1

Когда он появился, никто не видел. В пустыне званые гости редкость, а нежданные — обычное дело. Однако внезапно никто не приходит. Вначале из-за дальних барханов выползают тени верблюдов. Затем, ломаясь в дрожащем воздухе, то увеличиваясь, то уменьшаясь в размерах так, что непонятно, идет ли он вперед или пятится в лучах заходящего солнца, караван медленно приближается к селению. Издалека кажется, что караван нем, подчиненный великому безмолвию пустыни, но в один момент, словно кто-то включает звук, пространство заполняют хриплое дыхание людей и животных, звон песка и шелест ветра в одеждах. В одиночку из пустыни никто не приходит. Слишком она велика, чтобы позволить одинокому путнику одолеть себя. Сколько таких смельчаков захлебнулось в ее песках, неведомо никому, ибо счет начат раньше самого счета и не закончится никогда.

Этот же старик появился неожи­данно. Словно пустыня порывом ветра выбросила его из себя горстью песка. От долгого скитания по пустыни он пропитался ее цветом. Лохмотья, кожа, волосы и даже глаза его были цвета песка в полдень. Зной, ветер и голод высосали из него все лишнее. Кожа старика была натянута прямо на кости, оплетенные пучками жил, а босые ноги ступали, не чувствуя раскаленного песка. Он сразу направился к колодцу, благо в этот час за водой никто не ходит. Зачерпнув из чрева пустыни вожделенную влагу, старик, однако, в первую очередь наполнил водой выдолбленную тыкву и только потом собрался пить. Но ему помешали.

Толпа мальчишек под предводительством обросшего туком отрока, в одеждах, выдававших, что стада его родителей тучнее соседских, а сундуки полнее, загалдела вокруг. Они строили старику рожи, кричали обидные слова, а некоторые начали швырять в него чем ни попадя. Старик обвел их иссушенными пустыней глазами. Лицо его выражало равнодушие. Он знал, что без причины можно ждать зла только от одного существа — человека, и к неласковому приему давно привык. Скорее его удивило бы гостеприимство. Но его этим не удивляли. Ибо все знали, что он проклят бродить по пустыне без права на кров и ночевки в одном месте более раза. По закону пустыни он имел право на воду, мог просить подаяние, но не работать. Всякий, кто вздумал бы занять старика, перенес бы на себя и свой дом его проклятие. Старику могли бросить кусок хлеба, но не дать. Давно уже покинули лик земли его судьи, обвинители и все те, кто знал его в прежней жизни. Старик и сам давно забыл свое прошлое и вину. Он знал только то, что и остальные: он проклят, и его удел влачить это проклятие сквозь пески пустыни, пока они не смилостивятся стать его могилой.

Мальчишки же не унимались. Равнодушие старика только раззадорило их. Они прыгали вокруг колодца и кричали оскорбления, смысла которых не понимали сами. Однако их слова и комья земли, брошенные в старика, не достигли никакой цели. Не обращая на них внимания, старик повторно зачерпнул из колодца и приготовился пить. Тогда водитель толпы юных сорванцов поднял с земли увесистый камень, заправил им пращу и швырнул булыжник в старика. Бросок оказался на редкость удачен. Снаряд попал во флягу из тыквы, и та развалилась на куски, обдав старика бесполезно пролитой влагой. Веселью детворы не было предела, а старик, упав на колени, судорожно пытался собрать бесполезные кусочки. Это было не просто его единственное богатство. В этом была вся его жизнь. Он бы, наверно, заплакал от горя. Если бы мог. Но в его организме не было и капли лишней влаги. За годы жизни в пустыне слезы стали для него недостижимой роскошью.

Отрок же, ободренный восхищением товарищей, опять зарядил пращу. Второй бросок оказался, к несчастью, еще удачнее. Раздался глухой звук, словно камень снова попал в тыкву. Хотя никакой другой фляги у старика не было. Еще не понимая, что произошло, дети смотрели, как медленно, будто нехотя, от головы старика отвалился булыжник. Старик же встал с коленей, обвел всех взглядом и остановился на бросившем камень. Лицо его, заливаемое черной, густой кровью, было удивительно умиротворенным. Рука старика медленно поднялась к отроку. «Ты! Теперь ты…» — он не договорил или сказал все, что хотел, осталось неизвестно. Старика повело в сторону. Теряя равновесие, он сделал шаг, другой и упал. Причем упал крайне неловко. Прямо в колодец. Дети брызнули в разные стороны.

Издалека к колодцу шла женщина. Зачерпнув воду, она начала переливать ее в кувшин. Алая струя брызнула мимо, прямо на светлые одежды. Когда на крик сбежались люди, из глубины колодца, из той непроглядной тьмы, что скрывала блеск воды даже в полдень, на них смотрел немигающий взгляд старика.

* * *

Более всего ему было непонятно, зачем посреди дня занавешивать окна, а затем зажигать светильник. Огоньки были столь слабые, что силы их хватало только на себя и полпальца свечи. Когда глаза немного привыкли к темноте, он различил сидящего перед ним человека. Тот сидел прямо на полу, за низким столиком с ветвящимся светильником в центре. Помимо светильника, сбоку лежали толстая книга в кожаном переплете с тусклыми медными угольниками и цилиндр неизвестного металла, весь испещренный какими-то то ли знаками, то ли буквами. Говорили, что он сделан из железа, упавшего прямо с неба. Лицо сидевшего было скрыто белым капюшоном, но по длинной, ниспадающей на грудь бороде можно было предположить, что он был стар. Ее вьющиеся волосы были не просто седы, а посерели от времени. Вначале он решил, что, кроме них двоих, в помещении никого нет, однако немного погодя он различил еще шесть фигур, едва заметных на фоне стены. Также по комнате кто-то беззвучно ходил, в одеждах цвета окружающего мрака, и потому о нем можно было догадаться только по легкому движению воздуха и слабому запаху мускуса. Этот кто-то легко, но властно, надавив на плечи, поставил его на колени перед сидящим. Прошло несколько тягучих в темноте минут, прежде чем человек в белых одеждах заговорил. Голос его звучал не звонко и не глухо, в нем не было ни добра, ни злости. Абсолютно никаких эмоций. Он не обнадеживал и не обрекал.

— Зачем ты сделал это?

— Я не… я не хотел.

— Что ты не хотел?

— Я не хотел его убивать.

— Мы не обвиняем тебя в убийстве. Жизнь человека в руках Бога, и только его. Люди же не властны ни над своей, ни над чужой жизнью. Они лишь орудие высшей воли. Мы спрашиваем: зачем ты кинул камень? Ибо здесь были твоя воля и твой умысел.

— Он пил нашу воду.

— Колодец для того и существует, чтобы из него пили воду. И никто не вправе это запретить ни человеку, ни скоту, ни гаду пустыни.

— Но это наш колодец!

— Он вырыт был во времена, когда мы все были еще в чреслах Авраама. Господь веками наполнял его водой. Ее хватало нам, нашим друзьям, всем, чья дорога шла к нам. Господь, в своей милости, не сподобился иссушить колодец, даже когда из него пили наши враги и недруги. Колодец щедро давал воду и святым, и грешникам. Кто поставил тебя над ним? Кто дал тебе право распоряжаться тем, что никогда не может принадлежать человеку? Не может принадлежать воды и жизни больше, чем можешь выпить и прожить. Они текут сквозь нас и уходят в песок.

— Я не хотел его убивать!

— Мы не судим тебя за полет камня. Не в твоей воле это предугадать. Но ты бросил камень. Ты хотел отказать страждущему в воде. Лишение которой есть смерть. И говоришь, что не хотел убивать.

— Он грязный, вонючий бродяга! Он проклятый! Он опоганил бы нашу воду!

— «Грязный, вонючий»... Это вопрос трех дней. Как чистота — результат мытья. Выходит, ты не чистоту воды берег, а охранял чужую грязь. Вода для того и существует, чтобы очищать мир от грязи. Если, конечно, ее саму не превратить в грязь. Объясни, как можно опоганить воду, испив ее? Нет, он не мог испортить колодец. Его опоганил ты. Ибо кто теперь осмелится пить воду из могилы проклятого? Колодец закрыт для людей двойным проклятием. И если мы не найдем воды в новом колодце, то эта земля окажется проклятой уже для всех нас.

— Мои родители достанут бродягу и очистят колодец.

— Он был проклятым. Его могила там, где он умер. Никто не вправе нарушать закон. А воды из этого колодца напьется теперь только один человек.

Здесь он замолчал и поднял левую руку на уровень плеча ладонью вверх. Тень мелькнула вдоль стены. Послышался размеренный, глухой стук, и минуту спустя на ладонь судьи опустился небольшой глиняный кувшин. Он поставил его на стол, взял в правую руку цилиндр и ударил им по сосуду. Среди черепков лежали шесть черных шаров. Старик, взяв цилиндр обеими руками, приложил его ко лбу, после к губам, а затем, держа его у глаз, словно читая, произнес:

— В нашем мире есть все и нет ничего лишнего. В пустыне есть только необходимое. Другого она не терпит. И если этот бродяга жил среди ее песка, значит, он был нужен. Зачем — не наше дело судить и взвешивать то, что судят и взвешивают на весах выше нашего суда. Ты прервал его путь. Теперь ты его и продолжишь. К нам вышел из пустыни человек. Он нес на своих плечах проклятие. Дабы оно не осталось на нас, его понесут далее. В час рассвета мы вернем пустыне ее вечного странника. Ибо проклятому запрещается быть в одном месте более ночи.

Утром на краю селения с юноши сняли его одежду и швырнули лохмотья убитого старика. Разбитую флягу заменили новой, наполнив ее водой из колодца, ставшим могилой. Юноша покорно переоделся, однако оставался недвижен. Никогда ранее он не покидал селение в одиночку, и страх сжимал его сердце и путал ноги. Стражник дал ему краткое напутствие:

— Береги воду и иди утром на солнце, а вечером от него. И запомни: вернуться — смерть. Здесь тебе отказано в воде и огне.

Юноша выслушал наставления, но остался недвижим. Стражник хлестнул бичом землю около его ног. Затем второй раз еще ближе, так что песчинки больно куснули кожу. Юноша побрел прочь. Скорее он пятился от селения, не отрывая взгляд от родного дома. Когда селение скрылось за барханом, его охватила такая тоска, что он вернулся обратно, чтобы еще раз взглянуть на родину. И так повторилось несколько раз, пока он наконец не побрел навстречу солнцу. Через несколько часов жажда поборола отвращение, и он отпил сладковатой воды из фляги. Под палящими лучами жажда не утихала, а нарастала с каждым глотком. До захода он пил несколько раз. Пил жадно, неаккуратно, проливая половину на землю.

Ночью под звездным небом пустыня вымерзла так, что воздух колол горло и легкие иголками, а песок стал плотным и тяжелым, как свинец. Вначале его била дрожь. Затем тело стянуло судорогой, а потом он перестал чувствовать его вообще. Руки и ноги, окаменев, валялись рядом посторонними предметами. Казалось, он весь медленно превращается в статую. Сердце потеряло ритм и, оледенев, било одиночными ударами. Страх ушел, и сознание наполнилось спокойствием великой пустыни, а в замерзающих глазах отразились звезды. Вдруг одна из них сорвалась и, перечеркнув небо, пала в пустыню. Он принял этот знак, не имея сил и желания его толковать. Когда сердце, смирившись, ударило в последний раз, из-за горизонта выкатилось солнце, и зной упал на пустыню.

В насколько минут песок из ледяного крошева превратился в раскаленные угли, способные не то что отогреть, но и изжарить живьем человека. Вместе со зноем вернулась и жажда. Однако, когда он откупорил флягу и приложился к ней, на язык ему упали только крошки песка. Не поверив очевидному, он еще несколько раз повторил попытку, даже дунул внутрь фляги. Свистящий звук пустоты был ему ответом. В отчаянии он тряс флягу над песком, совал палец в горловину и пытался высосать из ее чрева хоть каплю воды. От горя он заплакал и, растирая слезы ладонями, лизал с них соленую влагу.

Измученный пустыней, мальчик повернул обратно. Он уже не думал о запрете на возвращение, о наказании — ни о чем другом. Он просто шел домой. Теряя последние силы, он ступил на бархан, с которого открывался его дом. Он не преодолел и трети видимого расстояния до селения, когда оттуда выехал всадник и направился прямо к нему. С полусотни шагов он узнал своего дядьку, который, несмотря на суровый нрав, всегда был добр к нему. Не слезая с коня, дядька строго спросил:

— Разве ты забыл, что сюда тебе дороги нет?

— Я умираю от жажды.

— У тебя была вода, чтобы дойти до оазиса. Где она?

— Я ее выпил.

— За один день? Разве тебе не наказывали беречь воду?

— Как ее можно было беречь, когда очень хотелось пить!

— Терпеть.

— Я не умею терпеть.

— Я научу тебя этому. — С этими словами он достал кнут и вытянул им племянника. От боли и обиды тот взвыл на полпустыни. — Я буду тебя бить, пока ты не замолчишь. — Предупредил дядька и снова поднял кнут.

На пятнадцатом стежке мальчик уже только стонал, а двадцатый принял молча, сжав зубы. Дядька опустил кнут.

— Вот видишь, ты можешь терпеть. Тебе придется часто терпеть боль, жажду, холод и голод. Чем раньше ты этому научишься, тем меньше будешь от них страдать. Отныне это твои неизбежные спутники.

Он наконец спешился. Снял притороченный к седлу бурдюк и наполнил из него флягу. Затем напоил племянника.

— Когда-нибудь ты с благодарностью вспомнишь мой урок. Если же ты его не усвоил, то жизнь твоя — пролитая на песок вода. Запомни в последний раз. Ты идешь, не меняя шага, не медленно и не быстро. Дышишь только носом. Пока солнце в небе — рот на замке. Пьешь глоток на рассвете, глоток на закате. У тебя жизни ровно столько, сколько воды в этой фляге. И забудь о доме. Чтобы выжить в пустыне, надо высушить себя целиком. Особенно сердце и душу. Вспомнишь все, как соберешься умирать. Тогда можно. — С этими словами он вскочил на коня. И уже отъехал, когда ветер донес его слова. — Я нарушил закон, разговаривая с тобой. Но об этом просила твоя мать, моя сестра. А для тебя закон стал кнутом. Терпи, избегай и не бойся. Иди. Утром на солнце, вечером от солнца...

На пятнадцатые сутки бессмысленного пути по пустыне, несмотря на строжайшую экономию, вода иссякла. Оазис должен был быть на этом дне. Но, кроме двух миражей, мальчик среди песков ничего не нашел. Он все понял и шел уже только затем, чтобы не упасть. Ближе к вечеру он встретился со змеей. Она не собиралась уступать ему дорогу. Свернувшись полукольцом, выставила ромбовидную голову и зашипела. Раньше, наверное, он бы умер от страха, но сейчас умирал от жажды и остался спокоен. Чем он рисковал? В худшем случае быстрая смерть от укуса змеи была предпочтительнее мучительной от жажды. Он прижал посохом змею к песку и ударом короткого ножа отсек ей голову. Затем мгновенно сунул кровоточащую рану в рот. Отрубленная голова змеи смотрела немигающим взглядом, как он высасывает кровь из ее тела. После он освежевал тушку и съел часть мяса. Остатки мяса, шкуру и голову он взял с собой. Змея подарила ему день жизни.

Но к полудню следующего пустыня высосала из него всю воду и бросила на песок. Слабеющей рукой он нагреб кучку песка, пытаясь придать ему прямоугольную форму. Песок рассыпался под пальцами, а он шептал:

— Это мой дом. Я пришел домой. Я пришел домой…

* * *

Он не слышал, как над ним остановился караван и со вставшего на колени верблюда слез мужчина.

— Надо его забрать, — сказал он подошедшим погонщикам.

Однако те не шевельнулись. Все ждали, что решит глава каравана. Когда тот подошел, погонщик ткнул кнутом в сторону лежащего:

— Мы не должны помогать ему. Это проклятый.

Караванщик на секунду задумался.

— Если Аллаху было угодно свести наши пути, значит, он не желает его смерти.

— Тогда дадим ему воды и пойдем своей дорогой.

— Дать ему воды сейчас — то же самое, что просто ее вылить. Одной водой его не спасешь.

— С проклятым не будет каравану пути! Да и кто захочет взять его? — возразил один из погонщиков.

— Так и так мы нарушим закон. Однако закон пустыни главнее придуманных в селениях и городах. Ибо закон пустыни — это закон жизни. И он не позволяет оставлять умирать человека, если в твоих силах его спасти.

— Он поедет на моем верблюде, — вмешался в разговор мужчина, что первый подошел к юноше. — Моя вера говорит, что нет греха, которого невозможно искупить и в котором нельзя раскаяться. Бог наш милостив, и мы подражаем ему, а не жестокости людей.

— Прибереги свое красноречие для другого случая, — оборвал его глава каравана. — Нас в правоте чужой веры ты не переубедишь, а верблюды глухи к вопросам религии. Я поклялся именем Аллаха, что доставлю караван и всех вас по назначению, если на то будет его воля. Твой верблюд сейчас не твой. Он залог моей клятвы. Когда мы пересечем пустыню, ты будешь волен распоряжаться им, как тебе вздумается. А пока он влачит твою жизнь через пески в моем караване, мне решать, кто где идет и едет. Я позволю этому несчастному на сутки отяготить спину твоего верблюда. Но если на рассвете следующего дня он не найдет в себе сил и воли встать на ноги — значит, он вообще не достоин жизни. Здесь выживают не благодаря, а вопреки всему. И тот, у кого нет воли на две жизни, не проживет и одной. И запомни, чужестранец, самое главное: жалость в пустыне идет по другой цене. Ты можешь здесь сохранить чужую жизнь, если только подаришь ему свою. Это как вода. Выпьешь сам или отдашь другому. Твоя доброта — неразумное зло. А наше зло — иссушенное пустыней добро. Иногда ему не хватает воды, и оно подпитывается кровью. Чужому глазу оно непонятно, как многое в нашей жизни. Но объясняться мы не намерены. Это наша жизнь, и мы живем ее для себя, а не для вас.

— Да, я гляжу, вы эдакий восточный мудрец и уж точно фи­лософ.

— Нет. Живя в пустыне, надо понимать больше, чем видишь. Иначе каждая песчинка так и останется существовать для тебя порознь, а за грудой песка ты не увидишь ее отдельно. Мир покажется тебе цепочкой случайного, и ты никогда не станешь хозяином случая, а только его рабом или жертвой. И прекратим наш разговор, он не стоит той влаги, что мы теряем, ведя его.

* * *

Ночью он пришел в себя, а утром уже смог идти в караване. Караван вез султану диковинные предметы из Европы, но главным грузом была девушка для гарема светлейшего. Никогда еще пустыня не видела такого цветка: волосы у нее были цвета золота, кожа белее молока, а глаза ярче всех изумрудов в бесчисленных сокровищах великого султана. Чтобы солнце не испортило столь дорогой товар, весь день ее скрывали под пологом и только вечером позволяли немного гулять. Запертая в темной клетке, она пела грустную песню, в которой, даже не зная слов чужой речи, легко можно было узнать тоску по дому. Прислуживала ей другая девушка. Она была черна как смоль, даже глаза были как два угля. Лицо ее было широко, словно скулы пытались разбежаться друг от друга. А провал вывернутых ноздрей зиял на огромном, распластанном носу. Фигура ее, правда, соответствовала восточным канонам: зад сделал бы честь любому курдючному барану, груди были пышнее барханов, а живот необъятен, как ночная пустыня. Чернота кожи служанки и безобразие ее черт особо оттеняли красоту, хрупкость и белизну хозяйки. Казалось, что драгоценный камень преднамеренно вставлен в уродливую оправу, чтобы добиться эффекта совершенства чистой красоты. Однако, несмотря на страшный вид, служанка была веселого нрава и редкой раскованности. За короткое время стоянки она успевала всюду сунуть свой плоский нос. И не будет преувеличением сказать, что через неделю она знала о караване больше самих караванщиков. Добытыми новостями она пыталась хоть как-то развлечь хозяйку. Несмотря на разницу языков, они научились понимать друг дружку.

Днем служанка случайно наколола ногу, к вечеру начала слегка прихрамывать. Но лишь солнце встало в зенит, она занемогла окончательно. Когда ее осмотрели, нога была раздута и хрустела под пальцами. К вечеру девушка потеряла сознание, а утро готовилась встретить уже в песке.

Юноша за эти дни окреп и, невзирая на внутреннее одиночество среди людей, чувствовал себя лучше. С наступлением темноты явился глава каравана с помощником. Он велел юноше раздеться. Тот был покорен. Вожак же завалил несчастного на спину и достал из-за пояса кинжал. Одной рукой он обхватил тщедушное достоинство юноши и больно сжал в кулаке. Но даже через невыносимую боль юноша почувствовал страшный холод стали.

— Одним махом я могу отсечь тебе все и обязательно это сделаю. А  после брошу подыхать в пустыне, если посмеешь ты меня ослушаться. С сегодняшнего вечера ты заменишь умирающую. Но обереги тебя Аллах даже в мыслях возжелать то, что принадлежит султану. Мне предложили оскопить тебя, но едва ли ты переживешь это сейчас. Отложим дело до окончания пути. И если ты хочешь пребывать в сытости и покое до конца дней своих, более короткой дороги к счастью, чем стать евнухом в гареме султана, да продлит Аллах его годы, ты не найдешь. А пока ты будешь служить евнухом при нашей госпоже. И клянусь на этом кинжале, что он раньше напьется твоей крови, чем ты задумаешь что-то недоброе. А сейчас поспеши к госпоже.

Когда юноша ушел, помощник спросил вожака, не слишком ли они рискуют, приставляя пусть юного, но мужчину к госпоже. Не посмеет ли он испортить дорогой товар и не оскорбит ли султана. И тогда за их жизнь никто не даст и пригоршни песка. Караванщик ответил, что волей Аллаха их жизни оказалась в руках ничтожного человека, едва удерживающего свою-то жизнь. Но лучше надеяться на милость всевышнего, чем сетовать на судьбу. Однако надлежит укрепить благоприятный ход событий и собственным разумом. А для того он передал помощнику пузырек со снадобьем, кое надлежало добавлять в пищу юноше. Средство это сделает его вялым и сонливым во все время суток, а главное, погасит все желания. Тогда помощник спросил, какой толк от плохого слуги.

— Мы ищем не толка, а избегаем вреда, — ответил караванщик. — По приходу же каравана плохой слуга будет обязательно наказан. И тем искупит свою вину. Тебе же стоит запомнить, что люди, как и вещи, чем бесполезней — тем безопасней. Ищущий в них пользу обретает несчастья, беды и предательства.

Служить белокожей красавице оказалось и просто, и сложно. В пище она была неприхотлива, а в обращении некапризна. Пока она сидела днем в зашторенной клетке, он развлекал ее разговором. О чем говорить, было не важно. Надо было просто говорить, чтобы девушка в темноте и одиночестве совсем не заскучала. Вечером было труднее. На ночевку им ставили шелковый шатер. Чтобы кожа девушки не испортилась от грязи, каждый вечер ее надлежало купать. Драгоценную воду наливали в фарфоровую ванну, замачивали в ней засушенные лепестки роз и ждали, когда в них вернется аромат и цвет живых цветов. После в воду добавляли щепотку соли из мертвого моря и диковинной пряности из страны, где люди молятся одноглазому богу. Пока готовилась ванна, он должен был расчесать ее золотые волосы и натереть кожу смесью нубийской земли с персиковым маслом. После ванны он снова расчесывал ее локоны и умащал кожу ароматными маслами и летучей, душистой водой. Все это делалось в дымке зажженных благовоний, чтобы каждый волос и клеточка кожи пропитались райскими ароматами. Перед тем как прикоснуться к коже девушки и дабы не повредить ее, он полчаса вымачивал руки в горячем козьем молоке. Кроме того, в течение дня он трижды натирал маслом ладони и постоянно держал в них по кусочку ладана. Оставшуюся после ванны воду отдавали верблюду, а часть ее он тратил на свой туалет, чтобы запахи его немытого тела не могли пропитать ее одежду, кожу и не потревожили нежное обаяние красавицы.

Пока он в уголке обмывался, красавица обычно отвлеченно разглядывала какую-нибудь безделицу в противоположной стороне. Однако, видимо, у женщин и на затылке есть глаза, где мы их просто не замечаем под копной пышных волос. Как-то, когда он ее после ванны натирал маслами, она вскрикнула:

— Ты сделал мне больно!

Кровь отхлынула от сердца юноши.

— Простите меня, госпожа! — залепетал он. — Я… Я не хотел этого. Простите меня, госпожа!

— Я запрещаю прикасаться ко мне руками. Они слишком грубы у тебя! — смилостивилась вроде красавица. — Ты должен делать это нежнее.

— Шелк! Я буду использовать шелк!

— Фу! — сказала красавица.

— Я возьму перья страуса!

— Фу!

— Пух недельного гусенка!

— Фи! — ответила красавица.

— Я сделаю кисточку из ваших волос!

— Вот еще! — возмутилась красавица и скривила губки в недовольной гримасе.

— Я... Я… Я… — уже терялся юноша.

— Хорошо. Я научу тебя. Надеюсь, ты хочешь услужить своей госпоже?

— Я буду счастлив умереть для вашего удовольствия! — с запалом произнес юноша.

— Как говорила моя служанка, у султана более тысячи жен и столько же наложниц. Сам он стар и держит гарем в забвении. Многие девушки живут там уже несколько лет и ни разу не удостоились посещения повелителя. Они умрут старыми девами! Умереть девами в гареме! Это просто насмешка судьбы! Гарем хуже монастыря. Там хоть изредка появляются мужчины и при известной ловкости можно всегда иметь повод для покаяния. Гарем охраняется лучше, а порядки строже. Через порог гарема, кроме султана, не может переступить ни один мужчина. И не пытайся отказаться! Я сказала тебе слишком много, чтобы ты мог жить с этим вне моего расположения. Я могу пожаловаться караванщику, что ты пытался меня оскорбить, и жизнь твоя истечет быстрее, чем песок сквозь пальцы.

— Я повинуюсь вам, госпожа!

— Тогда снимай одежду. Караванщик обманул меня, когда приставил тебя ко мне как евнуха. Ты не евнух. Я это давно заметила. И потому хочу насладиться любовью мужчины сполна.

— Но по прибытии в гарем наше преступление будет сразу открыто, и нам не миновать смерти! — взмолился юноша.

— Ты мудр и благоразумен не по годам, — похвалила его красавица. — Если ты будешь так же сдержан и осторожен в наслаждении, нам нечего опасаться. Угроза нашей судьбе послужит залогом твоей нежности. Будь внимателен ко мне, и вреда не случится. А если что, то придворному лекарю и главному евнуху золото нужнее моей невинности.

— Но где мы возьмем столько денег?

— У караванщика.

— Но разве он нам их даст?

— А разве у него есть выход? — парировала красавица. — Иди ко мне и пусти ход событий необратимо. Пока ты безопасен, ты ничтожество на этой земле. Твоя значимость возрастает с количеством людей, которым ты можешь принести вред и внушить страх. Если же ты внушаешь ужас всем, значит, ты предназначен быть их царем или богом.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился юноша.

— До того как стать подарком султану, я была дочерью царя. Мой отец был добрым человеком. Очень добрым. Он миловал врагов, прощал измену, верил в любовь женщин и дружбу мужчин. Он считал закон, справедливость и милость своими соправителями на троне. Он хотел добиться народной любви и признательности. Он часто повторял, что даже государь должен склонять голову перед законом. Поэтому ничего удивительного и нет, что от столь частых наклонов корона скатилась с его головы. Преемник его резал всех без устали и разбору целый год, чем заслужил славу строгого и справедливого царя. Народ полюбил его искренне и преданно. Таков итог: отец мой ничего, кроме презрения столь уважаемого им народа и позорной смерти, не получил. А меня везут сейчас к султану. Доброта для государя не просто порок, а беда, способная погубить и его самого, и страну.

— Зачем ты рассказываешь все это мне?

— Более все равно некому. А главное, мы оба проклятые судьбой и жизнью. И если она нас свела, значит, у нее есть здесь свой помысел. И не предаться ему — значит остаться покорно на дне. И прекратим слова. Приступай к телу. Если мы даже просто получим удовольствие, а потом смерть как плату за него, хуже не станет, так как в нашем положении худшего уже нет. Однако будь все же осторожен.

* * *

Как по каравану распространяются слухи, неизвестно. В полной немоте идет цепочка людей и животных. Если кто и нарушит тишину, то только ветер в песке да изредка верблюд. Глядя на людей вообще, трудно представить, что они когда-либо разговаривают. Рты их сомкнуты, а лица постоянно укутаны так, что видны только черные глаза. В пустыне открытый рот пересыхает и забивается песком за секунды, поэтому люди пустыни говорят только по крайней нужде. Чаще они предоставляют первое слово оружию, а не языку. Людям стран, где привычно поливать друг друга бранью с полчаса, а после мирно разойтись, не понять того, как два человека, посмотрев секунду в глаза, хватаются за кинжалы. Они посчитают их дикарями, способными убить за один косой взгляд. Невежды не понимают, что одним взглядом можно сказать более часами пролитых впустую слов. Длительное совместное одиночество, что представляет собой караван, пустыня, приучившая организм контролировать воду, эмоции и настроение, развивают способность узнавать себя и других молча. Зеркала отражают нас, и мы считаем, что знаем себя. Пустыня не отражает, а отбрасывает в самого себя. Наверное, за этим, чтобы познать самого себя, свое я, философы и пророки уходили в пустыню. И когда солнце падало в песок, весь караван уже знал, что это последний переход и что завтра пред окнами дворца меч палача напьется крови караванщика.

Единственным человеком, ничего не подозревавшим о грядущих событиях, казался караванщик. Лицо его было непроницаемо спокойно, и единственно, что его встревожило, был внезапно захромавший верблюд. Вечером, когда вставший лагерем караван готовился ко сну, в палатку караванщика поскребся мужчина, взявший найденного юношу на своего верблюда. Когда он вошел, караванщик молча кивнул ему на место возле себя. Затем он медленно выдохнул из себя ароматный дым, так же медленно набрал новую порцию в легкие и передал рукав наргиле гостю. Минут пятнадцать они курили, а затем гость нарушил молчание:

— Я пришел предупредить вас о грозящей опасности.

— Зачем?

— Что «зачем»? — не понял гость.

— Зачем предупредить?

— Это мой долг. Долг христианина предупредить напрасное пролитие невинной крови.

— Разве можно предупредить судьбу? И разве ваши слова помогут избежать кому-то смерти? Они способны только увеличить количество невинных жертв. Узнав об опасности, я должен бежать? Бросить караван в песках? Чтобы купить свою жизнь всеми вашими? А еще я мог бы убить негодяя, что виноват в моей предстоящей позорной смерти. Но разве его смерть оправдает меня перед гневом султана? Я поклялся именем Бога привести караван по назначению. И никто из людей не заставит меня преступить клятву, данную всевышнему. Я не буду выменивать бренное тело на бессмертную душу. Я хорошо жил, чтобы испортить все в самом конце. Всю жизнь я водил караваны и привык ориентироваться по звездам, а не по лику земли, направлению ветра или настроению людей. Вот ты идешь искать милости нашего султана. Мне нет дела до твоего предприятия, но милость султана есть ветер в пустыне. Ветер у нас имеет силы сдвигать барханы, занести оазис или караван песком бесследно. И времени на это потребуется меньше, чтобы испечь в золе яйцо. Но наши ветры быстро меняют направление, и нет среди них попутного. А человек — песчинка. Вот возьми ее с ковра. Видишь, у нее нет даже формы и лица. Она есть только в количестве, а не в отдельности. Ее можно заметить, если только она попадет в глаз. Народ — как песок пустыни. Власть султана может, подобно ветру, поменять лик пустыни, поднять горы песка и обрушить их вниз. Но это ничего не изменит в пустыне, кроме судеб отдельных песчинок. Отдельных песчинок, которых перед лицом пустыни нет. В пустыне нет ничего постоянного. Кроме движения. Вас поражает неподвижность пустыни. Когда ты проживешь среди нас достаточно, ты поймешь, что неподвижность — это наискорейшее движение во времени. Я хожу по пустыне сорок лет, и ни разу я не смог прийти дважды в одно и то же место. Всегда я находил другой песок, другое время и других людей. И сам я всякий раз приходил туда другим человеком. Все меняется, кроме звезд на небе и души человека. Звезды — знак Бога нашей душе. Чтобы она знала, что постоянство и вечность можно искать только на небе, и нигде более. Того, кто помнит о постоянстве звезд, не собьет с пути и не напугает ветер и горы песка. Песчинка и весь песок пустыни одинаково ничтожны перед величием звездного неба. Но душа даже самой ничтожной песчинки вознесется к звездам. Куда никакой ветер, как бы высоко он ни поднял песок пустыни, не додует. И то, что носит ветер, неизменно упадет на землю. И тот, кто надеется на ветер, никогда не попадет на звезды. Я черчу путь каравана и свой по звездам. Остальное — досадные помехи или благоприятные глупости. Им есть дело до меня, но мне до них нет. Судьба послала нам этого несчастного в расчете не на наши жизни, а гораздо далее. Тому есть знак, невидимый непосвященным. Пустыня не его положила на нашем пути, а караван направила к нему. Когда я исчислял путь накануне дня, утренняя звезда переменила свой ход. Я подчинился небу и сменил маршрут. Когда мы нашли его, звезды приняли свой дежурный порядок. Я даже дал своему помощнику безобидную траву, чтобы он добавлял ее в пищу найденыша. Я лишь хотел успокоить людей, делая вид, что хочу переиграть фатум. Рок послал этого юношу не нам, а гораздо далее. В его суме я нашел голову змеи с высосанными мозгами и ядом. Если он не умер от этого, значит, он предопределен для большего. Пустыня передала ему яд и противоядие. Он выживет среди людей и кого-то сильно ужалит. Да продлит Аллах дни нашего султана, ибо они уже сочтены. А мне знака не было. Тогда зачем тому, кто проживет дольше, бояться того, кто умрет раньше? А тебе я советую запереть язык и открыть глаза. Когда пустыня уходит из твоей жизни, ты все одно остаешься в ней. Это пустота, которая поглощает и заполняет о<