Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Протоиерей Владимир Чугунов. Московская праведница

Владимир Аркадьевич Чугунов родился в 1954 году в Горьком.
Окончил Литературный институт им. А.М. Горького и Нижегородский педагогический университет (курс практическая теология). С 1990 года в священном сане.
В 1990 году в журнале «Москва» вышла первая повесть «Малая церковь». Автор книг прозы: романов «Русские мальчики», «Мечтатель», «Молодые», «Невеста», сборников повестей «Плач Адама», «Наши лю­бимые» и др.
Член Союза писателей России.
Живет в селе Николо-Погост Городецкого района Нижегородской области.

Московская праведница

 

О жизни схимонахини Варвары (Голубевой)

(родилась 3 декабря 1910 года — умерла 26 августа 1997 года)

 

 

Отчего так? Пока жив человек, мы не придаем особенного значения его пребыванию между нами, все-то нам кажется, так будет всегда, и только когда эта «живая книга» захлопывается вратами смерти, мы как за соломинку хватаемся за то малое, что осталось в нашей текучей, как песочные часы, памяти, перебираем оставшиеся памятные вещи, смотрим фотографии, запечатлевшие какой-нибудь незначительный, будничный миг, с трудом припоминаем обрывки бесед, более внимательно перечитываем письма, дневниковые записи… И это все, что остается нам? И как горько, как тяжело осознавать, что эта «живая книга» уже никогда не раскроется перед нами, не услышим мы в ответ на наши «больные» и «неразрешимые» вопросы ни одного ободряющего, вразумительного слова. А сколько значили при этом интонация голоса, взгляд, улыбка! О, это были не просто слова! Это были слова жизни! А теперь лишь отзвуки: «Деточка, ты не прав» или: «Чего нам, деточка, бояться? С нами Бог!» Только теперь понимаешь (и понимаешь ли?) всю глубину сказанных в книге Серафима Роуза слов, которые написал человек о своем духовном отце — архиепископе Иоанне (Максимовиче), портрет которого стоял на столе в келье матушки Варвары рядом с иконой преподобного Серафима Саровского: «Такого отца у меня уже не будет. Подумайте только! Звонит мне в 12 часов ночи из Франции в Америку и говорит: “Иди спать. Все, что сейчас просишь в молитве, получишь”». То же мог бы сказать, наверное, и каждый из тех, кто знал матушку Варвару: «Такой матери у нас уже больше не будет».

Представьте себе ясный июльский полдень. Сквозь небольшие оконца глубоко посаженных в метровую толщину монастырских стен падают снопы солнечного света, пробиваясь сквозь неплотно задернутые занавески. И в келье от этого радостно и светло. Мирно течет за послеобеденным чаем беседа… Все как всегда, как обычно после воскресной литургии, за которой молились час назад в недавно открывшемся, еще не отреставрированном после долгих лет безбожного засилья соборе в честь Рождества Пресвятой Богородицы, что в соседстве знаменитой Лубянки. И вдруг — полный мрак! Словно кто напрочь захлопнул плотные ставни или на улице произошло мгновенное полное солнечное затмение. В наступившей темноте видны лишь «афонские» точечки огоньков нескольких лампад. Остальных многочисленных икон-фотографий, которыми увешаны все стены кельи матушки Варвары, просто не видно. Жуть, почти осязаемая, наполнила келью. Напряженная, что-то выжидающая тишина. Никто не знает, что это и что делать.

И только матушка поднимает руку и начинает крестить окна. Их два. Чернота внезапного мрака начинает редеть, редеть, размываясь как тушь со стекла, и вот уже опять солнечный свет заполняет келью.

— Матушка, что это?

— Враг, — спокойно и просто отвечает она.

И это так же для нее очевидно и обыкновенно, как для простого смертного его собственные враги и недруги.

Наперед хочу заметить, что все эти «чудеса» только для нас, погрязших в мирской суете, казались и теперь кажутся чем-то необыкновенным, эти же «рабы Божьи» жили и живут в ирреальном мире точно так же, как мы в реальном. Я знал, например, одну монахиню, жившую возле Троице-Сергиевой лавры, которую тот же самый «враг», затемнивший Божий свет июльского полдня, поднимал во время коленопреклонной молитвы на метр в воздух и что есть силы бил об пол. И ничего ей не вредило. А все потому, что у монахини этой яйцо всмятку варилось столько-то Иисусовых молитв, в мешочек — столько-то, вкрутую — столько-то… И это буквально во всем строе ее жизни. Такая своеобразная непрестанная память о Боге, молитвенное пред Ним предстояние…

 

К матушке Варваре впервые я заглянул на огонек в 1984 году. Зазвала Таня Щукина, жена московского композитора, лидера экс-группы «Последний шанс» Владимира Щукина, познакомившаяся с матушкой Варварой осенью 1983 года после нашего совместного пастушеского сезона. С той поры матушка не сходила с ее уст. Я сначала чинился. Не старец же, а какая-то престарелая монахиня…

Тогда матушка только-только проводила в Царство Небесное свою старшую «сестренку», как она ее называла, схимонахиню Марию. Про матушку Марию мне было известно лишь, что после войны, окончив ветеринарные курсы, она почему-то оказалась в Ашхабаде, где проработала фельдшером до пенсии, и, вернувшись в Москву, поселилась у овдовевшей к тому времени младшей сестры. Вскоре и матушка Варвара вышла на пенсию.

Свою городскую квартиру подвижницы обменяли на полуразрушенную, с частичными удобствами келью, находившуюся в стене-ограде бывшего Рождественского монастыря. Горячей воды тут не было. Туалет на две квартиры (бывшие кельи) был общий. Квартиры и соединялись друг с другом через этот туалет дверями с обеих сторон. Кухни тоже не было. Газовая плита с кухонным столом стояли в узеньком коридоре, соединявшем две комнатки-кельи подвижниц. А что они были подвижницы, я понял с первого раза, потому что стены обеих келий были сплошь обвешаны простенькими бумажными иконами или репродукциями икон, а перед чтимыми образами денно и нощно в течение многих лет горели двенадцать лампад. Кельи были небольшие, метров по шестнадцать каждая, а матушкина, ближняя к выходу, вообще разделена перегородкой на две неравные части.

Поскольку речь пойдет в основном о матушке Варваре, опишу несколько подробнее убранство ее кельи. В первой ее части, слева, за занавесом помещалась глубокая чугунная ванна. Поскольку горячей воды не было, матушки мылись в ней очень редко и по старинке — воду грели на газу и поливали друг на друга ковшом. После смерти «сестренки» Господь прислал матушке Варваре на помощь матушку Елену, бывшую офицерскую жену. Но поскольку она часто уезжала на родину, в Тверь, неоценимую помощь в это время оказывала матушке Таня Щукина, которую матушка считала своим ангелом-хранителем и очень любила ее, в чем не раз признавалась автору этих строк. Да Таню и нельзя было не любить. Все мы, конечно, грешные, у каждого свои недостатки, и тем не менее в каждом из нас, особенно в те дни первого, еще сравнительно молодого горения в вере, было столько прекрасных порывов жертвенного служения ближним, что их трудно было не заметить и не оценить. Священное Писание побуждает нас почаще, чтобы не оскудевала вера наша, поминать эти светлые дни («помянух дни древния и возвеселихся»). И Таня Щукина тогда, горя этой жертвенной любовью, старалась помочь каждому, чем только могла. И матушка Варвара это сразу оценила. Но, думается, было у них и родство душ. Я не встречал в жизни человека, более отзывчивого на чужую беду, чем матушка Варвара — так близко она принимала все к сердцу, так искренне сострадала каждой чужой беде. И с Таней они часами могли беседовать о чужих бедах и скорбях и в беседах болезновать о скорбящих. Это сердечное болезнование о «маленьком человечке», как выражалась матушка, доходило у нее до физических страданий. Так переживать могла только Мать с большой буквы. Она и была для всех нас матерью, обращаясь к каждому из нас с ласковым материнским зовом — «деточка».

Справа от входа в матушкину келью стоял старый шифоньер, возле оконца — стол. Сама келья казалась квадратной, может, четырнадцать, а может, шестнадцать метров квадратных. Слева, вдоль стены, кушетка, за ней, у противоположной от входа стены, шифоньер — вся длина. Такая же ширина. Справа от шифоньера какой-то коротенький диванчик с тумбочкой в углу. На диванчике игрушечный (сантиметров сорок) синенький, с крестиком на крышке гробик (позже скажу, для чего тут поставленный). Потом окно, еще этажерка, второе окно, в углу тумбочка. И с правой стороны от входа — круглый стол. На столе большая в резном позолоченном окладе икона преподобного Серафима Саровского, портреты владыки Иоанна (Максимовича), множество маленьких икон… И за этим круглым столом обедали, помнится, порой по десять, а то и по пятнадцать человек. Забыл сказать о матушкином простеньком кресле, деревянные подлокотники которого были обмотаны материей — очевидно, чтобы не резало руки. Возле кресла подставка для ног. Ходить практически было негде.

Как же, спрашивается, могло тут поместиться столько человек? А по-моему, и по двадцать помещалось. Стол выдвигали и раскладывали. Одни гости садились на кушетку, другие на табуреты, стулья и лавки. Еду подавали в дверь через головы. Уют был необыкновенный! Сидели часами, и уходить не хотелось. Матушка во время обеда никогда не садилась с гостями за стол. Говорила, либо уже поела, либо потом поест, либо ела сидя в своем кресле, держа миску на коленях. За стол всегда садились в кухонных фартуках — такой своеобразный монастырский порядок…

Первое посещение зацепилось в памяти тем, что Таня Щукина обратила мое внимание на стоявшую на этажерке (с книжку размером) икону святителя Феодосия Черниговского. Таня сказала: «Смотри, икона сама омывается». Подойдя, я действительно обнаружил расчищенную, как при реставрации, полоску сверху шириной около двух сантиметров. И потом при каждом очередном посещении, подходя к этой иконе, я наблюдал, как увеличивалась ширина «расчищенной» незримым реставратором полосы. Впоследствии икона целиком обновилась. И еще одна точно так же — во второй келье…

Меня это, конечно, удивило, поскольку, сами понимаете, времена тогда какие были. Место многажды заслуженного Брежнева занял серьезный Андропов. Эти последние, хочется думать, как их теперь называют, «андроповские гонения», конечно, в сравнение не могли идти с теми, что пережила матушка вместе со всей Православной Церковью начиная с революции, и тем не менее их изощренное, прикрытое от широкой общественности коварство могло сломать и ломало судьбы многих.

 

Мерзость запустения не обошла и территорию этого бывшего (ныне, слава богу, действующего) женского монастыря. Хотя здание церкви сохранилось, как и большинство монастырских строений, образующих вокруг храма довольно значительную площадь, кое-где лишь оживленную чахлыми кленами и кустами акаций, хамово племя и тут, вопреки всякому здравому смыслу, умудрилось воздвигнуть пятиэтажное, вечно грязное здание из белого кирпича, в котором размещался какой-то институт (сейчас его, кажется, сломали). Прямо за этим зданием, разделенным в одном лишь месте для прохода за территорию монастыря, тянулось одноэтажное здание бывших монашеских келий, заселенных жильцами. Вдоль фасада, под окнами каждой кельи — огороженные гнилым штакетником палисадники. Росли тут и клены, и одичавшие яблоньки, и кусты акаций, шиповника.

Матушкина келья была крайняя, слева от прохода между зданиями. В палисаднике на ветвях клена висели кормушки из молочных коробок для птиц. На ржавой, давно не крашенной крыше сидели и расхаживали голуби. Они то слетали на землю, то вспархивали стаей вверх. За глубоко посаженными в толстые стены окнами никогда и ничего не было видно. Справа от массивной, обитой дерматином двери, на уровне головы, было небольшое оконце с решеткой.

Всякий раз, когда я нажимал кнопку звонка, окошко буквально тут же отворялось и слышался голос матушки Елены, привратницы и келейницы матушки Варвары:

— Кто?

— Молитвами святых отец наших… — начинал было я, как тотчас звякала щеколда и дверь и сердце привратницы распахивались мне навстречу.

— Аминь, аминь! Милости просим!

Не знаю, можно ли более изобразить радости на лице. Ну кто я для нее, прошедшей сквозь безбожный век пожилой женщины? Типичное русское лицо. Я бы сказал, типично иконописное, да боюсь перебрать. Кто желает более детального портрета, пусть сходит в сельский храм и посмотрит на лица молящихся русских матерей. А может, кто видел подобное выражение у своей бабушки, старенькой матери? Или на картинах известных художников? Еще из седой древности знакомо выражение этого благочестивого лица, глаз, смотрящих в вечность. Вот отчего так порой невозможно оторвать глаз от этого лица. И не ошибусь, если скажу, что все они чем-то похожи, а может быть, и есть всего лишь одно лицо — лицо народа-богоносца.

— Мать, встречай гостей! — кричит мать Елена.

Одета она не по-монашески. Вообще, они с матушкой никогда не надевали свои монашеские облачения. И даже никогда не говорили, что они монахини, хотя все прекрасно об этом знали. Ничего монашеского в их простоте не чувствовалось. Мать Елена была вдовой военного. На родине у нее остались взрослые, давно определившиеся дети. Была, кажется, квартирка.

— Молитвами святых отец наших…

— Аминь, аминь! — слышится радостно-бодрый голос матушки Варвары.

Вхожу.

— Матушка, благословите.

И когда склоняюсь, вижу сосредоточенное в молитве, полное лицо матушки, занесенную для благословения пухленькую руку. Такая же теплая, мягкая рука была у моей покойной бабушки Поли.

Вошедшая следом за мной мать Елена, испросив благословение, стала накрывать на стол. Мне дают фартук. Это делается всякий раз перед едой, и все к этому давно привыкли. Привыкли и ко многому другому в этом маленьком монастыре. Не знаю, что побудило их с сестрой обменять благоустроенную московскую квартиру на эти развалины, но знаю, что матушка ни разу об этом не пожалела. «Тут стены намоленные», — иногда говорила она. И нельзя было с этим не согласиться, хотя соседи в основном были неверующие, некоторые даже враждебно настроенные.

Когда стол был накрыт, встали молиться.

Матушка перекрестила стол, мы сели. Никогда и нигде прежде столь вкусной не казалась мне простая, с молитвой приготовленная пища. Это отмечали все посещавшие матушку. Все было скромно и непритязательно, поглощалось с большим аппетитом и никогда не тяготило после обеда.

 

Все основные события матушкиной жизни последних десяти–двенадцати лет связаны с этой кельей. И жизнь этого крохотного тайного монастыря, если так можно было назвать двухкомнатную квартирку, была не похожа ни на какую другую жизнь. И хотя квартирка их была в соседстве со знаменитой Лубянкой, никому даже и в голову не могло прийти, что столько лет подряд за метровой толщиной стен с зарешеченными небольшими окнами ежесуточно совершалась непрестанная молитва. Даже глянув на этих скромно, по-деревенски одетых старушек, никому бы и в голову не пришло, что это какие-то особенные, отличные от других люди и уж тем более что занимаются они каким-то важным делом.

И тем не менее изо дня в день за метровыми стенами этого тайного монастыря теплились неугасимые лампады, и год от года с потемневших после революции икон сама собой сходила чернота. Свидетелей этого чуда было не так уж много, но и не мало, но поскольку по своему социальному, так сказать, положению матушки были всего лишь пенсионерки, иначе — «неизвестно кто», никто бы и значения их словам не придал, вздумай они обо всем этом «распространяться». Они и сами прекрасно об этом знали и поэтому «не распространялись», помалкивали. Помалкивали и матушкины послушницы-пострижницы. И всякий раз, посещая свою тайную игуменью, со смирением и, главное, с любовью испрашивали у нее благословение на свои земные дела, во всем затруднительном совета, а некоторые даже ходили «на откровение помыслов» (своеобразная монастырская исповедь), просили молитв. И матушка Варвара, как власть имущая, всех благословляла, ласково называя при этом «деточка», хотя были среди этих «деточек» некоторые всего на пяток лет ее помладше. Но, главное, всем им это так нравилось, все они матушку за доброту ее так любили! И ради справедливости надо прибавить, каждый из них на себе уже не раз испытал силу ее молитв.

И только лежащий вокруг этого будто бы Богом забытого монастырька мир ничего подобного не только не замечал и не хотел замечать, а, казалось, вообще ни в чем таком в своей правильной деятельности не нуждался. И все так же, как и прежде, кипела вокруг шумная и от этого, казалось, очень важная жизнь большого города, страны в целом, покорялись океаны, моря, недра земли, вершины гор, пространство и время, светящиеся спутники вращались вокруг затерявшейся между звезд песчинки-планеты, по широким проспектам в сопровождении мотоциклов время от времени проносились кортежи с владыками мира сего, с голубых экранов ободряюще улыбались земные звезды, говорили очень важные и очень правильные слова, под землей с ужасной скоростью носились поезда метрополитена, и таким это все казалось незыблемым, что никому и на разум прийти не могло, что в какой-то убогонькой келье какие-то одетые во все темное старушки занимаются каким-то важным и даже необходимым для судеб мира делом.

И все же это было так. И сама матушка, и ее старшая сестра Мария, прибывшая в 1961 году из Ашхабада, где до пенсии работала фельдшером, и умершая в 1980 году, добровольно и, ведь самое главное, совершенно бесплатно несли на себе бремя такого труда, о значимости которого не только в Москве, но и во всем мире мало кто тогда догадывался.

Внешне незамысловатая канва их жизни протекала так. Около пяти утра вставали на Полунощницу, молились, затем пили чай, отдыхали. Иногда во время чаепития беседовали либо о духовном, либо о самом необходимом земном, либо читали по очереди что-нибудь из того небольшого, чудом сохранившегося духовного наследия прошлого, но чаще свои же собственные выписки из разных, специально для переписки даваемых знакомыми людьми духовных книг. Потом отдыхали, затем шли или ехали на троллейбусе по бульварному кольцу в греческую церковь, что возле Чистых прудов. После службы обедали, отдыхали, а потом рукодельничали, шили, вязали, штопали, ушивали, подшивали, подлатывали, ходили в магазин за продуктами, между рукоделием исполняли монашеское молитвенное правило, вечером опять шли на службу. После вечерней службы принимали народ. Не так и много его поначалу ходило. Во время трапезы, как называли они вкушение пищи, беседовали, делились новостями. Потом все по очереди оставались с матушкой Варварой наедине. Она сидела в кресле, а вопрошающий или пришедший на «откровение помыслов» вставал рядом на колени. Если появлялся кто-либо из новеньких, особенно же не из монашествующих, ничего подобного его, разумеется, делать не побуждали. Все тут было добровольно. Новичка всячески старались обласкать, согреть, утешить, если в том была нужда, своим вниманием и любовью. И, накормив, как родного уже провожали с миром, с поклонами, с крестным знамением. Для назидания переписывалась матушка Варвара со знаменитым архимандритом Кукшей, езживали в Псково-Печерский монастырь на исповедь и для совета к старцу Борису, пока он был жив, много раз бывали на исповеди в Троице-Сергиевой лавре, у архимандрита Тихона (Агрикова) до его высылки на Новый Афон во времена хрущевских гонений, потом у архимандрита Кирилла (Павлова), не говоря уж о своем духовнике архимандрите Парфении, служившем в небольшом селе под Малоярославцем — там живали часто и подолгу.

И надо сказать, за все это время, несмотря на соседство Лубянки, специальный отдел которой только тем и занимался, что все подобное отслеживал и душил, вначале заключая в лагеря, а позже в психушки, никто из посещавших этот тайный монастырь на матушек не донес. Даже совершенно казалось бы неверующие соседи.

 

Одним из благочестивых занятий матушки Варвары было переписывание святоотеческих наставлений в свою «амбарную книгу».

День Святой Пятидесятницы, Троица, был для матушки Варвары особенным в ее жизни, как, впрочем, и Пасха, и Рождество, и другие Двунадесятые и Великие праздники. Но именно в Троицын день она внутренне постигала, что именно «Святым Духом всяка душа живится». Это и другие церковные песнопения, говорящие о просвещении души Святым Духом, свидетельствовали об одном — о неизреченной любви Божией к маленькому человечку. Матушке очень нравилось это выражение — «маленький человечек». И она часто употребляла его при разговоре, когда хотела подчеркнуть неизреченное милосердие Божие к падшему роду человеческому. Но еще более утверждалась в этом, когда в День Сошествия Святого Духа бывала на службе в храме, украшенном березками и свежескошенной травой, когда народ вместе с хором пел «Царю Небесный». Надо заметить, что особенно тонкое ощущение просветления души почему-то переживается именно в сельском храме, в какой-нибудь небогатой, немноголюдной церквушке. И свет вечерний во время всенощного бдения, и яркий свет летнего полдня во время литургии, пыльным столбом сочившийся через открытые боковые двери вместе с запахами скошенных трав, и веяние легкого ветерка — все как бы напоминает о прикосновении к душе Духа Живого и Зиждущего. Даже сам мир природы в такие минуты кажется сказочно преображенным. Конечно, преображается не мир, а душа, в эти коротенькие, ни с чем не сравнимые мгновения жизни получающая способность особенного видения.

Матушка это прекрасно знала.

Знала также и то, что такое «духовный мертвец»…

Будучи еще семилетней девочкой, она досыта насмотрелась на то, как вели себя эти духовные мертвецы после революции и как быстро эта смертоносная зараза охватила людей. Как послал Господь, по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского, «бич в лице нечестивых правителей» и они залили «всю русскую землю кровью». И сама матушка не избежала этой заразы. И если сестра ее, уехав под Ашхабад, так до самой пенсии там и прожила девой, то матушка выходила замуж за рабочего железнодорожного депо, где сама работала до самого выхода на пенсию. Из замужества этого ничего путного не вышло. Детей не было, муж пил, буянил, даже не раз бил ее. И ушел из жизни страшно — без покаяния, замерзнув однажды ночью под чужим забором мертвецки пьяным. Отрезвление наступило сразу после замужества. Но деваться было некуда, и она все терпела. Бога же она не забывала никогда. И хотя не была еще связана монашескими обетами, переживала свое замужество как ошибку слепой юности.

Но, как говорится, церковь, в том числе и монастырь, не в бревнах, а в ребрах. И еще до выхода на пенсию матушка «ударилась» по святым местам. В Малоярославце познакомилась с архимандритом Парфением и в 1962 году была пострижена в иночество, а в 1972-м в схиму. Сестра, прибывшая из Ашхабада в том же, шестьдесят втором году, приняла монашество и схиму в один день с сестрой. После ее смерти, как уже было сказано, место ее заняла матушка Елена.

Приведу историю, наглядно показывающую любовь Божию к «маленькому человечку», постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь. История такая. Маленький человечек частенько задумывался о том, всегда ли и во всех ли жизненных обстоятельствах Бог с ним. И тогда был показан ему в сонном видении берег моря, а на песке следы двух прошедших путников. И сказал Господь маленькому человечку, постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь: «Один след твой, а второй Мой. Видишь? Я всегда был с тобою рядом». — «Да, но вот дальше, смотри, всего лишь один след. Неужели Ты оставлял меня?» — «Нет. Но когда тебе было очень трудно и скорбно, Я брал тебя на руки и нес».

И еще одно наставление старцев было непременным матушкиным правилом. Называется оно «От меня это было». И начинается так:

«Думал ли ты когда-либо, что все касающееся тебя касается одинаково и Меня? Ты чадо Мое, Я отец твой небесный, источник вечной жизни твоей! Все касающееся тебя касается зеницы Моего окa — ты дорог Мне и в очах Моих многоценен. Я возлюбил тебя, и для Меня составляет особую отраду воспитывать тебя.

Когда искушения восстанут на тебя и враг души твоей, как река, изольет на тебя всю силу волн своих, Я хочу, чтоб ты знал:

от Меня это было…

Что немощь твоя нуждается в силе Моей, ибо без Меня ничего не можешь творить и безопасность твоя заключается в том, чтобы дать Мне возможность бороться за тебя. Находишься ли ты в трудных обстоятельствах, знай, что:

от Меня это было...

Ибо Я Бог, располагающий обстоятельствами. Ты не случайно оказался на своем месте, это то самое место, которое Я назначил тебе. Тот крест, который дал тебе, тот путь, который тебе предназначил. Я вверяю тебе эти трудности, и благословение почиет на всех делах твоих. В сей день даю в твою руку молитву, призывающую Мою помощь, как сосуд елея освященного, — пользуйся им свободно, дитя Мое. Каждое возникающее затруднение, каждое оскорбление, каждая помеха в твоей работе, каждое откровение твоей немощи — да будут помазаны этим елеем. Помни: всякая помеха есть Мое наставление. Всякое жало притупится, когда научишься видеть во всем, что бы ни коснулось тебя, перст любящей десницы Моей. А потому положи в сердце слова, которые объявляю тебе:

от Меня это было…»

 

Великим постом порядок жизни в этом тайном монастыре был следующим.

Начиная с Чистого понедельника ежедневно ходили утром и вечером в греческий храм. Молитва Ефрема Сирина — «Господи и владыка живота моего…», которая умиляла Пушкина и которую он переложил на стихи, — произносилась служащим священником перед закрытыми Царскими вратами за время продолжительной службы множество раз, с земными и поясными поклонами. Великий канон преподобного Андрея Критского, читаемый первые четыре дня Великого поста, во время которого всегда стояли с зажженными свечами, и по прочтении каждого тропаря, а их было много, и все они призывали к плачу о грехах, с припевом «Помилуй, мя, Боже, помилуй, мя», — матушки слушали уже много лет подряд. И всякий раз покаянное настроение касалось грешных, как они искренне считали, душ. Таких грешных, что и глаза порой было стыдно поднять на образ распятого на кресте Спасителя, предстоящую Ему скорбную Матерь и любимого ученика. На исповедь, если только не проводили первую неделю поста под Малоярославцем, шли с тем же сознанием своего ничтожества, своей крайней степени окаянства в греческий храм. И казалось бы странным было видеть в этих одетых во все черное старушках с необыкновенно добрыми, светлыми лицами русских бабушек и милых нянь такое глубочайшее самоуничижение и уж тем более покаянные слезы, которые текли из их по-своему прекрасных глаз. И еще более непонятным могло показаться все это самоумаление. Но сколько на эти темы ни было говорено, все верующие спокон века, не обращая внимания на это «умное говорение», смиренно, тихо и незаметно делали свое дело. Иначе — жили своей, им одним понятной жизнью. И, «валяясь и ползая в ногах», были «чему-то» рады и необыкновенно счастливы.

В обеих кельях, как и во всех храмах во время «покаяния и молитв», все так же одевалось в черный, покаянный цвет. Были накидочки в келье матушки Варвары — и на этажерке, и на иконах, — и афонские огоньки лампад, ма-аленькие такие светящиеся точечки над поплавками, выделялись на этом покаянном фоне в эти дни как-то особенно скорбно.

Последние годы жизни ходили в храм Рождества Пресвятой Богородицы, что стоял во дворе вновь открытого монастыря. И это не по лености не ездили они к духовнику под Малоярославец, а ввиду искушения. Искушение весьма и весьма распространенное в монашеской среде. Духовника взяла в оборот ретивая келейница, пытаясь восстановить его против обеих матушек исключительно по неразумной ревности. И оговаривала, и оговаривала… Пришлось отойти от греха, не дать тлеющим головешкам разгореться… И головешки, так и не разгораясь, тлели до самой смерти духовника. Об этом сообщали приезжавшие от отца Парфения духовные сестры. Сам отец Парфений в данном случае ни в чем не погрешал. По примеру Христа он готов был оставить всех не заблудших ради оной заблудшей овцы. И матушки это прекрасно понимали. Не было ни обиды, ни зависти — была только сердечная молитва за болящую сестру…

После причастия не спеша шли вдоль бульвара или по монастырскому двору домой. Ласково грело солнышко, носились стаями воробьи. И голуби, давно уже облюбовав крышу их кельи, спускались в небольшой палисадничек с чахлым кленом на углу и важно выхаживали по свежей, недавно оттаявшей земле, во что-то тычась голодными клювами. На ветвях клена висели кормушки, изготовленные из картонных пакетов из-под молока, на кормушки то и дело садились пугливые воробушки и тотчас вспархивали, раскачивая их. Голубям корм сыпали прямо на землю — благо она уже обнажилась, как всегда, очень рано в Москве.

И вид кирпичного пятиэтажного здания, воздвигнутого между стеной келий и зданием собора, казалось, ничуть не удручал — какое-то учебное заведение тут помещалось. И матушки, когда выходили посидеть в палисадничек, частенько замечали любопытные лица преподавателей, уважительно-удивленно посматривающих на них из окон. О том, что они тайные монахини, в этом учебном заведении знали, вернее, догадывались все. И догадаться-то было не сложно. Во всем темном, с четками на левой руке и такие тихие, такие русские, как со старинных картин… Так рассказывал Игорь Иванович, впоследствии часто матушку посещавший, а тогда преподаватель-атеист.

За трапезой в такие дни по уставу полагалось вино, но матушки, по обычаю, варили компот из кураги — и вкусно, и для больного сердца полезно. А сердечко у матушки Варвары побаливало давненько. Как установили врачи, не один раз она перенесла микроинфаркт. Поэтому о здоровье своем матушка заботилась. Готовила компот из кураги, употребляя и мед, и грецкие орехи. Ну а больше и ничего, так только, когда совсем прижмет, корвалольчику, валидольчику, валокординчику, на худой конец, примет глицерин. И об этом, кроме матушки Елены, поначалу мало кто знал. Для всех других матушка была здоровее некуда. Всегда веселая, бодрая, приветливая, всегда рада услужить, накормить, обогреть, помочь… Вот и тянулся к ней страждущий, задавленный скорбями народ, или, как любила выражаться матушка Варвара, «маленький человечек». Такой ма-аленький, такой не-емощный, погладь его по головке, пожалей — и он уже Божий… Вот она и гладила, и жалела, и молилась. Молилась за всех, кто нуждался, просил, о ком болезновало ее материнское сердце.

Компот из кураги был такой вкусный, что матушка Варвара порой выпивала целых два бокала! И, виновато улыбаясь, говорила Иисусову образу: «Господи! Какой вкусный компотик!» И все. Хотя для «победы» нужно было один бокал. Замечание об одном бокале не риторическое. Вопрос, несколько веков на практике испытываемый во всех египетских пустынях. Бывало, отцы для «победы» этой мучили себя жаждой. Подвесят в келье кувшин с водой — и нарочно не пьют, плоть свою изнуряют-мучают… Удивлению такое поведение достойно! И уважения, конечно, но… «Господи, какой вкусный компотик!» — и сердце само таяло…

Это ведь тогда, когда они со старшей сестрой насчет подвигов были абсолютно единомысленны, матушка Варвара хотела спать в гробу. Теперь же только поглядывала на маленький красивый гробик как на забаву детства — бывают же и упрямые, и строптивые дети, — а еще как на напоминание о часе смертном, ибо не раз читала у святых угодничков, как она их называла: «Помни час смертный и ввек не согрешишь». Ох, если бы так!.. Ведь целых два бокала компотика выпила!.. Но, «Господи, какой же он вкусненький-то!». И сердечко тотчас наполнялось тихой радостью, таким неизреченным покоем, таким светом!.. Если бы даже тотчас и умереть — не страшно. Господь, любящий Отец, Душе Правый, — здесь, тут, в самом сердце. Как же матушка понимала в эти минуты с ног до головы покрывшегося проказой Многострадального Иова, его слова: «Как же я похулю Бога, когда дыхание Его я чую в ноздрях моих»! И ей было легко после причастия Духом Святым дышать. Ибо, как Иов, чувствовала и она его в ноздрях своих…

Прибрав со стола и помыв посуду, молились по кельям — «Леночка в своей», матушка в своей, — и матушка Варвара никогда не интересовалась, как молится ее послушница. Никогда ни ее, никого вообще грубо не поучала, не наставляла, не совала под нос книжки святых угодничков: «На-ка, прочти-ка вот». Только молилась, только печалилась о «деточках». Не задавалась матушка и вопросом, кто хуже, кто лучше, у кого правильный подвиг, у кого нет, просто делала то, что велело сердце, просвещенное Духом Святым. И Дух Святый живил и просвещал буквально все. И даже солнечный луч, падавший через неплотно закрытые занавески на пол, казалось, был от Него же и в Нем, как певали на Троицу, «везде Сый и вся исполняяй». Иными словами, везде присутствующий и все Собою восполняющий…

Матушка знала, так бывает всегда, когда нисходят в сердце Дух Святый и Божья благодать. Все обычное, все привычное, все знаемое тотчас становится необыкновенной новизной, большей даже, чем долгожданное дыхание весны.

Немножко спали. Обыкновенно матушка засыпала во время самодвижной молитвы. И пока спала, молитва, как солнце в жаркий полдень, грела ее сердце. И просыпалась легко, будто бы и не спала вовсе. Но всякий раз замечала с легкой такой печалью, что Дух Святый отошел. Нет, не от греха и не из-за греховности… Так надо, об этом и в Песни Песней сказано, где описана вовсе не плотская страсть Соломона к молоденькой Суламифи, как склонны толковать это место из Библии все сладострастники, а любовь Христа к Церкви, Духа Божия — к храму человеческой души… И ее, матушкиной, тоже… «Возлюбленный ушел…» Надо ждать: возлюбленного ни силой, ни зазываниями, ни воплями не вернешь. Возлюбленный приходит когда захочет, сам — и тотчас радуется ему очищенная покаянием или дошедшая до отчаяния душа. И никто Им не отринут, всех Он любит, всех живит. На то Он и «Душе Истинный».

Затем матушка снимала с этажерки свою «амбарную книгу» и читала:

«От Адама вначале ничего не требовалось для его пребывания в раю, потому что он получил все. От нас же действительно требуется участие в Божьем деле нашего спасения. Христос заплатил за (тебя, деточка) весь наш долг, но Он желает, чтобы единую драхму и от себя мы внесли по любви к Нему в уплату нашего долга, ради которого Он отдал Свою жизнь за нас. Бог предлагает нам быть сотрудниками Его в деле нашего спасения. Без Божьей помощи мы, конечно, не можем спастись, но и Бог без нашей помощи не может спасти нас. В этом заключается и уважение к нашей свободе воли, и икономия спасения человека, вмещающая в себе и милость, и правду Божию: милость — потому что в деле спасения нашего почти все проистекает от Бога; правду — потому что это малое “почти” должно быть и делом нашего собственного произволения, старания и посильного труда».

И подчеркивала для наставления «маленькому человечку», «деточке», также и для себя самой, поскольку почитала себя меньше всех: «И сердце твое, деточка, тоже — маленькое. Не допускай же ничего лишнего в него. Пусть в нем будет место только для Бога и для любви к Нему».

 

Однажды приехала к отцу Алипию, наместнику Псково-Печерского монастыря, его мать, он ей и говорит: «Мама, хочешь я тебе покажу, что такое настоящее смирение?» И повел ее в келью отца Бориса. И как только они вошли, строго сказал старцу: «Отец Борис, ты почему мою маму обидел?» А старец ее первый раз в жизни видел. И что же? Тотчас повалился старец ей в ноги и завопил: «Зинаида, прости меня, грешника!» — «Вот, мама, а скажи я то же самое любому послушнику, и ничего, кроме оправданий: “Я? Да когда? Да я ее впервые вижу!” — не услышали бы».

И вот снится этому старцу Борису сон, будто он умер и восхищен на «первое небо». Глядит, большое такое поле, на поле огромная масса людей, стоят плотно, лица обращены в одну сторону, все молчат, чего-то ждут. Дай, думает, подойду, может, и мне место достанется. Подходит — и ему сразу место уступили. «Стоим, говорит, молчим, чего-то ждем. Вдруг гляжу, архангел Михаил летит — толстенький такой, упитанный, с крылышками, и на меня смотрит. М





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0