Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Дорога в рай

gorohov Андрей Юрьевич Горохов (1958-2008) окончил МГУ им. М.В. Ломоносова, кандидат экономических наук. В журнале «Москва» были опубликованы его роман «Семь дней до конца света», рассказы и ряд публицистических статей. Лауреат премии журнала «Моск­ва» за 2002 год.

Дорога в рай

 

Посещение отшельника Когда, как всегда, внезапно подкралась осень и прозрачные дни начали стремительно укорачиваться, а Дайбуцу Догэн все чаще стал вечерами выходить за ограду монастыря и подолгу вглядываться в звездную глубь неба, Гикай стал догадываться, что совсем скоро ему предстоит путешествие. Раз в два-три го­да Догэн отправлялся на гору Хиэй, где проводил время в беседах с отшельником Рёканом. Хотя Гикай уже дважды сопровождал почитаемого в этих коротких путешест­виях, присутствовать при разговоре двух людей, познавших истинную мудрость, ему еще не довелось. Более того, он так и не видел самого Рёкана, поскольку Догэн ни разу не позволил ему переступить порог не­большой хижины, и Гикай был вынужден сидеть под бамбуковым навесом и дожидаться учителя, чтобы тронуться в обратный путь. Тем не менее путешествия эти Гикай очень любил, потому что во время них ему разрешалось спрашивать почитаемого о чем угодно. Иногда Догэн даже отвечал ему, хотя ответы учителя, если разобраться, почти всегда представляли собой слегка искривленные невидимым зеркалом отражения вопросов молодого монаха. Но в каждом слове, произнесенном по­читаемым, таилась скрытая подсказка, смысл которой Гикай всеми силами пытался уловить. Обычно большую часть дня Догэн проводил в созерцании и размышлениях, а также в сочинении трактатов и наставлений по обретению Истинного Пути. Лишь изредка он допускал к себе монахов и послушников, обращался к ним с проповедями и выслушивал их, но на задаваемые ими вопросы, как пра­вило, не отвечал, ибо полагал, что молчание - лучший способ об­­уче- ния тому, что вряд ли может быть выражено словами. Многие тяготились такой формой ученичества, и Гикай не был исключением, а поэтому он долгие месяцы ожидал того момента, когда он сможет доверительно поговорить с учителем. Гикай не обманулся в своих ожиданиях. Вскоре Догэн собрал монахов в зале Дхармы и объявил им о том, что на три дня покидает монастырь Дайбуцудзи, и отдал старшим из них необходимые распоряжения. Затем он подозвал к себе Гикая и приказал ему собираться в дорогу. На следующее утро они вышли из ворот монастыря и двинулись по дороге вдоль морского берега по направлению к Киото, не собираясь, впрочем, заходить в бывшую столицу, где еще недавно располагался императорский двор. Заночевать они должны были в храме Есиминэ-дэра, настоятелем которого в свое время являлся Догэн, чтобы к полудню следующего дня добраться до горы Хиэй. Догэн шел быстро, словно сбросил с себя, как ненужную поклажу, тяжесть мыслей, накопленных за прожитые годы, и Гикай едва поспевал за ним, изо всех сил пытаясь не отстать и не вызвать недовольства учителя. Ни о каких вопросах не могло быть и речи: Догэн смотрел прямо перед собой на дорогу, отгородясь незримой стеной от искательных взглядов ученика, вдыхая влажный воздух, насыщенный острым запахом водорослей. Лишь ближе к полудню почитаемый сбавил шаг и, обернувшись, кивнул Гикаю, давая понять, что настало время обеда. Молодой монах быстро нашел удобное место, достал из заплечной корзины еду и развел небольшой костер, чтобы приготовить чай. Утолив голод вареным рисом с ломтиками лотоса - любимым блюдом учителя, - путники приступили к чаепитию. Прихлебывая горячий напиток из фарфоровой чашки, Догэн наконец обратился к Гикаю: - Ты, кажется, хотел о чем-то спросить меня? Спрашивай. Гикай метнулся к корзине и извлек из нее тетрадь и прибор для письма. Почитаемый довольно часто вызывал его к себе, чтобы тот заносил на бумагу пришедшие ему в голову мысли. Гикай лучше, чем другие монахи, владел китайским, а учитель считал, что этот язык способен лучше передать суть учения дзен, чем родной японский, на который он впоследствии переводил сделанные записи сам, не доверяя эту работу никому. Теперь же Гикай не хотел упустить возможности записать слова учителя, обращенные лично к нему, поэтому он торопливо раскрыл тетрадь у себя на коленях и обмакнул кисть в тушечницу. Гикай смотрел на эти приготовления с едва заметной язвительной усмешкой, но не проронил ни слова. - Ответьте, сэнсэй, - поборов волнение, начал Гикай, - зачем вам, который давно достиг просветления, нужен этот Рёкан? - Это глупый вопрос, - ответил Догэн. - К тому же ты должен был задать его еще во время нашего первого путешествия - видимо, неправильно понятая скромность помешала тебе сделать это. Но я отвечу. Он погладил рукой подбородок и посмотрел на рассерженное море, с силой швырявшее на песок тяжелые сгустки волн. - Представь себе некоего человека, - продолжил почитаемый, - который внезапно стал обладателем огромного, немыслимого богатства - сотен сундуков с драгоценными камнями. Что он, по-твоему, должен сделать в первую очередь? Только не говори мне о благодарственной молитве Будде - я спрашиваю тебя совсем о другом. Кисть Гикая летала по бумаге, выводя иероглифы. - Наверное, этот человек должен позаботиться о сохранности своего богатства, - ответил он. - И? - Догэн поднял вверх указательный палец. - И, - радостно подхватил Гикай, - он должен спросить совета у людей, которые знают в этом толк. - Вот видишь, - улыбнулся почитаемый, - ты сам ответил на свой вопрос. Теперь скажи мне, что подлежит сделать этому человеку во вторую очередь? Гикай словно споткнулся на бегу и задумался. Мгновения таяли в воздухе, но верный ответ никак не приходил в голову. - Возможно, - неуверенно произнес он наконец, - ему следует подумать о том, как распорядиться сокровищем. - Неправильно! - Догэн звонко шлепнул себя по колену. - Он должен убедиться в том, что драгоценности являются настоящими, а не искусно отшлифованными кусочками стекла. - Но, сэнсэй, - попытался возразить Гикай, - разве просветление само по себе не подсказывает, как сохранить его в себе? И разве может оно по своей природе предполагать дешевую подделку? И потом, насколько мне известно... - Слишком много вопросов! - перебил его учитель. - Задавая третий вопрос, ты уже забываешь, каким был первый. Тебе еще долго придется учиться терпению, и твоя молодость не может служить тебе оправданием. Поэтому начнем по порядку. Ответ на первый вопрос - категорическое «нет». Ответ на второй вопрос мы не знаем, как бы мы ни пытались доказать обратное. Третий вопрос, который я так и не дал тебе задать, видимо, содержал утверждение, что в свое время мудрейший Жу-цзин подтвердил, что я действительно достиг просветления. Но разве не мог Жу-цзин точно так же быть ослеплен завораживающим блеском стекла? Гикаю потребовалось некоторое время, чтобы занести слова почитаемого в тетрадь. - Тогда правда ли, сэнсэй, - сказал он, - что достигший просветления видит весь мир целиком, и видит его как бы со стороны? - Достигшему просветления кажется, что он видит мир целиком, - проговорил Догэн, - и кажется, что он видит его как бы изнутри. - А можно ли найти слова, которые выражали бы то, что он видит? - Слова - плохой инструмент для этого. Когда тело и сознание отброшены прочь, они становятся бессмысленными и ненужными. Но попробовать можно, хотя как, к примеру, передать словами запах цветущих слив? Сможешь ли ты подобрать три слова - три, не больше! - чтобы описать мир, который ты видишь вокруг? Гикай отложил кисть и устремил взгляд на колышущуюся стену тумана, медленно поднимающуюся над морем. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем он произнес: - Несовершенство. Страдание. Размытость. - Неплохо! - воскликнул почитаемый. - Возможно, в твои годы я бы ответил примерно так же. Но со временем сущность слов меняется. Тех, которые ты знал раньше, становится недостаточно, и поэтому люди придумывают новые слова. И, придумывая их, они меняются сами. Но об этом позже. Сегодня я сказал бы так: печаль, безумие, зыбкость. Теперь найди слова, противоположные по смыслу, и ты поймешь, каким мир должен быть на самом деле. На сей раз Гикаю не пришлось долго раздумывать. - Радость. Рассудок. Постоянство, - ответил он и сразу же задал очередной вопрос: - Но разве они достижимы? - Достигший просветления видит мир единым - одновременно печальным и радостным, безумным и рассудочным, зыбким и постоянным. Иные считают это ощущение преходящим, подобным удару молнии, и называют его сатори. Но на самом деле сатори - это стирание разницы между собой и другими, преодоление крайностей заблуждений и озарений. Это есть сам Будда, слияние десяти тысяч дхарм и всех пределов, вне которых, совсем рядом, покоится священное знание, и достаточно лишь протянуть руку, чтобы коснуться его. - И в этом удивительном состоянии вы пребываете и по сей день, сэнсэй? - не сдержавшись, перебил его Гикай. В другое время Догэн накричал бы на ученика, но сейчас он не стал этого делать. - Ты опять спешишь, - сказал он. - Если бы ты удосужился немного подумать, то вряд ли задал бы мне этот никчемный вопрос. Для чего я каждый день долгие часы провожу в сидячей позе и заставляю вас следовать моему примеру? - Но, как я понял, сэнсэй, - не унимался Гикай, - это не всегда помогает, иначе у вас не было бы нужды посещать Рёкана? - Человек, заблудившийся в лесу, - терпеливо продолжал Догэн, - или которому показалось, что он заблудился, или который просто боится сбиться с пути, как правило, при должном усердии сам рано или поздно доберется до нужного места. Но не будет ли правильным спросить дорогу у местного жителя, чтобы снова не вернуться в исходную точку? - Иными словами, для того чтобы видеть мир, необходимо все время находиться вне мира и время от времени получать подтверждения о том, что ты находишься именно там, иначе картина может оказаться ложной? - Не так, - сказал Догэн. - Вернее, так и не так. Все время находиться вне мира невозможно, от него не спрячешься ни на пустынных берегах Кюсю, ни в лесных дебрях Тохоку. Поэтому я никогда не видел смысла строить монастырь в каком-нибудь глухом месте. Можно отгородиться от мира своим собственным «я» и в нем искать Будду. Но нужно помнить, что внешний мир в своем безумии все время будет стремиться разрушить твое «я». Поэтому достичь сатори куда легче, чем сохранить его в себе. Для этого нужно существовать в мире и вне мира одновременно. Это так просто, что не стоило и объяснять. Гикай вновь задумался. Покой в мире действительно обманчив, как штиль на море. Шестьдесят лет тому назад, во второй, и последний, год мимолетной эпохи Гэнряку*, воины Минамото истребили дом Тайра, потопив его приверженцев в кровавых волнах бухты Дан-но-ура близ пролива Симоносэки. Освещенный веками образ императора превратился в мираж, ничего не значащий символ, игрушку в руках сёгуната, перенесшего свою резиденцию в Камакуру. Однако и новая власть все еще была непрочной. Двадцать пять лет назад император Готоба совершил попытку вернуть себе трон, настойчиво стремясь при этом привлечь на свою сторону буддийских монахов. Заговор не удался, опять пролилось много крови, но покой так и не наступил. Сегодня не только местный даймё Хатано Ё сисигэ, но и сам сегун Ходзё Токиёри прилагали немалые усилия, чтобы заручиться поддержкой Догэна, дабы возвысить себя в глазах народа, которого лишили привычных святынь. И потому ни монастырская ограда, ни келья отшельника не могли служить надежным укрытием от докучливых желаний владык. - Но никто, будучи даже Буддой, не может долгое время пребывать сразу в двух мирах. И тогда получается... - Гикай запнулся. - Тогда получается, что из этого круга нет выхода и даже тот, кто достиг просветления, никогда не сможет полностью удержать его в себе. А из этого следует, что смысл вообще отсутствует. - Воистину, это так, - рассмеялся Догэн. - Но, сдается мне, ты пришел к этому выводу путем неправильных умозаключений, а следовательно, неверен и сам вывод. Дай-ка мне посмотреть, что ты тут написал. С этими словами почитаемый выхватил тетрадь из рук Гикая, опрокинув на землю тушечницу, и погрузился в чтение. - Так я и знал! - вскричал спустя две минуты. - Это совсем не те слова, которые я только что произнес. Для них нужны другие иероглифы, а не те, которые ты здесь нацарапал. Ты только что говорил о каком-то смысле. Как о нем можно вообще говорить, если ты искажаешь его, будучи неспособным перенести на бумагу самые простые вещи? Догэн вырвал из тетради несколько листов и швырнул их в огонь. Пламя волнистой змеей взметнулось вверх, пожирая белые волокна. Лицо Гикая осталось бесстрастным - он давно научился стойко сносить обиды и унижения. Догэн внимательно посмотрел на него. - У тебя гораздо лучше получается писать под диктовку, чем записывать обычный разговор. Почему? Гикай лишь беспомощно пожал плечами. - Мне хотелось бы, чтобы ты сам ответил на этот вопрос, - сказал почитаемый, поднимаясь на ноги. - Поразмысли над этим. Возможно, это поможет тебе до конца понять то, что действительно представляется важным. За весь путь, оставшийся до Ё симинэ-дэра, Гикай больше не осмелился задать почитаемому ни одного вопроса. Догэн, казалось, был погружен в себя, но временами он искоса поглядывал на ученика, и в глазах его стремительной стрекозой проносилась лукавая усмешка. Когда в подступивших сумерках впереди замаячил неясный силуэт храма, он сказал: - Рассказывают, что много веков назад в монастыре Шаолинь почтенный Хуэй-хэ на глазах у Бодхидхармы, принесшего в Китай учение чань, которое у нас именуют дзен, отрезал себе руку, дабы показать, насколько сильно его желание вступить на истинный путь. Увы, в нынешние времена такое и представить себе невозможно. Он ускорил шаг, подошел к воротам и торопливо ударил в гонг, словно опасаясь услышать очередной вопрос Гикая. В храме Догэн был встречен с великим почтением, малая толика которого перепала и Гикаю. После ужина их отвели в просторную келью, где молодой монах, утомленный дневным переходом, сразу же погрузился в глубокий сон, едва коснувшись затылком обитого войлоком подголовника. Разбудило его легкое прикосновение к плечу руки учителя. За окном брезжил промозглый рассвет, и Гикай невольно поежился от утреннего холода, наполнившего келью. - Нам пора в путь, - сказал Догэн, - после полудня разразится гроза. Будет сильный ливень. Мы должны успеть вернуться сюда к этому времени. Вскоре они уже быстро шагали по петлявшей среди холмов тропе, удаляясь от моря и приближаясь к подножию горы Хиэй. Тропа огибала гору широким полукружьем, и прошло довольно много времени, прежде чем они добрались до хижины, прилепившейся к северному склону и защищенной от ветра высоким утесом. Гикаю было известно, что монахи окрестных монастырей и местные жители считают Рёкана святым и всячески стараются облегчить ему тяготы уединения. Двор перед хижиной был чисто выметен, немудреная утварь аккуратно расставлена по местам, но монаху не в первый уже раз подумалось, что сам Рёкан не пошевелил для этого и пальцем. - Сколько же ему лет? - спросил он, обращаясь не столько к Догэну, сколько к себе самому. - Его годы никто не считал, - услышал он ответ почитаемого. - Когда я увидел его впервые, а это случилось больше тридцати лет назад - в ту пору мне было пятнадцать, - по виду ему было далеко за восемьдесят. Сейчас он совсем стар, но разум его светел и духом он бодр. Иные юноши могли бы позавидовать ему. - Дозволено ли мне будет когда-нибудь увидеть его, сэнсэй? - просьба Гикая прозвучала столь по-детски, что почитаемый невольно улыбнулся. - Непременно, - ответил Догэн. - Только не в этот раз. - Он указал ученику на знакомый по прошлым визитам бамбуковый навес: - Жди. И не теряй времени даром. Догэн приблизился к хижине и осторожно постучал. Услышав, видимо, ответ изнутри, он приоткрыл сбитую из ветхих досок дверь и скрылся за порогом. Гикай же проследовал под навес, сел в позу, предписанную техникой дзадзен, и, прежде чем приступить к медитации, окинул взглядом покрытые лиственничным лесом холмы. Укутанные туманом деревья, не тревожимые надоедливым ветром, застыли в утренней дремоте. На серо-зеленом покрывале местами уже вспыхивала осенняя желтизна, как первые седые волосы на голове человека, который еще не чувствует приближения старости, но со стороны видно, что она уже не за горами. Воздух ощутимо густел, впитывая влагу, словно подтверждая слова учителя о неминуемой грозе и ливне. Гикай смежил веки, сконцентрировал сознание на светящейся в темноте точке и медленно погрузился в безмыслие, подобно пловцу, входящему в недвижимые черные воды горного озера. В реальность его вернул отрывистый скрип двери. Гикай открыл глаза, посмотрел на хижину и увидел, как из-под притолоки показалась бритая голова Догэна. Учитель в несколько шагов преодолел тесное пространство двора и зашел под навес. Весь его вид выражал глубокую задумчивость. - Собирайся, - сказал он, - нам нужно спешить. В обратный путь они двинулись в прежнем порядке: Догэн шел впереди, лишь слегка сдерживая шаг на крутых спусках, а Гикай семенил сзади, не решаясь обратиться к учителю, пока тот не заговорит сам. У подножия горы почитаемый решил сделать небольшой привал. Они разложили узкие циновки и уселись на них; Догэн сделал несколько глотков воды из фляги и передал ее Гикаю. - Нас ждут перемены, - сказал почитаемый, нарушив затянувшееся молчание. - Ты - первый, кто узнает о них. Из тумана, ставшего плотным, как свернувшееся молоко, к горе медленно полз косматый темный язык, облизывая скалы и подбираясь к вершине, готовясь выбросить первые струи дождя. - Отныне вы будете называть меня Эйхэй, - продолжал Догэн. - Признаться, мое нынешнее имя всегда казалось мне чересчур выспренним и нескромным. Соответственно, меняется и название монастыря - он будет называться Эйхэйдзи. Хотя это тоже звучит немного вычурно, но гораздо лучше, чем сейчас*. Он удовлетворенно погладил подбородок. Гикай не отрываясь смотрел на него, ожидая, что тот скажет дальше. - Теперь вот что, - Догэн достал из своей сумки свернутые в трубку листы и протянул ученику. - Я хочу, чтобы ты переписал это и сохранил. Твой почерк нравится мне куда больше, чем мой собственный. - Что это, сэнсэй? - спросил Гикай. - Стихи, - просто ответил учитель. - Стихи - о чем? - О том, что было. О том, что есть. О том, что будет. И о том, чего не было, нет и не будет никогда. - Но, сэнсэй! - непонимающе воскликнул Гикай. - вы же сами много раз говорили нам, чтобы мы не читали стихов и не сочиняли рассказов! Что эти занятия лишь сбивают с Пути и не приносят никакой пользы! Как мне теперь понимать ваше поручение? - Ребенку часто под страхом сурового наказания запрещают подходить к воде, - спокойно ответил Догэн. - Но будет ли разумным запрещать делать это взрослому, который к тому же неплохо умеет плавать? Гикай сидел, не в силах поднять на учителя глаза, которые уже успели наполниться предательской влагой слез. - Тебе еще придется услышать от меня много такого, что, казалось бы, противоречит тому, что я говорил раньше. - Догэн уперся руками в колени и подался вперед. - Иногда это может быть непонятно, тяжело и даже больно, как получить удар палкой. Но без этого нельзя познать Путь. Должно быть, в глубине сердца ты надеялся, что идти по нему всегда будет легко и приятно. Сейчас ты впервые по-настоящему растерялся и не знаешь, что тебе делать дальше. Хочешь, я скажу тебе, о чем ты сейчас думаешь? Не дожидаясь ответа ученика, почитаемый заговорил снова: - Ты думаешь о том, зачем мне, который знает все извилины и ловушки Пути, сочинившему немало трактатов о сущности учения, мне, благорасположения которого ищут многие владыки, так вот, зачем мне тащиться за много ри к какому-то старику затворнику, чтобы спросить его о су­щей ерунде? А если это так и я не способен самостоятельно принять простейшее решение, то как могу я проповедовать учение, познание которого требует высшего напряжения ума и всех внутренних сил? И можно ли после этого верить хотя бы одному слову, которое я произнесу? Можешь не отвечать мне - ответ написан на твоем лице. Несмотря на свою растерянность, Гикай не мог не отметить про себя, что учитель на удивление многословен: столь длинные речи он обычно произносил лишь на проповедях. - Помнишь ли ты описанную в преданиях беседу Бодхидхармы с императором У-ди? - Конечно, сэнсэй. Бодхидхарма сказал, что нет никакой заслуги в том, чтобы строить храмы, переписывать сутры и оказывать помощь монахам. Истинная же заслуга заключается в обретении совершенства чистой мудрости, пустоты и безмятежности сущности. - Нет, дальше! - Он сказал, что самая священная истина есть безбрежная пустота, ничего священного. - А что случилось потом? - Император спросил его: «Кто есть тот, что стоит передо мной?» - И что ответил Бодхидхарма? - Он ответил: «Я не знаю». - Почему он так ответил? - неожиданно вскрикнул Догэн. - Почему он так ответил? - Я не знаю, - повторил Гикай слова святого. - И я не знаю, - совсем уже мягко сказал учитель. - Но я знаю другое: будь я на его месте, я бы ответил точно так же. Первые робкие капли дождя с легким шелестом упали в траву; казалось, что через мгновение на землю водопадной лавиной обрушится ливень, но небеса медлили, будто давая путникам возможность добраться до обители. - Ты уже поднялся на ту ступень, на которой одного разума недостаточно, чтобы познать Путь. Теперь ты должен научиться мыслить сердцем - тебе еще предстоит узнать, что это значит. Мысль сердца всегда подскажет верное решение там, где разум окажется бессилен. Догэн повернулся и быстрыми шагами устремился вниз по тропе, и вскоре из-за поворота донесся его голос: - Догоняй! Гикай уже собрался спрятать свиток поглубже за пазуху, чтобы уберечь его от дождя, но не удержался, развернул его и прочитал пятистишие на первом листе, которое вызвало у него такое же удивление, в которое привел императора ответ Бодхидхармы: Весенний ветерок Над пышностью цветка На персике смеялся, говоря: «На ветке будешь ты всегда, И в этом нет сомнений!» Звезды Рудбара Дорога все круче забирала вверх, оставляя внизу светло-синюю ленту реки. Горы, еще недавно казавшиеся далекими, придвинулись вплотную, навалились каменной тяжестью, заставив кобылу перейти с рыси на шаг и ежеминутно тревожно всхрапывать, поворачивая голову влево. Инстинктивно следуя этому движению, всадник тоже все время скашивал глаза в сторону, на откос, уже успевший превратиться из пологого спуска в обрывистый склон. Не найти на земле уголка мрачнее, чем Рудбар! В первые недели предзимья, когда северные ветры с Каспийского моря переваливают через вершины Эль-Бурса и смешиваются с гуляющими по равнине теплыми токами, с высот в долины вползает серая, влажная взвесь, заполняя ущелья сырым туманом. Горные отроги разметаны, словно обглоданные кости лошадиных скелетов. Ни одного дерева не увидишь вокруг, лишь темная, пожухлая трава и редкие полоски кустов на лысых черепах скал, зябкая пляска ветра и тоскливый шелест прячущихся под утесами рек. Дорога неожиданно вильнула вправо, в сторону от скрывшегося внизу потока, и устремилась в теснину, выровнявшись в почти безукоризненно прямую наклонную линию. Кобыла теперь всхрапывала все чаще, будто чуя далекое дыхание волчьей стаи. Спустя полчаса всадник уловил присутствие в ущелье людей. Прошло еще несколько минут, и он, подняв глаза вверх, увидел на фоне белесого неба темный силуэт замка, а затем, скользнув взглядом по круче, разглядел медленно спускавшуюся вниз по тропе четверку верховых в кожаных панцирях и островерхих овчинных шапках. Всадник слегка тронул каблуками сапог бока лошади, та немного ускорила ход и поравнялась со старшим дозора как раз в тот момент, когда его конь ступил с тропы на дорогу. Все четверо смотрели на него глазами, которые давно покинуло любопытство, спокойно ожидая слова или жеста, от которых, могло статься, зависела его жизнь. Всадник, не размыкая губ, сунул руку за отворот халата и потянул за цепь. Прорвавшийся сквозь млечную пелену тонкий солнечный лучик высветил яркое пятно на упавшей на грудь тяжелой пластине из темного золота, на которой в застывшем взмахе распластались перис­тые орлиные крылья. Начальник дозора почтительно склонил голову, потом обернулся и махнул рукой воинам, отсылая их назад. Кивком головы он пропустил чужака вперед, потом догнал его и плавным движением поводьев пустил коня быстрой рысью, сделав знак спутнику не отставать. Лошади пошли резвее, словно стремясь побыстрее преодолеть теснину, по которой дорога струилась юркой змеей, плавно огибая скальные выступы. Оба по-прежнему молчали. В Рудбаре не любят задавать вопросов и отвечать на них, здесь принято отдавать приказания и повиноваться. Мерный стук копыт заглушал и скрадывал время, делая незаметным его течение. Час прошел или два - понять было трудно; солнце все так же было скрыто водянистыми облаками, едва пропускавшими рассеянный свет. Дорога наконец сделала последний крутой рывок вверх, стены теснины распахнулись, открывая глазам широкое известняковое плато. Провожатый придержал коня и выбросил вперед левую руку, произнеся первое за весь путь слово: - Аламут! Кобыла остановилась сама, сбившись с хода, словно пораженная увиденным. Чужеземец привстал на стременах в непроизвольном выдохе. Такое случалось с каждым, кто впервые видел перед собой «Гнездо орлов». В самом центре чуть скошенной к югу равнины, наискось перерезанной глубоким и извилистым шрамом каньона, дыбился громадный двуглавый базальтовый останец, опоясанный тремя рядами массивных стен, из которых, как из окаменевших десен, торчали устремленные ввысь редкие зубья башен, распарывая серое небо, как ветхий полотняный платок. За средней линией стен виднелся бледно-голубой купол мечети, и обоим всадникам почудилось, что до них донесся протяжный, призывающий к намазу крик муэдзина. На равнине теплилась жизнь: вдалеке на склонах паслись небольшие козьи стада, каменистая красно-бурая гладь местами зеленела квадратными окнами полей; по дороге, ведущей к замку, медленно тащился груженный провизией обоз. Но отсюда, с западной оконечности обжитого клочка земли, и люди, и козы, и мулы казались крохотными, словно придавленными тяжелыми волнами, исходившими от стен замка, сама мысль о котором рождала гнетущую тоску в сердцах царей и халифов от Мавераннахра до Египта. Еще через час они добрались до цели. Кованые створки ворот были открыты, но проход был забран тяжелой железной решеткой. Дозорный въехал в проем ворот, что-то крикнул и постучал ножнами сабли о прутья решетки. Сразу же изнутри показалась фигура воина в кольчуге и шлеме, судя по уверенному виду - десятника воротной стражи. Обменявшись несколькими словами с провожатым, он поманил чужака рукой. Тот спешился и, ведя кобылу в поводу, приблизился к десятнику и наткнулся на такой же, как у начальника дозора, отстраненный и пустой взгляд. - Что нужно тебе в Аламуте? - Мне нужно увидеть дайи, - последовал краткий ответ. Десятник равнодушно скользнул взглядом по золотой пластине с орлом и сказал, подняв ладонь вертикально вверх: - Произнеси шахаду. Ни один мускул не дрогнул на лице пришельца, когда с губ его слетали кощунственные для каждого правоверного мусульманина слова - символ веры исмаилитов. - Нет бога, кроме Бога, и Мухаммад пророк его, и Али - светоч его, и Исмаил - воля его. Ладонь десятника плавно опустилась, и сразу же из надвратной башни донесся переливчатый лязг цепей; решетка медленно поползла вверх, пропуская прибывших. Десятник сразу же взял узду из рук гостя и повел кобылу к коновязи, устроенной во внутреннем дворе за воротами. - Придется подождать, - бросил он через плечо и, обернувшись к провожатому, косым движением подбородка указал на закрывающую горизонт глыбу верхнего замка. - Езжай и предупреди шейха. Начальник дозора вновь вскочил на коня и скрылся в проулке между двухэтажными каменными домами. Десятник указал пришельцу на навес перед входом в приземистое здание, в котором, как можно было догадаться, располагалась кухня для стражников. - Отдохни здесь. Сейчас принесут чай и хлеб. Если ты прибыл к дайи, то там тебя, наверное, угостят по-другому. Не стоит наедаться перед обедом с шейхом. Гость опустился на низкий деревянный диван, и спустя две минуты из кухни выскочил мальчик лет десяти и поставил перед ним на стол чайник, пиалу и тарелку с небольшой ячменной лепешкой. Сделав несколько небольших глотков, путник огляделся по сторонам. Внутри замок выглядел не столь зловеще, как снаружи. Дома поднимались по склону уступами, и из открытых окон доносились громкие голоса. По немощеным улочкам бродили куры. Мимо проковыляла старуха, неся на плечах увесис­тую корзину. Все было так же, как и в десятках других городов и крепостей. Все было так - и не так. Он допивал второй чайник, принесенный мальчиком, не притронувшись к лепешке, когда из проулка, в котором скрылся его провожатый, донеслось ленивое цоканье копыт и во двор неспешно вышел мул, неся на себе крепкого мужчину средних лет с успевшей поседеть бородой, одетого в плащ из грубого полотна. Дозорный следовал сзади, удерживая коня на почтительном отдалении. Пришелец отставил в сторону пиалу и шагнул из-под навеса, чтобы приветствовать прибывшего - явно не по­следнего человека в ордене. Тот легко спрыгнул с мула, немедленно взятого под уздцы подбежавшим стражником, и направился навстречу гостю. Глаза его смотрели внимательно и цепко, в них не было и следа той отрешенности, что застыла на лицах воинов. - Если зрение не обманывает меня, - сказал мужчина, - то передо мной Муин ал-Мулк, внук везира Низама. Мир тебе. - Разве мы виделись раньше? - спросил ал-Мулк, но в голосе его не было удивления. Палец мужчины уткнулся в его грудь. - Амулет... Ты, конечно, знаешь, что таких пластин всего три. Одна из них принадлежала Гасану ас-Сабаху. Владельцем второй был Омар Хайям. Третьей может обладать только наследник великого Низама. Едва заметная улыбка тронула губы гостя. - Что ж, догадаться было нетрудно, досточтимый наиб Джафар ал-Судур! Мир тебе. - Я вижу, и тебе известно мое имя. Рубин на перстне наиба слабо сверкнул, послав слабый луч вверх, к зубцам надвратной башни. - Мне известно многое, что происходит в Аламуте. Не думай, что только у вас всюду глаза и уши. Джафар еще раз пристально посмотрел на Муина ал-Мулка. - Мне кажется, ты хочешь поскорее увидеть дайи. Едем. Он ждет тебя. Он хлопнул в ладоши, и снова как по волшебству невесть откуда возникли два воина и подвели к ним кобылу и мула. - Ты, верно, хотел увидеть своими глазами Аламут? - спросил ал-Судур, садясь в седло. - Ты увидишь его. Вскоре они миновали территорию нижнего замка и начали подъем по дороге, оставляющей, согласно всем правилам строительства крепостей, среднюю линию стен по правую руку. Прорвавшееся сквозь облака солнце играло серебристыми бликами на шлемах бойцов, растянутых между башнями длинной прерывистой цепью. Вблизи предмостья наиб нарушил молчание. - По воле ли султана Санджара ты здесь, достопочтенный Муин, или по своей собственной? Ал-Мулк помедлил с ответом. - Султан Санджар, да продлит Аллах его дни, бывает порывист и непредсказуем в своих поступках. Некоторые из них приходится предугадывать. Удовлетворен ли ты таким ответом, наиб? - Вполне, - кивнул ал-Судур. - Но почему ты один? Почему без свиты? На дороге в Аламут случается всякое. Даже внуку великого Низама не пристало искушать благоволение Аллаха. - Своих людей я оставил в Казвине, - выдавливая из себя слова, проговорил Муин ал-Мулк. - Им нечего здесь делать. А что до опасности... По моему разумению, Аллах хранит тех, кто имеет в сердце благие помыслы. Наиб, казалось, хотел что-то сказать, но промолчал. Уже на подъемном мосту, ведущем в средний замок, Муин заговорил снова: - Почему ты все время называешь великим моего деда Низама ал-Мулка, которого вы убили тридцать лет назад? Тот ответил почти не задумываясь: - Ни нынешний дайи, ни я и никто из живущих сейчас в Аламуте не повинен в его смерти. Твой дед был убит по приказу Гасана ас-Сабаха. Под этим небом часто случается, что великие люди, близкие друг другу, становятся смертельными врагами. Но от этого они не перестают быть великими. Если бы не Низам, мы бы не достигли того могущества, которым обладаем сейчас. И наверное, мы бы не беседовали с тобой здесь, в Аламуте. Четверо стражников, стоявших у ворот, расступились в стороны, пропуская их. Сразу за башней глазам ал-Мулка открылся новый рубеж обороны: две линии высоких укреплений отходили от основной стены, смыкаясь вытянутым треугольником, на дальней вершине которого виднелась еще одна башня с узкими воротами. Если бы осаждающим удалось прорваться в средний замок, стража опустила бы тяжелую решетку и они оказались бы в ловушке и легко могли быть перебиты стрелами с боковых стен, залиты нефтью и сожжены заживо. - Это еще не все, - словно читая мысли ал-Мулка, сказал ал-Судур. - В Аламуте много подобных ловушек, которые не увидишь простым глазом. В скале пробиты колодцы и устроены хранилища для воды. Запасов провизии хватит, по меньшей мере, на три года. Удобных мест для таранов и осадных орудий нет ни в самом замке, ни вокруг него. Сто тысяч наших воинов, рассеянных по Рудбару, в любую минуту готовы прийти на помощь. Аламут неприступен. Вам не стоит и пытаться овладеть им. Ал-Мулк взглянул на наиба искоса, как смотрит на взрослого юноша, вдруг обнаруживший, что тот не так уж прозорлив и мудр, как ему казалось раньше. - Тебе, наверное, известно, достоуважаемый Джафар, что неприступных крепостей не бывает. Если память не подводит меня, то вы овладели Аламутом, не выпустив ни одной стрелы: просто обратив в свою веру его жителей. Говоря иначе, защитники замка потеряли способность к сопротивлению, и вам оставалось только войти в него. Не наступит ли когда-нибудь день, когда и вы повторите их участь? - Тебе не стоит беспокоиться, - сказал наиб, - этот день еще бесконечно далек. - Возможно, он ближе, чем тебе кажется, - возразил ал-Мулк. - Но мне, признаться, хотелось бы, чтобы он не наступил никогда. Поэтому я и здесь. Бровь наиба изумленно взметнулась вверх. Казалось, он задумался. Стоит ли принимать за чистую монету слова человека, который слывет злейшим врагом ордена? Он не нашелся с ответом, и ал-Мулк подумал, что теперь он с нетерпением будет ждать, когда их совместный путь наконец завершится. Десять минут спустя они миновали средний замок и приблизились к верхнему. Над пробитыми в базальтовой толще воротами нависла округлая глыба, ощерившаяся, подобно львиной пасти, неровным рядом острых клыков. Въехав в вымощенный каменными плитами двор, Муин ал-Мулк внимательно огляделся по сторонам. Что-то вокруг стало другим, сам воздух, казалось, загустел, охватив голову тугим обручем. Волны тяжести, которые он почувствовал еще на краю равнины, исходили именно отсюда, от царапающих небо башен, от вросших в скалу угрюмых построек, от царившей здесь тягучей тишины. Внезапно он понял, что именно изменилось. На стенах и башнях стояли не воины. Там стояли, опираясь на копья, фидаи, в белых одеждах, без доспехов, с повязками на головах, с глазами, устремленными за далекие цепи гор, за взлохмаченные гривы облаков - в ничто. Там стояли те, кто по приказу шейха мог преодолеть любые расстояния, проникнуть за любые двери и ударом кинжала в сердце оборвать жизнь любого из земных владык. Ал-Мулк потер виски, пытаясь унять внезапную сумятицу в мыслях. Взгляд его остановился на громаде почти достроенного дворца, скользнул по галерее с узкими арочными проемами и вновь остановился на лице наиба. - Покажи мне дом, где жил Гасан ас-Сабах, досточтимый Джафар. Палец наиба вытянулся в направлении одного из неказистых глинобитных домишек, прилепившихся к стене. - Вот его дом. - Да, - задумчиво проговорил ал-Мулк, - наверное, на земле рождается немного людей, подобных ал-Гасану ибн Мухаммаду ибн ас-Сабаху! Я слышал, что за тридцать лет своего правления он лишь дважды выходил из этого дома. Я знаю, что он приказал казнить одного вслед за другим двух своих сыновей за то, что они вели жизнь, недостойную мусульманина. Что бы подумал он, - ал-Мулк указал на дворец, - увидев это? - Я не знаю, зачем ты приехал сюда, Муин ал-Мулк, - проговорил наиб, - но боюсь, тебе трудно будет о чем-нибудь договориться с дайи. - Именно поэтому я приехал к дайи, а не к тебе, достоуважаемый Джафар, - сказал ал-Мулк, - и, признаться, с нетерпением жду встречи с ним. - Мы уже прибыли, - к





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0