По-настоящему я подружился с Леонидом Бородиным в мае 1990 года, когда наша маленькая делегация писателей прилетела в Америку. Для проживания в гостиницах нас разделили на пары, и мы с Бородиным, не сговариваясь, выбрали друг друга: мне сразу же понравился этот подтянутый, сдержанный, немногословный человек, о котором в еврейском альманахе «Панорама» было написано так: «При Брежневе он был диссидентом и подвергался репрессиям. Его русский национализм всегда носил не просталинский, а антисталинский характер. Однако можно думать, что эти различия остались в прошлом: в годы гласности и перестройки русские националисты всех оттенков стремятся слиться в одну сплоченную группку...»

Об известном еврейском правозащитнике Алике Гинзбурге, с которым они сидели в мордовских лагерях, Бородин в ответ на мой вопрос отозвался холодно и отчужденно:

— Ему это для биографии было нужно!

Бородину же все его лишения нужны были не для биографии, а «для России».

Тогда мы только что опубликовали в «Нашем современнике» замечательную повесть Леонида «Третья правда», после которой читающая Россия узнала Бородина как писателя. Он был благодарен мне за это, но благодарность свою высказывал ободряющей улыбкой в минуты жарких дискуссий с нашими оппонентами, доброжелательной шуткой по поводу моего утреннего похмелья, скупой похвалой в адрес Распутина, Кожинова или Белова.

Два лагерных срока, выпавших на его жизнь, научили Бородина быстро и точно оценивать людей, он хорошо изучил типы и характеры диссидентов, в том числе и из еврейской среды, и понимал, как с ними надо разговаривать.

Зная его судьбу, они несколько придерживали языки и не решались при нем нагло и демонстративно расписывать свои страдания во время жизни в Союзе.

К своей радости, я обнаружил в нем во время нашего путешествия немало ребяческого, искреннего, открытого приятия жизни, неожиданного в человеке столь трудной судьбы.

Когда мы приехали в штат Колорадо и разместились в гостинице, то Леонид Иванович вдруг сверкнул по-детски ожившими глазами и заговорщически обратился ко мне:

— Тут рядом Большой каньон — одно из чудес света! Пошли поглядим!

Мы вышли к Большому каньону, громадная расщелина которого разрезала земную кору. Его берега, сложенные из каких-то красных, фиолетовых, бурых отложений, заросших цветущими кустарниками, сужаясь, устремлялись вниз и соединялись на головокружительной глубине сверкающим швом легендарной реки Колорадо.

— А может быть, попробовать быстро спуститься к реке, в нашем распоряжении есть два часа, успеем! — с горящими от восторга глазами обратился Бородин ко мне, и я едва-едва отговорил его от этой авантюры. Мы бы и к вечеру не вернулись оттуда!

А само русло каньона, разрывающее поверхность земли, его лоно, берега и края терялись на горизонте в утренней голубой дымке, в бесконечности.

Я поглядел на лицо своего спутника и увидел на нем столь редкое для людей такого склада выражение счастья.

Наверное, такое же выражение он увидел на моем лице, когда по возвращении в Россию мы прощались на аэровокзале, и он сказал мне:

— Если бы мне пришлось сидеть еще один срок и дали бы право выбора, с кем сидеть, — я бы выбрал в напарники вас, Станислав Юрьевич...

Конечно, мы, как русские люди одного поколения, часто спорили с ним до последнего времени о том, может ли «советское» быть «русским» и наоборот. Порой эти размолвки становились глубокими и длительными, но все же, когда у него вышла честнейшая автобиографическая книга «Без выбора», то он подарил ее мне с миротворческой надписью:

«Станиславу Юрьевичу Куняеву с искренним уважением, а что жизнь всякому видится разно, то так ли это плохо?

10.XI.03. Бородин».

Прочитав эту книгу я ощутил укол счастья от того, что обнаружил, как нечаянно-негаданно однажды помог этому удивительному человеку в одно мгновенье его лагерной жизни, соединившее нас навек:

«Больше десяти лет тому назад прочитал я у С.Куняева такую вот строку: “Чем ближе ночь, тем Родина дороже” <...> чем старее становлюсь, тем чаще по поводу и без такового строка эта всплывает в памяти. Будто мной придумана и переживается, как нечто глубоко личное и собственное <...> Почему она мучает меня в бессоннице. Почему сотни, тысячи прекрасных литературных строк, сопровождавших меня по жизни, каковой, если откровенно, никому не пожелаю, — почему эти строки, из памяти не исчезнув, большей частью как бы пребывают в “запасниках”, а эта вот, и не пушкинская, не тютчевская, не гумилевская, — почему она...»

И это написано после многих наших мировоззренческих размолвок.

Вечная память тебе, человек чистейшей души, блистательного таланта, юношеской отваги, редчайшего благородства, необыкновенного мужества и суровой, но подлинной любви к матери нашей России.