы сажаем их потому, что это указание свыше, и оно не обсуждается. А кто против — милости просим туда же, на «великие стройки» Сибири, но уже в другом статусе — как враг народа. Ты туда хочешь? Поэтому и будем сажать на большие сроки за украденную бутылку водки, за прогул, за нелегально сшитую пару сапог. В 20–30-е годы эти стройки начали политзаключенные. Сейчас с этим сложнее, поэтому и идут указ за указом ПВС (Председателя Верховного Совета), чтоб создать смену тем, кто погиб и погибает там, в местах весьма отдаленных. А мы с тобой будем терпеть, даже когда самый ничтожный чиновник из райкома позвонит и скажет: «Вот этому дадите столько-то, а этой столько-то». А если не можешь смириться, иди работать в роддом, ты ведь, кажется, акушеркой была. Там даже из Политбюро не смогут приказать, чтоб Иванова родила мальчика, а Петрова девочку. Кто родится, тот и будет. Ну что, дезертируешь, идешь роды принимать или остаешься?
И я осталась.
Глава 4
Весь мир — это театр, но труппа никуда не годится.
О.Уайльд
Я родилась 6 июля 1925 года в кремлевском родильном доме в Денежном переулке на Арбате. В кремлевском — потому что мой дед, Гаврилов Сергей Николаевич, работал с А.В. Луначарским, и мы жили с ним в одном доме в Денежном переулке, доме 9. Анатолий Васильевич жил со своей женой Розенель Наталией Александровной, в 1918 году получившей первую премию за красоту в Европе.
Они жили на пятом этаже, а мы на третьем. Анатолий Васильевич частенько приходил к деду играть в преферанс. Играли серьезно на двух ломберных столах. Приходили Сережа Вахтангов — сын Евгения Багратионовича, артисты Вахтанговского театра, художники Грабарь и Бактеев, нарком сельского хозяйства Бенедиктов. Мой дед по матери Сергей Николаевич был сначала участником Белого движения, потом вдруг перешел на сторону красных, что моя бабушка Мария Альбертовна, урожденная баронесса фон Гюне, не могла простить ему до конца жизни. Его отец, Николай Гаврилов, купец первой гильдии, был крупный предприниматель, управляющим у него служил Павел Чехов, отец писателя. Мать, Елизавета Петровна Корзинкина, также из старейшего купеческого рода. Они так и не приняли перемен дедушкиных политический симпатий. А зря! Впоследствии за услуги, оказанные дедом Ленину в издании какой-то рукописи, деду была выдана некая индульгенция, подписанная Крупской, и фотография, где были изображены Ленин, Луначарский, Ангарский и дедушка. Это спасало при визитах гэпэушников: бабушка показывала бумажку и фотографию, и они уходили.
К дедушке и двум бабушкам мои двадцатилетние родители принесли меня прямо из роддома и оставили на пару лет. Когда я немного подросла, родители Нина и Дима Леденцовы забрали меня к себе, в дом деда по отцовской линии Христофора Леденцова, в Мансуровском переулке, дом 4, на Остоженке. Дом похож на небольшой замок в мавританском стиле, который дед купил у генеральши Брусиловой. Сейчас там посольство Сирии. Прожила я там пять лет.
В 1932 году меня, семилетнюю, выгнали из этого дома. Моего отца, Леденцова Дмитрия Христофоровича, арестовали ночью, а меня — я сидела в постели с завязанным горлом — главный гэпэушник, очевидно, пожалел. Сказал маме: «У вас больной ребенок, устраивайте ее к родным или знакомым, а сами являйтесь к десяти часам утра туда-то с вещами». «А меня куда?» — спросила мама. «Вы же понимаете, что жене врага народа не место в Москве», — ответил главный, и они уехали. Было два часа ночи, а в шесть часов утра мама подняла меня, и мы вышли в Мансуровский переулок через внутренний дворик и потом через чужой двор на Остоженку. Там мы разошлись: я в одну сторону — к бабушке в Денежный переулок, а мама в другую сторону — в бега на долгие годы. Несколько лет ее прятала в своей однокомнатной квартире в одном из арбатских переулков подруга — старый большевик союзного значения Евгения Даниловна Чебан.
Бабушка моя, Гаврилова Мария Альбертовна, сняла со стены хорошую картинку (а дедушка Гаврилов Сергей Николаевич собирал только подлинники), продала ее очень важному г-ну Бенедиктову, дала где надо взятку и оформила надо мной опекунство. Через несколько лет сняла еще одну картинку, продала ее Н.А. Розенель — жене Луначарского. Опять дала взятку и прописала маму к нам в Денежный переулок уже под фамилией Гаврилова.
Итак, я поселилась у дедушки с бабушками в большой, шестикомнатной, квартире. В квартире дедушкин кабинет с кожаной мебелью, гостиная с роялем «Стенвей», моя детская комната с «тонкинским» ковром на полу и огромной библиотекой. В столовой стоял большой обеденный стол под белой скатертью голландского полотна, «кузнецовская» посуда и серебряные вилки и ложки. Но главное, были картины — все стены завешаны подлинниками Саврасова, Нестеренко, Куинджи, Ван Дейка, Прокачини и др.
Продолжалось все это недолго — дед умер, бабушке предложили «самоуплотниться», и к нам въехали бабушкины племянники Андрей Самарин и Василий Гагарин. А в той комнате, где был дедушкин кабинет, поселилась гэпэушница Татьяна — «стукачка» и скандалистка. Рояль, картины и серебро продали и проели, последние уже во время войны.
Но все равно в нашей семье, возглавляемой бабушкой, всегда царила здоровая атмосфера любви и доверия. Мне привили любовь к чтению, водили в театры — в Большой на «Щелкунчика», в Вахтанговский на «Турандот». Возили в те немногие музеи, которые действовали тогда, и при этом бабушка научила меня верить в Бога и чтить могилы предков.
В 1933 году меня отдали в школу, во второй класс, так как я уже умела читать, писать и знала таблицу умножения. Я любила свою школу в Кривоарбатском переулке, многократно описанную в нашей литературе... Главное — мы все любили не только нашу школу, но и друг друга.
Глава 5
Теперь несколько слов об институте судов вообще. Начиная с Соломонова суда это как бы единственное место, в котором можно разрешить споры и наказать виновного. Разумеется, если это настоящее честное судилище, которое вершат люди абсолютно объективные и компетентные в юридической науке. Мне посчастливилось встречать таких судей, хотя это были единицы. И те, которые не были такими, в этом не столь виноваты — их такими сделала порочная система советского права. С одной стороны, звонки свыше, с другой — взятки. Ну как противостоять этому? И хотя «сов-ковые» времена якобы прошли, но все это прекрасно уживается с нашей псевдодемократией. Только звонки носят подчас вид угроз, а размер взяток многократно возрос. И когда пишут о якобы недавно появившемся явлении оборотней, мне смешно это слышать. Но об этом — впереди.
И все же суд был не только поставщиком дешевой рабсилы. Были и другие дела.
На скамье подсудимых шайка Любарова: четыре пацана и девчонка. Всем примерно по двадцать лет. Все где-то работают. Девчонка — парикмахер. Вечерами выходят на подработку. Схема такая: идет прилично одетый мужчина. Лучше, если подшофе. Девчонка подходит, говорит: «Ой, дяденька, проводите, пожалуйста, меня домой, я боюсь, очень темно». Дяденька расслабляется, девушка хорошенькая, может быть, пригласит к себе. Через пять минут из темноты выходят четыре «лба», которые быстро и профессионально раздевают дяденьку, естественно, снимают часы, завладевают кошельком и, если он не возникает, отпускают с миром. А ежели, не дай бог, попытается позвать на помощь, то по шее получит. Девочка уходит в сторонку и ждет, стоит себе в белом атласном платочке с ярко накрашенными губами (такая мода). А статья — грабеж, не разбой, так как оружие никакое при ограблении не применялось.
На судебной скамье всем неуютно, но все дружно выгораживают Любарова — дескать, он случайно подошел. Но потерпевший твердо опознает его: «Это он часы с меня снимал». В итоге всем по «десятке», и девчонке тоже.
Таких шаек в Марьиной Роще было несколько, в том числе шайка Юзефовича, кличка Юзик. Мне кажется, что он стал прототипом Карпа у Вайнеров, в романе «Эра милосердия», по которому был снят замечательный фильм «Место встречи изменить нельзя». Только в фильме он старый, а Юзик был молодой и горб у него был на груди. На дело он не ходил. Но все организовывал, а ребята, идя на дело, говорили: «Юзик, дай подержаться на счастье», — и прикасались к горбу. Его тоже всегда выгораживали, и какое-то время это срабатывало, но однажды он все же сел и умер в лагере от туберкулеза.
Неожиданно у меня появился знакомый из этой братии — Володя Золотарь. Вор-карманник, работал на пару с Тамаркой Крысой, страховал ее, а она тонкими музыкальными пальчиками извлекала кошельки у зазевавшихся дам. Доказать причастность Володи к очередной краже не удалось. Потерпевшая его не видела, а Тамарка яростно доказывала, что работала одна. И Иван Иванович оправдал его, освободив из-под стражи в зале суда. На другой день он пришел за копией приговора, и, когда я вышла из суда и направилась домой, вдруг обнаружила, что он идет за мной. Я остановилась и спросила его:
— Чего тебе, Золотарев?
Его, видно, переполняли чувства благодарности, но к судье он подойти не посмел и решил выразить благодарность мне.
— Судья твой «молоток», ведь знает, что я вор, а вот оправдал. «Уголовка» на Петровке совсем обнаглела, дело в суд везет по нахалке, авось пройдет (Это дело о краже вела Петровка, 38.) А он не побоялся, освободил, чтоб не халтурили больше. Передай ему — я этого никогда не забуду. (И не забыл: когда Иван Иванович умер, Золотарев не только сам пришел на похороны, но и всю Марьину Рощу привел, тех, которые в это время были на свободе.)
Глава 6
В то время судьи были одновременно и криминалистами, и цивилистами. Как сельские врачи, прекрасно справлявшиеся со всеми болезнями своих пациентов, так и судьи. На своем участке слушали все дела — и уголовные, и гражданские, и прекрасно справлялись, и сроки соблюдали, и процент отмены был небольшой.
Однажды Иван Иванович рассматривал гражданское дело по иску гражданина Островского к райжил-управлению. Жил этот гражданин в 3-м проезде Марьиной Рощи, в маленьком одноэтажном доме. Входная дверь открывалась прямо на кухню, и осенью заливал дождь, а зимой порог был весь в снегу. И, намучившись, гражданин Островский, по профессии разъездной фотограф, официально оформленный в фотоателье, построил тамбур площадью один квадратный метр. Заливать перестало. Но умные чиновники из РЖУ приказали снести этот тамбур. Вот и подал на РЖУ в суд гражданин Островский, а Иван Иванович иск его удовлетворил. Как в свое время Володя Золотарь, Островский пришел за копией решения. К Ивану Ивановичу подойти постеснялся, а меня пригласил в обеденный перерыв сходить в ресторан «Северный». Так мы и познакомились.
Высокий, интересный мужчина, мой ровесник, по тем временам прекрасно одетый: шляпа, габардиновый плащ, элегантный портфель, легкий запах «Шипра». Мне нравились его воспитанность, остроумие, хорошие манеры и всегда отличное настроение. Зная, что я замужем и у меня есть дочь, он не ухаживал за мной, а просто иногда встречал у ворот суда и провожал домой. Мне казалось, ему очень хотелось поговорить по-человечески, поделиться, но было не с кем, он был очень одинок, я потом поняла почему.
Как-то шли мы с Левой по улице Палиха, уже подходили к моему дому, и вдруг он сказал:
— А ты догадываешься, Нина, кто я есть на самом деле?
— Ты же фотограф, — удивилась я.
Он засмеялся и с какой-то гордостью произнес:
— Я вор-медвежатник, «один на льдине». Это значит, что я сам по себе, хотя и в законе, и в воровской общак свою лепту вношу. Если ты меня сейчас пошлешь, я не обижусь.
Я не послала, он был мне интересен.
Лева Островский родился в 1925 го-ду в Марьиной Роще, в семье портного. Отец еврей, мать русская. Был способным, дисциплинированным мальчиком. Когда началась война, отец отправил их с матерью в эвакуацию в Андижан. Учиться дальше не получалось. За плечами всего восемь классов. Устроился в чайхану мыть посуду. За это кормили и кое-что давали домой. Денег не хватало. Мать трудно переносила климат, болела.
В чайхане познакомился с Азизом. Симпатичный, веселый узбек хорошо говорил по-русски. Леву приметил, стал давать ему разные мелкие поручения, подбрасывал немного денег. Убедившись в Левиной честности и исполнительности, стал давать задания посерьезней. Раз в неделю надо отвезти на вокзал какой-то сверток, а оттуда привезти другой, поменьше. Денег Азиз стал давать больше. Содержимым свертков Лева не интересовался.
Стали они с матерью жить намного лучше. Но однажды, когда Лева вез сверток на вокзал, его схватили и отвели в милицию. Лева Азиза не сдал, сказал просто, что сверток ему дал какой-то узбек, они для него все одинаковые. А что в свертке — не знал. Это было правдой, ему поверили, но в камеру все же посадили, и то ли Азиз оттуда помог, то ли что другое, но вскоре Леву выпустили.
В камере с Левой сидел старик, которого все называли «техник». Он взял Леву под свое крыло, а когда Лева рассказал ему про свои свертки, «техник» рассердился:
— Ты, пацан, сам того не зная, наркотой занялся, не дело это. Люди от этого гибнут, грех это. А если хочешь деньги зарабатывать, запомни мой адрес. Я через год выйду, вернемся оба в Москву, ты, наверное, раньше, дай бог. Приедешь ко мне в гости, и я тебя научу благородному делу, и инструмент для этого необходимый изготовлю. Будешь толково действовать, не пропадешь, и, может быть, даже ни разу не сядешь. Только одно условие: работать будешь один.
— А что делать-то надо?
— Ювелирку брать будешь и оптом хорошему человеку сдавать. Жить будешь аккуратно, но от воровской братии не отказывайся, в чем надо — помоги. Но на дело ходить будешь в одиночку. «Один на льдине» — так это называется. Адрес запомнил?
Вскоре Леву выпустили. В чайхану он не вернулся и Азиза больше не видел. Кончилась война, отец прислал вызов, но мать не дожила до возвращения домой — умерла скоропостижно. Лева вернулся один. Отец очень постарел за войну, продал все имущество, работать не мог, так как почти ослеп. И Лева понял: надо ехать к «технику».
Старик жил в Черкизове, в частном доме. Обрадовался Леве, как родному. Сразу спросил, как насчет армии. На действительную службу Леву не взяли, частично из-за врожденного порока сердца, частично из-за отца. Велели идти работать или учиться.
— Работу или учебу надо такую подобрать, чтобы связать с командировками. Будешь ездить в другие города, там находить ювелирный магазин, изучать обстановку, способ проникнуть и т.д. Инструмент я тебе сделаю, который все замки открывает. Магазин возьмешь и, не заходя домой, все сдашь одному человеку в Малаховке. Явку тебе я дам. Денег дома много не держи, живи аккуратно, не шикуй. Дом внутри отремонтируй, отца откорми, подлечи как следует. Женщин имей, но жениться нельзя: семью подводить невозможно. Ну что, согласен?
Лева выучился на разъездного фо-тографа и стал «медвежатником-гаст-ролером».
Когда рассказывал все это мне, занимался ограблением ювелирных магазинов уже шестой год, и вполне благополучно. Привел дом в порядок, поставил на ноги отца. Завел любовницу Ларису, акушерку из 9-го роддома, настоящую русскую красавицу. Водил в ресторан, делал дорогие подарки, но жениться не обещал. Я-то знала, почему Лева не женится, но Ларисе это было неизвестно и непонятно. Особенно она стала настойчива, когда умер Левин отец.
Мы иногда встречались с Левой, и он все говорил о том, что совсем одинок и ему очень трудно с Ларисой. Кроме того, ему казалось, что «уголовка» идет у него по пятам. Я советовала ему завязать и жениться, на что он только тяжело вздыхал. Я считала, что Лева был достаточно богатым человеком, для того чтобы изменить свою жизнь, взять свою Лару и уехать куда-нибудь. Хотя бы на Украину. Кстати, там жили родственники его отца. Жениться, нарожать детей, работать фотографом и понемногу и незаметно тратить свое богатство. И естественно, забыть навсегда свою побочную деятельность. Но, видно, это было выше его сил.
Вскоре я родила второго ребенка и ушла в декрет. На какое-то время я потеряла Островского из виду. А вернувшись на работу, узнала, что недавно Иван Иванович осудил Иванову Ларису Васильевну за убийство из ревности гражданина Л.Г. Островского к пяти годам лишения свободы.
Вот что произошло. Очевидно, поссорившись с Ларисой, Лева привел домой проститутку. Кто-то позвонил Ларе на работу, и она, бросив своих рожениц, зимой, раздетая, в белом медицинском халате, прибежала в 3-й проезд Марьиной Рощи и, имея ключи от Левиной квартиры, ворвалась в дом. Проститутка лежала на диване, Лева снимал брюки. На столе стояла початая бутылка красного вина. Лариса схватила бутылку и раскроила Леве череп. Голая девица, залитая вином, перемешанным с кровью, с криками о помощи выбежала во двор. Лариса сняла свой халат, накрыла им Леву и села ждать милицию.
А Левино чутье не подвело его. Петровка действительно шла за ним по пятам. Через три месяца после его гибели в домик в 3-м проезде Марьиной Рощи приехали шустрые молодые люди в штатском на двух милицейских машинах. В домике жили другие. Но, невзирая на это, «опера» начали тщательный обыск, даже поднимали половицы. Не нашли ничего и уже собрались уезжать, когда к «старшему» подошел старичок и сказал: «Речку Тухлянку знаете? Так вот, у нас у всех там сараюшки есть. И у меня, и у Левки. Показать могу».
Бросились в сарай и довольно быстро обнаружили хорошо оборудованный тайник. А в нем три с лишним миллиона рублей и кое-какие золотые украшения (для Лары, наверное). Так закончил свою тридцатилетнюю жизнь Лева Островский, удачливый вор-медвежатник. «Один на льдине».
Глава 7
В СССР нет проституции, и быть не может...
Из газетной статьи
Прокуратура нашего района располагалась в самом центре Москвы, на улице Жданова (ныне Рождественка), в хорошем старинном доме. Прокурор района Морозов, помощники прокурора Гольдберг, Яковлева, следователи Рогов, Столярчук и другие — все эти милые люди благополучно занимали свои уютные кабинеты на первом этаже. А на втором жила вдова полковника то ли МВД, то ли КГБ, точно не помню. Была у нее небольшая квартирка по тем временам с вполне богатой обстановкой. С сотрудниками прокуратуры она дружила, была всегда доброжелательна. Одному из следователей, Борису, всегда одалживала денег.
Как-то пошел он отдавать ей долг поздно вечером, в связи с тем, что засиделся с каким-то делом. К его удивлению, всегда гостеприимная мадам в квартиру его не впустила, но опытным оперативным взглядом Борис успел заметить, что в первой комнате, которая была как бы гостиной, сидели в креслах четверо весьма импозантных мужчин и в руках у каждого был не то альбом, не то какой-то журнал. А из дальних комнат раздавался женский смех. Явно смутившаяся полковница взяла долг, пытаясь своим крупным телом загородить дверь в гостиную и приговаривая: «Всегда выручу, приходите, а сейчас извините, у м
Комментарии
Комментарии 1 - 2 из 2