В западне прибрежного заката
Сергей Викторович Попов родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Москва», «Арион», «Интерпоэзия», «Молодая гвардия» и др. Автор десяти книг стихов и прозы. Лауреат нескольких международных и российских литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.
* * *
Нахлобучен на башни
новостроек окрест,
дым надежды вчерашней
все глаза тебе ест.
Все нутро тебе студит,
воду в ступе мутит.
Ни черта не избудет
и не предвосхитит.
Разве переиначит,
перемелет, пробьет?
А морочит, портачит,
на протравку берет.
Сыплет морось на льдины,
вышибает слезу —
с верхотуры едины
все угодья внизу.
Он объял силикатный
гладкобокий кирпич.
О дороге обратной,
знамо дело, не хнычь.
Не кичись неуменьем
покидать времена.
Чай с домашним вареньем
выпей, мальчик, до дна.
Да прощупай намесы,
пересиль неуют.
Что за мелкие бесы
спать тебе не дают?
Древенеешь и видишь,
как с водой заодно
обольстительный китеж
заполняет окно.
* * *
В ближней церкви не крашен алтарь.
Бабки крестятся строго.
Клочья просини, рваный январь,
Ледяная дорога
То петляет по склону, то ввысь
Вдруг возносится круто.
Вот тебе заморочки сдались
Снегового маршрута.
Нет, и вспыхнет вверху бирюза,
Прянут блики по льдинам —
Что твои перед светом глаза
В миг родства с Триединым.
* * *
Посиделок по кухням растаял галдеж.
Размалиненных спорщиков скисла слюна.
Пробегает предутренней трезвости дрожь,
от братаний ночных остывает страна.
Остывает от песен струна на колке.
Остужаются сны в никаких головах.
Не спросясь, уплывают себе налегке,
леденеют, бледнеют и меркнут впотьмах.
Воцаряется холод, дымится мороз.
Пробирается стужа по старым дворам.
Западают сердца приподъездных берез.
С коченеющих веток слезает кора.
Вихревым наждаком зачищается жесть
неподсудного солнца, подспудного дня.
Все, что было, — бело. Все, что сбудется, — здесь
заметенному за ночь ничуть не родня.
Никакая не ровня, не шалая ветвь
перемерзшего дерева прежних удач.
Ничему не укор, никому не ответ,
ни прощальная речь, ни бессмысленный плач.
Подрастающий иней на тусклом стекле,
где повыжжены намертво страх и печаль.
Свет небесный в морозной колючей золе —
обложная оконная ровная сталь.
* * *
Какая с нами тьма простилась,
какой повыветрился свет!
Не поддавайся,
сделай милость,
тому, чего на свете нет,
тому, что в горле бродит комом
и как миндалины болит,
а все в диагнозе искомом
лишь катаральный тонзиллит.
Но оттого ль не молвить слова —
в огне гортань, в ознобе кровь —
перебиваешься, и снова
не получается, и вновь
карбид, профкомовская елка,
всеклассный грипп,
фруктовый Крым…
Не отыскать уже осколка.
Обертки блестка будет им
по дошлой памяти носиться
на остужающем ветру.
Вино, гвоздика и корица —
и значит, весь я не умру,
назло глухой температуре,
что валит походя с копыт
на выцветающей натуре
в краю, что богом позабыт.
* * *
Черные, бордовые разводы.
У моста речные теплоходы.
Августа последние часы.
Новостроек выморок фонарный
на крови языческой, янтарной
водоема средней полосы.
В западне прибрежного заката
отражений злая стекловата
от финифти нефти на плаву
яростно корябает по небу,
укоряя душу и утробу
тем, что умираю и живу.
Корабельный крик похож на птичий —
или это равенство обличий
на предельном выделе тепла.
Длинноклювых кранов развороты.
Встречных чаек гибельные ноты.
Осени небесная зола.
Резво разоряется из рубки
про ветра побед и еврокубки
радио в казенном кураже.
И сигналит фара носовая,
что темна волна голосовая —
заповедны высверки уже.
Что словам не писаны значенья,
что сердцам опасны попеченья —
все в крови над крапчатой волной.
Все острей и ярче сигарета,
все трудней видны от парапета
масло света, деготь водяной.
* * *
Огрузлый август задрожит,
прилежной ржавчиной прошит,
затравятся ветра.
И реже станется уже
погожий день на рубеже
меж присно и вчера.
В пустой тоске заподлицо
катать укромное словцо
вчерашнику с руки.
Скрести небритую скулу,
упрямо пялиться во мглу
с ладони у щеки.
И видеть транспорт гужевой
за пеленой предгрозовой
в окрестном сосняке.
И все ж немного погодя
успеть до позднего дождя
промяться налегке.
Проделать сумеречный путь
до станции какой-нибудь,
забиться под навес
и долго слушать темный шум,
как будто выгадает ум
грудную речь небес.
И занеможется стволам,
что с постояльцем пополам
косую сырость пьют,
и растревожатся верхи
грозой с неведомой реки
на несколько минут.
* * *
На прежнюю пряжу надежу
себе не запишешь в зачет —
сквозь полупрозрачную кожу
прозрачное время течет.
И ток пробегающей тенью
неверную кровь холодит,
и воздух подобен растенью,
и тень по соцветьям летит.
Цветы колдовства и удачи
и парок спокойная злость.
Могло обернуться иначе,
но именно этак пришлось.
Единственно так оказалось —
озябнуть на здешнем ветру
и — самая малая жалость —
навечно забыть поутру
видений ночные громады,
могучую радугу слез,
невытертый след от помады
и хвои венковый начес,
всю жизнь в зоревом отпечатке
на сизом оконном стекле,
небесную тень на сетчатке,
чудесные блики во мгле.