Обман

Он встал на краю тротуара. Бы­ло два часа дня, лупило июнь­­ское солнце, но от сизой дымки на узком пространстве между домами казалось, что уже вечер. Человек смотрел поверх автомобильных стекол, как партизан в мутную болотную водицу: пить - не пить? Гуща дрогнула, случилось робкое движение. Он поднял тяжелую руку, выкинув большой палец. Ноготь был степенно отпущен. Но и все его ногти были длинные, хоть и чистые. Волосы, черные, прямые, были долгими на голове и на лице. Большие жалостливые глаза. Пиджак коряво-коричневого вида сосновой коры. Под пиджаком васильковая рубашка. Мятые черные брюки. На ногах разношенные черпаки. Левое большое плечо ревниво пригибала огромная спортивная сумка. Он держал руку без шевелений, уверенно, с выставленным большим пальцем. Но никто не клевал... Тогда он махнул рукой, говоря себе: «Черт, поеду на метро...» Хо­тя, конечно, нет, этот человек не чертыхался. Ведь пояс, державший его мятые брюки, покрывали выпуклые буквы. (Мужские ремни с отпечатанной молитвой - такие во множестве выпускают, слова доступны и слепому, если при слепоте он разберет церковнославянский узор.) И тут добыча вильнула. Черный джип. - Куда, бать? - Шофер всем телом тянулся от левого руля к тротуару. Белая рубаха, под горлом красный галстук. - Таганская, двести, - с присвистом, в одно слово сказал путник, каждым волоском напрягшейся бороды закалывая мозг бомбилы и масленым взглядом пятная его нестерпимый галстук, и убежденно добавил: - Красная цена! - «Красная»... Я тебе не чебурек какой, я город знаю свой. Давай по-нормальному. Триста, батя. - Двести, - повторил ловец, игривым краем слезного глаза приметив, что сзади тормознула и выжидает другая машинка. - Не по дороге! - тонированное стекло взмыло вверх, сделав черное авто непроницаемым. На освободившееся место подрулил сиреневый «жигуль». - Двести, до Таганской, - нагнувшись к кабине, сказал путник. - Дрюг! - Поплыли сизые губы. - Ты - мой дрюг! - Ярко мигнул золотой зуб. На смугло-медовом, вязком лице раздувались ноздри. - Пятьсот, дрюг! Это - дрюгу... - Триста, - ласково решил человек, спины не разгибая. Сзади бибикали. - Ладно, садись. - лицо скисло. - Не москвич, а? Человек забросил сумку назад и водрузился спереди. - Монах я. - Малахов? - гортанно переспросил водила. - Куда ты, сука, едешь! - Дернулся он на проскользнувшую перед ним тачку и выругался. Открыл дверцу, харкнул в асфальт, с грохотом захлопнул железо. Впереди из дымчатой гари сплошь краснели огни автомобильных задов, как давленые спелые помидоры. - Не русский, а? - Почему? - Не похож. - Ну, есть какие-то крови, украинская, татарская. Ты сам откуда? Имя страны звякнуло жестянкой. - А я белгородский... - Ну, давай езжай, гад! - закричал водила, жаля пятерней клаксон. Они миновали светофор, но, въехав на мост, опять встали. - Много получаешь? Монах посмотрел на сизого водилу, всего в синей джинсовой одежке, и отчего-то решил смолчать. Ему показалось унизительным подать сейчас голос. Ругань ранила слух. Чувствуя себя ослабевшим, прикрыл глаза. И тотчас заструилась речка сквозь закат, румяная, как щека велико­светской великанши, наморщенная ветерком, как при гигантской улыбке. Магический треск стрекоз, нервных перед сном. Опасные, но притупленные сумерками лезвия осоки. Он держит скользкую удочку. И вдруг она резко - прыг! прыг! бах-бах! Разрастаясь! Стреляя током! До кости! Ура, клюет!.. - Не спи! - водила толкал его локтем. - Ах... Чего? - Много платят тебе? - Много! - возгласил пассажир и грозно заглянул в чужие глаза, отчего те сразу сузились, застилаемые темным медком радушия. - Жена-дети есть? - Я же сказал: монах! Он протер глаза, и в глаза вернулась жалость. «Надо бы добрым внушением, вразумляя...» И зазвучала в памяти рождественская песенка, которую детки из воскресной школы возбужденно пищат: «Все мы люди грешные, ты один святой...» И этот тоже человек, только заблудший, но Создатель один у нас... Один. У нас. От гудения, покачивания и запашка бензина хотелось спать крепко. Водила тоже присмирел, словно застыженный какой-то новостью. Пробка разболталась. - Ты это... поп, а? - По бороде не видно? - пассажир беззащитно усмехнулся. - У меня отец верил! Раньше мало верил! Стариком стал - мечеть! Намаз! Он в мечети упал! Инсульт! Он на постели лежал и каждый день, каждый день кричал: «Давай поднимай! Молитва!» Или я, или брат его поднимал! У тебя Иисус, у нас Иса. Был пророк такой, а?.. - Спаситель. - А? - У вас пророк, у нас Спаситель. - А мне верить времени нет. Знак повесил. Мечеть. Маленькую. Влезли ночью. Радио было, вырвали! Радио слушать любил! Радио «Алла». Не знаешь? Пугачева поет. И мечеть мою снесли. Зачем? Зачем Аллаха оскорбили? - Нашего Бога звать по-другому, - затекшим голосом заметил монах, тщетно пытаясь вытянуть ноги. - А тебя как звать? - метнулся ребячливый взгляд. - Макарий. - Ахмед. Ты какого года? - Семидесятого. - Шестьдесят девятый! Одинаково! Семья дома, жена, дети, двое, я сюда приехал, деньги зарабатываю, посылаю домой. Дорогой город! Пух, - показал Ахмед в открытое окно. - Это не пух, это гниды летают жирные! День в пробке торчу. Пух... Голова в гнидах. - Он впечатал пятерню в загудевший руль и резко вывернул его, матерясь. - Уши мои побереги, милый, - снотворно попросил монах. - Как? - Матом-то нехорошо... - Брат, не буду больше! Жизнь такая - и я злой, брат! Комнату снимаю, воду горячую отключили, ночью приеду, в тазу нагрею. Я себе во всем отказываю, все - для дома, суп разведу из пакета раз в день. Говорят, «черные, черные»... Вот ты сам черный, борода, усы твои черные, и тоже меня черным считаешь. Я молодой был - не ругался. Слов таких не помнил. Меня отец учил: ругаешься - шайтана кличешь. Знаешь: шайтан? У вас - сатана. А у тебя в городе любишь жизнь? - Не жалуюсь, - монах ответил толстым голосом, полным огородной неги. - Я родился в Старом Осколе. Мать моя до сих пор там живет. Учился. В техникум поступил. - Служил? - водила прицокнул, ехать стало легче, зато пух кружился обильнее. Они летели по набережной, и врывался несвежий теплый ветер, кисло пропахший мутантами реки. - Легкие больные. - монах чихнул, и на усах его повисла жеваная пушинка. - Не взяли служить. - Я воевал! - заявил Ахмед. - Нагорный Карабах. - Вот, значит, окончил техникум. Потом семинария. Духовная. Здесь, под Москвой. - Под Москвой? - Вернулся. Рукоположили. В монахи постригся. В Белгороде служу. Мне в Москве тоже не нравится. Съездил по делам, закупил книжки, этой ночью обратно поездом. У нас народ мирный. Река чистая. Везелка наша река. По сто причастников на литургии. - Он несколько раз сморгнул. - Заговорился я что-то, Ахмедка. Ты-то в нашем деле все равно не рубишь. Хотя были такие магометане, которые веру Христову принимали... - Без бабы плохо, а? - У водилы любознательно вздулись брови. - Чего у тебя на уме! - Пассажир отстранился. - Этот вопрос меня не волнует. - Да не сочиняй, бра-ат. - Протяжная сладость. - Мне бы бабу здесь найти, чтобы дома готовила. И я бы с ней жил. У нас можно две жены, три жены - сколько надо! А как это, я не пойму, - Ахмед внезапно закипел возмущением, - мужик - и без бабы? А? Что за вера такая? - Скулы его заострились, и кожа заалела. - А? Монах повернул волосатую голову: - Бэ! - и высунул язык, разваренный, крупный, розовый, честный, с белым налетом. Оба рассмеялись. - Слышь, Макар, не жарко тебе? Пиджак снимай! - У меня легкие. Если пиджак сниму, будет хуже. Пот побежит. И тебе, и мне станет неприятно. - Что за болезнь такая? Не слышал... - Это у меня с детского возраста. В легких давит. Потею, как бутылка. - Пьешь много? - покосился водила с подозрением. - Не. Водку вообще не трогаю. - И я! Чего ее пить? Разве вкусная? Курить - в школе еще выплюнул, и не начинал. - Видать, неплохой ты человек, - сказал монах, тоскливо расставляя слова. - Ты не думай, я ко всем людям отношусь как к творениям. Наш-то, русский, бывает негодяй такой, что молиться за него не хочу. В святых книгах написано: надо всех любить. Я каждый вечер за тех, кто меня обидел, молюсь, и, прости меня, Господи, каждый раз неловко. Понимаешь? Мне проще хорошего человека помянуть, а не плохого. Тут и молитва идет. - Книги любишь? Я в детстве книги любил. - Водила счастливо сиял, как электрический леденец. - Том Сойер. Много книг у тебя? - Проповеди закупил, - точно бы сам с собой делился отец Макарий. - Деньги остались - телефон мобильный еще взял. Мамочке отвезу. Чтобы связь держала. Нет крепкой связи, а она болеет. Приемник новый. Прежний-то я в реку уронил на рыбалке: клюнуло, вот я сапогом его и столкнул... - Приемник? - водила пытливо оживился, как на незнакомое слово. - Радио. - Радио «Алла» включи, послушай! - У нас его вроде нет. Да и другую волну я ловлю. Про веру. О, здесь нам сворачивать... «Жигуль» ринулся в проулок, застланный скатертью пуха. - Тормози. У тебя с тысячи сдача будет? - Найдем. - Ладно, из сумы кошель достану... Монах выбрался на улицу, взялся за ручку задней дверцы. Мощный рывок отпружинил ему в руку. Машина, взревев, сорвалась с места. - Эй! Набирая скорость, «жигуль» несся сквозь клубы пуховой пены. Растаял. Пух кружился и оседал. - Украли... Радио ладно... Книги пусть... Но там же... Крест на­пер­с­­­ный... Отец Макарий потрясенный стоял на пуховом слое. Глаза его блестели. Вокруг летало душное и щекотное. - Сам виноват: канон нарушил. О цене торговался... Я же лицо духовное. Бог все видит! И большой, с побледневшим лицом, щипая себя за бороду, он пошел к подъезду. Сейчас он расскажет приютившему другу, московскому батюшке, что стряслось. Поднимаясь в лифте, он думал о том, что, к счастью, паспорт и билет у него в кармане. Не сейчас и не через час, а потом, ночью, под стук колес, надо будет помолиться за обидчика.