Дорога, по которой двигалось мятежное воинство, была проложена еще шведами, во время их без малого векового владычества в Ингерманландии, землях новгородских Ижоры и Воти, доставшихся Стокгольму во время великой российской Смуты начала XVII столетия. Император Петр I, разгромив Швецию, основал в дельте Невы новую столицу, переименовал Приморскую дорогу в Петергофскую и начал строить тут загородные резиденции. Строительство загородных дворцов продолжалось на побережье Финского залива и после смерти Петра. «Петергофскую магистраль» все чаще стали сравнивать с дорогой из Парижа в Версаль, а попавшие «в случай» придворные не упускали возможности обзавестись собственной землицей среди царских и великокняжеских дачных поместий. За несколько месяцев до переворота 1762 года свой надел близ Петергофской дороги появился и у Дашковой — стараниями отца, сенатора Р.И. Воронцова (которого современники звали попросту «Роман — большой карман»). Это были заболоченные земли на западной границе Екатерингофского парка, удачно перекупленные у одного из голштинских генералов Петра III. Неистребимая петербургская легенда гласит: именно здесь во время июньского марша на Петергоф конь Дашковой, потеряв подкову, захромал, и, переменив лошадей, суеверная княгиня, отводя дурное предзнаменование, будто бы посулила св. Киру и Иоанну назвать усадьбу в их честь — Кирьяново (то есть «земля Кира и Иоаннова»), а подкову забрала с собой — на счастье1.
Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова (1743–1810), к моменту переворота, несмотря на юный возраст, уже была замужем и имела двоих детей. Помимо ингерманландского надела, она владела личной библиотекой, насчитывавшей около тысячи книг. Если первые два обстоятельства говорят лишь о семейной фортуне, то последнее делает Екатерину Романовну персоной уникальной: библиофильство не входило тогда в число женских добродетелей не только в России, но и в Европе. Сам имперский канцлер М.И. Воронцов, узнав, что его пятнадцатилетняя племянница и воспитанница отказывается посещать светские увеселения ввиду крайней загруженности работой по изучению трактата Гельвеция «De l’entendement» («О разуме»), всерьез встревожился за ее, так сказать, гендерную ориентацию. Домочадцы же Воронцовых прямо говорили, что Катенька «зачиталась» и, помрачившись рассудком, воображает себя не девочкой, а мальчиком...
Сомнения домашних Екатерина Романовна разрешила весьма убедительным образом, ибо летом 1758 года влюбилась без памяти в князя Михаила Ивановича Дашкова — при самых романтических обстоятельствах (случайная встреча во время поздней петербургской прогулки; «воображение мое под влиянием лунного света превратило это явление во что-то колоссальное»). Любовь оказалась взаимной, и вскоре молодые уже стояли под венцами. Пара получилась забавной: шестнадцатилетняя невеста являла собою то, что народ именует пигалицей, тогда как двадцатитрехлетний жених был исполином гвардейцем, одним из самых красивых и знатных столичных кавалеров. Впрочем, Михаил Иванович сразу же проникся безграничным уважением к умной жене, внимал ее речам с восторгом простого русского человека, которому нравится обилие непонятных, но красиво звучащих слов, и слушался беспрекословно. Правда, он и после женитьбы оставался неисправимым кутилой и мотом, но ожидать чего-либо иного от подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка было бы простодушием, непростительным и для менее развитой особы, каковой являлась новоиспеченная княгиня Дашкова.
Семейное счастье, домашние заботы и тревоги не изменили книжных пристрастий Екатерины Романовны, по-прежнему коротавшей вечера за философскими трактатами. Вслед за Платоном и Гольбахом она грезила о временах, «когда философы станут королями или короли станут философами». Ни муж, ни тем более его добродушная московская родня, разумеется, никакого участия в таких духовных парениях не принимали. Однако от интеллектуального одиночества Дашкова была избавлена: ее конфиденткой, собеседницей и корреспонденткой в эти годы становится жена наследника, великая княгиня Екатерина.
«В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением...» Дашкова сохраняла неукоснительную верность «партии Екатерины», несмотря на лояльность всего семейства Воронцовых наследнику, а затем императору Петру III, даже несмотря на любовную близость с ним родной сестры Дашковой — Елизаветы (после провозглашения Петра императором эта близость превратилась в открытое сожительство, и Елизавета Романовна уже примеряла на себя корону отвергнутой мужем «вздорной немки»).
Дашкова была одним из самых деятельных заговорщиков, подготовлявших дворцовый переворот 1762 года, однако стремительное начало событий застало ее врасплох (накануне был арестован посвященный в заговор преображенец Петр Пассек, и Екатерине пришлось импровизировать, положившись на волю случая и храбрость братьев Орловых). На Дворцовой площади «Екатерина малая» появилась уже после провозглашения Екатерины Великой императрицей; ликующие гвардейцы, узнав Дашкову, несли ее к Зимнему дворцу на руках. А после марша на Петергоф Екатерина в знак особой признательности предложила супругам Дашковым занять соседние дворцовые покои и после запросто заходила к ним скоротать часок-другой. Милость эта, увы, принесла Дашковой одни горькие огорчения. Вблизи Екатерина и ее тогдашнее «гвардейское» окружение имели мало общего с королями-философами2, да к тому же жизнерадостный Михаил Иванович во время таких семейных посиделок принимался... «строить куры» миловидной императрице. Делал он это, по-видимому, машинально и бескорыстно (иначе не мог), но жене его оттого было не легче. Много лет спустя, вспоминая о первых неделях своего триумфального «вхождения во власть», Дашкова писала: «Знаю только два предмета, которые были способны воспламенить бурные инстинкты, не чуждые моей природе: неверность мужа и грязные пятна на светлой короне Екатерины».
Самым «грязным пятном» стало зверское убийство беззащитного Петра III. Восемь дней спустя после его отречения и домашнего ареста в ропшинском дворце Алексей Орлов, приставленный надзирателем в Ропшу, лично вырвал сверженному императору гортань... столовой вилкой! Возмущенная «злодейским варварством» Дашкова наверняка вспоминала тогда свой последний разговор с Петром.
— Дитя мое, — мягко выговаривал тот «фрондирующей» княгине, — вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон!
Приходилось признать, что покойник был по-своему очень проницательным человеком!3 Вообще, несчастья преследовали супругов после 28 июня 1762 года на каждом шагу. Сопровождая осенью императрицу на коронацию в Москву, еще в пути они узнают о смерти годовалого сына, оставленного на попечение бабушки, а сразу по прибытии — о скоропостижной кончине любимой сестры Михаила Ивановича. И духовное, и физическое самочувствие Дашковых ужасно. Коронационные торжества, на которых Дашкова была жалована статс-дамой, а ее муж — камергерством, проходят для них как во сне. Потом Михаил Иванович, произведенный в полковники лейб-гвардии кирасирского полка, уехал с военно-дипломатическими поручениями в Польшу, а Дашкова осталась при дворе Екатерины. Положение ее уже стало шатким, если не сказать, двусмысленным. Бывшие «конфидентки» постоянно ссорились, и в конце концов Екатерина, напуганная идеализмом Дашковой, упорно желавшей немедленного утверждения «царства разума» на просторах Российской империи, стала открыто подозревать подругу в интригах, направленных теперь уже против ее собственной короны. Придворная молва упорно связывала имена Екатерины Романовны и ее родственника, графа Панина, с заговором поручика Мировича4.
Впрочем, Дашковой в это время было уже все равно. Страшное несчастье, обрушившееся на нее осенью 1764 года, полностью отвратило княгиню от светских и государственных дел: в Польше, заразившись ангиной, умер князь Михаил Иванович. «Это событие, самое ужасное в моей жизни, грустной вестью разнеслось по всему городу, прежде чем дошло до меня, — вспоминала Дашкова. — Одним утром тетка моя, жена генерала Панина, заехала ко мне и предложила прогуляться в ее карете. Она была более обычного бледна, и на лице ее отражалось внутреннее волнение. <...> Мы приехали в ее дом, где нас встретили двое дядей, также с печальными и озабоченными лицами. Роковая тайна была готова сорваться с уст, но прошел обед, и никто не осмелился заикнуться о ней. Наконец мало-помалу, со всей теплотой дружеского участия, я выслушала ее и совершенно омертвела».
Дашкова оказалась редкой однолюбкой: овдовев в 20 лет, она затем и не помышляла о личном счастье. Интересы осиротевшей семьи, дочери Анастасии и рожденного «в утешение» в 1763 году сына Павла, на два без малого десятилетия стали единственным предметом ее забот. Сначала она жила в деревенских владениях Дашковых, приводя в порядок страшно запущенные дела покойного мужа («Я сама была нянькой, кормилицей и гувернанткой своих детей. Таким образом, через пять лет после смерти Дашкова с помощью строжайшей экономии и постоянного надзора за имением <...> я расплатилась со всеми долгами»), а затем — уехала за границу, где, по ее мнению, было «больше удобств для воспитания» («Я была убеждена, что дома баловство родственников, лакейская лесть и, главное, нехватка учителей разрушили бы все мои надежды и планы, самые близкие моему сердцу»). Екатерина приняла известие о добровольной ссылке Дашковой с нескрываемой, до оскорбительности, радостью (она уже подумывала об аресте слишком активной поклонницы Гельвеция и Гольбаха).
За годы, проведенные вдали от двора, в делах прозаических и семейственных, юная восторженная женственность и романтический идеализм полностью покинули княгиню: она стала скупой, ироничной, расчетливой и недоверчивой. Дети получили блестящее образование и полный достаток, но особой привязанности к матери не питали, считая ее домашним деспотом (повзрослев, оба совершали в пику ей своевольные — большей частью откровенно дурацкие — поступки)5. Екатерина Романовна утешалась в беседах с Вольтером, экономистом Адамом Смитом, папой Пием VI, а также прусским императором Фридрихом II, еще одним соискателем лавров «короля-философа». В Париже она подружилась с Дидро и подолгу спорила с ним «о свободе и просвещении»:
— Образование ведет за собой свободу, а не свобода творит образование, первое без второй никогда не породят анархию и возмущения. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они сами захотят быть свободными, потому что поймут, как надо пользоваться свободой без вреда для других и плодами ее, столь необходимыми каждому цивилизованному обществу!
Слух о необыкновенно ученой «скифской княгине» Михалковой (конспиративное имя Дашковой в европейских странствиях) распространился от Эдинбурга до Берлина и наконец достиг Петербурга, так что, когда «Екатерина малая» прибыла в 1782 году вновь на невские берега, она была встречена Екатериной Великой паче чаяния радушно. Времена изменились, вместо буйных гвардейцев Орловых в фаворе был интеллигент и мечтатель Г.А. Потемкин, и явление просвещенной Дашковой, стосковавшейся по деятельности на государственном поприще, оказалось как нельзя кстати. На одном из придворных балов Екатерина между прочим спросила, не хочет ли ее тезка занять место директора Академии наук?
Дашкова приняла слова императрицы за шутку6 и вспылила.
— Назначьте меня, — отвечала она, — директором ваших прачек и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу.
И тут же пояснила, что, руководя дворцовой прачечной, она, сделав невзначай ошибку, подведет лишь саму Екатерину, а заняв «должность, для которой вовсе не годится», может подвести Россию.
— Хорошо, хорошо, — подытожила Екатерина, — оставим вопрос как он есть. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать.
Взволнованная Дашкова покинула бал и до полуночи писала Екатерине обидное письмо. Потом расстроилась еще больше и, не взглянув на часы, кинулась к Потемкину (с которым была едва знакома), подняла светлейшего с постели и настоятельно потребовала немедленно передать ее письмо во дворец. Григорий Александрович, нисколько не обидевшись, успокоил княгиню, разъяснив, что императрица вовсе не шутит:
— Утомили ее эти дураки, которые ее вечно окружают!
«И воры», — думала, наверное, Екатерина Романовна, принимая самую невероятную должность во всей российской (и мировой!) истории7. Над «академиком в юбке» столичные умники потешались недолго. С первого своего появления в академии Дашкова, не слушая ничьих «руководящих советов», без церемоний и промедлений засела за бухгалтерию, лично проверяя судьбу каждой копейки, которую казна и энтузиасты-меценаты пытались вложить в российские просвещение и науку. Увы! И «экономические» (хозрасчетные), и «казначейские» (дотационные) поступления оказались растрачены предшественниками Дашковой без всякого видимого результата, а отчетные документы преднамеренно перепутаны. Академия была в долгах, как в шелках, типография ее прекратила работу из-за отсутствия... печатного шрифта (!), а те из ученых сотрудников, которые еще находили в себе силы и оптимизм для какой-либо продуктивной деятельности, влачили полунищенское существование. Но Дашкова недаром приобрела опыт экономии выживания, распутывая оставленные покойным мужем долги: лежащие на складах академические издания она приказала распродавать на тридцать процентов ниже обычных цен и вскоре, не обращаясь даже к помощи императрицы, смогла не только возместить недостачи своих беззаботных предшественников, но и возобновить издание академических записок! «Заоблачная» деятельность полуголодных петербургских чудаков и фанатиков вдруг превратилась стараниями княгини, весьма зорко наблюдавшей за ходом дел в ученом мире Эдинбурга и Парижа, в прибыльный business.
— Давайте общими силами изживать злоупотребления, — говорила Дашкова, появляясь под сводами обветшавшей петровской Кунсткамеры, где ютилась тогда Академия наук. — А так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль академии, чтобы поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помощи из собственных же ее источников. Я не хочу обогащаться за ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками. И если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чине или прибавкой жалованья.
И слова нового директора академии, к изумлению видавших виды ученых мужей и их продувных придворных покровителей, не расходились с делами! С насиженных мест полетели шарлатаны, мгновенно поджала хвост околонаучная братия, десятилетиями приученная регулярно получать скромный, но питательный академический паек от масштабных научных проектов, которые никто не брался выполнить (и не выполнил бы, впрочем, если бы и взялся). Дашкова мгновенно нажила себе множество врагов, но... всего через год профессорское жалованье в академии увеличилось вдвое. Кроме того, Дашкова стремилась придать деятельности Академии наук общественно-просветительский характер: академическая профессура, занятая до того преимущественно фундаментальными исследованиями, получала теперь и кафедру для популяризации своих дисциплин среди интеллигентной петербургской молодежи. «В академических аудиториях, — вспоминала Дашкова, — я застала семнадцать студентов и двадцать одного ремесленника, получавших образование за казенный счет. Я увеличила число тех и других; первых довела до пятидесяти, а вторых — до сорока. <...> Менее чем через год я нашла возможность <...> открыть три новые кафедры — математики, геометрии и естественной истории — для всех желающих посещать лекции, читаемые на русском языке. Я часто сама слушала их и с радостью убедилась в том, что это учреждение принесло большую пользу сыновьям бедных дворян и низших гвардейских офицеров». В директорство Дашковой был реализован наконец проект академической гимназии, существовавший до того лишь в стадии перманентного обсуждения, и даже учреждены стажировки в Геттингенском университете для особо одаренных ее питомцев. Вместе с тем Дашкова реорганизовала работу академии по переводу европейских научных и художественных новинок на русский язык, учредив при академии «переводческий департамент», и теперь петербургские книжные лавки регулярно предлагали издания, позволяющие всем желающим быть в курсе мировых достижений и не покидая городской черты. Такой академии сразу стало тесно в Кунсткамере, и Дашкова принялась за строительство по соседству с ней нового академического городка.
Главное здание академии, выходящее фасадом на набережную Невы, возводил великий Джакомо Кваренги. Он же, по всей вероятности по просьбе Дашковой, спроектировал и новое каменное здание ее собственной загородной усадьбы. Неизвестно, была ли проявлена при этом воля архитектора, использовавшего в проекте модные полукруглые одноэтажные галереи, охватывающие парадный двор, или так пожелала сама Дашкова, но облик обновленной усадьбы действительно напоминал теперь легендарную подкову, которой молва приписывала происхождение имени «земли Кира и Иоанна».
С момента возвращения в Петербург ветхий деревянный дом за Нарвской заставой, едва залатанный после разрушительного наводнения 1777 года, был единственной недвижимостью Дашковой в российской столице. Екатерина, которую раздражала и настораживала щепетильность княгини8, желала видеть местожительством неугомонного директора Академии наук некую городскую резиденцию, поближе к Зимнему дворцу — как из соображений престижа, так и... на всякий случай. Но Дашкова на выделенные ей для городского устроения деньги предпочла лишь нанять квартиру, а сэкономленные «подъемные» пустила... на благоустройство все того же Кирьянова.
Всех удивлял неожиданный энтузиазм, вдруг пробудившийся в прижимистой и достаточно равнодушной (если не сказать, враждебной) к приватной придворной роскоши княгини, которой и в самых невинных бытовых удобствах обычно мерещилось «мотовство». Теперь же ее было не узнать! Она лично следила за работой каменщиков, помогала делать дорожки в парке, следила за устроением подсобных служб и даже — скотного двора, демонстрируя удивленной прислуге навыки в дойке коров. Дашкова так торопилась с завершением работ, что местные остряки пустили слух: зазывает-де княгиня к себе в Кирьяново на воскресенье гостей помоложе да и заставляет их вместо пикника помогать строителям — девиц кирпичи подносить, а кавалеров лопатами глину мять. Однако в «ударных темпах» возведения дома был особый смысл, о котором благодушные обыватели Нарвской заставы, разумеется, не подозревали.
Уже осенью 1783 года, во время одного из визитов в Царское Село, Дашкова, рассказывая о делах Академии наук, вдруг заговорила с императрицей о красоте и богатстве русского языка: «Я выразила мое удивление, почему государыня, способная оценить его достоинство и сама писатель, никогда не думала об основании Российской академии. Я заметила, что нужны только правила и хороший словарь, чтобы поставить наш язык в независимое положение от иностранных слов и выражений, не имеющих ни энергии, ни силы, свойственных нашему слову». Екатерина заинтересовалась и поручила Дашковой составить проект «малой академии», а получив его, недолго думая, обратила в указ9. Дашкова, сохраняя за собой пост директора петербургской императорской Академии наук, превращалась теперь еще и в президента Академии Российской!
Согласно популярному анекдоту, практическая деятельность Академии Российской началась, после всех формальных торжеств, с решения частного вопроса, заданного президентом ученому собранию: не разумнее ли вместо диграфа «iо» ввести в российский алфавит (по примеру немецких «умляутов») особую букву «ё», превратив слово «iолка» в «ёлку»? Таким образом, русский язык с легкой руки Дашковой не только приобретал новую букву, но и оказывался равноправным с языками европейскими, уже имевшими на тот момент особые законодательные ареопаги (национальные академии) для выработки единых правил наилучшего использования. В состав «малой академии» вошли Д.И. Фонвизин, Г.Р. Державин, Я.Б. Княжнин, М.М. Херасков, И.Ф. Богданович — те, кто, по выражению княгини, собственными усилиями, на свой страх и риск «усовершали и возвеличивали русское Слово». Теперь им предстояло (впервые в истории России!) действовать сообща, как власть имущим.
Успешному началу работы Академии Российской весьма способствовало то обстоятельство, что с самых первых дней жизнь «малой академии» протекала независимо от жизни «академии большой»: ведь к услугам Дашковой и ее единомышленников был теперь новоотстроенный Кирьяновский дворец, куда людей случайных, досужих и любопытствующих можно было просто не пускать. «Чтобы развлечь себя среди утомительных занятий, я отправилась в свой загородный дом, отстроенный мной из камня, и отказалась на это время от общества и городских визитов. Управление двумя академиями совершенно лишило меня досуга. Мое участие в составлении словаря состояло в наборе всех слов, начинающихся на первые три буквы нашей азбуки. Каждую субботу мы собирались вместе для отыскания корней слов, которые были уже подготовлены некоторыми членами совета. Таким образом, все мое время с обычным еженедельным посещением Царского Села было занято полностью»10.
Традиционно в «малой академии» Дашковой видят прежде всего филологический научный центр, главной задачей которого было создание первого толкового словаря русского языка. Однако этот «академический проект» с начала своего существования вызвал к жизни отнюдь не академические страсти. На Дашкову и ее «российских академиков» вдруг посыпались обвинения в невежестве, дилетантизме, авантюризме. Работа над словарем превратилась в политическую проблему, ибо жалобы «филологических специалистов» поступали... непосредственно к императрице, и Дашкова была вынуждена разъяснять на придворных аудиенциях мельчайшие технические детали замысла, дискутировать и даже конфликтовать с венценосным «экспертом». Трагизм ситуации был еще и в том, что Екатерина Романовна и сама понимала справедливость многих сомнений и возражений, но тем не менее решительно противилась всем советчикам императрицы, рекомендовавшим срочно приостановить деятельность Академии Российской. Рассудив, что для юной отечественной словесности самый убогий и неудобочитаемый толковый словарь окажется лучше, чем... никакой, Дашкова пошла напролом и довела задуманное до конца. Шесть томов «Словаря Академии Российской, производным порядком расположенного» увидели свет в 1789–1794 годах, открыв новую эпоху как в истории русского языка, так и в истории отечественной культуры в целом, а Дашкова, подробно описывая в мемуарах жестокие споры вокруг издания, сдержанно заключала: «Как, однако, ни был слаб и неудовлетворителен наш словарь, но его превознесли как в высшей степени замечательный. Для меня лично он послужил источником больших неприятностей и горя».
История «Академического словаря» наглядно показывает, что субботние собрания российской творческой интеллигенции в загородном дворце Дашковой, вдалеке от всяких петербургских столичных строгостей, были, конечно, не только филологическим кружком. Избранный княгиней российский ученый синклит академии «малой» определял стиль и пафос деятельности академии «большой». Дашкова позаботилась и о специальном печатном органе для своих «российских академиков». Им стал ежемесячник «Собеседник любителей российского слова» — первый в ряду великих отечественных «толстых» журналов, стартовый выпуск которого (июнь 1783 г.) открывала «Фелица» Г.Р. Державина (императрица, являвшаяся адресатом великой державинской оды, также входила в число постоянных авторов «Собеседника»). Позднее под редакцией президента «малой академии» начали выходить сборники «Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных сочинений», которые стали основой для формирования репертуаров столичных и провинциальных театров — главной общественной трибуны эпохи. В сущности, Академия Российская представляла собой первое национальное Министерство культуры, которое под президентством Дашковой вырабатывало и осуществляло централизованную и продуманную программу «просветительской экспансии», формирующей позитивное и творческое мировоззрение отечественной интеллектуальной элиты. Можно сказать, что Дашкова все-таки реализовала свою мечту и «царство разума» осуществилось в России — на том крохотном клочке ее территории, который был в далеком уже 1762 году посвящен княгиней святым бессребреникам и чудотворцам Киру и Иоанну.
Незримое духовное сияние, отчуждающее Кирьяново от будней мирного нарвского предместья, ощущали и городские обыватели, правда, их взгляд на серафическое «царство философов» Дашковой видел происходящее совсем под иным углом зрения. Судачили, что ученая княгиня-де окончательно тронулась и теперь чудит, собирая «у Кира и Анова» (именно так дашковский топонимический sacrum был усвоен народным слухом) какие-то диковинные ассамблеи таких же, как она, блаженных чудаков. Современникам Дашкова платила непременную дань всех людей необыкновенных: она становилась «ходячим анекдотом», постоянным источником для всевозможного площадного зубоскальства, далеко не всегда безобидного в своем стихийном символизме. В Кирьянове, например, княгиня увлеклась агрономическими экспериментами, настойчиво пытаясь развести на местной заболоченной почве какие-то редкие культуры, но соседские свиньи, залезшие невзначай в кирьяновский огород, сожрали и растоптали все плоды ее многомесячных усилий. Взбешенная Дашкова велела отдать свиней на кухню — и получила судебный процесс, над которым потешался весь Петербург. Хихикнула даже Екатерина, тут же изобразив подругу госпожой Постреловой, героиней комедии «За мухой с обухом».
Но это были еще цветочки!
Городские сплетни и анекдоты о жадности, мелочности, невыносимом характере и «странностях» хозяйки Кирьянова тут же подхватывала, многократно повторяла и редактировала потревоженная Дашковой придворная и интеллигентская сволочь, к которой мгновенно примкнули русофобы всех мастей, раз и навсегда признавшие в «пигалице»-княгине одного из самых страшных своих врагов. Разумеется, до высочайшего сведения анекдоты эти доходили с обязательными прибавлениями, превращавшими необычность суждений и поступков «академика в юбке» в проявление неблагонадежности. И тут уже Екатерине, видевшей главную добродетель национального характера своих подданных «в образцовом послушании», было не до смеха. В старости императрица стала подозрительной, и все прошлые сомнения по адресу «неизменного друга» воскресали теперь с новой силой — тем более что Россия, как и вся Европа, с изумлением и страхом следила тогда за превращением социальных теорий французских просветителей в практику кровавого якобинского террора 1790–1793 годов, жертвами которого пали и сам французский король Людовик XVI, и его жена Мария-Антуанетта. Эхом французских событий стали гонения на инакомыслящих в последние годы царствования Екатерины II, непосредственно затронувшие и Академию Российскую. Один из ближайших сотрудников Дашковой — писатель и драматург Яков Борисович Княжнин в начале 1790 года был, по слухам, призван в Секретную экспедицию, где его допрашивал сам «великий инквизитор» императрицы Шешковский, в руки которого попала вольнодумная статья Княжнина с характерным заголовком «Горе моему отечеству». Подробности этой истории до сих пор неизвестны (равно как и текст крамольного сочинения), но Княжнин тут же слег и умер (по официальной версии — «от простуды»). Дашкова (которая, без сомнения, была в курсе всех обстоятельств кончины Княжнина) не побоялась в 1793-м «дать добро» на публикацию в издательстве академии и в «Российском феатре» рукописей покойного академика, в том числе и его последней «тираноборческой» трагедии «Вадим Новгородский»:
Что ж вижу здесь? Вельмож,
утративших свободу,
Во подлой робости согбенных пред
царем
И лобызающих под скиптром свой
ярем.
Скажите, как вы, зря отечества
паденье,
Могли минуту жизнь продлить на
посрамленье?
И если не могли свободы
сохранить —
Как можно свет терпеть и как желать
вам жить?
Эффект был велик. Специальным указом Екатерины II от 24 декабря 1893 года отдельное издание «Вадима» было конфисковано и предано в Петербурге публичному сожжению (!), а из XXXIX тома «Российского феатра» страницы с крамольной публикацией предписывалось выдрать. Дашкова попыталась урезонить разбушевавшуюся «подругу»:
— Будет ли книга сожжена палачом или нет — не мне краснеть за нее. Но ради бога, прежде чем вы решитесь на поступок, столь несообразный с вашим характером, позвольте мне прочитать вам эту гонимую драму. Вы увидите, что развязка ее именно в том духе, в каком вы и всякий доброжелатель вашей власти желал бы видеть. В то же время прошу вас вспомнить, что, заступаясь за пьесу, я не автор и не заинтересованный издатель ее.
Но Екатерина была непреклонна. В этой ситуации Дашкова, как и тридцать лет назад, предпочла не доводить дело до окончательной ссоры и, сославшись на срочную необходимость навестить брата и побывать в своих белорусских и подмосковных поместьях, испросила разрешение взять бессрочный отпуск от академических дел.
— Серая кошка пробежала между нами. Не зовите ее черной! — политично добавила Дашкова, подавая прошение.
— Да, да! — весело согласилась императрица и прошение утвердила.
В августе 1794 года Дашкова передала бразды правления отечественной наукой своему заместителю П.П. Бакунину и вскоре покинула Петербург. «Отпуск» ее продолжался до кончины Екатерины Великой 6 (17) ноября 1796 года. Скорбная весть застала Дашкову в калужском имении Троицком, и княгиня, позабыв обиды, искренне оплакивала покойную: «С какой гордостью, с каким наслаждением я всегда останавливала взор на честных делах жизни и царствования Екатерины! В них я и старалась угадать этот смелый и гибкий ум, который ставил ее в моем воображении выше всех русских монархов».
Между тем тучи сгущались над самой Дашковой: на престол вступил Павел I, «русский Гамлет», готовый мстить за убитого в Ропше отца и свое странное полуцарственное существование при блестящем дворе матери. Уже 12 (23) ноября 1796 года указом императора княгиня была «отрешена от должности» директора Академии наук — с предписанием безвыездно находиться в Троицком и «вспоминать там об эпохе 1762 года». Через месяц последовало новое приказание: ехать в дальнюю деревню Коротово, глухой угол на севере Новгородской губернии. Это была ссылка, которую стареющая женщина переносила болезненно, страдая как физически, так и нравственно: «С надорванным сердцем, трепещущая от страха за своих друзей, родных и Отечество, я замирала при виде тех мрачных картин зла, которые рисовались в воображении, и жила только одной надеждой — что жить осталось уже немного». Впрочем, через полгода Дашковой было позволено вернуться в Троицкое, а затем ее сын (которому Павел I некоторое время благоволил) выхлопотал для Екатерины Романовны разрешение посещать и другие свои имения. Опала с нее снята не была, но в постоянной суматохе четырехлетнего правления крайне эксцентричного и непредсказуемого Павла о Дашковой просто позабыли, и она была предоставлена самой себе — вплоть до свержения и убийства императора заговорщиками-придворными 12 марта 1801 года.
Освободившийся престол занял любимый внук Екатерины Великой Александр I, который формулировал свою политическую программу кратко: «При мне все будет, как при бабушке!» Дашкова снова оказалась в чести, присутствовала в Москве на коронации Александра, а затем, после шестилетнего перерыва, приехала в столицу, где была принята с подобающими почестями. Ей вновь предложили возглавить Академию Российскую, но Екатерина Романовна решительно отказалась. Миссия ее была выполнена: наука и культура юной, петербургской России получили ее стараниями не только «аттестат зрелости», но и «европейский паспорт» и шли теперь собственным путем, не нуждаясь в побудительном усилии героических мечтателей-автократов, подобных Дашковой. А место «свадебного генерала» среди незнакомой и во многом&a