Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Миф о декабристах

Артем Валерьевич Ермаков кандидат исторических наук. Доцент кафедры искусствоведения ИрГТУ, руководитель Восточносибирского информационно-аналитического центра Российского института стратегических исследований (Иркутск).
Сфера научных интересов — история России первой половины XIX века.

В контексте глобальных проблем первой половины XIX века

Движение декабристов — одна из самых популярных тем в истории России. Последние три года были ознаменованы рядом публичных политических акций, участники которых либо напрямую заявляли о себе как о «продолжателях дела декабристов», либо (что происходило гораздо чаще) косвенно связывались с декабристами в СМИ. Особенно массированно такая связь подчеркивалась при освещении и анализе протестных акций декабря 2010 года на Манежной площади и послевыборных митингов декабря 2011 года в Москве и Санкт-Петербурге (участников последних даже пытались официально презентовать как «декабристов 2.0»). Таким образом, вокруг участников событий, имевших конкретные и вполне современные причины, создавался своеобразный романтический ореол. Фактически сравнение с декабристами не только значительно усиливало массовую симпатию к протестующим, но и придавало их протестам своеобразную легитимность, а их действия вдруг обретали в глазах читателей и зрителей почти двухвековую историю.

Необходимо отметить, что подобная массовая симпатия к «декабристам» (в кавычках и без) сегодня имеет место далеко не только в российских столицах. Так, в большинстве городов Сибири декабристская тема важная часть городской топонимики (именами Рылеева, Волконского, Трубецкого и др. названы десятки улиц, площадей, скверов) и актуальный повод для монументального искусства. Речь идет как о сохранении музеев и памятников советской эпохи, так и о новых сооружениях. Только в последние годы были торжественно открыты памятники женам декабристов в Тобольске (2008), Чите (2001), Иркутске (2011), принято официальное решение о строительстве новых памятников декабристам в Иркутске и Кургане. Большой общественный резонанс вызвала возможность (только возможность!) возвращения Русской Православной Церкви старейшего Михаило-Архангельского храма Читы, являющегося памятником деревянного зодчества XVIII века, но до сих пор обозначаемого на картах города как «церковь декабристов» с музейной экспозицией соответствующего содержания[1].

Вообще, в большинстве провинциальных городов России тема памяти о декабристах крайне тесно переплетена с такими важнейшими темами, как память о войне 1812 года, память о Пушкине и «золотом веке» русской культуры, память о быте и традициях русского дворянства XIX века. Часто происходит прямая подмена: декабризм из исторического эпизода в контексте вышеприведенной тематики превращается в ее центральный, неотъемлемый элемент. На основании популяризации позиций таких советских ученых, как П.Е. Щеголев, М.Ю. Лотман, Н.Я. Эйдельман, опиравшихся в своих ценностных предпочтениях на весьма пристрастную и субъективную публицистику А.И. Герцена и Н.П. Огарева, декабристы воспринимаются не просто как «типичные представители дворянской элиты» первой половины XIX века (хотя и эта «типичность» весьма спорна), но как «лучшие люди старой России», как «эталон» благородства, чести, нравственности.

По существу, мы имеем дело с квазирелигиозным почитанием декабристов, подспудно перерастающим в своеобразную гражданскую религию «декабризма». И если в советское время этот культ имел официально ограниченный характер (декабристы почитались лишь как предшественники других, более революционных движений), то сегодня, на фоне негативного отношения массового сознания к террористам-народовольцам, а тем более к деятелям революций начала ХХ века, культ декабристов как «борцов за свободу» и «просвещенных мучеников за народ» значительно усиливает свои позиции.

Механизмы складывания данного культа довольно активно исследуются. При этом удивляет отсутствие систематического научного внимания к его проявлениям в современных СМИ. Особую тревогу вызывает консенсус по «декабристскому вопросу» самых разных общественных движений, буквально у нас на глазах складывающийся на базе совместной оппозиции существующему российскому государственному порядку. Либералы-западники, левые революционеры и даже часть национал-радикалов, расходясь между собой практически по всем вопросам развития России, проявляют трогательное единство в почитании вклада декабристов в политическую историю страны.

Наиболее заметной и обоснованной при этом выглядит либеральная версия «декабризма», в общих чертах сложившаяся еще в публицистике пореформенной России XIX века и получившая новое дыхание в эпоху советского диссидентства 60–70-х годов, когда декабристский культ продвигали не только научно-популярные работы Эйдельмана и Лотмана, но и стихи А.Галича, Б.Окуджавы, Д.Самойлова, А.Городницкого, фильм В.Мотыля и другие художественные произведения.

Представляя современным читателям радикальный вариант этой трактовки, известный советолог-русофоб А.Л. Янов, в частности, пишет в своем постоянном блоге на проекте «Сноб», финансируемом олигархом М.Д. Прохоровым: «...прорубая свое окно, Петр круто развернул лишь культурно-политическую ориентацию страны. Социальная ее структура осталась и после него старой, по сути, московитской. Подавляющее большинство населения как было, так и осталось в рабстве. Россия оказалась разодранной надвое, обреченной жить сразу в двух временных измерениях. Образованное меньшинство, перепрыгнув одним скачком через московитскую пропасть, вписалось в современную европейскую жизнь, а мужицкая Россия так и не вышла из средневековья...

Первыми, кто прозрел, кто ясно увидел этот смертельный изъян петровской России, кто нашел в себе мужество восстать против всеобщей слепоты и поставил себе практическую задачу воссоединить расколотую страну, были декабристы. В этом, собственно, и состоит их действительная роль в истории русского самосознания. Они, в отличие от большинства современников, понимали, что спасти страну можно лишь одним способом — вовремя уничтожив мужицкое средневековье. И конечно, самодержавие как его гаранта».

Как видим, апология декабризма нужна Янову, чтобы доказать пожелание-утверждение многих поколений российских либералов о том, что Россия может и должна стать «нормальной европейской страной», но этому постоянно «мешают» ее власть и ее народ. Далее Янов сравнивает декабристов ни больше ни меньше как с создателями Декларации независимости США 1776 года. Как видим, история США как цитадели либерализма в его прочтении является образцом для истории России, а сравнение с историческими деятелями США — высшая похвала.

Менее шокирующие и более привычные формы либеральная апология декабризма принимает, к примеру, на российском телевидении. Показательно внимание к этой теме в телепрограммах Н.К. Сванидзе «Суд времени» и «Исторический процесс». Любопытна, в частности, сама постановка темы передачи цикла «Исторический процесс» от 21 марта 2012 года: «Политические заключенные: от декабристов Сенатской площади до декабристов Болотной».

«В декабре 2011 года, — гласит краткий синопсис программы, — на улицы вышли сотни тысяч людей, возмущенных фальсификациями на парламентских выборах и недовольных действующей властью. Возглавила эти движения внесистемная оппозиция. Они заявили, что в России установлено самодержавие, и назвали себя декабристами...»

«Классический декабризм — это короткое выступление против власти и жесткая реакция власти. Тогда события ограничились рамками одного сословия, нынешний протест меньшинства, как и в XIX веке, объективно отражает интересы всех, потому что система прессует по всем направлениям — от политических свобод до экономической деятельности любого масштаба. Произвол проявляет вся система целиком, и поэтому она делает всех своих жертв политическими», — считает Н.Сванидзе.

Но еще более интересную картину представляют собой итоги одной из телепередач предшествующего цикла Н.Сванидзе — «Суд времени» от 9–10 декабря 2010 года: «Декабристы: политические честолюбцы или передовая часть российской элиты?» Несмотря на то что Сванидзе с уже известной нам позицией (вряд ли она существенно изменилась в течение следующего года) играл в передаче роль третейского судьи и практически не давал собственных оценок декабризма, утверждение: «Декабристы — передовая часть российской элиты», — собрало рекордные 93% голосов телезрителей. Еще бы, ведь защиту этого тезиса в этом ток-шоу осуществлял формальный антагонист Н.Сванидзе, известный лидер левого движения, просоветский публицист и правый социалист С.Кургинян.

Ожесточенно возражая либеральным трактовкам русской истории в других телепередачах цикла, Кургинян в данном случае выступил апологетом декабристов с левых позиций: «Это были люди, стремившиеся решить самую насущную задачу России — отмену крепостного права. С отменой крепостного права уже на тот момент была колоссальная задержка. Его надо было отменять. Все остальные методы были использованы в значительной степени. Как известно, есть революционный метод, да. Если задача не решается другим методом, она решается революционно...

Второе. Они любили народ. Они страдали по этому народу. Это была та часть нашей, если хотите, интеллигенции, дворянской интеллигенции, которая породила начала народолюбия, бесконечной заботы о народном благе... И нельзя в них кидать камень. Эти люди — святые, при всех их недостатках».

Употребление эпитета «святые» явственно указывает на религиозное отношение к обсуждаемому предмету. В своем заключительном слове С.Кургинян еще усиливает религиозную составляющую: «Любите народ, если вы элита! Служите ему и осуществляйте вовремя исторические преобразования. И тогда вы будете на этом и на том свете — благословлены!»

Не менее апологетические позиции по декабризму занимают и оппоненты С.Кургиняна в левом лагере. «Сейчас в России укрепляется авторитаризм, процветает чиновничий произвол, поэтому ценности декабризма актуальны не меньше, чем 180 лет назад; их воплощает левая оппозиция. Декабристы вдохновляют нас на бой за демократию и социализм, как вдохновляли они на этот бой русских революционеров начала XX века. И мы вышли на площадь, чтобы почтить память первых русских революционеров» — это цитата из листовки, раздававшейся в Санкт-Петербурге 14 декабря 2005 года молодыми социалистами из Движения сопротивления имени Петра Алексеева, Федерации социалистической молодежи и Комитета единых действий в защиту социально-трудовых прав граждан.

«Долой самодержавие!», «Свобода, равенство, братство», «Нет цензуре!», «Всем равные права!», «Декабристы, Герцен, социализм», «Они разбудили нас», «Мы разбудим вас» — лозунги на груди замерзших оппозиционеров привлекали внимание прохожих, отмечают СМИ.

Проходит несколько лет, и один из идеологов радикальной организации «Левый фронт» — А.Сахнин прямо и без кавычек описывает будущее своего движения как «Три программы движения декабристов». Стоит напомнить, что один из вождей оппозиции-2012, лидер «Левого фронта» С.Удальцов (С.С. Тютюкин) еще в 2009 году отличился проведением несанкционированного митинга у здания РЖД в знак протеста против возможного возвращения Ленинградскому вокзалу Москвы исторического наименования Николаевский. Одним из главных лозунгов акции стал: «Не дадим увековечить память палача декабристов!»

Как видим, левизна и антилиберализм не являются препятствием для поклонения декабристам. Однако настоящей сенсацией выглядит, когда последователями декабристов объявляет себя часть современных русских националистов. Программная статья «Восстановление свободы. Демократический национализм декабристов» одного из идеологов Национально-демократической партии России, научного редактора журнала «Вопросы национализма» С.М. Сергеева была опубликована во втором номере этого журнала еще в 2010 году.

«Только сегодня мы начинаем понимать уникальное место декабристов в истории русского национализма. Во-первых, они в своем мировоззрении органично соединили идею демократии и идею национальной самобытности. Во-вторых, они выступили как действенная, самостоятельная политическая сила во имя реализации своих идеалов. Собственно, таким и должен быть любой нормальный национализм», — утверждает С.Сергеев.

Комментируя политические события в России последних месяцев, он заходит еще дальше — утверждает не только историческую преемственность, но и идейное единство оппозиции 1825 года с оппозицией 2011 и 2012 годов. «Сломать структуру неподконтрольной обществу власти, ликвидировать неосословные перегородки возможно только тогда, когда в России не на словах, а на деле сувереном станет русская политическая нация. К этому стремились декабристы 1825-го, этого — сознательно или бессознательно — взыскуют декабристы 2010-го и 2011-го», — заявляет национал-демократ[2].

«И тогда, и сегодня, — продолжает он, — перед русским декабризмом стояла одна и та же задача — создание в России русского национального демократического государства. И тогда, и сегодня главным противником этого проекта была неподконтрольная обществу авторитарная власть, воспринимающая Россию как свою вотчину, а русских как своих безропотных подданных».

«Для декабристов Сенатской, как и для декабристов Манежной, русская тема была главной. Вильгельм Кюхельбекер, нерусский по крови, но русский по духу, признавался, что главной причиной, вовлекшей его в Общество, было страстное желание сделать русских великими и счастливыми», — восклицает С.Сергеев[3]. Эта поистине религиозная аргументация не может скрыть от нас того, что в своих выводах относительно российской государственности «национал-демократы» практически смыкаются не только с либералами типа Н.Сванидзе, но и с такими «специалистами по России», как Ричард Пайпс или Джордж Сорос[4].

Еще более интересным представляется, что доцент Высшей школы экономики историк С.Сергеев объединяется в апологии декабризма с одним из фаворитов научно-издательских программ той же школы, лауреатом троцкистской Дойчеровской премии, директором Института глобализации и социальных движений Б.Кагарлицким. Причем делает это, ни словом не упоминая о левомарксистском коллеге.

В своих книгах «Периферийная империя»[5] (2009) и «От империй к империализму» (2010) Б.Кагарлицкий интерпретирует движение декабристов как «открывавшуюся перед страной историческую возможность — модернизировав общественный порядок, сломать логику периферийного развития и превратить Россию в полноценную европейскую державу, имеющую не просто большую армию, но и самостоятельную и сильную экономику», и утверждает, что «восстание 1825 года трагично не потому, что это был заведомо обреченный на провал первый героический шаг, а потому, что оно представляло собой упущенную, но реальную историческую возможность для России соскочить с пути периферийного развития».

Как видим, Б.Кагарлицкому, несмотря на принципиально иную методологию, также не удается избегнуть обаяния декабристского мифа. Провозглашая себя «прежде всего экономистом», он (как и все вышеперечисленные поклонники декабристов) сочувствует социально-революционным целям их движения (отмена крепостного права, политические реформы, модернизация и т.п.). При этом Б.Кагарлицкий делает важное дополнение: «В определенном смысле движение декабристов стало прообразом целого ряда военно-революционных движений и радикальных офицерских заговоров в странах периферии — от “младотурков” в Оттоманской империи до антиимпериалистических военных переворотов в арабских и африканских странах XX века и левых военных деятелей Латинской Америки (включая Хуана Веласко Альварадо в Перу и Уго Чавеса в Венесуэле)».

Именно это дополнение позволяет не только понять причины «живучести» декабристской романтической мифологии в России XIX–XX веков, но и подвергнуть сомнению предшествующие аргументы самого Б.Кагарлицкого и прочих мечтателей о «мировой революции». В самом деле, какому же конкретно из «ряда военно-революционных движений и радикальных офицерских заговоров в странах периферии» в итоге удалось «сломать логику периферийного развития и превратить свою страну в полноценную европейскую державу»? Да и насколько оправданна периферийная «гонка за лидером»? Ведь создатели метода «мир-системного» анализа изначально предлагали странам периферии, отказавшись от утопий «догоняющего развития», найти, осознать и отстоять свое незаменимое место в глобальной экономике. Пусть и периферийное.

Но, похоже, романтики декабризма ни в 1825-м, ни в 2013 году оказываются просто не готовы принять свою «периферийность» как возможность иного. За минувшие годы специалисты из самых разных идейных лагерей весьма глубоко изучили общественно-политическую подоплеку восстания 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге и предшествовавших ему событий и процессов. Нужно признать, значительная часть выводов данных исследований в силу своего «антикрепостнического» пафоса, к сожалению, носит несколько однобокий характер. Здесь, как и в других случаях, делая упор на «феодальную отсталость» российской экономики и экономической политики, исследователи почему-то уделяют мало внимания фактам, свидетельствовавшим как о необъявленных экономических войнах «более развитых» стран против России, так и о реальной борьбе официального государственного руководства Российской империи за экономический суверенитет своей страны.

Однако глобальный контекст как российских социально-экономических проблем первой половины XIX века, так и непосредственно движения декабристов достаточно редко попадает в поле зрения историков. Так, наиболее крупной работой, освещающей этот вопрос по существу, до сих пор остается известный курс русской истории М.Н. Покровского. При всей своей тенденциозности главы данного курса, посвященные декабристам и развитию России в первой половине XIX века, в целом наглядно и ярко показывают, что, хотя Российская империя начала XIX века, захлестнутая первыми волнами европейской нестабильности в эпоху наполеоновских войн, и сумела отстоять свой политический суверенитет, она тем не менее оказалась почти беззащитной как перед глобальной экономической экспансией западноевропейских товаров и капиталов, так и перед лицом западноевропейской информационно-идеологической агрессии.

Важно также вспомнить, что ряд крайне тяжелых потрясений в первой половине XIX века переживала практически вся континентальная Европа. Достаточно лишь обратить внимание на новый характер военных конфликтов эпохи революционных и наполеоновских войн (когда завоеватель стремится не только подчинить себе некую территорию, но и провести там необратимые социальные преобразования), на число революционных выступлений и их ожесточенность, чтобы утверждать: перед угрозой социального хаоса, утраты государственного суверенитета и даже полного распада (раздела) в период 1789–1850 годов стояли все крупные европейские державы. Пруссия (1807–1812), Австрийская империя (1809, 1848–1849), Франция (1814–1815, 1830, 1848), Испания (1807–1814, 1820–1824, 1834–1843)[6], Португалия (1807–1811, 1820, 1828, 1834–1847), Голландия (1810–1813, 1830), Швеция (1809), Дания (1807), Швейцария (1803, 1847). Фактически ни одна из этих держав не сумела выйти из кризиса, не прибегнув (вольно или невольно) к иностранной помощи, не пережив прямое вмешательство соседей в свои внутренние дела или даже оккупацию.

Оторвав взгляд от Европы, мы можем увидеть, что революционно-кризисная волна XVIII — начала XIX века началась не во Франции, а в Америке. Пример становления агрессивного либерального государства на базе динамично развивавшихся англосаксонских колоний как одного из главных конкурентов своей бывшей британской метрополии заразил многие колониальные государства. Трудности несколько иного рода, но тоже весьма тяжелые в эту же эпоху испытывают и традиционные общества таких крупных держав Евразии, как Османская империя, Персия и Китай (а чуть позднее и Япония). Давно уже не претендуя на мировое лидерство, эти страны в течение первой половины столетия начинают утрачивать и свое региональное значение, теряют контроль над собственными крупными провинциями и стратегическими торговыми пунктами (типа Египта, Закавказья или Гонконга). Элита этих стран также постепенно лишается способности мобилизовать внутренние ресурсы для отпора противникам и решения неотложных государственных задач.

Вдохновлявшиеся, в частности, примерами современных им испанских, латиноамериканских и греческих революционеров (Риего, Квироги, Миранды, Боливара и др.), декабристы волей-неволей смотрели на результаты их деятельности с позиции недавних «освободителей Европы», то есть несколько свысока. Они с трудом могли себе представить, что для складывавшегося мирового рынка и его финансовых центров (в первую очередь лондонского) «экономическая провинция Россия», «экономическая провинция Венесуэла» и даже «экономическая провинция Китай» выглядели почти равнозначно. Традиционные структуры периферийных рынков необходимо было разрушить (неважно, извне или изнутри), для того чтобы открыть их не только европейским (в первую очередь английским) товарам, но и международным банкам с их кабальными инвестициями и грабительскими займами.

«Отрадно, что самая древняя и самая прочная империя в мире под воздействием тюков ситца английских буржуа за восемь лет очутилась накануне общественного переворота, который, во всяком случае, должен иметь чрезвычайно важные результаты для цивилизации», — писали в 1850 году по случаю восстания тайпинов в Китае К.Маркс и Ф.Энгельс. Так национально-освободительный пафос Рылеева, Сен-Мартена или Ян Сю-Цина в конечном итоге оборачивался работой против суверенитета своих стран и народов в пользу нового формирующегося глобального мирового порядка. Трагедия таких патриотов заключалась в том, что их усилия по революционной модернизации своих стран на деле часто способствовали лишь увеличению их глобальной зависимости.

Таким образом, глобальный социально-экономический контекст позволяет не столько пересмотреть общеизвестные трактовки исторических событий, сколько привлечь внимание исследователя к важным «фоновым» обстоятельствам эпохи, обычно остающимся вне поля его зрения. Именно потому кажется особенно важным, что, к примеру, как восстание 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге, так и многие предшествовавшие события междуцарствия, начавшегося еще 19 ноября, до сих пор практически не рассматриваются в их связи с первым системным кризисом мировой экономики в конце 1825 года.

Обстоятельства данного кризиса, вызванного перегревом британского инвестиционного рынка, хорошо описаны в капитальной монографии И.Трахтенберга «Мировые экономические кризисы» (М., 1939). Обвал фондового рынка и катастрофическое оскудение золотого запаса Английского банка буквально по дням совпадают с эскалацией напряженности в Санкт-Петербурге. Англия первой половины XIX века — не только крупнейший торговый партнер Российской империи, но и основной ее кредитор. Даже если мы исключим версию намеренного «экспорта» социально-экономической нестабильности в Петербург из Лондона, такой «экспорт» не мог не осуществляться стихийно, в рамках естественного перераспределения напряжений в глобальной экономике. Немыслимо, чтобы массовые банкротства британских торговых домов никак не отражались на мышлении и поведении К.Ф. Рылеева и его коллег по Российско-американской компании или сочувствовавшего декабристам адмирала-англофила Н.С. Мордвинова. Разумеется, большая часть вышедших на Сенатскую площадь офицеров, не говоря уж о солдатах, вряд ли понимала, что начало более или менее длительных революционных беспорядков в столице приведет прежде всего к падению оборотов местной торговли и производства и повальному бегству капиталов из страны, но руководители восстания не могли этого не знать.

Знали они и о серьезном расстройстве государственных финансов России, вызванном не только опытами министра финансов Д.А. Гурьева с фритредерскими таможенными тарифами 1818–1820 годов, но и экономическими последствиями наполеоновских войн, в частности, эхом наполеоновских фальсификаций русских бумажных денег (министерство финансов изымало из оборота и безвозмездно уничтожало такие фальшивки до конца 30-х годов). К росту государственного долга вело и продолжающееся падение мировых цен на основной предмет русского вывоза — хлеб. Между прочим, динамика этого падения была предопределена уже в 1815 году, когда английский парламент, видимо желая «отблагодарить» своего верного союзника по антинаполеоновским коалициям, принял знаменитые «хлебные законы». Ориентированные на поддержку национального сельхозпроизводства и крупного землевладения, эти законы не только закрыли английский рынок для русского зерна, но и разорили сотни русских поставщиков.

Падали и другие доходные прежде статьи русского сырьевого экспорта: лен, пенька, лес и чугун. На смену русскому льну и льняным полотнам Европа, и особенно Англия, ввозила (все в больших количествах) сначала на свой, а потом и на континентальный рынок индийский, а затем и американский хлопок. Пеньку же, в мировом производстве которой Россия предшествующего столетия была фактически монополистом, постепенно вытесняет индийский, обработанный в Шотландии джут. Что же касается российского производства чугуна, развивавшегося во второй половине XVIII века так быстро, что его рост обгонял порой даже английские производственные показатели, то вторая волна индустриализации в Европе уже в начале 20-х годов XIX века загнала эту перспективную экспортную отрасль отечественной экономики в длительную стагнацию. Экспорт русского леса также постепенно переставал приносить прежнюю прибыль. Мировая металлургическая промышленность, поднявшаяся на восточноевропейском древесном угле, с начала XIX века массово переходит на английский кокс, а бесхозяйственная экстенсивная разработка русских лесных ресурсов в XVIII веке уже в 20-х годах нового века приводит к серьезному удорожанию стоимости леса и его транспортировки, что в условиях развития международной конкуренции стран — экспортеров леса равнозначно дальнейшему сокращению русского лесного экспорта и потере традиционных рынков сбыта.

В целом понижение цен на сырье сократило стоимость русского экспорта в период с 1817 по 1824 год почти в 12 раз. Это было почти равносильно экономической катастрофе. Ее источником некоторые авторы считают не только последствия стихийных экономических процессов, но и сознательную экономическую политику мировых финансовых центров, направленную против интересов России. Один из богатейших людей России В.А. Кокорев прямо писал о настойчивой финансовой войне Европы против России, в результате которой, по его утверждению, «мы потерпели от европейских злоухищрений и собственного недомыслия полное поражение нашей финансовой силы».

Необходимо отметить, что при этом интерес глобальных финансовых центров к русскому рынку 20-х годов XIX века не ослабевал, а, наоборот, продолжал возрастать. Во многом это связано с еще одной малоизученной проблемой экономического развития России XIX века[7]. Дело в том, что новый способ поиска и промывки так называемых «скрытых россыпей», разработанный в начале XIX века уральским инженером Л.И. Бруснициным, начиная с 1820 года позволил дать такие темпы прироста золотодобычи, что Россия, в начале XIX века ввозившая золото не только для денежного обращения, но и для технических нужд и дававшая менее 3% мирового объема добычи, уже в середине 20-х годов перешла рубеж в 20% и вышла на первое место в мире по золотодобыче. Темпы роста кажутся фантастическими. Только за десятилетие (1821–1830) они достигли почти 1000%! Статистические данные по этой теме можно встретить в самых разных источниках. Однако, когда речь заходит о социально-экономическом, а тем более о политическом аспекте понимания собранной и систематизированной информации о золотодобыче, практически никто почему-то не предлагает своей оценки. Очевидно, что перед нами не только важнейший и практически неучтенный экономический параметр развития России времен декабристов, но и ключ ко многим внутри- и внешнеполитическим проблемам рассматриваемой эпохи.

Формирование международного рынка труда в рамках развития региональной экономической специализации и конкуренции приводило к вытеснению миллионов людей в разных странах на обочину этого рынка — за черту бедности, фактически на грань голодной смерти. Европейский демографический взрыв, к концу первой четверти XIX века достигший России, сравнительно быстро перемалывал традиционные сословно-профессиональные и территориальные структуры, не рассчитанные на такое количество людей. Сотнями выпадавшие из своих дворянских и прочих социальных «гнезд» «лишние люди» всех сословий буквально не находили себе места в жизни. Ни отцовское дело, ни государева служба не могли уже обеспечить будущее таких «профессиональных» разночинцев.

На этом фоне попытки немедленной отмены крепостного права, да еще без решения проблемы размежевания крестьянских и помещичьих земель, без подготовки бюрократических кадров, способных квалифицированно осуществить такое размежевание, могли неожиданно обернуться формой социального геноцида крестьянства, подобного коллективизации или английским «огораживаниям» XVI–XVII веков. Проекты радикальной группы П.И. Пестеля предусматривали генеральное размежевание всех частных и государственных земель, но их осуществление потребовало бы от любого правительства серьезных репрессий в отношении тысяч крупных землевладельцев. В принципе любая земельная реформа на фоне неблагоприятной экономической конъюнктуры отрицательно сказалась бы на сельском хозяйстве страны, и без того пребывавшем в упадке.

А ведь на повестке дня стояли и другие важнейшие и неотложные задачи внутренней и внешней политики. Только в период с 1826 по 1833 год николаевское самодержавие, хотя и с большими потерями, выиграло не только русско-персидскую (1826–1828) и русско-турецкую (1827–1829) войны, но и подавило Польское восстание (1830–1831), временно усмирило сепаратистов Кавказа (движение Кази-Мухаммеда и националистический заговор в Грузии) и надолго восстановило разрушенную систему коллективной безопасности в Европе (Мюнхенгрецкое и Берлинское соглашения, 1833) и на Ближнем Востоке (Ункяр-Ескелесийский договор, 1833).

В такой же кризисной обстановке (рост числа нелегальных антиправительственных организаций; непрекращающиеся крестьянские восстания; холерные бунты 1830 года в Санкт-Петербурге, Москве, Тамбове, Севастополе; восстания в военных поселениях 1831 года и проч.) правительство Николая I было вынуждено обустраивать и внутренние дела. Создание первой в истории России комплексной службы государственной безопасности (Третье отделение Его Императорского Величества (ЕИВ) канцелярии и корпус жандармов); упорядочение законодательства и налаживание систематической законопроектной работы (Второе отделение ЕИВ канцелярии и Государственный совет); подбор, расстановка, учет и контроль деятельности кадров правительственного аппарата (Первое отделение ЕИВ канцелярии); устройство правильного документооборота и регулярной отчетности — все эти решаемые ускоренным порядком задачи встали бы перед любой командой, претендовавшей на удержание власти в России второй половины 20-х годов XIX века.

«Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию — словом, исправить неисчисленные беспорядки и злоупотребления», — утверждали участники восстания декабристов в ходе составления известного Свода показаний под редакцией делопроизводителя следственной комиссии Боровкова.

Но каким образом, а самое главное — какой ценой могли бы осуществиться все эти пожелания на фоне уже описанного экономического кризиса, в преддверии военных конфликтов и внутренних беспорядков, а также неизбежной в случае победы восставших борьбы между ними и другими общественными группами[8], также претендующими на власть? И самое главное — к чему бы могла привести социальная революция в России на фоне столь неблагоприятной для нее глобальной социально-экономической конъюнктуры?

Усугублять и без того нестабильную обстановку немедленным проведением каких-либо либеральных реформ было бы просто безответственно. Те же декабристы, вышедшие на Сенатскую площадь с лозунгом «Конституция!», заранее признавали, что в рамках переходного (то есть кризисного) периода им придется прибегнуть к управлению с помощью диктатуры. Вопрос о продолжительности и степени жесткости такой диктатуры дискутировался до самого последнего момента, но полностью избежать ее не предполагал никто. Однако на Сенатской площади в среде декабристов обнаружился серьезный недостаток волевого организующего начала, являющегося основой всякого устойчивого режима.

Поэтому важно отметить, что в кризисе накануне 1826 года оказалась не только официальная Россия, не только самодержавие, по мнению заговорщиков, «представлявшее собой нестройную громаду», но и оппозиция, сначала призывавшая эту «громаду» переустроить, а затем собравшаяся ее опрокинуть. Движение декабристов как антикризисная сила, по существу, оказалось еще более неудачливой, еще более внутренне противоречивой и непрочной командой, чем та государственная система, которую восставшие претендовали заменить. Ход событий 14 декабря в Санкт-Петербурге наглядно демонстрирует, что с ослабевшим и дезорганизованным аппаратом александровского самодержавия боролись, в сущности, порожденные им самим столь же слабые и дезорганизованные противники.

В итоге выступление декабристов вызвало укрепление и ужесточение именно той силы, которую они собирались уничтожить. Самодержавие проявило себя как власть не только традиционно поддерживающая, но и активно наводящая общий порядок, укрепляющая его как чрезвычайными полицейскими акциями, так и новыми политическими институтами. Переживавшее кризис общество в этот момент вряд ли осознало, что получило именно тот стройный военно-полицейский, чрезвычайный порядок управления, о котором оно «мечтало» в последние годы непредсказуемого правления Александра I. Только установили этот порядок не победившие «освободители»-заговорщики, а «реакция», то есть правительство Николая I и лично император. Те же, кто претендовал на руководство обновленным государственным (и в том числе репрессивным) аппаратом, стали его первыми жертвами.

Любопытно, что самодержавие вскоре после восстания без лишней огласки фактически инициировало процесс передачи значительной части своих властных полномочий как реформированным, так и вновь сформированным государственным органам, исполнявшим главным образом надзорные и карательные функции. Так что и в этой области намерения части заговорщиков, как это ни парадоксально звучит, сбылись. Что было решительно отвергнуто Николаем I, так это немедленные и резкие социальные преобразования, а также конституционно-парламентский путь создания законов и организации управления[9]. Разумеется, разбуженная и напуганная в конце 1825 года правящая элита Российской империи спасала не только «старый порядок», но и саму себя, но, надо признать, она имела для этого все основания.

Разносторонние и разноплановые угрозы существующему социально-политическому порядку России второй четверти XIX века не могли не мобилизовать самодержавие как высшую государственную власть на защиту этого порядка. Важно понимать, однако, что сколько-нибудь прочное установление и развитие в этот период какого-либо нового, «революционного» порядка потребовало бы от революционного правительства куда больших мобилизационных усилий. Чем тяжелее была кризисная ситуация, чем более угрожающим для России казалось ее дальнейшее углубление, тем более резкие и жесткие, часто даже кровавые меры вынуждены были предпринимать как высшие, так и местные власти, какой бы идеологией они ни руководствовались.

Носители мифа под названием «религия декабризма» уже более века призывают общество к тотальному реформированию России, вплоть до ее полного разрушения. Ценой этого разрушения самые «горячие» из них обещают запустить мировой революционный процесс, в котором «не будет места периферии». Остальные же просто надеются ввести, а вернее, втащить то, что останется от России, в клуб «полноценных европейских стран». Печально, что подобными грезами продолжают упиваться представители практически всего политического спектра современной российской оппозиции. Ведь этот религиозно-романтический подход поколение за поколением лишает оппозицию ее главного политического оружия — реалистической конструктивности.

Оценивая на этом основании «репрессивную и охранительную политику российского самодержавия», стоит еще раз вспомнить, что основной задачей правящих элит большинства стран мира является не столько развитие новых типов социального устройства и социальных отношений, сколько сохранение имеющихся в наличии. С точки зрения теории общественного прогресса такую политику можно называть «недальновидной» или «бесперспективной», но ее следует охарактеризовать прежде всего как разумную. Ведь прежде чем развиваться и совершенствоваться, любому общественному организму для начала надо выжить. Именно конкретные обстоятельства его выживания и брошенные ему вызовы, а вовсе не найденные кем-то «объективные законы» или чьи-то благие пожелания и будут в этом случае определять приоритеты как политического, так и социально-экономического развития государства.

 

Примечания

 

[1] Отец Сергий: «Люди думают, что декабристы чуть ли не святые!». Чита.ru: Городской портал: интернет-сайт. URL: http://www.chita.ru/articles/27625?pg=6. Особенно показательно обсуждение данного интервью интернет-пользователями.

[2] Сергеев С.М. Декабризм вчера и сегодня // Русская платформа: интернет-сайт. 2011. 15 декабря. URL: http://rusplatforma.org/publikacii/node381/.

[3] Довольно сложно понять, правда, почему русские более обязаны своим счастьем и величием преподавателю иностранных языков в отставке Вильгельму Кюхельбекеру, а не, к примеру, руководителю одного из крупных партизанских отрядов 1812 года и первому коменданту послепожарной Москвы Александру Бенкендорфу? Неочевидно также, кто из них был более «русским по духу».

[4] Напомним здесь, что именно Фонд Сороса одним из первых активизировал возрождение массового интереса к декабристской тематике, профинансировав в конце 90-х годов прошлого века комплексную программу «Первенцы свободы» (подробнее о программе см.: — http://rudocs.exdat.com/docs/index-336920.html).

[5] Первое, малоизвестное издание этой книги было осуществлено в 2003 году скандальным, проповедующим идеалы «постгуманизма» издательством «Ультра. Культура» при содействии фонда М.Б. Ходорковского «Новая цивилизация».

[6] Кризис в Испании продолжался практически всю первую половину XIX века и привел не только к окончательной утрате политического значения некогда первой державы мира, но и к почти полному распаду крупнейшей колониальной империи. В этом контексте исследователям стоило бы обращать больше внимания на типологическое сходство идеалов русских декабристов и испано-латиноамериканских революционеров. Схожими могли быть и последствия их «успешной» деятельности.

[7] См.: Ермаков А.В. Финансовая политика России во второй четверти XIX века и проблема русского золота // Известия Иркутской государственной экономической академии. 2007. № 1. С. 103–108.

[8] Опыт любой революции выделяет как минимум еще три конкурентные группы: консервативных реваншистов, ультрарадикалов и региональных сепаратистов.

[9] Здесь уместно вспомнить, что когда русская монархия в 1905 году была вынуждена пойти путем парламентаризма, он быстро привел к гибели не только династию Романовых, но и всю Российскую империю.

 

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0