Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Для низкой жизни были числа...»

Сергей Михайлович Казначеев родился в 1958 году в селе Ундоры Ульяновской области. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Доктор филологических наук. Работал в редакциях разных газет и журналов. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Москва», «Московский вестник», «Наш современник» и др. Автор семнадцати книг в разных жанрах. Лауреат литературных премий, в том числе имени М.Е. Салтыкова (Н.Щедрина). Член Экспертного совета Книжной дирекции Правительства Москвы — заведующий секцией «Москва в классической литературе». Живет в подмосковном Внукове.

Екатеринбургские заметки о стандартизации образования

«Свежая струя»

Вколготне повседневной жизни, которая последнее время редко внушает оптимизм, иногда так и подмывает бросить все и умотать куда­нибудь на край света. Мысль, разумеется, вздорная, но оттого не менее приставучая. Хорошо, если такое желание настигает тебя летом, в пору отпусков. А как быть, если на дворе конец ноября, впереди вся зима и депрессивному настроению конца не видать?

Но не все в мире так безысходно. Неожиданно в рутинное течение жизни врывается свежая струя. И вот поздно вечером в субботу тебе приносят из ректората деньги и документы, которые гласят, что в составе группы из четырех человек ты направляешься в Екатеринбург, на курсы по повышению квалификации. В понедельник предстояло ни свет ни заря вылетать из Домодедова. На подготовку и сборы времени практически не оставалось. Даже настроиться толком не успел.


Как повысить квалификацию?

Еще в полете мы с коллегами терзались в догадках: каким образом планируется повышать наш профессиональный уровень? Неужели на Урале лучше, чем в Москве, умеют определять стихотворные размеры, разбираются в тенденциях современной критики, знают современную немецкую литературу, умеют вести творческие мастерские? В это было трудно поверить: слишком уж специфическая образовательная атмосфера изначально сложилась в Литературном институте — вузе, единственном в своем роде, боготворимом его счастливыми выпускниками и недолюбливаемом теми, кто не смог преодолеть барьер творческого конкурса. «Чему же нас будут учить? И как?» — в один голос недоумевали мы. Однако было решено: поживем — увидим.

И вот после бессонной ночи в аэропорту и перелета мы заселились в гостиницу. Практически все выданные деньги ушли на оплату номера, а суточные были определены весьма своеобразно: примерно 100 рублей в день. Как прожить на эту сумму — о том могут ведать лишь чиновники из структур, организовавших курсы. Затем отправились на занятия в аудиторию УрФУ — Уральского федерального университета имени первого президента России Б.Н. Ельцина. Это как­то насторожило. Сказать по правде, первое время было нелегко въехать в суть лекций. Официальный, несколько сухой (для человека, привыкшего к гуманитарным дисциплинам) стиль преподавания, громоздкие формулировки, сложно устроенные диаграммы и схемы, много новых слов и не очень знакомых имен: таксономия, квалиметрия, Блум, Деминг, Дьюи, Маслоу, Татур... Впрочем, об этом чуть позже.


«Катер»

Сгородом тоже освоиться удалось лишь дня через три. Поначалу даже со сторонами горизонта были проблемы; сама планировка Екатеринбурга не складывалась в единую картину: даже когда купил городской атлас, не сразу все встало на места, хотя топографическим кретинизмом раньше я никогда не страдал. Любопытное впечатление производили местные люди. Не все, конечно, но многие. По сравнению с Москвой странно неторопливые, «тормозные», что называется, тепленькие. Мужики и бабы в массе своей несколько зачуханные, зашуганные. Посмотришь пристальнее — отводят глаза. Кажется, что им самим стыдно за свое нынешнее положение, но изменить что­либо они не в состоянии.

Пишу об этом не для того, чтобы обидеть или унизить тамошних людей. В их нынешнем состоянии, собственно, их личной вины нет никакой. Строго говоря, депрессия и безнадега стала отличительной чертой нашего общества с начала так называемых демократических реформ. Просто в Екатеринбурге эти общие истины были неожиданно явлены в самом сконцент­рированном, сгущенном виде.

Снега в декабре там было маловато даже по сравнению с Москвой, климат резко континентальный, постоянная нестыковка с природным и установленным временем: и светает, и смеркается, когда не ждешь, — большое спасибо бывшему президенту, одним из немногих деяний которого было сокращение часовых поясов. А главное — почти беспробудная безнадега, отсутствие какой бы то ни было социально­экономической перспективы. И это в районе города, где сосредоточены университеты и институты! Но даже студенты и аспиранты — завтрашний цвет нашей науки — нахохленные, сгорбившиеся и неулыбчивые. Что же нужно сделать, чтобы они заулыбались и расправили плечи? Да все то же, до чего никак не додумается наше правительство: социальные гарантии, надежные перспективы, «уверенность в завтрашнем дне». Увы, даже молодежи об этом приходится только мечтать... А рядом, на обледеневших тротуарах, ни к селу ни к городу — девчушки­барби (уральский вариант) в мини­юбках, ажурных колготках и на длиннющих шпильках.

Потом во время прогулок по городу стал замечать, как из ворот и скверов осторожно и словно виновато выглядывают жерла танков, артиллерийских орудий и другая военная техника — напоминание о былой, несгибаемой оборонке. Что сейчас творится на овеянных славой предприятиях­гигантах — даже представить страшно. В 90­е район «Уралмаша» прославился невиданными по кровопролитию бандитскими разборками. Теперь и эта дурная слава обветшала. Что с нами стало бы, начнись та война сегодня, — страшно подумать.

В молодежном сленге уральцев временами звучало любопытное обозначение родного города — Катер. Когда же этот «катер» снимется с якоря и отправится к новым горизонтам?

Уральцы, по армейским воспоминаниям, представлялись мне несколько другими. То были в основном немногословные, уверенные в себе, добродушные крепыши. Неужели за несколько десятилетий народ так измельчал, скукожился, одрях? Некоторый смутный комплекс неполноценности проглядывает порой даже в остроумных и талантливых выступлениях ребят из здешней команды юмористов «Уральские пельмени». Не упрекаю я здешних людей, а искренне сочувствую и глубоко скорблю. И только в похожей на дворец замечательной муниципальной бане (по цене билета, веника и относительному комфорту в Москве ничего подобного не найти) довелось увидеть строевой лес первоклассного человеческого материала: спокойные, плечистые гиганты, неторопливые и самодостаточные, как здоровяк­киногерой Саша с «Уралмаша», сыгранный гениальным Борисом Андреевым.

По прошествии некоторого времени Екатеринбург, конечно, увиделся мне не столь мрачным, как в первые дни пребывания. За двенадцать дней (особенно если по шесть часов сидишь в аудитории и сочувствуешь своим студентам — нелегкая это работа!) в характер миллионного города не вникнешь. У него есть свое неповторимое и вовсе не угрюмое лицо.

Поражает, например, обилие нестандартных и порой непостижимых памятников. Тут и безумный Свердлов, который чешет куда­то мимо оперного театра. Тут и человек­невидимка, и кузнец в компании пса и коня, и проводница со стаканами чая в подстаканниках, и сантехник, выглядывающий из люка, и фронтовой связист, самодовольный банкир, и группа «Битлз», выполненная из гнутого металла, и даже компьютерная клавиатура. Екатеринбуржцев остроумием Бог не обделил, и некоторым изваяниям они дали меткие неофициальные имена. Так отцов­основателей города Татищева и Геннина, по свидетельству краеведа Светланы Кулешовой, молодежь прозвала Бивисом и Батхедом, выполненного в экспрессивной манере Пушкина наделили сразу двумя названиями: «Пушкин на скейтборде» и «Пушкин­каратист», а выразительный монумент Седому Уралу назвали «Волшебником Гэндальфом» из «Властелина колец».

Вообще­то лично мне импонируют такие лишенные ненужного пафоса вещи, хотя в Москве их пока немного и набор персоналий представляется однобоким: Высоцкий, Окуджава, Никулин. Несколько лет назад я публично высказал идею сооружения рядом с общежитием Литинститута, на пересечении улиц Руставели и Добролюбова, скульптурной композиции из двух фигур — Н.Рубцова и Ю.Кузнецова, изображающих знаменитый диалог возле чайника на кухне. Писал об этом, но особой поддержки, кроме нескольких устных согласий подписать такое воззвание, не получил. Впрочем, это разговор особый.


От Романовых до Ельцина

Путем долгих, мучительных рассуждений удалось сделать выводы. Для города, где началось восхождение к власти Ельцина, это показалось в высшей степени симптоматичным. Как рассказал мне один любитель крепких напитков из интеллигентов, вышвырнутых из жизни, возле рюмочной, на этих местах проходят тектонические разломы земной коры и обретаются следы многочисленных языческих капищ. Да, в таком вот ключе мыслят у нас «алконавты», что закономерно в стране, где чиновники изъясняются по фене. Версия, конечно, любопытная. Но почему­то показалось, что более справедливым было бы предположение, что все наблюдаемое — последствие злодеяния века: ритуального умерщвления и тайного захоронения останков царского семейства.

Несколько раз побывав в Храме на крови и у Ганиной ямы, я обратил внимание, что и простые горожане, и экскурсоводы рассказывают о тех событиях с каким­то глухим раздражением, с неохотой и как будто из­под палки. При этом имена Якова Юровского, Шаи Голощекина, Петра Войкова практически не упоминают, о распоряжении из столицы говорят вскользь, зато охотно рассказывают о полоумном русском чекисте, который позднее водил первые экскурсии по местам «боевой славы». Согласно такой логике, получается, главными виновниками убийства Николая IIи его домочадцев была не ленинская клика, не бундовский радикализм, не поборники масонских ритуалов, а местные рядовые исполнители, люди больные и недалекие. А вот о квартале в центре города, где в 20­е годы расселились столпы новой власти, здесь говорят почти с придыханием и странной нежностью: «городок чекистов». Это, мол, памятник архитектуры. Конструктивисты, забодай их корова!

Своеобразно относятся земляки и к Ельцину. Молча. Точно и не рулил он здешними коммунистами, не рушил в 1977 году Ипатьевский дом, не отсюда нырнул в мутные воды перестройки, чтобы вынырнуть в самом ее эпицентре, послужив символом и знаменем предстоящего государственного разора. И виноваты в таком отношении к жупелу антинародных реформ, конечно, не сами уральцы: такова, как всегда и везде, методика компрадорской, воровской, космополитически настроенной власти — заставить местное население расковыривать собственные болячки, винить во всех бедах себя и своих сородичей. Так и я, в свою очередь, приезжая в родные симбирские пенаты, не столько горжусь созданиями Карамзина, Гончарова и Пластова, сколько стыжусь подрывных, антигосударственных идей и беспардонного поведения Ульяновых­Бланков и Керенского...

Вспоминая уничтожение царской семьи, снова и снова обращаешься к памяти последнего русского императора. Иногда приходится слышать: в ту пору Николай II уже не был императором, так как отрекся от престола. Нет, друзья мои, царь — это звание пожизненное! Не перестаем же мы считать олимпийским чемпионом того, кто ушел из спорта. Да и отречение было подневольное. «Бедный, бедный» — определение это годится не для одного Павла. Николаю было трудно создать себе выигрышный образ на фоне могучей фигуры Александра III, а тут еще Ходынка, русско­японские неудачи, череда революций, бешеная активность террористов и масонов, неумелая работа жандармов, а главное, страшная, невиданная доселе кровопролитная война. Рискую сорвать на себя критику историков­ортодоксов, но ведь Николай Александрович медленно, но верно вел страну к победе, и она была близка, если бы не деятельность большевиков­германофилов, которые в конце концов и убили самого царя.

Конечно, фигура непростая, лич­ность амбивалентная, но отрок Алек­сей­то чем провинился, но ангельских девочек, по госпиталям утиравших слезы раненым и калекам, за что? Они в итоге простили своих мучителей, но память царя, и при жизни нещадно, унизительно критикуемого, сегодня продолжает поливаться ушатами грязи. Бедный, бедный... А ведь последствия злодейского акта приходится расхлебывать и поныне. Как сказал Глеб Горбовский:

 

За что? — несется крик неистов. —
За что нам страшный жребий сей?
За то, что в грязь, к ногам марксистов
Упал царевич Алексей...


У Ганиной ямы

По дороге к месту захоронения останков царской семьи лишний раз довелось убедиться в таинственности топографии здешних мест. Юровский и его подельники, словно слепые вожди слепых, блуждали и тыкались в уральских лесах между болот и брошенных шахт. Да и названия­то чего стоят: Ганина яма, Поросенков лог... Сегодня продолжаются споры, то ли это место, те ли останки. Пусть судят эксперты. Важнее знать, что были мучители и мученики. И каждому нужно воздать по делам их. Но, впрочем, что я все о грустном. Вот на месте захоронения поднимается монастырь с бревенчатыми приветливыми храмами, вот целая стена с теплыми, человечными фотографиями царя и его фамилии, вот высокий крест, поставленный Викой Цыгановой, вот лавка с церковной утварью и памятными артефактами. Монахов пока немного, но мерзость запустения явно отошла от этих мест, и хотя бы это внушает некую надежду на лучшее, веру в то, что жертва была не напрасна.

Мы приехали к Ганиной яме как раз в тот воскресный день, когда шло голосование по выборам в Думу. Не знаю, как коллеги, а я открепления не брал — слишком уж скороспелыми были сборы — и гражданского долга исполнить не мог. К полудню выглянуло солнце, потеплело, и подумалось: хватит плакать и стенать — у нас и так уж вся литература съежилась до размеров жанра плача по русской земле. Захотелось как­то подбодрить сотоварищей по курсам, и я поделился с ними случайным экспромтом:

Когда у Ганиной мы бездны
Стояли, не скрывая слез,
Скорбел и наш народ болезный
И к урнам бюллетени нес...

Но, по­моему, юмора не поняли. А выборы — что же, они состоялись и без нашего участия. Ну, подбросили там голосов партии власти. Разве когда­нибудь у нас было по­другому? Не стоит разговор заводить и бегать по «болотным» митингам по столь ничтожному поводу.


Квалиметрия и таксономия

Так зачем же на курсах собрали людей из разных уголков России — от Питера до Дальнего Востока? Поговорить о модернизации образования и управлении его качеством. Квалиметрия и есть дисциплина, изучающая измерение качества. А таксономия, соответственно, иерархический принцип в какой­либо структуре, в данном случае — в системе образования.

Как модернизируется и управляется наша высшая школа в последние двадцать лет, объяснять не надо. Как раз с ельцинского правления и начались ее тотальная деградация и широкомасштабная бюрократизация, достигшая высшей точки в годы властвования министра Андрея Фурсенко. Впрочем, падение качества тоже должно и нужно уметь измерять.

А для этого уже Министерство образования и Рособрнадзор, суровые и влиятельные инстанции, разработали многочисленные рекомендации, методички и постановления. Принципы ЕГЭ, дистанционного образования и тестирования — из этой оперы. Министерство шлет нам свои приказы, мы студентам — формуляры, те ставят цифры, галочки, крестики, прямо как неграмотные. Происходит циркуляция бумаг или даже — электронных сообщений. Никто никого в глаза не видит. Красотища! И с отчетностью все в полном ажуре.

За последние годы преподавателям приходилось разрабатывать и вочеловечивать такое количество всевозможных форм, программ, планов и журналов, что голова буквально идет кругом. Не говоря о том, что вместо подготовки к лекциям ты вынужден заниматься всей этой бухгалтерией. Выходит так: если стараться проводить реальные занятия со студентами интересно и содержательно, но махнуть рукой на ту писанину, которую требуют бюрократы, ты будешь на плохом счету со всеми вытекающими. А те юные доктора и доценты, которые навострились виртуозно заполнять рапортички, ходят в отличниках. Один из преподавателей на курсах так и сказал: если преподаватель сделал благое дело, но не записал в журнал — значит не сделал. И наоборот. Так кого же мы пытаемся обманывать? Чиновников из разросшихся контролирующих структур? Но их, во­первых, не обманешь. А во­вторых, бумажные потоки — их естественная среда обитания, они и перед своим начальством сымитируют самую кипучую деятельность.

Парадокс в том, что начальство на всех уровнях не интересует, чем конкретно занят преподаватель, лишь бы гладко на бумаге. В нашем институте много лет работает специалист по французской литературе. На лекциях он вдохновенно и изысканно рассказывает о Лотреамоне, о Жераре де Нервале, о Вилье де Лиль Адане, о Реми де Гурмоне. А когда сессия на носу, аудитория с удивлением обнаруживает в экзаменационных билетах вопросы по творчеству Бальзака, Стендаля и Флобера. Замечательно, когда лектор увлеченно говорит о том, что ему дорого и близко. Своей эмоциональностью он заражает студентов. Но как быть с программой? Лишь бы гладко было на бумаге — значит, надо составить отчет так, чтобы темы курса были разобраны в полном объеме.

Но суть не в данном конкретном случае. Речь о другом. За выступлениями о качестве и стандартизации забыли о живой душе образования, об индивидуальном подходе, о радетельном выращивании и формировании неповторимой личности, а она должна быть прежде всего разносторонней. Ныне нам предлагается штамповать потребителей. Бывший министр Фурсенко так об этом и выразился. Оно бы ничего, но где тогда взять производителей­то? Опять идти на поклон к Китаю и Турции? Такая вот получается квалиметрия.


Где нынче новаторы?

На заре перестройки у нас вовсю гремели имена педагогов­новаторов. Амонашвили, Ильин, Шаталов, Щетинин... У меня тоже вышла в «Молодой гвардии» книга об одном таком человеке — А.Пазухине. Их знали по всей стране, они собирали огромные залы во время публичных выступлений, их воспитательными методами и учебными теориями восхищались коллеги, ро­дители, ученики. А потом внезапно их как будто волной смыло. Ау, где вы? Нет, конечно, президент и правительство вспоминают об учителях и других работниках просвещения, но педагогов­новаторов нет как нет. Потому что всех стали стричь под одну гребенку, и те, кто выделяется на общем уровне, стали не нужны. Как не нужен и продукт педагога­новатора: неординарная личность. Кого мы можем назвать, кроме тех случаев, когда знакомы с этим человеком лично? Е.Бунимовича и И.Кабыш, да и то не за их профессиональную, а скорее общественную работу.

Есть, правда, на канале «Культура» цикл передач, где перед слушателями выступают известные лекторы по разным научным дисциплинам. Запомнились, например, занятия, проведенные сотрудниками Литинститута И.Волгиным, А.Орловым, А.Ужанковым. Но ведь там, на ТВ, разовые мероприятия, а это немного другое.

На екатеринбургских штудиях слово «новаторство» звучало нечасто, да и то в таком контексте, как разработка новых формуляров и методик. Немодно быть новатором, когда над всеми процессами довлеет его величество стандарт, а из­за его широкой спины стыдливо выглядывают два его близких родственника — стереотип и шаблон.

Ближе к окончанию курсов лекционные занятия нередко переходили в семинарские. Довелось поучаствовать в диалогах и нам. Когда слово было предоставлено мне, то, признав значимость и нужность общих подходов, я указал на то, что в нашем институте и преподаватели академических дисциплин, и мастера творческих семинаров прежде всего нацеливают своих питомцев на отказ от стереотипов и стандартов, требуют от них индивидуального, личностного мышления и самовыражения. Времена ненормативной эстетики Аристотеля давно прошли; кому нынче будет интересен шаблонно работающий писатель, равно как и художник, артист, музыкант. Эту точку зрения поддержал коллега Сергей Толкачев, рассказавший об отношениях будущих литераторов с мэтрами. Надо сказать, наши выступления вызвали живой отклик. И руководители курсов, и слушатели с интересом расспрашивали об организации у нас учебного процесса. «Да, это очень интересно! Ваш стиль преподавания правилен! У вас специфический вуз! — таков был общий тон участников диалога. — Но выполнять наши требования и заполнять отчетные документы вам все равно придется!!!»


Дефицит идеологии

Как же мы дошли до такой ситуации, когда живое древо воспитания и образования зачастую подменяется сухим и бездушным цифровым и формальным подходом, тестами, рейтингами и отчетами?

Ответ на этот вопрос следует искать опять­таки в идеологической сфере. После черного дела общественно­го­су­дарственной деконструкции — грубого и непродуманного слома советской системы в начале 90­х годов реформаторы опомнились и с удивлением обнаружили страшный провал: полное отсутствие хоть какой­нибудь официальной идеологии. Уваровская триада «Православие. Самодержавие. Народность» и коммунистические принципы никого не устраивали. Лакуна требовала немедленного восполнения.

С самых высоких трибун был брошен клич: России срочно нужна новая национальная идея. Но усилия тех, кто взялся за это благое деяние, оказались бесплодными.

Нельзя сказать, что образовавшийся духовный вакуум ничем не восполнялся. В народное сознание исподтишка, втихомолку вбрасывались всевозможные вредоносные лозунги. Скажем, бухаринский призыв «Обогащайтесь!» или плебейский слоган «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» и, наконец, девиз олигархов всех стран «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» (последняя сентенция, кстати, напрямую направлена против людей интеллектуальных профессий). Однако даже самые рьяные сторонники западной демократии не решились выдвинуть подобные «истины» в качестве национальной докт­рины.

Пришлось снова обратиться к опыту закордонных мудрецов. И тут взгляд наших реформаторов упал на изыскания представителей позитивизма и прагматизма. Идеи предельной рационализации жизни и изгнания из нее религиозных, духовных и эстетических компонентов упали на благодатную почву новых российских чиновников, которые обнаружили, что проще и безопаснее судить о происходящем в стране и мире с помощью цифровых технологий. Количественные характеристики любого процесса, на чем во многом основываются философские и психологические выводы Дж. У. Джемса и особенно Дж. Дьюи, были взяты в качестве средства организации и учета любых сфер жизни. Каждый элемент жизни подлежит исчислению. Формализация жизни людей нужна и полезна. Деньги, вернее, их количество решают все и всегда. А совесть, честность, душа, доброе слово? Для прагматиков это все — назойливая мелочь, ибо такие понятия нельзя измерить. Вздор! Для Дьюи, положим, было нельзя, а для Розанова, Бердяева, Булгакова, Флоренского, Ильина, Лосева именно эти категории и имели истинный смысл. Неужели их философия менее научна, чем бездушная цифирь? Но свидетельствовал же Николай Гумилев, что «для низкой жизни были числа...». Для высокой необходимо Слово. И как же горько наблюдать, как сегодня цифра безжалостно теснит Слово!

Наиболее выигрышными и справедливыми нехитрые постулаты прагматиков показались братьям Фурсенко, один из которых внедрял схожие методики в футболе (здесь прискорбные результаты, как легко убедиться по нашей сборной и клубным командам, налицо), другой — в образовании, о печальном состоянии которого не говорил только ленивый. Заемная идеологическая схема, внедренная на русской почве, в очередной раз показала свою бесплодность и даже вредоносность.


В тисках Болонского процесса

Образовательная концепция российской высшей школы, как говорится, на своей шкуре испытала влияние европейских организационных тенденций. Вспомним вкратце, как все это начиналось. В 1999 году в итальянском городе Болонья встретились представители европейского высшего образования (29 стран), чтобы выработать единые подходы для своей профессиональной деятельности. Унификация некоторых формальных требований к этой сфере, разумеется, была нужна, и профессура утвердила ряд существенных установлений. К этой декларации стали присоединяться все новые и новые члены. Всем хотелось, чтобы дипломы их университетов принимались и котировались наравне с флагманами высшего образования. С 2003 года участником так называемого Болонского процесса стала и Россия (сегодня к подписанным соглашениям присоединилось 47 государств, включая Казахстан).

Надо ли говорить о том, что присоединение к этому движению вызвало дополнительный поток формальных преобразований и переделок? Взять хотя бы непродуманный переход на четырех­ и шестигодичную систему подготовки. Над званиями «бакалавр» и «магистр», механически перенесенными на отечественную почву, уже отсмеялись. Ведь как понимать магистра литературы в нашем вузе — он кто, готовый писатель, достойный стать членом Союза писателей? Пусть так, хотя здесь все зависит от таланта. А бакалавр тогда кто? Графоман, что ли? В технических и естественнонаучных областях, вероятно, это разграничение имеет свой смысл. Но, слава богу, в отдельных случаях согласились, хотя и не без борьбы, сохранить и традиционную, пятилетнюю схему.

Но это еще не все. Зачинатели Бо­лонского процесса не только регламентировали профессиональные обязанности преподавателя. Они обсудили и утвердили его статус. Например, минимальный размер его вознаграждения в зависимости от круга обязанностей — называть его здесь неловко, если знать, что сегодня большинство наших профессоров и доцентов получают совсем другую заработную плату. Кроме того, был определен максимальный объем аудиторных занятий, что вполне справедливо: ученый должен иметь время для написания книг и статей, а если человек слишком много выступает, то чаще всего он меньше пишет (как сказал в пику Маяковскому Олег Кочетков, «землю попашешь — стихов не напишешь») и занимается повышением своего интеллектуального уровня. А каков может быть авторитет у человека, который из года в год читает одни и те же лекции?

К сожалению, высшие инстанции российского образования приняли в учет только обязанности преподавателей (планы, нагрузка, программы, отчеты), а об их правах иметь достойный уровень жизни (заработок, возможность ездить в командировки) вспоминают нечасто. Вряд ли министерские получают как институтские. Замечательный актер из «Уральских пельменей» Вячеслав Мясников игра­ет математика, который не может понять, почему у бухгалтера, закончившего двухнедельные курсы, зарплата в десять раз больше, чем у него. «Почему», «почему»! По таксономии, стало быть...

Впрочем, и в России, и на Западе (в том числе и в самой Италии) все больше людей, которые скептически оценивают итоги Болонских соглашений. В самом деле, подведение учебных заведений под единый ранжир приводит к их усреднению, излишней унификации. Выстраивание университетов по иерархическому рейтингу приводит к тому, что преуспевают те, кто может себя хорошо подать, заводит богатых спонсоров, умеет впечатляюще отчитаться (а тут столько возможностей пустить пыль в глаза!). Те же вузы, которые работают оригинально, нестандартно, не укладываются в общепринятые рамки, чаще всего оказываются в числе отстающих.

Попробуйте определить рейтинг Царскосельского лицея, и он окажется плетущимся вослед заштатным европейским университетам. Нужен пример поновее? Пожалуйста! Родной Литературный институт имени А.М. Горького не приближается к рейтингам ведущих учебных заведений. А ведь он при скромной численности обеспечивал обильное присутствие выпускников среди литературной элиты советского и постсоветского пространства, большинство руководителей современных «толстых» журналов — тоже наши люди. Если взять количество публикаций, научных, художественных и публицистических, «на душу населения» преподавателей и студентов, то и тут ему трудно составить конкуренцию.

Наверное, в унифицированных мерках есть свой смысл. Например, при аттестации коммерческих вузов, которых наплодили сверх всякой меры, а тут грянул демографический кризис. Но в гуманитарной и творческой сфере учебные заведения не должны быть близнецами.


* * *

Не хотелось бы видеть мир в темном свете, хотя проблем, как видим, хватает. На курсах было много интересного и полезного. Запомнились яркие, квалифицированные лекции таких ученых, как О.Ребрин, С.Солонин, Л.Кузина, Б.Семенов. Информация, воспринятая от них, станет руководством в выполнении тех рескриптов, которые неустанно насылают на нас образовательные начальники, а главное — психологически подготовила к тому, что поток бумаг и распоряжений будет продолжаться: нужно стоически переносить бюрократический натиск.

И вообще, в Екатеринбурге много было интересного, хотя и не с первого взгляда. «Катер» приглянулся мне, захотелось побывать здесь еще. Появилась надежда, что он причалит к благодатным берегам. Того же хотелось бы пожелать и нашему образованию, хотя для исполнения этого потребуется много усилий.


Декабрь 2011–сентябрь 2012





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0