К 400-летию Дома Романовых и годовщине расстрела царской семьи

«Передайте союзникам, — писал в июле 1918 года генерал Алексеев одному из своих соратников, — что я считаю, что главным образом А.Ф. Керенскому Россия обязана уничтожением своей государственности». Это написал главный генерал-изменник, один из самых главных участников свержения и ареста царя-богопомазанника, после того, как понял, что его попользовали и выбросили на свалку истории. Этот генерал только не понял, что Керенский действовал в непосредственном контакте с агентами спецслужб этих самых «союзников». Странности поведения Керенского на самых высоких государственных постах ясно говорят, чьи интересы Керенский отстаивал, какие цели преследовал. И не случайно то, что под конец своей жизни сам Керенский подвел итог своей деятельности: «Знаете, кого бы я расстрелял, если бы мог вернуться назад, в 1917-й? Себя, Керенского...»

Петроград, февраль 1917

Официально царю было доложено об угрожающем положении только вечером 25 февраля, да и то в очень сглаженном, отредактированном виде. Царь прислал распоряжения: премьеру Голицыну — распустить Думу, а Хабалову — пресечь беспорядки. Но было уже поздно.

Беспорядки вышли на новый уровень: в городе стреляли, появились многочисленные убитые и раненые. Поведение толпы было так же провокационно, как и в 1905 году. И понятно почему: за беспорядками в феврале 1917 года стояла все та же мировая закулиса, что и в 1905 году. «По-хорошему» не расходились, затем из толпы или из-за угла кто-то стрелял в солдат, и те отвечали залпом. Оружие в течение 26 февраля применялось неоднократно. Но не для подавления бунтовщиков, а для сдерживания их. В ночь на 27 февраля в Думе был обнародован заранее заготовленный царский указ о ее роспуске. Именно тогда всем и показалось, что беспорядки окончены.

Но в ночь же на 27 февраля сработали деньги, которые платили агенты «союзников» солдатам Павловского и других полков. Утром 27 февраля случилось худшее, что могло случиться, — военный бунт. Русский солдат во время войны убил выстрелом в спину безоружного русского офицера! Это был первый выстрел в длинной цепи русской междоусобицы. Это была первая смерть, открывшая счет океанам братской крови, пролитой в Гражданскую войну. Именно об океанах русской крови при истреблении друг друга красными, белыми, зелеными и мечтала мировая закулиса!

Первыми взбунтовались запасные батальоны Павловского и Волынского полков. 15-тысячная вооруженная масса понеслась по улицам, убивая офицеров и полицейских. Присоединились штатские хулиганы, рабочие, студенты. Стали захватывать тюрьмы, выпуская заключенных, громить суды и полицейские участки. Хабалов пребывал в полной прострации. У него оставалось еще более 150 тыс. солдат и офицеров, но он уже считал их ненадежными и не предпринимал ничего. Деморализованное правительство отправило царю прошение об отставке и... разошлось. А Дума выполнила указ о роспуске лишь формально, одновременно создав неконституционный орган под названием Временный комитет членов Государственной думы.

Интересное свидетельство о визите в Адмиралтейство 27 февраля, в семь часов вечера, командира Гвардейского корпуса генерала от кавалерии В.М. Безобразова (1857–1932) содержится в мемуарах Петроградского градоначальника. «“Ваше превосходительство, — обратился он к командующему Петроградским военным округом генералу С.С. Хабалову, — знаете ли Вы, где находится голова взбунтовавшейся гидры?” Генерал Хабалов что-то невнятно ответил. “Голова гидры на Таврической улице, в Государственной думе. Отрубите ее — и завтра в столице наступит спокойствие”».

«Для того чтобы мятеж перерос в революцию, должен возникнуть новый властный орган. Вот тут оппозиционеры в Думе словно получают какой-то сигнал. Растерянные депутаты “неожиданно” решаются организовать новые властные органы, “забыв”, что и в мирное время за это “героям” грозит смертная казнь. И не один даже, а сразу два новых центра власти — думский Временный комитет и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, — противоборство которых и составит потом всю дальнейшую драму русской революции! Но именно реки русской крови, пролитые в междоусобной Гражданской войне и в годы большевистского террора, и требуются мировой закулисе! Совершенно “случайно” создание этих центров власти происходит в один день, в одном и том же здании — Таврическом дворце!»

Царь Николай II, отдав распоряжение о подавлении беспорядков, далее получал успокоительную информацию. Главу государства не информируют о событиях чрезвычайной важности. Те военно-думские круги, что планировали добиться низложения монарха, арестовав его, корректируют свои старые планы. Цель все та же: добиться отречения царя от престола «ради блага» России, скрывая первоначальную информацию и преувеличивая размеры бунта потом. Не будем забывать, что практически вся информация к императору Николаю II поступала через генерала Алексеева. Часть Думы во главе с Родзянко полагала, что авторитет «народных избранников» надо использовать для прекращения беспорядков. Именно этим они объясняли создание «Временного комитета Государственной думы для поддержания порядка в Петрограде и для сношения с учреждениями и лицами».

Другая часть, радикальная, во главе с Керенским и Чхеидзе, была совершенно иного мнения. Она сочла, что должна возглавить начавшуюся (так «неожиданно») «революцию».

А многие буяны, студенты, а за ними и солдаты, не зная, что им делать, как раз и начали стекаться к Думе — на ее «защиту» от «реакции». Эта радикальная часть Думы организовывает Петроградский Совет.

Керенский вошел в состав обоих новых центров власти, он стал связующим мостом между Советом рабочих и солдатских депутатов и Временным комитетом Думы, который взял на себя верховную власть. Мировая закулиса пока это позволяла Временному комитету! Потому-то Керенский был столь решителен и смел.

Только нерасторопность столичных властей позволила депутатам снова собраться в Таврическом дворце. Никто не принял никаких мер, чтобы не допустить распущенных думцев в здание Думы. Хватило бы трех десятков солдат и пары решительных офицеров, чтобы прикладами за десять минут в точности выполнить царский указ. Но караула нет, и депутаты свободно проходят в здание. Собравшись там, они принимают решение указу о роспуске подчиниться. Вот здесь и появляется энергичный Керенский. С его подачи возникает мысль выполнить указ лишь наполовину. Считать Думу распущенной, но депутатам не разъезжаться и немедленно собраться... просто на частное собрание.

В это же время, только чуть позже, начинает свою работу Петроградский Совет. В этом же здании, в соседнем помещении. Это совсем не случайно, что второй орган власти располагается там же, где и первый. Об этом нам рассказывает сам Керенский: «Еще одним важным преимуществом Совета было психологическое воздействие размещения его в Таврическом дворце. В глазах политически неискушенных обывателей из-за непосредственной близости Совета к новому правительству этот институт представлялся им в какой-то мере равнозначным правительству и посему обладавшим властью в пределах всей страны». Керенский инициировал создание Совета, он же и помог ему размещением под крылом Думы, чтобы спроецировать на себе ее авторитет. Так он заложил основу двоевластия между Февралем и Октябрем.

Император Николай II

Благодаря дезинформации Николай II не до конца понимает размеры случившегося. В своем дневнике царь записал: «27 февраля. Понедельник. В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть далеко и получать отрывочные нехорошие известия!.. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд... Ушли из Могилева в 5 часов утра...»

Дальнейшие события надо изучать пристально. Именно в хронологии и таится ответ на то, кто все это замыслил (а кто, изменив присяге, оказался использованным «втемную» в богопротивном деле). Итак, Николай II в поезде двигается в столицу. Чтобы он ехал, не беспокоясь о своей безопасности, ему ничего не сообщается о появлении сразу двух новых центров власти. Наоборот, Родзянко 27 февраля шлет царю новую телеграмму, из которой можно понять, что именно решения монарха могут ситуацию изменить:

«Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства внутренних дел и Государственной думе. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите отмену Вашего Высочайшего Указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно Высочайшим Манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России, а с ней и Династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной думы Родзянко».

В действительности именно крушение династии приведет к разрушению России. Поэтому так важно добыть отречение царя. В Ставке этого произойти не могло: за спиной царя-богопомазанника была вся Российская армия. Поэтому полуправдой его и выманили из Ставки!

Родзянко отбил телеграмму не только царю. 1 марта он отправил сообщение генералам-заговорщикам Алексееву в Ставку и Рузскому в Псков о принятии власти Временным правительством под председательством князя Львова и просил отозвать войска, посланные царем в Петроград. Для фактического ареста и задержания монарха Временное правительство уже отдало приказ железнодорожникам: царский поезд не пропускать и блокировать.

Тем временем царский поезд следовал из Могилева в Царское Село. На станции Малая Вишера император Николай Александрович получил сообщение, «что следующие станции — Любань и Тосно — уже заняты взбунтовавшимися войсками», поэтому ему «не советуют ехать дальше». Николай II отдал приказание вернуться в Бологое. Оттуда будет взято направление на Псков, где стоит штаб главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского.

Генерал Алексеев сообщил на основании донесения военного министра генерала Беляева, что большинство войск в столице перешло на сторону восставших и что одна лишь Государственная дума и ее председатель Родзянко могли бы еще иметь достаточно авторитета, чтобы удержать порядок.

Государю было известно, что Родзянко давно стремился стать председателем Совета министров. Это либеральный барин, ставший благодаря гибкости своих политических взглядов во главе оппозиции, не внушал ему никакого доверия. Все же при создавшемся положении и несостоятельности министерства князя Голицына государю приходилось считаться с человеком, которого его штаб и все прочие генералы представляли ему как единственно способного привести всех к соглашению и остановить революционную волну.

А потому государь склонился согласиться на ответственное министерство в надежде, что это поможет выправить ситуацию. И со станции Дно 1 марта Николай II отправил телеграмму Родзянко, приглашая его приехать в Псков, в штаб Северного фронта. Вместе с премьером Голицыным, государственным секретарем Крыжановским и кандидатом на пост главы нового правительства, которому, по мнению Думы и генералов, «может верить вся страна и будет доверять население». До Родзянко телеграмма даже не дошла. Царю сообщили, что «Родзянко задержан обстоятельствами выехать не может». А Голицын был уже арестован Керенским. И вместо них во Псков отправились «прогрессисты» Шульгин и Гучков с тем самым знаменитым списком правительства, который был выработан на закулисном совещании (Родзянко на него даже не пригласили). Многие считают Шульгина монархистом и националистом, но по плодам его деятельности мы видим, что он являлся хорошо законспирированным масоном. Да и выбор членов делегации весьма характерен для тактики закулисы: послали не либералов, а политиков, считавшихся государственниками-консерваторами.

Гучков и Шульгин ехали якобы от Думы. Хотя на самом деле не были уполномочены никаким официальным органом. Не то что Думой, а даже и «Временным комитетом Думы»!

Итак, император Николай II принимает решение ехать в штаб Северного фронта. Роковое решение! Государь не знал, что генерал-адъютант Рузский был на стороне революции и что Псков становился, таким образом, западней, куда невидимая рука направляла слишком доверчивого монарха. Государь уверен в преданности своего окружения, ведь они все приносили присягу верности именем Божиим при каждом продвижении по служебной лестнице. Он не мог даже представить, как могут здравомыслящие высшие офицеры накануне решительного наступления помыслить о смене главнокомандующего!

В Старой Руссе на платформе станции скопилась многочисленная толпа; когда императорский поезд прошел мимо замедленным ходом, могучее «ура!» сотрясло воздух. Монахини местного монастыря теснились вокруг станционной часовенки. Давно уже рассеялся в голубом воздухе дым паровоза, а монашенки все еще глядели своими детски невинными глазами вслед незабвенному видению и шептали с благодарностью: «Слава богу, удалось хотя в окошке увидать батюшку царя».

Около восьми часов вечера 1 марта царский поезд прибыл на станцию Дно под Псковом.

По получении телеграммы, содержащей сумбурные заявления Родзянко, генерал Алексеев понимает, что настал час раскрыть свои карты. (Бедняга генерал наивно думал сыграть свою игру с прожженными шулерами!) Он так торопится вырвать от государя отречение, что поручает представителю министерства иностранных дел в Ставке масону Базили составить немедленно проект манифеста об отречении, который по телеграфу будет сообщен царю. Кроме того, он велит передать Рузскому приказание разбудить государя, «отбросив всякие этикеты», и безотлагательно сообщить ему новое требование председателя Думы и настойчивый совет Ставки согласиться на него. «Черный генерал» Данилов (заменяющий главнокомандующего фронтом, пока он спит) не усматривает препятствий к тому, чтобы разбудить государя, «отбросив всякие этикеты», но он не смеет беспокоить Рузского, который только что лег спать после многочасовой ночной беседы с председателем Государственной думы.

Данилов высказывает при этом опасение, что главнокомандующему фронтом будет несколько затруднительно добиться отречения государя после того, как он сам же уверял его, что для успокоения умов достаточно будет образовать ответственное министерство. Лукомский, ведущий диалог с генералом Даниловым вместо генерала Алексеева, на лету подхватывает этот добрый совет. И в 10 часов 15 минут, как раз в тот момент, когда Рузский является к государю, генерал Алексеев отправляет всем главнокомандующим фронтами циркулярную телеграмму, призывая их присоединиться к его голосу, чтобы убедить царя отречься от престола.

Телеграмма эта, сыгравшая такую решительную роль в русской трагедии, была составлена в очень настойчивых выражениях; генерал Алексеев в самом мрачном свете обрисовал положение в столице, уверял, что отречение царя требовалось самим народом, что отказ в этом вызвал бы забастовку железнодорожных служащих, пагубную для снабжения фронта. Все эти сведения были совершенно ложны, как сознался сам генерал Алексеев двадцать четыре часа спустя. Они предназначались только для того, чтобы поразить воображение тех главнокомандующих, которые не знали о заговоре.

В наступившие потом позорные дни Алексеев не мог простить себе посылки этой телеграммы, следствием которой явилось крушение фронта, армии и самой России.

Генерал Рузский еще не ознакомился с телеграммой, но он уже извещен своим начальником штаба Даниловым о желании Ставки. Жребий брошен: главнокомандующий армиями Северного фронта (ближайшего к Петрограду, где необходимо подавить бунт нескольких запасных батальонов, поднявших на деньги спецслужб «союзников» мятеж) становится на сторону революции.

В десять с половиной часов государь принимает Рузского. Генерал старается скрыть волнение. Видя осунувшееся лицо, лучистые, серые, задумчивые глаза своего государя, которые как бы насквозь проникают в его темную душу, генерал Рузский чувствует, что язык его отказывается произнести приготовленные слова. Он молча кладет перед государем ленту своего ночного разговора с Родзянко; он знает, что эта узкая полоса бумаги, которую государь теперь внимательно читает, повторяет и хвастовство Родзянко, и оскорбительные выпады против императрицы, и обвинения царского правительства, и, наконец, наглое требование отречения. Склонившись над столом, государь прочтет все это, изопьет до конца чашу горечи.

Чтение окончено. Государь встает с кресла и отходит к окну вагона; генерал Рузский тоже встает. Наступает минута ужасной тишины. Государь возвращается к столу, указывает генералу на стул, приглашая опять сесть, и спокойным, ровным голосом начинает говорить о возможности отречения.

«Мое твердое убеждение, что я рожден для несчастья, — говорит он. — Я ясно сознавал уже вчера вечером, что никакой манифест не поможет. Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве, данной в день Священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт».

Рузский высказывает надежду, что Родзянко, быть может, преувеличивает опасность положения и что манифест все успокоит, хотя не скрывает, что, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения... Старая лиса думает избегнуть таким образом неприятной обязанности настаивать самому перед государем.

В это время подают срочную телеграмму Алексеева. Рузский просит у государя позволения ее распечатать и начинает читать вслух. По мере того как он произносит предательские слова телеграммы, Рузский чувствует, как он бледнеет под взглядом царя.

Телеграмма эта — циркулярный запрос генерала Алексеева, разосланный главнокомандующим, о котором мы говорили выше. Алексеев фактически требует от генералов немедленно поддержать перед государем его мнение о необходимости отречения.

Рузский видит, что попал в западню. Невозможно уклониться от прямого ответа, как он надеялся, невозможно перенести на Ставку всю ответственность предпринятого шага, невозможно умыть руки, как Пилат. Надо ответить, высказаться открыто, здесь же, перед ожидающим государем, за или против отречения, за или против революции.

«Что же вы думаете, Николай Владимирович?» — спрашивает государь. Смущенный и встревоженный, Рузский мнется и старается выиграть время. «Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать. Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка».

Государь видит растерянность генерала. Он смотрит на него с жалостью.

«Да, и мне надо подумать», — говорит он и отпускает Рузского до завтрака.

Перед завтраком государь вышел из вагона и некоторое время гулял один по платформе. Вероятно, в уме он перебирал события, обрушившиеся на него с такой быстротой в течение нескольких часов, и пробовал разобраться в этом невероятном сплетении роковых причин.

Не прошло и сорока восьми часов со времени его отъезда из Ставки, где, окруженный верными войсками, он повелевал почти двумястами миллионами подданных, как ему уже приходится слушать дерзкие советы, почти приказания своих генералов об отречении от престола.

Он, соединявший в себе двойную и могущественную власть Самодержца и Верховного главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится его приказу, если он велит подавить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала его, как липкая паутина, но назвать прямо некоторые имена ему было слишком тяжело.

Между тем главнокомандующий с нетерпением ожидал ответа других генералов на телеграмму Алексеева. В зависимости от того, будут ли эти ответы склоняться за или против отречения, сам он, Рузский, увидит, как ему надо поступить. Наконец в два с половиной часа пришла длинная телеграмма из Ставки, содержащая ответы великого князя Николая Николаевича, генералов Брусилова и Эверта. Все трое главнокомандующих высказывались в пользу отречения.

Один из офицеров вспоминает: «В феврале 1917 года... я находился на службе в Управлении 7 армии корпуса в Румынии. Разбирая как-то еженедельную почту, поступавшую в штаб корпуса, я натолкнулся на документ исключительный в своем роде. Это была в копии сводка — телеграммы ген. Алексеева всем главнокомандующим фронтами, смысл ее был — быть ли государю императору и далее на престоле и не настало ли время для его отречения, и ответы по телеграфу пяти главнокомандующих. В их ответах, в самой почтительной и изысканной форме речи к особе государя императора, каждая на свой лад, высказывалась одна и та же мысль, что для спасения России и успешного завершения войны государю императору следует все-таки отречься от престола! Содержание этой сводки (копии телеграмм-ответов пяти главнокомандующих. — В.Н.), столь необычной, поражающе подействовало на мое сознание, на сознание кадрового офицера, всегда безоговорочно преданного своему Государю, занятого своей скромной службой...

Это исключительный случай заговора высших генералов за спиной своего государя (давайте посмотрим правде прямо в глаза и наберемся мужества называть поступки их именами), заговора, не имевшего себе примера в истории царствований всего XIX века».

Приведем слова епископа Зарубежной Русской Православной Церкви Митрофана, сказанные 10 ноября 1952 года. Разговор состоялся в кабинете одного из руководителей военной организации русских эмигрантов в Марокко по поводу поминания вождей Белого движения на панихиде. «Простите, но, откровенно говоря, я не знаю имен всех вождей Белого движения... А вот того, что в центре на висящем у вас портрете, никогда я сам и поминать не буду: этот, из Дома Романовых (великий князь Николай Николаевич. — В.Н.), коленопреклоненно просит племянника отказаться от престола (чтобы позднее самого себя назвать блюстителем престола!). Согласно Собору 1613 года он отлучен от Святыя Троицы».

Итак, все главнокомандующие фронтами высказывались в пользу отречения. Это было могучее оружие в руках Рузского; тем не менее у него не хватило смелости говорить с глазу на глаз с государем. Завтракая с генералами Даниловым и Саввичем, он заявил им: «Я вижу, что государь мне не верит. Сейчас пойдем к нему втроем, пускай он, помимо меня, еще выслушает вас». Все трое немедленно были приняты государем в салон-вагоне.

Данилов и Саввич чувствовали себя страшно смущенными той печальной ролью, которую им приходилось играть. Государь предложил всем сесть. Рузский взял стул, но оба генерала не решились этого сделать и все время разговора стояли навытяжку. Подчеркнем, Данилов и Рузский — масоны, Данилов утром «фамильярно и с оттенком пренебрежительности рассуждал о государе» в разговоре с Лукомским по прямому проводу. Но сесть в присутствии государя все же не смеет.

Генерал Рузский доложил государю ответы главнокомандующих. Момент был тяжелый. Несмотря на свою выдержку, государь не мог скрыть чувства горечи, прочтя телеграмму своего начальника штаба, этого человека, облагодетельствованного им и отрекающегося от него в несчастье.

Генерал Рузский бесстрастным голосом стал перечислять все причины, требующие отречения от престола; он заговорил о желании Ставки. «Да, — заметил государь, — но не знаю, хочет ли этого вся Россия».

Полковник Федор Викторович Винберг пишет: «Пишущему эти строки пришлось лично наблюдать, как тяжело залегли на души большинства нижних чинов полка, которым он в то время командовал, первые дни переворота. Солдаты были нервны и смущены духом; многие из них плакали, а слезы в горле стояли почти у каждого; растерянность и недоумение были крайние. Хотя последними пополнениями 1916 года были влиты в полк очень скверные люди, из петроградской черни, хотя агитация шла полным ходом, тем не менее переворот нелегко отзывался на солдатской душе. Можно почти уверенно сказать, что, если бы генерал Алексеев выступил тогда же защитником вековых устоев России, успех заговорщиков был бы очень сомнительным. Он этого не сделал».

Простые слова государя смутили Рузского, который обратился за поддержкой к своим помощникам: «Я прошу Ваше Величество выслушать мнения моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом простые люди».

Но царь уже принял решение. Ему претила комедия, которая разыгрывалась перед ним. Он спешил с ней покончить. Встревоженный Рузский продолжал настаивать. Наконец государь, обратившись к застывшим в своих позах генералам, произнес: «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения».

Оба «в высшей степени самостоятельных» генерала повторили без ошибки затверженный урок. Все же генерал Саввич почувствовал, как рыдания сдавливают ему горло, когда заявил, что вполне присоединяется к мнению главнокомандующего.

Наступило общее молчание, длившееся одну-две минуты... затем государь сказал: «Я решился. Я отказываюсь от престола», — и перекрестился. Перекрестились и генералы. Государь удалился к себе... Он начал свой путь на Екатеринбургскую Голгофу. А генералы, перекрестившись, вступили на путь в ад, который неминуемо ждет всех клятвопреступников.

Отметим, что искупительный подвиг Николая II способен понять только тот, кто исповедует Иисуса Христа Искупителем всего рода человеческого от всех грехов, а через Искупление и Спасителем всех людей.

Произошло событие огромной важности, самое значительное во всей тысячелетней истории России: отречение помазанника Божия, царя, самодержца Святой Руси! Впоследствии, в своей екатеринбургской тюрьме (в доме Ипатьева), когда в ожидании смерти государь, казалось, освободился от всех страстей и забот земных, он произнес однажды следующие слова: «Бог не покидает меня. Он дает мне силы простить всем врагам, но я еще не могу победить себя в одном: я не могу простить генерала Рузского».