Роковая женщина рубежа веков
Живет в Москве.
Год Германии в России
У каждой эпохи свои героини. Ничто не подчеркивает стиль эпохи так, как самые прославленные женщины своего времени.
Восемнадцатый век: императрицы и держательницы салонов, навербованные из фавориток. Мадам Рекамье, мадам Помпадур...
В девятнадцатом властительницы еще держатся — королева Виктория, но фавориток сменяют ударницы пера — мадам де Сталь, Жорж Санд, сестры Бронте.
В наше время, увы, светской жизнью почитаются тусовки безголосых певуний, новоявленных «старлеток», роящихся вокруг какой-нибудь «мегазвезды» — очередной патлатой куклы на чайнике. Времечко...
На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков возникло понятие femme fatal — роковая женщина. Время было нервическое, пугающееся собственных предчувствий, вот в моду и вошли декадентствующие дамочки «с запросами». Вечно рефлектирующие все подряд — от вопросов искусства (Мария Башкирцева) до путей богоискательства (Зинаида Гиппиус). Особенной женской доблестью стало собирание коллекции поклонников из числа знаменитых особей мужского рода. Пресловутая Нина Петровская нанизала на шампур своего шарма столько знаменитых русских поэтов, что едва не лишила русский символизм его столпов: те чуть было не перестреляли друг друга из-за нее на дуэли. Одна австрийская душечка со смешной девичьей фамилией Цукеркаидль в то время прославилась тем, что женила на себе сначала композитора Малера, потом чуть было не женила на себе художника Кокошку, потом все-таки женила на себе писателя Верфеля. Удивительно ли, что издатели увивались вокруг нее, требуя мемуаров?
Но, конечно, Альму Малер-Верфель затмила другая сокрушительница сердец и моральных устоев — Лу (полное имя — Луиза, домашнее — Леля) Андреас-Саломе (1861–1937), автор немалого количества «женских» романов и повестей, а также философских и психоаналитических трактатов, очерков и воспоминаний, журнальных статей и рецензий. Она была дочерью русского генерала Саломе, имя которого поминает в своих дневниках Пушкин. Его предки, гугеноты, после Варфоломеевской ночи бежали в Прибалтику, затем, обрусев, перебрались в Петербург. Здесь-то в год приснопамятного освобождения крестьян и родилась та, чье имя, а вернее, его краткую форму Лу сделает некогда модным знаменитый драматург Ведекинд — не самый хилый цветок из венка ее поклонников. В Петербурге, в здании Генерального штаба, напротив Зимнего дворца, она жила до двадцати годов, учась в немецкой гимназии и вращаясь в основном в немецкоязычной среде. В ту пору в северной русской столице проживало до трехсот тысяч немцев, у которых были свои церкви, театры, рестораны, клубы, газеты. Так что переезд на Запад не стал для Лу проблемой. Однако печать отечества осталась навсегда. «Эта гениальная русская» — так называл ее Ницше.
Какое-то время она училась — философии — в Цюрихе, затем в Сорбонне. Потом замелькали немецкие города: Берлин, Мюнхен, Вена, Веймар, Гёттинген. Печататься начала рано и сразу вошла в обойму тех, «о ком все говорят». Но очень скоро говорить стали гораздо больше не о ее писаниях, а о ней самой.
Женщина и впрямь была примечательная — необычно, с изюминкой, красивая, с легкой неправильностью черт, в молодости особенно обаятельной. Всего привлекательнее в ее облике были менявшие цвет глаза, ярко горевшие на бледном от пригашенной чахотки лице. Не по годам развитая и проницательная, вполне по годам брыкливая и своенравная. Феноменально начитанная — профессора философии Ницше она то и дело уличала в приблизительном знании Канта, Шеллинга, Гегеля. С виду хрупкая, грациозная, в споре она не церемонилась, рубила наотмашь, ее острого язычка побаивались. Своей независимостью от всего, что считала предрассудком, она бросала вызов традиции, лет на сто опередив свое время.
По этой последней причине на ее наследие, как пчелы на мед, слетелись нынешние феминистки. Ведь их движение зарождалось как раз в ту пору, когда Лу вступала в жизнь. Когда вокруг нее многие — и ближайшие подруги тоже — шумели о женской эмансипации. Добивались, боролись, сокрушали. Да только все больше как-то, пардон, по-бабьи. Та же истерика невостребованности, только под идеологическими знаменами.
Ничего этого нет и в помине у Лу. Она не боролась за свои права. Да и за что, собственно, тут бороться? Она бы не поняла. Жизнь женщины, ее душа и эрос были в ее глазах настолько шире, органичнее, утонченнее, полноводнее несчастного мужского устройства, что само стремление сравняться с мужчинами казалось ей чем-то вроде извращения. Свои права она просто осуществляла — с уверенностью стихии. Это мужчины вокруг нее наперебой боролись за ее благосклонность. И какие мужчины!
Когда-нибудь компьютер разберется, кто из ее современников был всех известнее и почитаемее. Но уже и сейчас ясно, что три верхние ступеньки на этом воображаемом пьедестале почета в области «высоколобой» культуры занимают Ницше, Фрейд и Рильке.
Так вот, в биографии всех троих наша героиня обозначила собой самые яркие эпизоды. Эпизоды равной интенсивности, но разной длины. Причем она сама наметила своих героев — кого просто в собеседники, кого в друзья, кого во временные спутники жизни. Сама приблизила к себе каждого из них, сама каждому отвела его сроки. Ницше — три месяца разговоров и три недели робких поцелуев и напрасного распаления быстро отвергнутого жениха. Рильке — три года совместного кочевого быта и, соответственно, еще большего распаления, скорее всего, тоже напрасного. Фрейду — месяцы старческих грез о последней любви и десятилетия восторженного, всепрощающего почитания.
Поразительно, но их гамма чувств мало ее занимала. Сама она оставалась бесстрастной — как природа, которую, помнится, еще Пушкин называл «равнодушной». Эти вершины нужны были Лу, чтобы самой подняться повыше — в духовном смысле. Вот она и сближалась с ними — как железо с магнитом. А на их мужские, «макаковые», по Набокову, корчи ее прелестные стальные глаза смотрели с холодностью внимательного объектива. Разве что — с удовлетворенной улыбкой познания. Жаргон наших дней не обинуясь считает такую дамочку «динамисткой».
Может быть, тут и кроется разгадка? Такая женщина не может наскучить. Просто потому, что ее нельзя подчинить своей воле, сделать зависимой от собственной страсти. Сколько ни пыжься, а вольтова дуга не возникнет.
Мужской пыл разбивался об ее эгоизм, который стал притчей во языцех. Его нельзя было не заметить. Кое-кто из людей сторонних называл его магическим; уязвленный Ницше нашел эпитет погрубее и попроще: он назвал ее эгоизм «кошачьим». Она этим своим эгоизмом щеголяла, бравировала. Иной раз в отелях, заполняя регистрационный листок, в графе «профессия» так и писала: «эгоистка» (по свидетельству Фриды фон Бюлов, ближайшей подруги, довольно известной в начале двадцатого века африканистки и беллетристки.)
Но ведь одного эгоизма мало, чтобы тебе поклонялись самые выдающиеся люди эпохи. А у подножия Лу теснились, кроме названных, и другие яркие звезды: знаменитый режиссер Макс Рейнхардт, писатели Шницлер, Гофмансталь, Гауптман, Ведекинд. Она же лишь щелкала их по носу своим насмешливым веером, будто какая-нибудь капризница в оперетке. Каково им было это сносить? Ну ладно там Гауптман, человек застенчивый и без претензий. Честный немец, он и тут, оконфузившись, не слукавил: «Какая женщина! Жаль, что я для нее глуповат». Но остальные-то, привыкшие собирать живую обольстительную дань от своей славы, им-то за что такое наказание?
Впрочем, еще легко отделались. Ницше вот, считается, из-за Лу лишился рассудка. Причин и факторов в таком деле бывает, конечно, немало, но похоже, что последний толчок действительно придала разыгравшаяся меж ними драма неразделенной любви. Во всяком случае, на другой день после того, как Лу отвергла его брачное предложение, убитый горем Ницше писал одному из друзей: «Вот уж в чем я никогда не сомневался, так это в крепости собственного рассудка. И вдруг именно с этой стороны такой удар...» Первый симптом душевной болезни и впрямь проявился в момент разрыва с Лу. Потом симптомы стали множиться, и через несколько лет Ницше окончательно погрузился во тьму.
А ведь как заманчиво для него начинались их отношения с Лу — осененные знаменитой на всю Европу старухой Мальвидой фон Майзенбуг, в доме которой они впервые увиделись. (А знаменита она была не в последнюю очередь благодаря дружбе с Герценом, дочь которого, Ольгу, воспитала.) Еще раньше с Лу познакомился близкий приятель Ницше — философ Рее. Проведя в разговорах с ней вечер, он тут же излил свои восторги в письме к базельскому мудрецу. Тот к тому времени уже много чего написал и напечатал, слава его в академических кругах, хоть и не лишенная налета скандальности из-за вызывающего нигилизма, росла, среди его пылких поклонников числился и такой знаменитый композитор, как Рихард Вагнер. Получив сообщение приятеля, Ницше важно ответил, что раз так, раз отыскалась такая необыкновенная девушка, то он, пожалуй, на ней женится — годика эдак на два... В ту пору всякому немецкому профессору едва ли не вменялось в обязанность (прямо-таки как православному священнику) непременно жениться — так сказать, для пользы науки. Вот Ницше и высчитал, что для пользы его научной карьеры ему достанет и двух лет женской хлопотливой заботы. Знал бы, чем все для него обернется! Как жестоко посмеется судьба над его самомнением.
Не могут простить Лу до сих пор и поклонники Рильке. Среди носителей немецкого языка это такой же пламенный орден, как у нас стихийные пушкинисты. И как эти славные люди ненавидят Наталью Николаевну за то, что Пушкин женился на ней (а не, например, на пушкинисте Щеголеве, как пошутила Ахматова), так и рильковеды (рилько-еды) питают те же чувства к Лу — за то, что разбила сердце их идола. А ей вроде и дела мало. Ну, разбила и разбила. Ни в одном из писем ее за тридцать лет — ни тени раскаяния.
Больше всех повезло Фрейду. Только ему она не успела, или не сумела, или не захотела навредить. Правда, когда они встретились, Лу было уже пятьдесят, а великому и того больше. Легче было сдержаться и переключить отношения в ничем не омраченную дружбу. Хотя влюбленность Фрейда была явной: цветы, провожания, письма, полные упреков в том, что он забыт и покинут, — словом, весь гимназический набор в исполнении прославленного старца. И только Лу он, этот основатель новой религии, готовившей сексуальную революцию, благодушно прощал всякую «ересь». В то время как во многом близкие ей по своим исканиям Юнг и Адлер низвергались с олимпа, осыпаемые язвительными проклятьями, она получала от Фрейда вкрадчивые заверения, что они с нею конечно же стремятся к одному и тому же, только с разных сторон. Любовь, может, и не зла, но слепа уж точно.
Что же до нежностей со стороны Лу, то они достались, как многие уверены, дочери Фрейда — Анне. На эти мысли наводил ее явно «маскулинный» характер. К тому же было известно, что она считает себя исследователем природы — во всех ее проявлениях.
Такое любопытствующее равнодушие может выглядеть пострашнее любой ненасытности. Кем только Лу не ругали: от вавилонской блудницы до фригидной трансвеститки. Но это все мимо, мимо. Странная, загадочная женщина. И поистине — роковая. То есть не на шутку губительная, насылающая несчастья. Один неутешный поклонник бросился из-за нее с борта корабля в ледяную пучину. Другой — в пропасть в Альпах. Третий сошел с ума. Четвертый погрузился на годы в депрессию. Пятый, известный ориенталист Андреас, распорол себе кинжалом живот и, едва спасенный врачами, тут же пригрозил, что все равно покончит с собой, если она не выйдет за него замуж. Что ж, из жалости она согласилась прибавить его фамилию к своей — но при условии, что никогда не допустит его к своей постели. Жалость, больше похожая на жестокость. Но она держалась этого условия неумолимо — до самого конца его окаянных дней. Слепое, на античный манер роковое орудие промыслительно-философского рока: будто претворенный сухонький Кант воздает отмщение громогласному самохвалу Ницше.
Есть три замечательные фотографии, на которых она запечатлена с великими спутниками своей жизни — они же жертвы в ней заключенной судьбы.
На первой она, юная, двадцатилетняя, стоит с хлыстом за повозкой, в которую впряжены двое мужчин: Ницше и его друг — философ Рее, тоже, разумеется, в нее влюбленный. Композицию придумал Ницше и сам же, по-собачьи преданно глядя в глаза, вручил ей плетку. Тот самый Ницше, что оглушил целую эпоху своим громогласным: «Идешь к женщине? Возьми с собой плетку!» Вот она, цена громыхания. Выражение трех лиц на фотографии — услада для физиономиста. Мужчины млеют от глупого счастья, Ницше весь в мечтах и порыве, Рее тоже на что-то надеется, как теленок. А Лу? Лу будто в легком раздумье: а так ли нужен ей весь этот театр? Пройдет немного времени, и она решит, что этот театр ей не нужен.
На другой фотографии, сделанной тридцать лет спустя, Лу среди участников психоаналитического конгресса в Веймаре. Нужно помнить, что Лу только что заинтересовалась психоанализом и, чтобы разобраться, что там к чему, без всякого приглашения отправилась «к ним» на конгресс. Однако ж восседает в самом центре группы, с видом королевы, будто и собрались-то все ради нее. Фрейд и Юнг где-то на заднем плане. У Лу осанка, да и возраст матроны, но красива еще какой-то неестественно моложавой красотой, как напившийся крови вампир. Разве что Айседора Дункан еще способна была так блистать в такие же лета, но ведь у знаменитой танцовщицы это было необходимой профессиональной заботой.
Третья фотография — с Рильке. Вернее, их целая серия: лето 1897 года, под Мюнхеном. Самое начало их духовно-эротического романа. (Любопытно, что третьим на эти фотографии затесался известный русский литератор Аким Волынский, оказавшийся в ту пору в Мюнхене. Как и в случае с Ницше, судьба словно заботилась о непременно русском фоне важнейших жизненных встреч урожденной петербурженки.) Эту серию фотографий надо бы назвать фотосессией. Вот где Лу, кажется, более всего счастлива. Этот юноша, почти годившийся ей в сыновья, потянулся к ней всем своим существом, полюбил и как прекрасную даму, и как свою музу. И юноша-то из тех — о, это она сразу угадала! — что появляются не чаще одного раза в столетие.
Целых три года она проводила с ним гораздо больше времени, чем со своим мужем. Хотя так и осталось их двоих тайной, держала ли она возлюбленного поэта на таком же расстоянии от своих женских прелестей, как несчастного мужа-ориенталиста. Известно лишь, что она водила его в театры, на выставки и в салоны, знакомила с издателями, устраивала литературные заказы и вечера. Прогуливала по Европе, дважды привозила в Россию — к Толстому в Ясную Поляну, к Суворину в Петербург, к Пастернакам в Москву, к поэту-самородку Спиридону Дрожжину в его приволжскую деревню в Тверской губернии. Только эти поездки, по признанию самого Рильке, сделали его поэтом. Особенно впечатлили его московские сорок сороков. На Пасху 1899 года они отстояли литургию в Успенском соборе московского Кремля, неподалеку от первой пары Москвы — генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича и его супруги Елизаветы Федоровны, будущей православной святой. Наверное, они встречались глазами — две ровесницы-немки, накрепко связанные с Россией, но с такими разными, полярно разбегающимися биографиями. Одна из Германии приехала в Россию, чтобы стать здесь святой, другая, напротив, перебралась из России в Германию, чтобы в конце концов прослыть там ведьмой. Пехе, «Ведьма», — так называли Лу в Гёттингене, овеянном традициями университетском городке, избранном ею после длительного кочевья в качестве постоянного места жительства и окончательного упокоения.
В двадцатом веке ей суждено было прожить почти столько же, сколько в девятнадцатом. И воочию наблюдать триумф Адольфа Гитлера — то бишь карикатурнейшую вульгаризацию идей ее давнего друга Ницше. Вообще-то друзья Ницше были у Гитлера в фаворе, но в данном случае перевесила ее близость к другой знаменитости — «упадочному еврею» Фрейду. Гестапо явилось арестовывать Лу в день, когда земное существование ее завершилось. Бумаги ее опечатали, многие рукописи и письма из ее архива пропали.
Так что цветущий пик ее жизни пришелся на самую середину отпущенного ей срока. Рубеж веков, годы с Рильке, Мюнхен, Берлин, Италия, две поездки в Россию. Обретение там великим поэтом — под ее водительством — небесной, мистической родины. «О, если бы я был русский крестьянин с просторным лицом...» — писал тогда Рильке по-русски. Самые счастливые годы в жизни обоих.
Однако через три года, почуяв, что затягивающийся, как петля, роман угрожает ее душевному благополучию, она отправила Рильке в отставку. Не жертвовать же счастью свою свободу.
Юные секретари, ученики и ученицы еще долго будут виться вокруг нее и ее ложа, но, конечно, никто из них даже и отдаленно не сможет сравниться с Рильке по части так ценимой ею «пронизанности духом». Ну и пусть. Дух духом, а свобода дороже. Нет, недаром все же молва приклеила к ней этот «ведьмин» ярлык. Ведь «свобода — прежде всего» и есть главный лозунг злополучного демонизма во всех его ипостасях.
Поразительная, загадочная, странная женщина. Как-то совсем не умещающаяся в оставленные ею потомкам труды. Потому что она хоть и блистала в свое время в самых престижных журналах Европы, пожиная похвалы модных критиков, но время-то основательно соскребло с ее трудов глянец. Какое-то магическое «чуть-чуть», обеспечивающее бессмертие словесных созданий, так и не далось ее перу. И проза, и эссеистика ее со временем заметно поблекли. Проза — потому что оказалась слишком банальной, не отличимой от потока подобий. Во всяком случае, ее ровесница княгиня Мехтильда Лихновски, писавшая на сходную тему (женщина между землей и небом), в своей прозе оказалась куда долговечней. Потому что «чуть-чуть» иначе, по законам неведомой гармонии расставляла слова.
А эссеистика Лу на современный вкус слишком импрессионистична — при всей тяжеловесности письма слишком перегружена не общезначимым, недопроявленным смыслом. И, скажем, в чем-то схожие опусы Рикарды Хух, делившей с Лу славу модной интеллектуалки рубежа веков, не утратили издателей и читателей по сию пору — благодаря все тому же особому обаянию письма.
Но вот что интересно: никому теперь не придет в голову собирать симпозиумы или сборники статей, посвященных Хух или Лихновски. А конференции, посвященные Лу, собираются все чаще и чаще. О ней пишут статьи, монографии, диссертации, даже романы. Снимают фильмы, и не только документальные. В знаменитой ленте итальянца Паули, обыгрывающей историю ее отношений с Ницше и Рильке, ее играет блистательная француженка Доменик Санда — и так, будто родилась для этой роли.
Из безымянного сонма поклонниц, окружающих всякого незаурядного человека, Лу выделяют ее собственные способности. Она не просто очаровывала их женскими прелестями при жизни, но сумела и проникновенно поведать о них миру, немало поспособствовав росту их славы. Ее перу принадлежит первая книга о Ницше, изданная в 1894 году: «Фридрих Ницше в своих произведениях». До сих пор она входит в список основополагающих исследований творчества самого влиятельного кумира целой эпохи. Отстранив от себя Рильке, Лу осталась его «матерью», как она сама определяла свою роль внимательной и бережной советчицы и утешительницы. Их переписка не прекращалась до самых последних дней жизни поэта и, недавно изданная, составила солидный том. Когда же в самом конце 1926 года «германский Орфей» умер, Лу первой откликнулась на его кончину брошюрой, сочетавшей в себе жанры интерпретации и воспоминаний в духе «Рильке в жизни». Ученицей Фрейда она стала не только праздного любопытства ради: у себя в Гёттингене она основала первую на территории Германии психоаналитическую практику, где и применила все, чему научилась у венского мага. Словом, в библиографии Ницше, Рильке и Фрейда ее имя — одно из первых. Расставшись с ними, Лу сохранила глубокую благодарность судьбе за то, что ей были посланы встречи с ними. Каждая строка воспоминаний дышит ее неувядающим почитанием своих былых великих друзей.
Собственное ее творчество оказалось не столь долговечным. Однако есть в обширном наследии Лу Андреас-Саломе и такие книги, что выдерживают все новые и новые издания. Это ее мемуары и примыкающие к ним автобиографические повести «Руфь», «Феничка», «Родинка». Недавно последняя из них, наиболее интересная, вышла под одной обложкой с мемуарами и у нас — в издательстве «Прогресс-Традиция», в безупречном переводе профессора В.Д. Седельника, одного из самых авторитетных германистов России.
Последнюю точку в своих воспоминаниях Лу поставила в день смерти — и гестаповского налета. Эту книгу ждали, но издать ее сразу не представлялось возможным. Лишь в 1951 году ее подготовил к печати последний секретарь Лу Эрнст Пфайфер. Он и снабдил мемуары названием: «Оглядываясь на прожитую жизнь».
Литературные и рефлекторные достоинства этой наиболее известной работы Лу очевидны. Однако на обычные мемуары эта книга похожа мало. Связной жизненной канвы в ней не найдешь. По мнению Лу, нашу жизнь связывает воедино не хронология, а переживание отдельных тем, ключевых для биографии каждого человека. Каждой из этих «своих» тем она посвятила отдельную главу, вынося слово «переживание» в название. Недаром все же подруга Ницше и Фрейда была современницей Дильтея и Зиммеля, то есть расцвета «философии жизни» (библией которой стала книга Дильтея «Поэзия и переживание»). «Переживание Бога», «Переживание первой любви», «Переживание России». Далее идут «переживания» отдельных людей — Ницше, Рее, Рильке, Фрейда, псевдомужа Андреаса. В приложении снова Рильке: «Апрель — наш месяц, Райнер...» — пронзительный, почти неприличный по самообнажению выплеск запоздалого прозрения-признания. Впрочем, запоздалого ли?
Автобиографические повести Лу словно иллюстрируют главу «Переживание России». «Эта гениальная русская», родившаяся в Петербурге и завоевавшая немецкий интеллектуальный олимп, самой жизнью своей связывает культуру Германии с культурой России. Кто знает, стала бы она так упорствовать в нежелании подчиниться железным, регламентирующим схемам Фрейда, если бы не ранняя прививка соловьевского «всеединства»? И разве обрел бы без нее Райнер Мария Рильке, этот «величайший европейский поэт XX века» (мнение не только Пастернака, Цветаевой, Бродского, но и многих европейских экспертов), свою «духовную родину» в России, той стране, что, как он уверял, «граничит с самим Господом Богом»? И разве нашел бы Томас Манн столь яркие краски для образа Клавдии Шоша в своем лучшем романе «Волшебная гора», если бы не пленился, как и все, «этой сногсшибательной русской»?
Проделав путь из России в Германию, Лу Андреас-Саломе словно проложила мост, по которому потопали к нам многие немцы — от Кайзерлинга и Касснера до Барлаха и Бобровского. За одного только Рильке мы должны хранить вечную благодарность ей.
А нарастающий интерес к ней связан, может быть, с тем, что в обеих странах прибывает людей, недовольных американизированным, бездуховным вариантом глобализационного вала. Все большему числу людей начинает казаться, что противостоять ему мог бы крепкий духовный союз Германии и России. Стали появляться даже версии, что такой союз намечался еще в самом начале исторического пути обеих стран — в предполагаемой дружбе Андрея Боголюбского и Фридриха Барбароссы. И всякая историческая фигура, крепившая, по Мандельштаму, двух цивилизаций позвонки, оказывается ныне на авансцене всеобщего интереса.
Как бы там ни было, жизнь свою Лу прожила не зря. Лучик ее не гаснет. И продолжает потихоньку светить, несмотря на горькую ее убежденность в том, что человек метафизически одинок, или, по ее слову, «безнадежно замкнут в границах своей личности».