Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Лестница в Небо

Юрий Федорович Галкин родился в 1937 году.
В 70–90-х годах ХХ века вышло несколько книг повестей и рассказов: «Пиво на дорогу», «На родных берегах», «Беглецы», «Дорофеевский календарь», «Слова и годы» и др.

Странные впечатления возникают иногда совершенно без прямого повода — при чтении стихотворений, например, или в музеях, или когда слушаешь музыку… Но тут вроде бы и положено быть впечатлениям. Но ведь иной раз даже и в трамвае услышишь какое-нибудь слово, какое-нибудь суждение, мимоходом брошенное, а для тебя оно окажется как удар грома!..

Такие впечатления кажутся случайными, необязательными при всей их выразительности, и чаще-то всего именно так и бывает и легко, без сожаления забываются. Но бывает и так, что впечатление от картинки, от стихотворения или от какого-то уличного эпизода, самого как будто незначительного, застрянет в тебе и сидит, как гвоздь, не особо и мешая, сидит и год, и два, и больше и как будто ждет какого-то подходящего момента, чтобы вдруг предстать во всей значительности, оправдаться в своей неслучайности. И ведь такой момент и в самом деле чаще всего и приходит, вот какая штука!

Вот и здесь так: раньше мимоходом как-то все нет-нет да и придет в голову: почему это немцы-лютеране и говорят, и пишут везде, и даже на солдатских пряжках, то есть свидетельствуют как о чем-то несомненном: «Gott mit uns!» — то есть «С нами Бог!»? Как будто и в самом деле Бог где-то тут у них и обретается. А вот православные говорят… Но даже и не говорят, а сами себе шепчут в решительную минуту: «Господи, благослови», — то есть даже не пособить просят в том или ином предприятии или в каком-то важном деле, а только взглянуть на него, труждающегося, со Своей небесной высоты, а уж здесь-то я как-нибудь сам постараюсь…

И никакого объяснения, даже косвенного, не находилось, не вычитывалось и в книгах у нынешних богословов. Видимо, думаю, тайна сия так и останется без ответа. А может быть, тут и нет ничего?.. Но в то же время если у всяких одинаковых по смыслу пословиц и поговорок и даже у одинаковых сказочных сюжетов есть своя национальная интонация, свой национальный подтекст, то здесь-то дело посерьезней…

И вот однажды попадаю на концерт, где играли Баха. Случайно, разумеется, попадаю. Дело вышло в Архангельске. А концертный зал там интересный: до советской власти была лютеранская кирха, и даже улица, которая с нее и начиналась, так и называлась — Кирочная. Воинствующие атеисты не взорвали почему-то это культовое сооружение, тогда как многое повзрывали, в том числе и прекрасный Троицкий собор. Но вот кирху оставили, и была она как некая экзотическая иностранная достопримечательность в старом деревянном Архангельске. И чтобы было у этой достопримечательности в безбожном времени какое-то утилитарное назначение, был устроен в кирхе спортивный зал. Можно было, конечно, какой-нибудь склад или гараж, но вот — спортивный зал: баскетбол, волейбол, бокс, гимнастика… И в конце 50-х и мне довелось здесь у сетки с мячиком попрыгать… А теперь вот концертный зал! Как тут не сходить и не поглядеть? И пошел. И надо же так случиться, что как раз Иоганн Себастьян Бах!.. Первое отделение только орган, а второе — разное…

Хорошо, думаю, мне ведь все равно, мне главное кирху посмотреть в ее новом виде, ощутить, так сказать, атмосферу реформаторских перемен в родном отечестве, и в частности — в родном городе…

Да, перемены оказались очевидными: от прежней кирхи как спортивного зала только то и осталось, что вот это гулкое пространство, в котором особенно отзывались удары по тугому мячу… Но это только в моей памяти мячик шлепался да наши беззаботные вскрики раздавались, теперь же тут было все чинно, благолепно, как во всяком концертном зале, тем более если он небольшой, уютный, то есть в самом деле камерный… И как будто вечно тут и орган стоял, и ряды кресел с высокими спинками, и публика своими разными затылками и прическами выглядывает из-за этих спинок. Вряд ли кто-нибудь из этих людей и знает, что тут было еще тридцать лет назад, для них все начиналось гораздо позже, и только то, с чего и началось это все, материальный мир обрел для них образ и повод для переживания. Все остальное — необязательное знание. Одно то, что ты сегодня молод, здоров и успешен, а не успешные на концерты не ходят, как можно заметить не только по Архангельску, одно то, что ты живешь и не сомневаешься, что будешь жить и завтра, и еще долго-долго, делают тебя хозяином этого материального мира; ну а в случае неприятностей или временных затруднений, без которых никакого дела не обходится, тут уж — Господи, благослови, помилуй и помоги!.. Что же касается вечности или мира духовного... Впрочем, прекрасная особа выходит на сцену и объявляет о начале концерта: Бах, фуга такая-то, а за органом-де такой-то… Фамилия немецкая, разумеется. То есть могла быть и русская, и всякая другая, но тут вышла немецкая, то есть все по-настоящему, как это у немцев и водится: композитор немецкий, исполнитель немецкий, инструмент немецкий и вся музыка, получается, сугубо немецкая… И верно: выходит моложавый, бодрый, высокий, стройный — сразу видно, что иностранец, садится за орган, на высокую скамейку, плечи этак расправил, лысинка поблескивает, орган весь насторожился в трепетном ожидании... И — как будто вздохнула могучая грудь, и вздрогнул воздух, и все пространство кирхи стало наполняться неким неземным торжеством…

Да, вот так сразу, без всякого подхода, без всяких пиано и ля-минор, без всяких реверансов в твою сторону...

То, что Баху до тебя дела нет, я это раньше чувствовал, но сейчас ощутил просто физически. Бах не с тобой своими аккордами разговаривает, ему все равно, сидишь ты у него за спиной или нет… Вот даже и тот немец за органом: он ведь не играет, он только соучаствует в торжестве некоего действа, как подмастерье Иоганна Баха, как его помощник, и орган под его крепкими руками гудит на разные лады какие-то странные воззвания к небу, и вся кирха все туже и туже наполняется торжеством и вот-вот оторвется от земли и поплывет в небо. И ты в ней — как обилеченный, но и совершенно случайный пассажир.

Какая музыка?! Какая игра?! Это все осталось где-то за пределами кирхи!.. И этот старательный помощник Баха за органом, со сверкающей лысинкой, — нет, он не играет, он только участвует во вдохновенной работе, похожей на священнодействие: как гудят фантастические кузнечные мехи, как бухает молот по наковальне, как все, все кругом согласно торжествует!..

Они-то работают, и мехи у них гудят, и молот грохочет, и каменные глыбы ворочаются, а ты, сидящий за спинами этих чудных работников, отодвинут от участия в этом сокровенном немецком труде, и твое дело — только внимать, поглубже вжимаясь в кресло…

Не то чтобы я почувствовал некую тоску по русской мелодии, но тем не менее с неожиданной ясностью ощутил особенность русской музыки: она подступает к тебе деликатно, как бы даже стеснительно, и вот ты уже чувствуешь, как и в тебе что-то отозвалось.. Где? В сердце? В мыслях твоих? Кто его знает... Но тем не менее музыка — именно музыка! — уже там, в тебе, и что-то там у тебя устраивает, улаживает, к чему-то побуждает ненавязчиво… К чему? К переживанию о чем или о ком?.. О красоте этого мира, который еще так неустроен для радости?.. К печали о потерянном райском саде?.. О любви, которую невозможно вернуть, как невозможно вернуться и в тот сад?.. И ты смотришь в себя и внезапно чувствуешь, как что-то подкатывает к твоему горлу, как на глазах… Нет, нет!.. Но откуда все это в тебе взялось? От этих мелодий? От этого голоса? От этих простых, протяжно выпеваемых слов?

И вот какую русскую музыку ни возьми — хоть народную, хоть известных и неизвестных композиторов... И даже у мужественного Рахманинова то и дело в его возвышенных, неземных гармониях прорывается такая сентиментальная, такая женская интонация!.. Но, правда, он не дает воли в себе этому чувству, берет себя в руки, отряхивает печаль о житейском и опять уводит твое переживание о мире к неким созерцательным метафизическим сферам... Даже и романсы Рахманинова — не сердечные вздохи, не слезы, не звезды моих счастливых дней, но и там — только Бог, да я, да вот еще старая сосна…

Все это, разумеется, на мой дилетантский взгляд. Как и сейчас — Бах… Тут что-то движется, ворочаются какие-то глыбы, что-то сооружается величественное, что-то монументальное, к чему ты и подступиться не в состоянии: только смотри и внимай. Нет, при этом священнодействии, которое вдавливает тебя в кресло, глазки не прикроешь — в себе самом нечего разглядывать… Все, что совершается, — там, в этих гудящих и рокочущих трубах органа…

Но все яснее становится и другое: то, что там строится, то, над чем священнодействует Бах со своим помощником, это не для тебя. Вот как? Не для меня?.. Для кого же?.. И взгляд твой невольно поднимается по поющим трубам вверх, к небу… Вот оно что!.. Это предположение так меня поразило, что я не сразу ему и поверил: Иоганн Бах со своим помощником строят лестницу в Небо, лестницу, по которой предлагают Господу спуститься на немецкую землю!..

Не может быть, думаю, не может быть… Но начинается другая фуга, орган торжественно гудит, странная радость просто распирает кирху: это Господь спускается к строителям!.. И они говорят Ему:

— Господи, посмотри, как мы потрудились.

И Господь, озирая немецкую землю с высоты этой великолепной лестницы, видит, какие в немецкой земле новые дороги, какие города и селения, украшенные кирхами и соборами, и как все прибрано-убрано, какой везде порядок, и какие трудолюбивые и достаточные живут в этой земле его чада-лютеране, и какая дородная и нарядная у каждого бюргера его фрау, и как весело смеются в своих забавах толстощекие детишки… И еще много чего приятного видит Господь в немецкой земле, спускаясь по лестнице…

— Ist es Gut, Gott? — спрашивает строитель Бах, то есть «Хорошо ли, Господи?»

И немецкий Бог отвечает Баху:

— Es ist Gut, mein Sohn, — то есть «Хорошо, сын Мой».

— Подобны ли мы Тебе в делах своих? — спрашивает Бах.

— Подобны, — отвечает Господь. — Anlich machen Sie weiter… — Дескать, продолжайте в таком же духе: трудитесь и плодитесь, Я с вами…

О, какой невероятной мощью и ликованием взорвался орган!

Так вот откуда это нечеловеческое торжество Баха!.. Вот о чем рокочут и поют трубы!.. Вот каким смыслом исполнен этот немецкий восторг!..

На вторую вокально-игровую часть концерта я не остался, взял одежду свою и вышел на улицу.

Были уже ранние сумерки, редкий мягкий снежок меланхолично падал на островерхую кирху, не задерживаясь на ней, на все потемневшее снежное пространство заледеневшей реки Двины, на весь город Архангельск. «Белый снежок, — как сказано еще у нашего поэта Блока, — под снежком — ледок…»

Только кирха с каменной иглой шпиля оставалась вне этого нашего льда и снега…

Все-таки подобные внезапные впечатления хочется как-то подтвердить или, признав их нелепость и дилетантскую случайность, опровергнуть в самом себе. Не скажу, что я хорошо, во всех подробностях и лицах, знаю немецкую историю, но вот теперь на память первым пришло имя Лютера… Много про него сказано и как властолюбивого политика, и как неукротимого талантливого проповедника, восставшего на самого папу… Все так, все так… Но разве не сам он — та первая лестница, по которой немецкий Бог спускается на немецкую землю к Своим чадам-лютеранам?!

Понимаю, в таком рассуждении есть некоторое посягательство на исторический материализм… Но разве факты и хитросплетения, которые составляют историческое событие национальной истории, одухотворяют последующую жизнь народа? Разве хронология составляет весь смысл и пафос жизни, тем более если это жизнь народа, образ всего государства?..

Само собой пришло на память имя Гёте… Пусть он и пантеист, может быть, он и в кирху-то не ходил (хотя вряд ли), но при всем своем культурном, скажем так, общеевропейском пантеизме саму-то эту общеевропейскость он воспринимает только через свой немецкий гений, и никак иначе, и этот гений не нуждается, как и у Баха, в каких-то особых национальных акцентах. Это та немецкая духовная высота, с которой Гёте легко снисходит и до древнегреческих богов и мифов и щедро отдает им свое эстетическое восхищение, и не более… И вот так же свободно, без тени панибратства и похлопываний по плечу, без заглядывания в глаза водится Гёте и с Мефистофелем, и дьявол знает свое место, — на такое общение с мировым злом человек имеет право только от имени национального творящего духа, а никак не по праву своего персонального уязвленного тщеславия… И вот Гёте такое право получает от всей немецкой жизнестроительной, религиозной и художественной традиции миросознания. Что и кто в истоках и началах этой традиции? Нибелунги со своим золотом? Карл Великий со своим административным гением? Вольные города со своими поэтами, учеными, университетами?..

А Гегель — это разве не тот же Лютер для немецкого интеллектуального переживания о мире как целом диалектическом духовном пространстве?.. И как же при этом обманчив его над-религиозный взгляд на пространство мировой жизни!.. И разве не от имени творящего национального духа уже в студенческие свои годы он пишет — не падая на колени — «Жизнь Христа»?..

А Ницше со своими насмешливыми похоронами всечеловеческого мирового, то есть как бы условного, Бога?.. Однако при этом своего-то, немецкого, он оставил. Ницше развенчал скрытую пошлость и лицемерие религиозного ритуала, который во всех религиях мира всегда стремится регламентировать всякое личное религиозное переживание человека ради некоего внешнего административного единства стада людского. И в этом, может быть, и состоит один из главных смыслов самого ритуала, однако усердие тех, кто пасет эти стада, неизбежно приводит к упрощению заповедей Божиих до утилитарной моральной нормы, в которой уже нет поэзии Небес… И вот Ницше освобождал духовное пространство в немецком сознании для того, чтобы сами немцы обрели уверенность и силу богов.

Правда, на это можно сказать: «И что же хорошего получилось для самих немцев? Ведь всякая уверенность легко превращается в самоуверенность». Это так. Но может быть и ответ: «Разве немецкая история закончилась?» И то, что немцы восстановили свою разрушенную страну из руин и пепла и сделали ее опять первой державой в Европе, — разве это не та же лестница к своему Богу, по которой Он спускается на немецкую землю?..

— Господи, посмотри, мы сделали!..

И немецкий Бог смотрит и кивает:

— Aber sind Sie kьnftig vernьnftig… — То есть в том смысле, что впредь все­таки будьте благоразумны, дети мои.

Я смотрел на кирху издали, с набережной… Никогда прежде не представлялась она такой потаенномногозначительной — как подножие лестницы, в своем нерукотворном великолепии и торжестве восходящей к Небу.

Третий век уже стоит она, эта каменная ступень лестницы, на берегу Двины. Судя по тому, как успешен был на беломорских просторах немецкий торговый бизнес, как при всяких строгих и ограничительных регламентах из Петербурга и при разных губернаторах хорошо нагруженные корабли бесперебойно отправлялись в Фатерлянд, немцы в Архангельске работали с усердием и толком и во все долгие годы своего пребывания здесь сумели сохранить от разлагающего влияния аборигенов и свой предпринимательский менталитет, и религиозный обряд, и, следовательно, весь образ жизни. А если судить по тому, как широко распространилась по сухому, высокому берегу Двины Немецкая слобода, отодвинув две Солдатские слободы к сырым и болотистым Мхам, немцы в Архангельске хорошо и плодились во славу своего Бога. И нет сомнения, что немецкий Бог бывал здесь и благословлял Свой народ. Так что когда немцы приступали к тому или иному торговому предприятию и говорили: «Gott mit uns!», то есть «С нами Бог!», — это была чистая правда: немецкий Бог был с ними: Он спускался к ним вот здесь, в торжественных фугах Баха.

А снежок между тем падал и падал, присыпая ледок…

Такто оно так, думалось между тем мне, но ведь и православное сознание тоже строит лестницу в Небо — лестницу духовного совершенства!..

Но тут надо и уточнить: лестницу СВОЕГО духовного совершенства, то есть для самого себя. И не для того строит, чтобы православный Бог мог спуститься по этой лесенке к Своему чаду посмотреть на дела рук его, нет, а чтобы самому чаду по своей лесенке подняться к Богу… Нет, говорит православный своему Господу, Ты там пребывай, на Небе, здесь Тебе пока и смотретьто нечего, одно вот развалилось, другое недоделано, а я лучше сам к Тебе подымусь по своей лесенке!.. Видимо, потому и лесенки получаются самые разные, у кого какая… Но сомнения нет, что каждому православному свою лесенку хочется сделать повыше, чтобы поближе к Богу подняться. А зачем? А чтобы записать свое имя в небесной Книге жизни!..

В таком образе духовного переживания о Господе и о себе пришло на Русь православное миропонимание и укоренилось не только в аскетизме монашеского образа жизни, но и в Православии бытовом, житийном…

Теперь такое именно миропонимание лежит и во всей русской культуре — в духовно­религиозной, в народной, в светской… И как бы кто ни выламывался из традиции такого представления о мире с Богом, из задачи своего личного духовного совершенства, он, если православный, если русский, преодолеть своей национальной ипостаси не в состоянии: Бог для него, пусть и недосягаемый, всегда будет там, в горней небесной высоте…

Но вот строительство­то своей лесенки к Нему трудновато оказывается. Хотя и давно известно — с шестого века, с преподобного Иоанна, игумена Синайского монастыря! — как эту лестницу (лествицу) строить, хотя и батюшка в храме и ободряет в этих трудах, и внушает, и назидает, и подсказывает, да вот не у всякого православного получается, не у каждого радения хватает, и мастерства, и терпения… Да ведь мало того, каждый еще и по своему разумению норовит лестницу эту к Богу строить! Батюшка, бывает, и скажет: так, мол, и так, свобода духовного подвига дана тебе православной верой, но ты в молитве о чем просишь у Бога? Ум­де мой просвети, Господи. А для чего? А чтобы ты свободойто этой своей с умом распорядился. А ты что?.. Молчит чадо виновато, глазами хлопает… Ну что, спросит батюшка строго, понял, нет? Понял, батюшко… Понятьто понял, как тут не понять, а из храма вышел, покрестился, нос утер, в затылке почесал и говорит себе: а все­таки на все воля Божья — и на хорошее, и на дурное, на все, и как Бог попустит, так и будет…

Вот и получаются такие наши лесенки: у кого криво, у кого косо, у кого одна ступенька, у кого две, да и с той, бедный, оступится, ушибется и ударится в секту какуюнибудь, где одну общую стремянку строят, как муравьи, но отнюдь не на Небо — туда больно высоко, а поближе — к своему кумиру, который уже на верхней ступеньке устроился…

А сколько еще атеистов, полных и неполных, со своими лесенками­стремянками бегают!.. Но это уже другие лесенки — служебнокарьерные, лесенки к счастью, к хорошему, хлебному местечку… Правда, у каждого такого строителя на шее тоже крестик висит — так, на всякий случай, кто его знает, может, и есть чего там

И смотрит Господь на это наше строительство в православной земле и удивляется: одно начнут, и круто так возьмутся, горы двигают, реки поворачивают, и только щепки полетят по всему миру, а вскоре и бросят, за другое схватятся, и опять шуму, крику, беготни!.. И каждый со своей лесенкой суетится, а те, кто со служебными стремянками, те особо ретиво хлопочут: то туда приставят, то сюда… А долго ли, коротко ли, но вот опять все уселись, устроились, курят, выпивают­закусывают, разговоры разговаривают на разные темы, планы на далекую перспективу замечательные планируют!..

Так ли, нет ли наша жизнь на взгляд сверху, но я думаю, что вряд ли православные чада особо радуют своего Господа делами рук своих: земля в запустении, дороги разбиты, как никогда раньше, дела толком не делают, не плодятся…

Правда, фимиама много курят и свечек много жгут по праздникам, и воздыхают о Господе, на коленях в храмах стоят, и поплачут, а плача, и обещают многое, и каются, еще не согрешив… А как покаются да утрутся, опять свое: все­де в воле Божьей!.. И как будто ношу тяжкую с плеч своих слабых скинут, и так станет легко, так хорошо и радостно, что и согрешив не каются. Как дети!.. И жалко Господу простодушных детей Своих. И хотя они и не зовут Его к себе даже и по праздникам, Сам Он, бывает, и сойдет к Своим православным, сойдет в эти бедные селенья и увидит православных, хлопочущих со своими лесенками… И еще увидит, как им неловко перед Ним за свои полупустые селенья и переполненные города с заледеневшими улицами и убогими жилищами, за свои разбитые дороги, запустевшие поля и луга…

И ходит Господь наш, незваный и неузнанный, в рабском виде, как бомж какой­нибудь, ходит среди нас, удрученный ношей крестной Своей: для чего же православным чадам свобода каждому свою лесенку городить в Небо? Для чего же они ума в молитвах просят? Разве уж отнять, если для добрых дел он им не нужен?..

Может быть, потому немцы­лютеране в России всегда и селятся отдельно от православных аборигенов? В Москве это слобода Кукуй, в Архангельске — Немецкая слобода, в Саратовской губернии, на Волге, — целый автономный район… И везде стоят кирхи, и каждая как подножие лестницы, которую воздвигает к Небу первый немецкий строитель Иоганн Себастьян Бах…

И когда немецкий Бог спускается к Своему народу по воздвигаемой для Него лестнице, немец не опускает перед своим Богом глаза — в слободе у него порядок и чистота, везде цветочки, все убраноприбрано, да и сами жители всем своим видом свидетельствуют о своем благополучии в делах. И это благополучие особенно очевидно в виду близлежащего посада православных… И, обойдя Немецкую слободу, немецкий Бог благословляет Своих чад­лютеран, и немцы с еще большим вдохновением принимаются за дела свои, трудятся и плодятся во славу своего Господа и далекого Фатерлянда — ведь и Бог, и Фатерлянд всегда с ними!..

А немецкий Бог, обходя Свою слободу, бывает, и подходит к границе со слободой православных… Как она у них называется? Солдатская?.. Гончарная?.. И смотрит на туземную жизнь через улицу…

Может быть, и наш Господь в рабском виде встанет на той стороне, и немецкий скажет Ему не без надменности:

— Видишь, к чему ведет духовная свобода, которую Ты даешь им!

Может быть, наш Господь ответит немецкому:

— Но разве история православной жизни закончилась?..

Вот так… Ладно бы, если бы только долготерпение простодушных детей Своих, равно как и возникающее из терпения и душевной свободы мятежное разрушительное бунтарство, губящее прежде всего их же самих, удручало нашего Господа!.. Не больше ли удручает Его то, что православные, пусть бы только они, только они среди всего народа, не делают того, чему Он их наставляет? Если бы не знали, что человеку на земле должно трудиться в поте лица своего, если бы не знали и не трудились, то было бы простительно для детей; если бы не знали, что красть друг у друга нельзя, и крали бы, то и это могло быть простительно; если бы не знали, как губительно творить себе кумиров, и творили бы… Но ведь знают — и творят с простодушным усердием, а потом изумляются и ужасаются тому, что сотворили, и разрушают, и оплевывают, и тут же воздвигают в детском самозабвении нового, говоря при этом вполне искренне: «На все воля Божья!..»

Посинело, потемнело безбрежное пространство невидимо текущей подо льдом Двины, потемнело над городом, небо еще ниже опустилось к плоским крышам домов… Все так же падает снег…

Белый снежок

Под снежком — ледок.

Скользко, тяжко…

В кирхе между тем закончилось и второе отделение концерта, и люди расходятся, растекаются по улице, по льду тротуаров, который присыпал этот мягкий, меланхолично падающий снежок. И видно издали, как то один, то другой поскальзывается и машет руками, стараясь устоять. И правда, так ничего и не изменилось со времен Блока:

Всякий ходок

Скользит — ах, бедняжка!..

Как же нам звать нашего Господа на наши заледеневшие улицы? Разве Сам Он в который раз придет к нам, как когда­то, — как некий бродяга в белом венчике из роз?..

Может быть, Его удивят некоторые перемены? Таких перемен довольно как будто и в городе Архангельске… Но вряд ли удивят Господа сверкающие причудливыми стеклами фасады филиалов банков и прочих контор по центральной улице, магазины, большие портреты молодых, улыбающихся, распираемых счастьем, коротко стриженных людей — много городов в теперешней России, где и сверкания, и крутизны в молодых хозяевах жизни больше… Скоро удивит Его необыкновенная походка горожан: по заледеневшим улицам они ходят этаким сколь­зящим, опасливым шагом, точно на лыжах, и по тому, как ловко они этим шагом овладели, можно понять, что ходят они так уже давно и привыкли… Горожанки — те посвоему приспособились к новым обстоятельствам: обу­вь носят без каблуков: без каблуков лыжное скольжение надежнее. Но даже и так то одна, то другая вдруг взмахнет своим ридикюлем, как подбитая птица сломанным крылом, и падает, и, упав, лежит, приходя в себя, и шепчет: «Ох, матушка­заступница!..»

Но ведь и это до страдания знакомо нашему Господу в православной земле!..

Вон барыня в каракуле…

Поскользнулась

И — бац — растянулась!..

И пойдет Господь, незваный и неузнанный, к людям, которые должны бы как будто улицы убирать ото льда. Вот приходит в некое помещение и видит мужиков в тельняшках — матросы, да и лица весьма знакомы… Все тут двенадцать и есть: кто в домино бьется, кто с папироской лежит и мечтательно в потолок смотрит, кто спит, кто в телевизор уставился, а этот что­то в газетке старой разглядывает… А вместо винтовок с черными ремнями в углу стоят лопаты, метлы, скребки…

— Чего же вы, добры молодцы, тротуары в городе не убираете? Православные падают, ноги и ребра ломают.

— А бабосов нету, — отвечает Ванька, не отрываясь от костяшек в ладонях.

— А где ваши бабосы?

— А где­то в карманах у начальников застряли.

— А Ты кто будешь, господин хороший? — спросит Андрюха изза своей газетки. — Чего на голову нацепил?

— Я Господь ваш.

И упадет тишина в помещении, и оцепенеют двенадцать. И выпадут со стуком костяшки из ладоней, и потухнет телевизор, и газетка прошелестит на полу… И кто­то прошепчет:

— Так и есть — Он, истинный крест…

Правда, теперь все видят: это Он.

— Господи, помилуй нас!..

— За что?

— За то, что не признали Тебя сразу, как вошел. А тротуары — это мы сейчас. Давай, ребята, бери струмент, пойдем поработаем. А Ты, Господи, благослови!..

И пойдут двенадцать с лопатами и метлами, и запоют старую песню:

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем!..

Когдато я был не согласен с Пушкиным в том, что на свете счастья нет, а естьде покой и воля. Теперь согласен. Но так хочется, чтобы, кроме покоя, воли и трудов в обители дальней, была на русском свете душа, которой об этом можно было бы сказать, — и услышать в ответ: у тебя есть Моя любовь.

Видимо, эта душа только одна — наш Господь.

Как же православному не строить в Небо свою лесенку?..





Сообщение (*):

Борис

23.10.2016

Написано блестяще! Действительно у нас, у русских, у каждого своя лестница в небо. Может, потому и милует нас Господь. 13 Апостол прощает грехи наши и благословляет путь по лестнице в Небо, путь 12-ти...

Комментарии 1 - 1 из 1