К 150-летию Гражданской войны в США

Ровно 150 лет назад (к моменту, когда я пишу эти строки) в США началась гражданская война между Севером и Югом, ставшая самым драматичным событием в американской истории. Утром 12 апреля 1861 года южане подвергли бомбардировке форт Самтер в Южной Каролине, где находился федеральный арсенал, и через тридцать шесть часов захватили его. В ознаменование этого события утром 12 апреля 2011 года тридцать старинного вида мортир, нацеленных на форт Самтер, двадцать один раз выстрелили холостыми; вокруг мортир хлопотали артиллеристы в конфедератских мундирах, а одну из них зарядил лично губернатор штата. Так началась череда памятных мероприятий, рассчитанных на четыре года (война закончилась в апреле 1865-го); некоторые из них заранее обещают быть неполиткорректными.

Обратиться к этой теме стоит, во-первых, потому, что проблематика той Гражданской войны в некоторой своей части оказывается сегодня весьма актуальной — и не только в пределах Америки, но и остального мира тоже. Во-вторых, потому, что между их Гражданской войной и нашей обнаруживаются значимые переклички.

С самых лет Гражданской войны в Европе сложилось устойчивое убеждение, что дело северян — безоговорочно правое, что южан, посмевших защищать ставший в XIX веке позорным институт рабства, следовало примерно наказать. Помню, еще в детские годы, когда я читал «Таинственный остров» Жюля Верна, одно название столицы конфедератов — Ричмонда (откуда герои романа, военнопленные северяне, бегут на воздушном шаре) стало вызывать у меня какие-то зловещие ассоциации. Можно ли было, в самом деле, испытывать симпатии к рабовладельцам?

Почти всеобщая неприязнь к «старому Югу» в XX веке была поколеблена «южным романом», возымевшим мировой успех. «Страна Дикси» научилась рассказывать о себе, а умение рассказывать о себе хотя бы в какой-то степени располагает читателя к рассказчику.

Можно, правда, вспомнить, что самый известный американский писатель XIX века Марк Твен тоже был южанином (притом из семьи рабовладельцев). Южанами были Том Сойер и Гек Финн, надолго ставшие любимыми героями американцев, и не только американцев. И городок, где живут Том и Гек, был частью рабовладельческого мира, что не лишало его (городок) некоторого обаяния. Но у Твена нет противопоставления Юга Северу, его герои воспринимаются как «вообще» американцы, а не конкретно южане. Хотя «южный патриотизм» не был чужд писателю, он в общем и целом разделял веру в прогресс и в этом смысле был ближе к северянам. Во всяком случае, сецессии Твен не одобрил (в годы Гражданской войны он жил на Западе, который в ту пору только осваивался и участия в войне почти не принимал).

А «южный роман» пронизывает острая ностальгия по временам «старого Юга» и, по меньшей мере, холодное, а то и прямо враждебное отношение к цивилизации Севера. «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл (1936) — отнюдь не высшее достижение в этом роде литературы, но эта книга более других сумела достучаться до сердец северян, показав им, как, впрочем, и остальному миру, что в жизни Юга на каких-то ее бытовых уровнях человеческие отношения были более человечными, чем на Севере, даже в эпоху рабства. Популярности роману сильно добавил снятый по нему фильм (1939), на сорок лет вперед ставший фильмом-рекордсменом: его посмотрело наибольшее число зрителей за всю историю мирового кино. Но фильм адресован общеамериканской аудитории и, соответственно, «развернут» в сторону общеамериканских ценностей, поэтому апология «старого Юга» в нем сильно приглушена; к примеру, совершенно выпали батальные сцены, в частности мастерски описанные — даром что женским пером — сцены героического сопротивления остатков южных армий наступающим войскам Шермана.

Успех всей «фолкнеровской школы» в большой мере объясняется тем, что «старый Юг» представлял собой более «благодарный» материал для художественного отображения, чем Север. В нем больше красок, вся панорама «сочнее», «ароматнее» и характеры как будто глубже и интереснее. Многие из тех, кто был увлечен «южным романом», у нас и в Европе, пришли к выводу, что «настоящая Америка» — это именно Юг, а не Север.

Мировоззренческие установки новой художественной практики были «доведены до ума» усилиями интеллектуального кружка, сложившегося во второй половине 20-х годов и получившего коллективное имя «аграрии». Его участниками явились молодые литераторы, объединившиеся вокруг журнала «TheFugitive» («Беглец»), издававшегося в Нашвилле, штат Теннесси, при местном университете. Первоначально литература и искусство оставались почти исключительной областью их интересов, причем их критическое мышление развивалось главным образом в русле англо-американской «новой критики» и под влиянием Т.Элиота. Вопросы общественной практики занимали их очень мало; паче того, названием объединившего их журнала они подчеркивали свое нарочитое «бегство» от них. Перелом в этом отношении произошел под влиянием знаменитого «обезьяньего процесса» (состоявшийся в Дейтоне, штат Теннесси, процесс над учителем Д.Скопсом, излагавшим в школе теорию Ч.Дарвина), побудившего их выступить в защиту «косного» южного общества и сформулировать некоторые общие соображения о преимущественном «статусе» религии в сравнении с наукой.

Последним и решающим толчком, превратившим «беглецов» в «аграриев», явился экономический кризис 1929 года, многими современниками воспринятый как свидетельство краха капиталистической или, с иной точки зрения, индустриальной системы. Покинув «башню из слоновой кости», вчерашние «беглецы» выступили в 1930 году с коллективной работой (сборником статей, напечатанным в Нью-Йорке), названной ими словами припева походной песни конфедератов «I’llTakemyStand» («Я займу свою позицию») и имеющей характер манифеста преимущественно культурологического содержания. Из двенадцати авторов этого сборника особо заслуживают быть отмеченными Аллен Тейт, Джон Кроу Рэнсом и Роберт Пенн Уоррен (каждый из которых пробовал себя в разных областях литературы).

Сквозная идея сборника — противопоставление аграрного, или традиционного, и индустриального общества, трактуемых не столько в их социально-экономическом, сколько в культурном аспекте. Эта универсальная по своему значению оппозиция прилагается авторами соответственно к Югу и Северу США. Север дальше всех ушел по пути индустриализма, отличительные признаки которого — новаторство в предельно широком смысле слова, приверженность научному мышлению и рационализация самых разных жизненных планов. Это ошибочный и, может быть, даже гибельный путь. Правильный путь тот, которым до сих пор шел Юг, больше полагающийся на интуицию, сохраняющий близость к природе, верный традициям и обычному праву, умеющий, наконец, ценить досуг, без которого не может быть полновесной культуры.

Органицизм авторов сборника несколько варьируется от статьи к статье, но так или иначе основывается на тезисе об опасности отрыва от природы, как в гносеологическом, так и в практическом плане. Тейт, например, в своих рассуждениях исходил из антитезы «дальний взгляд» — «ближний взгляд», отождествляя первый с абстрактным, рациональным мышлением, а второй — с суждением о конкретном, полагаемом самоочевидным и самодостаточным. «Ближний взгляд» ограничивает кругозор, зато предупреждает отрыв от природы. «Южный ум, — писал Тейт, — был простым, не перегруженным знаниями, в которых он не нуждался, неинтеллектуальным и скомпонованным; он был не абстрактным и метафизическим, но личностным и драматическим; он был чувствительным благодаря своей близости к миру природы, замечательно разнообразному и увлекательному». «Дальний взгляд» — «космополитический разрушитель традиций»; в конечном счете он вызвал к жизни индустриализм, означающий — это уже по оценке Рэнсома — «пиррову победу над природой в пунктах, не имеющих стратегической важности».

Согласно «аграриям», победа над природой, там, где она имеет место, остается чисто иллюзорной; сколь ни могуч «огнедышащий гигант» индустрии, природа сильнее его. Зато реальна наблюдающаяся в «развитых» странах утрата интимной связи с природой как «мистическим лоном человечества». Индустриализм обеднил жизнь, выдвинув на первое место функциональные связи и отношения; он нанес урон религии и культуре, которые для человека важнее всего остального. «Слепой дрейф» индустриализма опасен и тем, что может привести к социализму и коммунизму. «Аграриев» озабочивают перемены на уровне человеческих отношений: «под натиском ужесточенно-деловой или индустриальной цивилизации, — читаем в коллективном вступлении, — теряются прелести (amenities) жизни. Они заключаются в хороших манерах, общительности, гостеприимстве, взаимной доброжелательности, семейной жизни, романтической любви — социальных практиках, которые пробуждают и развивают чувствительность. Если религия и искусство основаны на правильном отношении человека к природе, то эти социальные практики основаны на правильном отношении человека к человеку».

Сплотившись под старым конфедератским знаменем, «аграрии» не пытались защитить рабовладение. В Гражданской войне они видели в первую очередь конфликт индустриального и аграрного общества и лишь во вторую — конфликт сторонников рабства и его противников. Они признавали, что конкретно за приверженность рабовладению Юг наказан справедливо. В то же время они фактически оправдывали практику сегрегации. Северяне, писал Уоррен (в сборнике на его долю выпала трудная задача обоснования точки зрения «аграриев» в расовом вопросе), слишком формально подходят к такой деликатной теме, как отношения рас; это тема не только политическая, но и культурная, требующая дифференцированного подхода: «...одно дело — определить человека просто как белого или черного и совсем другое — видеть в нем личность, кое-что знать о его характере и привычках и полагаться на него в том или ином отношении». На Юге белые и черные знают друг друга гораздо лучше, чем на Севере, поэтому и отношения между ними складываются более естественные; на бытовом уровне даже в рабовладельческой системе они зачастую оказывались более человечными и теплыми. И если в послерабовладельческие времена на Юге существует сегрегация, то это потому, что она отражает естественные различия между белыми и неграми. (Стоит заметить, что в книге «Сегрегация», вышедшей в 1955 году, Уоррен поменял точку зрения на данный предмет — выступил за полное уравнение в правах черных и белых; вместе с тем он продолжал рассматривать правовой аспект расовых отношений как второстепенный.)

Уоррен был прав в том отношении, что расовый вопрос не может быть решен одними только правовыми установлениями. На Севере сегрегации формально не существовало, но, как считают некоторые исследователи, бытовой расизм был распространен там нисколько не меньше, чем на Юге. В иных случаях северяне показывали себя даже большими расистами, чем южане. Иллюстрацию тому находим в романе Митчелл: читатель не может не обратить внимание на эпизод, где жена офицера-янки подыскивает в Атланте няню, но слышать не хочет о том, чтобы отдать свое дитя в руки «черномазой». Даже лилейно-белую барыню Скарлетт подобная привередливость удивляет: «Скарлетт вспомнила добрые, узловатые руки Мамушки... Да разве эти чужеземцы могут знать, какими ласковыми и заботливыми бывают черные руки, как они умеют погладить, обнять, успокоить?!»

Я довольно подробно рассказал о выступлении «аграриев» (до сих пор у нас практически неизвестном) потому, что оно стало первой — и осталось наиболее значительной — попыткой апологии «старого Юга» (за вычетом рабовладения) на мировом интеллектуальном уровне. (Для сравнения: теории «особого пути» американского Юга, созданные идеологами рабовладельческой эпохи вроде Дж. Кэлхуна, имели сугубо провинциальный вид и лишь дискредитировали южан в глазах, говоря сегодняшним языком, мирового сообщества.) И хотя выступление это пронизывал, казалось бы, чистый пассеизм¹, оно укрепило интеллигенцию Юга в убеждении, что дело Конфедерации было правое. Каковое убеждение продолжало разделять подавляющее большинство белых южан.

Наверное, это единственный в истории пример, когда потерпевшие поражение в Гражданской войне² не только сохранили верность проигранному делу, но и завещали ее потомкам, и те, из поколения в поколение, хранили ее. Конечно, не в том смысле, что они мечтали о реванше; ни о каком реванше речи быть не могло. Лейтмотив был другой: пусть мы проиграли, но все равно мы были лучше, храбрее, великодушнее. Из поколения в поколение поддерживался культ павших героев и конфедератских полководцев — Роберта Ли, Томаса Джексона (по прозвищу Каменная Стена) и других генералов. Сказанное Фолкнером о Квентине Компсоне (в романе «Авессалом, Авессалом!»): «...он был наполнен упрямыми призраками со взором, обращенным назад» — в значительной мере можно было отнести ко всему необъятному Югу.

Когда в 1939 году в Атланту прилетела съемочная группа «Унесенных ветром», ее встретил там необычайно торжественный прием: прямо на аэродроме под конфедератским знаменем выстроился «почетный караул» из тринадцати (будто нарочно по числу отложившихся штатов) последних оставшихся в живых и способных еще стоять в строю солдат Конфедерации, и далее по пути следования группу встречали восторженные толпы, выкрикивавшие конфедератские лозунги под звуки гимна «Дикси» и марша «Дикси, вперед!». (подсчитано, что встречавших было около миллиона, что втрое превышало тогдашнее население Атланты.) Фильм, как уже было сказано, в значительной мере дистанцировался от романа, но и такая его версия восхитила южан: впервые северяне попытались увидеть Гражданскую войну их глазами и признали за ними хоть какие-то достоинства.

Спустя еще четверть века, в 1965-м, когда отмечалось столетие окончания Гражданской войны, Юг, несмотря на постигшие его большие перемены (в частности, была наконец отменена сегрегация), по-прежнему оставался верен тринадцатизвездному знамени Конфедерации. Характеризуя преобладавшие на Юге (белом, разумеется) настроения, журнал «Time» писал тогда: «Пересмешник еще поет в магнолиях, и призраки бравых солдат Ли маршируют в сером на пыльных дорогах»³.

Продолжалась и продолжается распря между историками, одни из которых выступают на стороне Севера, а другие на стороне Юга. Главный вопрос, их разделивший: из-за чего началась война? Историки-северяне (называю их так условно, потому что сторонники Севера есть и на Юге) утверждают: Север начал ее ради освобождения негров. Историки-южане отвечают, что вопрос о положении негров был для Юга второстепенным. В подтверждение чего приводят такой, в частности, аргумент, что подавляющее число белых южан не имели рабов и в сохранении рабства не были заинтересованы, по крайней мере практически, и дрались они — а дрались они отчаянно — за права штатов и сохранение местного уклада. За отмену рабства выступала даже часть южной элиты; сам генерал Ли называл его «злом в моральном и политическом смысле» и задолго до войны отпустил на волю своих рабов (учитывая такую его позицию, президент А.Линкольн даже предложил ему в самом начале войны пост главнокомандующего армиями Севера). Но основная часть южного барства отказывалась рассматривать вопрос о рабстве или откладывала его в долгий ящик.

Вопрос о правах штатов — довольно сложный. Насколько я знаю, Конституция США изначально допускала расторжение федерального договора и выход штатов из Союза (Union). Это не значит, что президент Линкольн, вознамерившийся военными средствами сохранить Союз, был не прав. С конституциями надо обходиться бережно, но интерес наций — выше конституций. Было ли в интересах американской нации сохранение Союза, не мне судить. Но в любом случае южные штаты, объявившие о сецессии, формально имели на нее право. Что же касается уклада, то доводы в его пользу см. выше, у «аграриев». Кстати говоря, их полузабытый манифест начиная с 70-х годов вновь попал в поле зрения общественности, и не только на Юге, но и на Севере: ставший очевидным кризис индустриального общества и возникновение различных альтернативных движений придали ему новую весомость.

Историки-южане осуждают рабство, но утверждают, что Юг сам намеревался его отменить, только не сразу, а постепенно. А северяне-аболиционисты, говорят они, не представляли себе всей сложности расового вопроса: они прочли роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» и решили, что стоит порушить узы рабства, как в стране установится расовая идиллия, — и пошли на южные штаты войной. (это не очень сильное преувеличение: президент Линкольн, однажды увидев автора романа, сказал: «Вот маленькая женщина, которая начала большую войну».) Между тем мгновенное уравнение в правах белых и черных повело к тому, что многие негры, на короткое время пришедшие к власти в ряде южных штатов, повели себя далеко не лучшим образом. Ку-клукс-клан, которым привычно попрекают южан, был лишь ответной реакцией белых и ставил своей целью попугать негров, не более того; а когда некоторые клановцы перешли к истязаниям и убийствам, глава клана генерал Б.Форрест немедленно его распустил. Историки-южане напоминают также, что много лет спустя, а именно в 20-е годы, клан возродился, пусть и на короткое время, не где-нибудь, а на Севере. И даже в настоящем, когда интеграция рас, казалось бы, далеко зашла, определенная напряженность в отношениях меж ними сохраняется — равно на Севере и на Юге.

Верно, что всей сложности расового вопроса аболиционисты не представляли. А вот отцы-основатели республики чувствовали его интуитивно. Джефферсон (который, между прочим, как и Вашингтон, был южанином и рабовладельцем), уверенный в победном марше демократии, и не только в Северной Америке, но и за ее пределами, считал, что две категории населения для нее не созрели: европейские аристократы⁴ и негры. Говоря современным языком, ему было ясно, что идея демократии встречается с определенным сопротивлением культурных фильтров⁵. Это вопрос, с которым Соединенные Штаты сталкиваются и сегодня, когда продвигают идею демократии далеко от своих границ.

Историки-северяне отвечают, что, может быть, с полной интеграцией негров в американское общество следовало бы повременить, но рабство необходимо было отменить немедленно, а южная элита в своем большинстве не собиралась этого делать, исходя из своих эгоистических соображений.

Кто более прав в этом споре? Скорее всего, здесь тот случай, когда правда поделена пополам.

Пока историки спорят, широкая общественность готовится к предстоящим commemorations(по-русски нет адекватного перевода: «празднование» и «поминовение» лишь отчасти передают смысл этого слова) — по-разному на Севере и на Юге. Северяне, как и в те дни, когда отмечалось столетие Гражданской войны, не хотят «растравлять старые раны» и делают акцент на воинской доблести обеих сторон. Хотя в этом аспекте Север, если судить объективно, проигрывает Югу: северяне побеждали скорее числом, а южане умением.

Но Гражданская война и сегодня, как говорят, «горячая картошка». «Сыны ветеранов Конфедерации» (организация, существующая с 1911 года и ныне насчитывающая сотни тысяч, если не миллионы членов — теперь уже, конечно, не сынов в природном смысле, а прапраправнуков) намерены продемонстрировать это в предстоящие четыре года, устраивая шествия и парады со всеми конфедератскими инсигниями и возложением цветов к захоронениям павших в той войне «отцов». И речь идет не только о символических жестах: говорят о том, что Гражданская война продолжается. Историк-южанин Уильям Лэтем поясняет: «Конечно, “стреляющая” война осталась в прошлом, но... мы ведем войну в поле культуры (aculturalwar) — за сердце и душу Юга и ради остальной Америки».

В этом поле границы воюющих сторон более размыты, чем в год великой сецессии. «Американская Илиада», как называют войну Севера с Югом, действует на воображение подрастающих поколений не совсем так, как это можно было бы предположить, исходя из географии. Историк-северянин Руперт Корнвелл утверждает, например, что в «коллективном (общеамериканском. — Ю.К.) воображении Грант и Шерман предстают не знающими жалости крутыми, по контрасту с безупречно рыцарственным Ли и образцово-мужественным Джексоном Каменной Стеной...». Вероятно, это суждение, отдающее предпочтение генералам Юга (характеристика генералов Севера остается на совести автора), все-таки субъективно. Зная, чем дышит сегодня молодежь как на Севере, так и на Юге, легко догадаться, что «крутые» ей ближе и понятнее. Впрочем, при желании можно представить «крутыми» также и Ли с Джексоном.

И все же границы не стерлись совершенно. Дело в том, что система образования в большой мере остается компетенцией штатов. Поэтому в школах Юга история — естественно, речь идет сейчас об истории Гражданской войны — преподносится иначе, чем в школах Севера. А именно так, чтобы не таяли ряды «Сынов ветеранов Конфедерации».

Некоторые публицисты считают, что «ветер дует им в спину». Потому как, высказываясь в защиту «старого Юга» (с оговорками насчет рабства), «сыны» фактически окапываются на позиции общеамериканского консерватизма (точнее, либерального консерватизма). «В нашей традиции есть еще за что побороться», — говорят они, протягивая руку тем на Севере, кто оказывается близок им по духу. «Сыны» выступают против растворения белого христианского ядра в массе иммигрантов, против опустошения душ, которое, как они считают, производит Голливуд, против университетского неомарксизма и социалистических тенденций в политике правящих демократов, против разрушения нормативно-воспитательной школы, за поддержание нравственного порядка, освященного традицией, и религиозной веры, чему, по их убеждению, должно воспоследовать «возвращение витальности», которую они находят на путях «старого Юга».

Справедливость требует заметить, что в эпоху Гражданской войны Север был не менее религиозен, чем Юг. О прикосновенности же Бога к земным противостояниям ярче, точнее других сказал как раз северянин — президент Линкольн: «Не спрашивай, на чьей стороне Бог. Думай о том, чтобы Америка была на стороне Бога».

* * *

Психологическая черта южан, внушающая уважение и сочувствие (даром что на их стороне была только половина правды), — верность, на протяжении жизни нескольких поколений, проигранному делу (LostCause). К месту вспомнить Катона Старшего: «Победители любезны богам, а побежденные — сердцу Катона». В этом своем высказывании римский консул был одним из тех, кого называют «христианами до христианства».

И сколь невыгодно смотрится в таком сравнении сегодняшняя Россия! (Мысль невольно обращается к родным палестинам.) Семьдесят лет продолжался культ победителей в Гражданской войне, и — что невозможно было представить в год крушения советской власти — более чем заметные следы этого культа сохраняются и сегодня. Я говорю не о тех, кто называет себя коммунистами; у многих других, далеких от коммунистических взглядов соотечественников колом засела в голове столь же безжалостная, сколь и недалекая мысль: «Победителей не судят». Белые в расхожих ныне понятиях — «лузеры»: так стоит ли уделять им сколько-нибудь серьезное внимание?

Но если белые — «лузеры», то красные — горе-победители. К ним можно отнести, в чуть-чуть переиначенном виде, строки Блока:

За их случайною победой
Таился сумрак гробовой.

Очень скоро в этот сумрак погрузились они сами: в 30-е годы страшный Сталин учинил сокрушительный разгром партии большевиков (из всего скопища «старых большевиков» оставив лишь горстку, как и он сам, переродившихся) и Красной армии (в лице ее командного состава). От революционных лет сохранились лишь символика и омертвевшие скрижали идеологии, за которыми укрылись некоторые инерционные содержания (о них здесь не место говорить подробнее); этим последним эпоха обязана своими реальными достижениями, поскольку таковые вообще имели место. Пагуба ее состояла в том, что жила она под знаком двойного обмана. Обманной была уже сама по себе коммунистическая идея, а второй обман состоял в том, что режим якобы стремился эту идею осуществить. По мере того как оба обмана открывались, у народа «опускались руки». И наступил глубокий и разносторонний упадок, который страна переживает последние двадцать лет и который явилсяконечным результатом военной победы, одержанной красными в Гражданской войне.

Казалось бы, крах соввласти должен был повести к радикальной переоценке в общественном сознании Белого движения. Увы, этого не произошло. Память о нем едва затеплилась. Издания, которые его пропагандируют, выходят небольшими или даже ничтожно малыми тиражами. Скромные уголки отведены ему на радио и телевидении. Школьные учебники в лучшем случае твердят о «двух правдах» в Гражданской войне, уравнивая в этом отношении красных и белых; хотя вся правда была тогда на стороне белых⁶. Застопорилось переименование улиц, названных именами знатных большевиков и большевистских командиров. Хотя речь идет обычно о возвращении им дореволюционных названий, что-то я не припомню случая, чтобы кто-то предлагал назвать их именами деятелей Белого движения. До сих пор остаются редкими памятники белым героям; да, кроме как на Дону, их, кажется, и нет нигде. Зато по всей стране сотни, если не тысячи памятников Ленину стоят, где стояли.

Последний факт, возможно, имеет свой резон, хотя бы и зловещий: если Россия движется в тартарары, то это движение сообразно продолжить как раз под знаком «Ильича» с протянутой рукой.

Но если мы еще способны двигаться в гору, а не под гору, тогда необходимо возобновление Гражданской войны — конечно, уже не «стреляющей», а говорящей, пишущей, показывающей. Иначе говоря, виртуальной. Прежде всего — в поле кинематографа. В 30-е годы, то есть как раз тогда, когда реальные участники Гражданской войны со стороны красных подверглись систематическому избиению, в кино и другими средствами создавался весьма эффективный миф о событиях совсем еще недалекого прошлого. Это был апофеоз красных борцов на трупах красных борцов. И поддерживался он до конца соввласти (с перерывом на 40-е и начало 50-х, когда Сталин, одолеваемый реставраторскими соблазнами, к этой теме охладел). В нем поучаствовали талантливые режиссеры и сценаристы, обаятельные актеры; созданные ими фильмы впечатались в умы и сердца старших поколений, а некоторые из них до сих пор крутят по телевизору, внося сумятицу в мысли и чувства молодежи.

Клин выбивают клином. Нужно новое, по меньшей мере равноталантливое кино о Гражданской войне, рассказывающее правду о ней и в то же время способное произвести впечатление на современного зрителя. Чтобы возникло у него желание поднять уроненную однажды нить русской истории и держаться за нее — даст Бог, она выведет к наиболее перспективному из еще возможных путей.

А что белые ту войну проиграли, должно внушить к ним род особого, пронзительного сочувствия (до некоторой степени подобным образом кинофильм «Чапаев» лишь выигрывал в зрительском восприятии от гибели героя). «Сердце Катона» болит за них и за «Россию, которую мы потеряли».

Примечания

¹ Хотя кто знает: идеалы органицизма, рустического неторопливого быта и т.п., вроде бы повисшие в воздухе, в один прекрасный день могут приземлиться, хотя бы отчасти, каким-то неожиданным образом.

² Напомню, что поражение было сокрушительным: Юг был разорен и оставил на полях сражений до 30% мужского населения, способного носить оружие.

³ «Пересмешник поет в магнолиях» — строка из другой походной песни конфедератов. Светло-серый — цвет конфедератских мундиров.

⁴ Южное барство дистанцировалось от европейской аристократии, для чего были объективные основания: с белыми фермерами оно держало себя на равной ноге. Юг — это же все-таки Америка, а не старушка Европа.

⁵ Применительно к неграм США говорить о культурных фильтрах можно лишь в ограниченном смысле. В памяти черных рабов ничего не сохранилось из их африканского прошлого, забыта была даже их племенная принадлежность. И все-таки некоторая их культурная отдельность в американском обществе сохранялась — на уровне инстинктов, «игры крови».

⁶ Я попытался показать это в статье «“Две правды” — или одна?» // Новый мир. 2010. № 11.