Святое простодушие инстинкта — единственное реальное, чему человечество может верить в нашей иллюзорной жизни, в которой три четверти всех зол являются результатом размышлений.

 Анатоль Франс

Часть I. Дарья

Если называть вещи своими именами, то Дарья Михайловна Покровская была хроническим мазохистом зрелых лет, не знающим удержу в своем стремлении протолкнуть именно свою кандидатуру в запущенную мясорубку жизни. Этакий мыслящий фарш, перемолотый, но не унявшийся. Невесть кем заряженный на жертвы бессмысленные и беспощадные.

Это не помешало ей лет двадцать назад толково написать и защитить диссертацию и вообще быть первоклассным специалистом-гистологом, руководителем медико-биологической лаборатории областного значения. Дома же ее как подменяли. Здесь она почему-то утрачивала представление о себе, разумной и самостоятельной, и тупо пласталась перед своими близкими – мужем Игорьком, мужчиной спортивного телосложения и ядовитого нутра, который меланхолическим анчаром чаще, чем хотелось бы, торчал на продавленном диване; а также двумя взрослыми замужними дочерьми, жившими отдельно. Во всех трех домах Дарья была и ткачиха-повариха, и сватья баба Бабариха. Беспрестанно стряпала, утирала сопли и нянчилась с разновозрастными детинами, за что, как водится, регулярно получала люлей как от детин, так и от прочих желающих.

Ну что ж, можно подумать, здоровье позволяет – вот и носится. Успокоится, как время придет. Это, конечно, так. Но здоровье – шкурка шагреневая, она с годами не прибавляется. Его беречь надо. А Дарья в своем рвении во всё вмешаться об этом и подумать не успевала.

Что характерно: чем сильнее Дарья старалась, тем больше проблем в ответ получала – стремительно портился характер мужа, который и никогда сахарным не был. В домашних разборках своих дочерей, Ирины и Марины, с мужьями и детьми, стараясь удержать равновесие в их почему-то всегда шатких семейных конструкциях, именно Дарья чаще всего и оказывалась крайней.

Привязанность подрастающих внучек, как оказалось, тоже была того… не вполне бескорыстна – не слишком церемонясь, они требовали от состоятельной бабульки то положить денег на телефон, то подкинуть карманных монет, то подарить велосипед. Ну не то чтобы требовали – просили… Внучек было много: Сашка, Машка, Анька, Наташка. Вот такая женская рифма – от двух до десяти лет.

Помощь дочкам, конечно, была нужна, а как же? И деньги мамкины тоже не были лишними. Понятное дело. Вот и крутилась Дарья, как заведенная.

 За своим многочасовым микроскопом Дарья не только подпортила свои глаза, она по жизни стала какой-то близорукой, напрочь утратив панорамное зрение. Видела лишь то, что помещалось в кружок окуляра, рабочего или семейного. Много чего утратила с годами Дарья. Да что там! Себя утратила. Сделалась этаким коллективным костылём, который охотно использовали по назначению, а коль без надобности – без церемоний задвигали в угол.

Оформив в сорок восемь лет пенсию по вредности, она продолжала служить на своем неполезном медицинском поприще, вдыхая проформалиненную гадость и зарабатывая всё новые профессиональные болячки, но регулярно принося в клювике достойную зарплату и оставаясь в семье основной добытчицей.

На работе она была уважаемой и незаменимой, ее подпись под гистологической экспертизой по-прежнему дорогого стоила. А вот дома с годами как-то незаметно вошло в привычку над ней не слишком добро подтрунивать. Появилось прозвище – старая мельница, которая, как исполнялось гнусным домашним хором, только и делает, что крутится, вертится.

Дальше – больше. Высмеивалось теперь всё: её суетливые телодвижения, слишком модная стрижка, любимые пончо и шляпки… И хоть Дарья первая хохотала над шутками, но такая оголтелая ирония именно массовостью своей ее всё-таки обижала, лишала уверенности в себе. В ее глазах страстотерпицы, униженной и оскорбленной, как съязвил старший зять, застыл тотальный укор всем живущим на Земле. И он туда же, ухарь начитанный!

Стараясь всюду поспеть и во всем поучаствовать, Дарья трепыхалась, как муха на липучке. Била крыльями, делала ошибки и приклеивалась всё безнадежней. Возраст, конечно, сказывался, реакция уже не та… Но главное – она была убеждена, что рассчитывать ей не на кого. Она сама себе надежда и опора, двигатель и движитель, два в одном.

С годами обозначились особенности, которые милыми никак не назовешь. Затурканная Дарья, видимо по закону внутренней компенсации, неожиданно превратилась в телефонного террориста – постоянно висела на мобильнике, трезвоня дочкам, как подорванная. Кажется, сотовый изобретен был специально для таких, как она, ненормальных мамаш. Едва продрав глаза, она ночным еще басом принималась названивать Ирине и Марине, внедряясь под кожу с советами и предложениями. Те злились, грубили, швыряли трубку. Она обижалась, на некоторое время унималась, но скоро всё повторялось. Это была настоящая зависимость. Никакие уговоры не помогали. Квочка Дарья каждую минуту должна была знать, что происходит в ее курятнике. Определенно, любовь ее была с шизофреническим уклоном.

Нет, Дарья не была дурой. Не была она и уродиной. Наоборот. Если взглянуть со стороны, увидишь симпатичную моложавую женщину, с хорошими манерами, подтянутую и ухоженную, которой её пятидесяти с копейками никогда не дашь.

 Просто в какой-то момент программа сбилась, и девушку переклинило. Бывает…

Не исключено, что Дарьино служение семье имело и более глубокие корни. Её мужские предки по материнской линии много поколений подряд были священниками, пока последнему из них – отцу Дарьиной матери, Илье Владимировичу Сионскому, в тридцать восьмом, в силу известных обстоятельств, не пришлось, спасая свою семью, бежать в самый глухой угол провинциальной губернии, на границу с Казахстаном. Добрые люди помогли ему сделаться агрономом. Как это произошло – особая история. Но своими генами терпимости и служения, видимо, дед и наградил Дарью.

Да и медицинское образование, с последующим многолетним корпением за микроскопом, постепенно выветрило остатки юношеского авантюризма.

…Для полного комплекта была в ее жизни и дача. Полученная по наследству почти двадцать лет назад от внезапно объявившегося дяди мужа, Петра Аркадьевича Покровского, занимавшегося всю жизнь резьбой по дереву, человека мастерового и одинокого, дача эта, будучи в дядину пору образцовым предприятием с гигантскими урожаями, пала всё на те же железобетонные плечи – Дарья и здесь была основным садоводом, огородником и главшашлычником.

Впрочем, семья сюда приезжать любила. Дочери, блаженно щурясь, подставляли солнышку свои бледные тела; зятья отправлялись на длительную и безнадежную рыбалку на речку Малявку, что причудливо огибала своими неглубокими живописными притоками их дачный язык; муж профессионально устраивался дремать в кресло-качалку, подаренную ему всё той же Дарьей.

Особых урожаев теперь, конечно, не было, но старые деревья по привычке плодоносили, многолетники в память о прежнем хозяине цвели, а посадить по весне зелень для салатов у Дарьи пока получалось. Всё остальное привозили с собой, заезжая по пути на колхозный рынок.

Подготовить дачу к приезду семейной орды тоже было традиционным Дарьиным делом. Она по привычке роптала, но не слишком: ей нравилось хозяйничать одной в ветшающем теремке, просушивая на молодом солнышке его остывшие за зиму деревянные внутренности и выколачивая пыльный холод из свалявшихся одеял и подушек.

…Вот и в этот раз, взяв отгул, приехала она на дачу в один из будних апрельских дней. Добралась в переполненном автобусе (при наличии в семье трех машин, но ведь не допросишься!) и попала… в райские кущи. Теплынь, воздух такой чистоты и прозрачности, что дыши не надышишься; городских шумов нет и в помине, только невидимые соловьи в любовном экстазе заходятся в кустах да воробьи заполошно гомонят, спешно обустраивая свои простецкие хозяйства.

Абрикосы и вишни в этом году рано набили цвет и вот-вот раскроются, а борисово-мусатовская полудикая сирень, что почти скрывала от посторонних глаз их входную калитку, будто замерла в ожидании какого-то сигнала, чтобы разом распахнуть свои дурманящие звездочки. Может, просто ждала, чтоб ее заметили.

Дарья любила сирень, этот запах неизменно волновал ее, поднимая из недр памяти один драгоценный эпизод, давний и наивный. Одноклассник Олег, красавец и сердцеед, за которым увивалась добрая половина девчонок их школы, как-то на перемене при всех одарил её чуть увядшей сиреневой веточкой. Всего-то!

Она почему-то восприняла это как признание, не меньше! Действительно, любой жест мозгокрута Олега обрастал фантастическими домыслами и неизменно становился предметом обсуждения. Всё, что делал этот юный красавчик, было так по-взрослому обольстительно, что любой знак внимания с его стороны вызывал у созревающих девиц почти обморочную реакцию.

Даша не была исключением в длиннющем перечне Олеговых побед. Эта простенькая веточка тут же сделалась волнующим намеком и прилюдным обещанием, выделив ее из тьмы его поклонниц и заставив сердце практически выпрыгнуть из взволновавшейся плоти, упакованной по тогдашней моде в ярко-красный вельветовый сарафан с лаковым белым ремнем на взрослеющих чреслах. Да-да, она была тогда большой модницей и тоже, кстати, сердцеедкой. Они с Олегом друг друга стоили.

Теперь-то она знает, что именно тогда случился с ней момент стопроцентного счастья, когда навеки слились первая – острейшая! – влюбленность, волнующий цветочный дух и любимые глаза, красивые и коварные в своей ненадежности.

И вот теперь оказалось, что не было в ее жизни ничего сильнее этого невинного чувства и ценнее того безыскусного подарка. Волнение, которое она тогда испытала, навсегда растворилось для нее в этом сладко дурманящем аромате, и теперь каждую весну, стоило погрузить лицо в прохладные соцветия, оно неизменно уносило ее во времена, когда была она легкой, веселой и удачливой. И Олег, сгинувший в поганые 90-е в кавказском катаклизме, по-прежнему ласково улыбался ей.

…Она глубоко вздохнула, погладила набухшие сиреневые кисти, будто подавая им тайный знак. Знала, что они ее поняли, и уже к концу дня будут вовсю светить своими распахнувшимися звёздочками.

– Вот и еще одну весну распечатала… Пошли, Дашка, одеяла колотить, -отдала она себе суровый приказ, прогоняя ностальгический морок.

Направившись к домику, краем трезвеющего глаза заметила нежный батун, невесть когда успевший вымахать в полноценный лук в самом дальнем углу дачного участка.

То ли, как обычно, Дарья хотела сделать два дела одновременно: отхлопать одеяла и попробовать первый лучок, – и послала своему расслабленному весной организму слишком сложный сигнал, – то ли банально поскользнулась, – но на развилке между первым и вторым объектом нога ее сковырнулась с дорожки, а тело, вместо того, чтобы рухнуть в кювет, почему-то отлетело в неконтролируемое пике. То есть не просто она упала, а, нарушая законы физики, почему-то пролетела метра три с препятствиями, по ходу еще и набирая скорость, пока на полном лету не воткнулась головой в кирпичную стену соседской бани, выполняющей на их участке роль забора.

Шея хрустнула, боль погасила свет в глазах, а сознание вступило в борьбу со звенящим покоем. И остатками этого сознания Дарья отчетливо поняла: с ней сейчас случилось что-то очень, очень серьезное – может, сломала шею, может, вообще убилась и сдохнет теперь тут, в грязном, заброшенном углу, на вонючем раздавленном луке. Никому не нужная, жалкая и нелепая.

Через некоторое время, овладев собой, она разбудила в себе строгого врача, который тут же принялся бороться с живучим Маресьевым: шевелиться нельзя, шея – штука хрупкая… а что делать? не валяться же тут, поджидая небесных спасителей… скорее явятся они, чем соседи, которые прибывают на дачу только после майских праздников… Всё-таки надо попробовать сдвинуться с места, пока к возможному сотрясению, так сказать, мозга не присоединилась инфлюэнца от переохлаждения.

Вот уж треснулась! Инфлюэнца какая-то… И наглядным доказательством ее утраченной нормальности стало движение кожи и волос на ушибленном месте. Здесь прямо на глазах распускалась чудовищных размеров шишка. Синяк, видимо, тоже не заставит себя ждать. И вот с такой физиономией завтра явится она на работу!

Боже, какая работа? Может, я инвалид уже с изувеченной хребтиной!

Допрыгалась!

Стараясь не шевелить шеей, превозмогая боль и страх, она перебитой ящеркой переползла на скамейку и замерла. Скоро боль в позвоночнике сосредоточилась в одном месте – там, где крепилась ее глупая голова к беспокойному тулову. Постепенно к Дарье стали возвращаться запахи и звуки: сиренька, как сестра милосердия, бинтовала ее нежностью, простенькой, но искренней; птахи дружным бесшабашным хором ободряли: не боись, Дашка, прорвемся!

Она сидела в прострации на занозистой, давно не крашенной скамейке и остатками профессионального сознания продолжала ощупывать себя на предмет медицинских ужасов: не тошнит ли? Не двоится? – и, к счастью, опасных примет не находила. Прямо как в том анекдоте: был бы мозг – было бы и сотрясение.

На нее, обездвиженную, вдруг снизошел покой. Именно так, снизошел – высоким стилем. Отмытое вчерашним ливнем голубое небо без единого облачка своей райской первозданностью служило идеальным фоном творившемуся всюду пробуждению жизни. Не было ни единого растения, которое портило бы эту божественную гармонию; всё было благостно и соразмерно; ни одна пчела, ни один муравей не были лишними на этом празднике жизни. И только она, грязная, жалкая и перебитая, выпадала из высоко художественной картины мира.

– Что же ты не звонишь никому? – заехидничал в ней вдруг пробудившийся внутренний голос. – Самое бы время. Пусть приедут и спасут матушку. Хоть один раз спасут своего спасателя.

Али мужу, что ли, звякни… Что скажет, интересно? Примчится и выручит, твой герой? Ага… Разбежался.

 Итак, звонить никому не хотелось. А работать, понятное дело, она теперь не могла. Так и сидела, баюкая свою боль и покачиваясь, как белый медведь в неволе. Думу думала.

Никому она не нужна. Муж ее не любит, дочки, кажется, вообще ненавидят, а родителей она похоронила четыре года назад. Ушли друг за другом, с разницей в сорок дней. При большой семье одна она одинёшенька. Сирота казанская. Сейчас хоть на работе всё в порядке. А как на пенсию отправят?

Она потому и трепыхается, что боится остановиться. Ведь тогда надо будет принимать решение. Потому, наверное, перед всеми и пластается. Суетится от трусости.

В ней вдруг строго заговорил дедушка Сионский: «Перечеркивать собственную жизнь никому не разрешается. Ведь ты – такой же Божий дар, как и пробудившиеся букашки-таракашки. Забывать о себе – это проявлять неуважение к Тому, Кто и жизнь, и смерть нашу держит в руках Своих. Гости мы на этой земле, временные жильцы. Всяк приходит и уходит по-своему и в своё время. Тебе, милая, только что показали твой возможный вариант».

Дедушку она знала плохо, жил он от них отдельно и вообще – так и не смог простить своей единственной дочери, что та выбрала в мужья партийного работника, ортодоксального атеиста, который при редких встречах спорил с ним зло и громко, покрываясь пунцовыми пятнами от ушей до хвоста, в полном соответствии с учением столь ценимого им Дарвина.

Так что виделись они с дедом нечасто. Однако в последнее время Дарья почему-то стала думать о нем. В детстве она слегка побаивалась деда. Ей казалось, что он, приближаясь, нависал над ней всей громадой своего большого тела. Дед сильно отличался от всех, кого Даша знала. Был он слишком высок и слишком красив. С длинными черными волосами с проседью и пышной черно-белой бородой. В штатской одежде дед всю жизнь смотрелся ряженым. Весь его облик был отмечен каким-то строгим спокойствием, сильно контрастирующим с той беспокойной суетностью, в которой постоянно пребывал ее малорослый служивый отец. Вспоминалась уверенность, с которой дед, как бы силой удерживая себя на людях от крестного знамения, глухо бормотал о Ком-то, Кто всё равно управит, как надо.

Сейчас она на собственной шкуре убедилась, что так и есть. Управит за милую душу. А иначе откуда бы взяться тому ускорению, с которым она, презрев законы аэродинамики, не только физически, но и, получается, метафизически врезалась в непробиваемую лбом стену? И прозрела, наконец, что хрупка и смертна. Что ломиться в стену не надо. Что вообще – опасное это занятие – пробивать лбом кирпичи. Заодно еще раз подтвердилась и правота классика: мы не просто смертны – мы внезапно смертны.

Но почему ее швырнули так больно и обидно? Так неэстетично? Она что, по-другому не поняла бы? Нет, наверное, всё правильно. Кто-то же должен был ее остановить. Доходчиво и наглядно ей сейчас было преподано: не надо рушить лбом стены, от этого хуже только лбу. Это больно и опасно. И главное – никому не нужно. Будет нужно – позовут и дверь откроют. А стену надо оставить в покое, у нее другое предназначение, не для твоего лба (кстати, не такого уж, как оказалось, и хрупкого! Да просто стальная башка!).

От этой нехитрой мысли как-то стало спокойно, будто прорвался нарыв или развязался узел, стягивающий внутренности.

Шея, однако, болела, и головой крутить было по-прежнему больно. А чего ею крутить? Ты что, и вправду – старая мельница? Как, кстати, легко ты согласилась с обеими частями этой позорной клички. Вот бы Олег удивился… Хотя и он, наверное, был бы сейчас Бог знает кем, не исключено, что лысым бабником с дурным характером…

– Вот ведь сволочь злобная! – отругала себя Дарья. – Прости, милый… В моей памяти ты навсегда – юный и желанный. Победить время с помощью простейшей веточки… Да ты просто гений, Олежка! Господи, как я любила тебя!

Слезы вдруг хлынули из Дарьи, будто прорвали запруду. Она давно так не плакала – громко, со всхлипами и подвыванием, не утирая мокрых щек и не боясь показаться смешной и жалкой. Реальность через обильную слезную линзу окончательно утратила четкость. Поплыла, лишаясь границ, новорожденная зелень с желтыми мазками одуванчиков, затрепыхался розовый шелк зацветающего абрикоса, сливаясь с перламутровой голубизной небесного атласа. Это весеннее разноцветье подхватили и понесли куда-то накатившие из юности сиреневые волны, где все цветки до единого состояли из пяти счастливых лепестков.

– Игорь, Игорь! – отчетливо выговорила в кустах какая-то невидимая птаха. И вдруг, будто обрадовавшись, что отвлекла Дарью, неудержимо раскатилась: – Ха-ха-ха!

Дарья вздрогнула: что это было? И при чем тут Игорь?

И верно, при чем тут Игорь? Уже давно ни при чем… Мифический Олег ближе и желанней, чем этот, прости Господи, муж.

Часть II. Игорь

 Женился Игорек восемнадцатилетним вьюношей, как говорится – по залету, гормоны одолели. Даше тогда уже двадцать семь сровнялось, вполне себе взрослая девушка, а он был элементарно озабоченный юнец, с недолеченными юношескими прыщами на спине, которому льстило, что такая взрослая красотка на него внимание свое обратила. Он тогда только что в вертолетное училище поступил, а она уже была готовая медичка. Так у них и повелось – жизнь в параллели: он учился – она работала, он летал по всей стране – она дома растила дочек, он парил в воздухе – она полировала зад, уткнувшись в микроскоп и компьютер.

Конечно, по молодости они были привязаны друг к другу, люди их считали красивой парой. Как говорится, она его за морду полюбила, а он ее… ну, чисто из сострадания…

Да нет, конечно. Хватит врать. Дашка для него была очень даже завидная партия. Если честно, – недостижимая. Стройная, грациозная, живенькая. Главное слово здесь – последнее. А иначе у него не было бы вообще никаких шансов, ведь существовали они в разных мирах. Даша в то время – уже самостоятельная, определившаяся женщина с высшим медицинским образованием, кучей поклонников и, как потом выяснилось, собственной квартирой, подаренной небедным дедушкой. Игорь – потомственный авиатор, сын вертолетчика, рано отлетевшего в мир иной, всю жизнь проживший в летном городке, в казенной хрущевской двухе, с матерью и сестрой. Одним словом, голь-шмоль.

Отец разбился в командировке, при тушении горящей сибирской тайги, когда Игорь перешел в шестой класс, а сестра заканчивала школу. Мать этим фактом была абсолютно раздавлена. Несмотря на постоянное ожидание беды, в котором живут почти все жены летчиков-вертолётчиков, она оказалась к ней абсолютно не готова. После потери мужа в сорок лет с ходу превратилась она в безнадежно увядшую женщину с тревожными глазами и седыми волосами.

За что только она ни бралась, чтобы достойно вырастить своих Игорька и Вареньку. И вспоминать не хочется. Не хуже, чем у людей – был ее девиз. И она пласталась, чтобы, не дай Бог, чего плохого о них не сказали. Ведь бедность – это позорно, унизительно. Так считала мать и, не имея образования, рвала все жилы, чтобы их подраненная семья не выглядела неблагополучной.

Игорь рано повзрослел. Он был единственным мужчиной в семье. Таковым он себя и чувствовал. Решения всегда принимал сам. С четырнадцати лет беспрестанно подрабатывал – то на почте, то, войдя в силу, грузчиком на железной дороге. Но мечтал о небе. Как отец. Мать умоляла его не поступать в вертолетное училище, но он пошел именно туда. Его, как сына погибшего вертолетчика, зачислили вне конкурса. Вместе с ним училось много знакомых ребят из их Вертушки.

Конечно, Игорёк теперь был на полном гособеспечении, и матери можно было бы и передохнуть, но все эти казённые блага она неизменно расценивала, как дары данайцев. Знала, какую цену предстоит заплатить сыну за дармовую похлебку и бесплатную форму. Примеров перед глазами было слишком много. Один Афган, с его «Черным тюльпаном» и «Грузом–200», чего стоил. До конца жизни из ее встревоженной души не уйдет предчувствие новых бед.

…А Дарья в то время начала работать в лаборатории известного в Советском Союзе медицинского НИИ, где буквально через несколько месяцев получила от завлаба, профессора Фридлянда, предложение писать под его руководством кандидатскую диссертацию. Наука и сам Фридлянд Дашу тогда интересовали мало, она в то время переживала пик своего женского очарования и увлечения бальными танцами. У нее были кучи поклонников и масса выступлений, где она неизменно оказывалась в центре внимания. Дарья тогда двигалась по жизни, как по танцевальному паркету, – нарядная, улыбчивая, успешная, окруженная несколько преувеличенным вниманием своих дрессированных танцевальных кузнечиков во фраках. Замужество тогда в ее планы не входило.

Познакомились Даша и Игорь 23 февраля 1981 года, когда на праздник в Дом офицеров их летного городка высадился этот порхающий десант. Игорь, тогда зеленый первокурсник, отпущенный домой на побывку, сразу выделил ее на сцене, лихо выделывающую латиноамериканские кренделя своими обалденными ножками, едва прикрытыми затейливой юбчонкой из какого-то мерцающего материала.

После концерта, когда в стеклянной кафешке, прозванной в народе, конечно же, Аквариумом, приглашенные артисты составили компанию их лётному и партийному начальству, нахальный первокурсник, дождавшись, когда застолье перевалит за официальную часть, пробрался в банкетный зал и под носом у захмелевшего начальства увёл на медляк эту заводную куколку (ничего другого он тогда не танцевал, да и потом не научился).

Обнимашки под волнующее «Yesterday» обоим понравились, притяжение было налицо, разлепляться не хотелось, и парочка отправилась подышать свежим воздухом. Дышать вместе понравилось тоже. Они целовались, позабыв о времени, и пропустили автобус с нетрезвыми артистами, долго звавшими Дашу недружными голосами. А потом зацелованный юнец наладился провожать девушку домой, на другой конец города, мечтая, чтоб последний трамвай сошел с рельсов, и была бы причина побыть вместе еще.

Так и закрутилось.

Дашка, конечно, была классная. Умом он понимал, что ягодка не для него. Но это только распаляло. Чего он только ни делал! Врал про возраст, прибавляя недостающие года; экономил на всем, принося ей на свидания цветы и шоколадные конфеты. Деньги, цветы и шоколад были тогда в жестком дефиците, но главным дефицитом для Игоря было время. Он жил в казарме, и увольнительную еще надо было заработать. А назойливые танцоры-кузнечики всегда были рядом, приветливо виляя своими натренированными задницами.

Игорь старался. Но всё равно – времени на Дашу не хватало. Несколько раз он с отчаянья срывался в самоволку. Однажды, если бы не прикрыл его друг Виталька, мог бы и вообще вылететь из училища.

Добиваясь Даши, он совершал и другие дикие поступки: бил морду самому настырному кузнечику Василию, никак не желающему капитулировать; живя в казарме, взялся ремонтировать квартиру любимой; даже как-то пришил блестки к ее бальному платью. Звуковым фоном этих и других безумств был его назойливый бубнёж о любви и женитьбе.

К концу ремонта, растянувшегося почти на год, они сблизились настолько, что решили больше не расставаться. Вернее, Дашка сдалась и впустила его, наконец, в свою жизнь. После этого ей стало наплевать, сколько ему лет и есть ли у него деньги. Он тогда тоже не грустил о непознанной еще свободе и маниакально хотел сделаться мужем, отцом, чёртом лысым. Лишь бы вместе.

Они расписались в районном ЗАГСе поздней осенью. Вскоре у них родилась Иринка, а следом стала наклёвываться и Маринка. Руководство училища разрешило многодетному отцу жить в семье, а не в казарме. Жене нужна была помощь. Именно так Игорь и воспринимал всю работу по дому: посуду мою – Даше; с детьми гуляю – для Даши; гвоздь приколотил, и то – по Дашиной заявке.

От такого количества Даши молодого мужа вскоре замутило. Он объелся женой, младенцами, бытом и был бы не прочь и в казарму вернуться, но тут как раз подошел выпуск, и его распределили в воинскую часть, располагавшуюся в трех десятках километров от областного центра. Младшему лейтенанту выделили комнату в семейном общежитии, а попросту – в деревянном бараке с частичными удобствами на свежем воздухе. Жена ехать туда отказалась и осталась с дочками в своей благоустроенной трехкомнатной квартире. Он, когда мог, приезжал к ним на выходные, скоро, впрочем, привыкнув обходиться без семьи.

У Игоря наладилась своим чередом серьезная мужская жизнь: полеты, командировки, нештатные ситуации и опасные задания. Была жизнь и несерьезная: вечеринки, романчики, интрижки. В конце концов, он же не монах и не виноват, что дети у Даши оказались и на первом, и на десятом месте. Хотя, честно признаться, к Дашке его продолжало тянуть, а частые расставания и чувство вины только стимулировали чувства.

Но, определенно, оседлым семьянином Игорь сделаться так и не сумел (а может, и не захотел). Впрочем, через несколько лет Дашин отец, выбившийся в областные депутаты, выхлопотал ему место в городском гарнизоне, и семья наконец воссоединилась.

Время шло, однако сложившаяся модель их параллельной жизни только укреплялась. Уже на второй день, вернувшись из очередной командировки, отоспавшись и отъевшись, умилившись, как же быстро растут девчонки, показательно проверив их дневники и выслушав доклад жены о том, что происходило в его отсутствие, Игорь начинал стремительно закисать. Слоняясь по квартире, он убеждался, что всё прекрасно и без него. Более того, именно потому и прекрасно, что без него. Дашка выучилась зарабатывать хорошие деньги в своей лаборатории с помощью предприимчивого Фридлянда, внедрившего какую-то добычливую хозрасчетную тематику.

И в быту жена тоже вполне приспособилась к безмужней ситуации, выучившись неженским делам – лихо приколачивала, прикручивала, ремонтировала… На крайний случай был у нее Артур, сосед с первого этажа, которого комиссовали из авиации после того, как при испытании его машины отлетел винт и отрубил головы инженеру и механику, наблюдавшим за работой новой модели. Артур тогда физически не пострадал, он просто шизнулся. Безумие его было трогательным и неопасным – весной и осенью он превращался в мудрого генерала, который ласково распекал всех за ошибки, допущенные перестройкой. В остальное время генерал подрабатывал сантехником.

Выйдя в отставку в сорок пять, Игорь поначалу занялся автомобильным бизнесом – почти два года с бывшими сослуживцами перегонял японские машины из Владивостока и готовил технику к продаже. Но поменявшиеся налоговые правила сделали это нелегкое и опасное дело абсолютно невозможным. Пришлось закрыть лавочку.

Тогда Дарья пристроила его торговым агентом в одну городскую аптечную сеть, но это мелкое занятие до такой степени было ему противно, что вскоре он ушел и оттуда.

Иногда по субботам встречался Игорь с бывшими сослуживцами в кафе Вертушки, где под рев мощных машин они думали-решали, как жить дальше. Посиделки были, понятное дело, не на сухую. Основательно набравшись, летуны возвращались в свои гнезда, где жизнь большинства отставников трещала по всем швам, как вертолет, попавший в грозовое облако.

Так прошло почти три года. За это время Игорь окончательно убедился, что никому он в семье не нужен: дочки обзавелись собственным выводком и полностью в нем растворились. Родителей они благоразумно вынесли за скобки, сильно дозируя их внимание. И это бы еще ладно, Игорь никогда не был фанатичным родителем. Но мужем-то он привык считать себя по-своему, конечно, но счастливым. Ведь так по факту и выходило: жена красивая и верная, к тому же – кандидат наук, приятно. Дочки, пока росли, были девочки послушные, хорошо учились, и все вместе они за него волновались и ждали из полетов. Он действительно с радостью возвращался домой из командировок, зарабатывая немалые деньги и привозя дорогие подарки.

Гражданка оказалась для Игоря, как и многих его товарищей, форменной засадой. Как если бы ты летел над тундрой, керосин на нуле, а приземлиться некуда – внизу сплошной частокол из елей и сосен. И вдруг – почти идеально ровная площадка. Не веря своему счастью, ты рванул туда, начал снижаться и вдруг понял, что это не площадка вовсе, а подернутая нежной ряской гиблая болотина.

Что-то подобное он видел раньше в своих ночных кошмарах. Теперь это происходило с ним в реальности. Он не мог ни приземлиться, ни парить.

Игорь пропадал. И дело даже не в том, что он не мог найти себе работу, нет, он периодически ее находил; и не в том, что денег не хватало: пенсия у него получилась нормальная, жить было можно, – просто в нем, поменявшем небо на землю, воинскую дисциплину на гражданскую вольницу, армейское братство на полудикий капитализм, – происходила тотальная ломка. Он то ли прозрел, то ли, наоборот, утратил возможность видеть по-человечески. На место тяжелой мужской работы, напряженного графика, адреналинового риска наплывало какое-то дурное стариковское безделье, которое гасило энергию, обволакивало волю и лишало вкуса дни и ночи его жизни.

Постепенно загнанный в угол Игорь возненавидел практически всё: своё тухлое житье, в котором теперь надо было не работать, а крутиться; авиацию, которая выжрала из него силы и выплюнула, как верблюд жвачку; а заодно и тошнотные семейные радости. Дашку он невзлюбил особенно. Она, успешная и востребованная, была наглядным доказательством его полного фиаско.

Жена либо по глупости не замечала этого, либо по вредности не хотела замечать. Сама-то она прекрасно вписалась в новое время и в новые роли: ее коммерческая медицина (вот гиппократова иуда!) приносила немалую прибыль. Фридлянд три года назад ушел на пенсию, передав Дарье бразды правления. И она теперь хреначила в лаборатории за главную. А роль матушки-бабушки, квохчущей над своим потомством, ее, похоже, совсем не стесняла.

– В каждой бочке затычка! – злился на жену Игорь. – Хотя какой же разум в ее престарелом возрасте? Скоро шесть десятков бабе жахнет.

Итак, жили супруги в параллели. Диалоги между ними случались нечасто и бывали порой занятными. Каждый о своем и по-своему: Дашка тарахтела, не рискуя остановиться, а он скрипел, как несмазанная телега, боясь встретиться с ней взглядом.

Утро. Он, небритый-немытый, с трудом продрал зенки на диване, разбуженный спешным цоканьем ее каблуков.

Она (заметив небодрое пробуждение): Привет! Как почивал? Какие планы? Обед в холодильнике и на плите. Позвони Аньке, у нее сегодня день рождения, восемь лет ребенку исполняется. А лучше – нарисуйся с подарком. Я убегаю. Созвонимся.

Он, заслышав хлопнувшую дверь, что-то мычит в ответ проржавевшими губами и переворачивается на другой бок. Спешить ему некуда, потому как вот так.

…В одно из подобных тошнотных утр раздался телефонный звонок. Его вечный дружок и напарник, классный штурман Виталька Третьяков звал встретиться по вопросу интересной работы. Так и сказал. Безнадежный осёл.

Но это был Виталька, и через час Игорь уже входил в условленную кафешку. Третьяков, нарядный и значительный, как жоних на деревенской беседе, восседал за столом в каком-то немыслимо торжественном темно-синем кузьдюме в мелкую полоску и, едва сдерживая отвращение, вливал в себя кофейную бурду, как мадмуазель самогон.

Обнялись. Потоптались, похлопывая друг друга. Похоже, оба испытывали одинаковые чувства, будто страдающий раздвоением личности тип наконец соединил обе свои половины.

– Здравия желаю! – по старой военной привычке поприветствовал Виталий друга.

– И тебе не хворать. Ты что так вырядился? – поинтересовался Игорь, едва сдерживая радость.

– Так это… может, трудоустраиваться пойдем, – улыбнулся Виталий, по-детски радуясь встрече. – Командир, тут такое дело… Богатенькие летать вздумали.

– И хрен с ними, – ответствовал командир, заказывая себе местный экстремальный напиток, известный в заведении как кофе-американо.

– Несомненно, – не стал спорить Виталик. – Но они замутили такую бодягу: собираются выписывать из Польши разборные вертолетики и тут их в ангаре на аэродроме собирать…

– Я конструкторы, Виталик, с детства не люблю… Ты же знаешь… – продолжал выкобениваться гордый безработный, принюхиваясь к сомнительному напитку.

Но Виталий не отступал:

– Слушай, Игорек, отказаться-то никогда не поздно. Только работа-то там, – он ткнул пальцем вверх, – в небушке. Пусть не настоящие машины, но ведь летают!

– И падать будут как настоящие. С небушка.

– Это да, – согласился Виталька. – Для того им и нужны профессионалы.

– От нас-то они чего хотят? Конкретно.

– Так по-быстрому обучить их нашему делу, сделать летную книжку и поставить на крыло.

– Проще петуха научить причиндалами махать…

– Да на здоровье! Любой каприз за полторы тысячи долларов в месяц. И нехай машут, чем хотят! – согласился Третьяков. – Нам же не асов готовить. Не чай же заваривать вертолетом или слалом вокруг ножек стула исполнять. Им – блинчиком, блинчиком! Без всяких там флипов и переворотов, просто – в горизонтальной плоскости!

– От блинчика тоже только мокрое место может остаться, – продолжал ворчать Игорь.

– Ну, так это их желание. Их выбор. Видно, всё уже перепробовали. Позвал меня крутой Макеев (это он вообще всё и затеял), он теперь мой сосед по подъезду, сынок того Макеева из парткома, помнишь?

Игорь кивнул, что-то припоминая:

– Деньги, конечно, нормальные… А краша твои летуны действительно не боятся?

– Эти уже ничего не боятся! – рассмеялся Третьяков. – Перестройку мужики одолели.

– А посмотреть на детальки можно?

– Так в том и дело! – оживился Виталик. – Первая партия уже пришла. В дальнем ангаре на аэродроме вчера сгрузили.

– Пахомов в курсе?

– Да говорю же – легальное дело. Эти обо всем договорились!

– У них всё схвачено, за всё заплачено… – промычал Игорь, допивая чертов американо и вытирая мыльную пенку со скептически сложенных губ.

– Ну что, едем? Посмотрим? А там решим… – затормошился Виталька.

– Поехали. Посмотрим. Отчего ж не посмотреть? – вяло согласился командир.

Они поднялись. Вдруг откуда-то из Виталиковых недр раздались райские песнопения. «Аргоооо!» – затянули грузины своё божественное многоголосье. Не слушать это было невозможно. Как лассо с первой же ноты набросили невидимые певцы на твою душу череду волшебных звуков, и потом, уже не спеша, намотали всё твоё взволновавшееся нутро на свои загадочные вопросы:

Разве путь твой

ближе, 

Чем дорога Млечная?

Арго,

О каких потерях

плачет

Птица встречная?

Парус над тобой,

Поднятый судьбой,

Это флаг разлуки,

Странствий знамя

вечное!.. 

«Телефон», – не сразу сообразил Игорь, заслушавшись.

Между тем друг, отойдя в сторону, изменившимся от нежности голосом отозвался:

– Да, любимая…

Трубка заходилась девчачьими трелями. Виталий умильно слушал и только изредка вставлял: да, дорогая… хорошо, как скажешь, золотко… скоро увидимся…

Игорь обалдел. Таким своего напарника он никогда не видел. А ведь видел его всяким за сто прошедших лет! И не слышал. Хотя чего только от него не наслушался. Но спрашивать, с кем это он сейчас ворковал, было против его правил. Мало ли… Он знал, что брак у товарища того… Причем капитально того…

 Виталий, заметив изумленную физиономию друга, заулыбался:

– Жена.

– Не понимаю, как это у вас получается… – пробурчал Игорь.

– Вообще-то у нас сейчас медовый месяц, но надеюсь, и дальше всё так же будет.

– Так это не Валентина? – догадался Штирлиц.

– Правильно, – улыбнулся Виталий.

– А где же Валентина? – тупил товарищ.

– Где и была, наверное. Живет, хлеб жует. Может, замуж вышла. Не знаю, не интересовался, – отмахнулся Третьяков.

– Что так?

– Разошлись. Пару лет назад, спасибо ей, отправила меня не просто в отставку, а ооочень далеко. Ты знаешь, она, хабалка, умеет.

– Такая двойная отставка у тебя получилась…

– У меня была отставка по всем фронтам. Нет, она, наверно, права была по-своему. Ты же знаешь, я с катух слетел, когда из авиации ушел. Ну, Валентина какое-то время потерпела мои выкрутасы, поуговаривала, а потом выставила за дверь, выделив в придачу тревожный чемодан с исподним. Квартира была ее родителей, я там вообще не значился. Так и завис между небом и землей без работы, без жилья, без семьи.

– Я и не знал. Что ж не позвонил? – посетовал задним числом Игорь, пряча виноватые глаза.

– А чем бы ты помог? У тебя у самого до сих пор работы нет. Тут, брат, никто не поможет. Надо было самому что-то делать…

– И как же ты выпутался?

– Взяли меня по старой памяти на аэродром, помощником заправщика.

Игорь скривился:

– Младшим помощником старшего уборщика.

Третьяков невесело кивнул:

– Вот-вот… Колхозным ремонтом занимался. Спасибо Пахомову. А жил то в гостинице, то в общаге, а то и прямо в ангаре, когда работы было много. Есть там один закуток. Начальник по матчасти под свою ответственность разрешил мне иногда там ночевать. При условии, что – ни-ни! Никаких банкетов в служебном помещении, а то пообещал, что попрет так…

– И что же дальше? – остолбенел Игорь от таких подробностей.

– Это отдельный разговор, потом как-нибудь расскажу, как вся дурь из меня той зимой вылетела, особенно, как в больницу загремел с воспалением легких.

– Виталий Третьяков, гад ты ползучий! Я тебя своим другом считал. Сколько у нас с тобой всего было, а ты… Даже не знаю, что и сказать. За кого вообще ты меня держишь, если даже не позвонил? Ишак ты кандагарский.

– Проехали, командир. Не хотел я, чтоб ты видел меня в таком жалком состоянии. Разве не понятно? Ты бы тоже, я думаю… Сам-то сколько раз мне звонил?

Игорь покачал головой:

– Вот жизнь сволочная. Будто всё время летишь пузом кверху. Вот такая, Виталик, у нас с тобой лётная жизнь получается!

– Ну, не совсем… А я, командир, действительно, женился, – сменил Виталий тему, – знаешь, если б сказали, что Свету встречу, только если снова всё пройду: безработицу, бомжевание, больницу – я бы, не раздумывая, согласился. Она моя главная удача.

– Да, дела…

– Есть вещи, которые надо делать самому, лично, как говаривал товарищ Райкин, – оживился Третьяков. – Например, жить по-человечески.

– И тогда воздастся. Ты не в секте, случаем, трудоустроился? Уж больно складно трендишь, товарищ служитель Иеговы.

– Просто много думал. Было время.

– Это хорошо. Так вот почему ты такой… значительный.

– Знаешь, Игорек, счастливый я. Каждый день себя за ухо щиплю, не верю, что со мной это в реальности происходит.

– То-то я смотрю, лопоухости в Третьякове прибавилось.

Виталий шлепнул товарища по спине и перевел разговор:

– Потом поговорим. Пошли.

– Удивил ты меня, – Игорь кивнул на мобильник.

– Да я и сам до сих пор… не очень верю.

– А я, брат, наоборот, скоро разговаривать разучусь, мычу всё время, как телок обвалявшийся.

– Да ладно, сочинять-то… У тебя вообще другое дело… Ты же у нас капитально женатый.

Игорь сморщился:

– Вот именно. Увяз с коготками. Тридцать лет в августе стукнет. Ты не в курсе, как эта дата в народе называется? Не деревянная, случаем, свадьба? Очень бы в тему.

Но Виталий намеренно игнорировал пессимистический настрой командира:

– Сколько вы там внуков уже нарожали?

– Внучек, – улыбнулся Игорь. – Пацаны у бракоделов не выходют. У Ирки с Маринкой по паре матрешек: Сашка, Машка, Анька, Наташка. Но давай не сползай с темы. На ком это ты там втихаря женился?

– Ничего не втихаря, – запротестовал Виталий. – На девушке Светлане.

– Так-то на девушке? – задурковал Игорь.

– Ну, на женщине, какая разница.

– Знатоки утверждают, что разница есть.

– Да ладно, давай без этого… Светка классная. Умная. В библиотеке работает.

Игоря будто пнули со всего маху под дых. Незаметно восстановив дыхание, фальшиво поинтересовался:

– Да что ты говоришь! Тогда ж совсем другое дело. А сколько лет твоей девушке-женщине?

– Тридцать. Совсем молодая, особенно на моем фоне. Мы с тобой, друг Игорёша, старые хрычи, использованные жизнью, водкой и авиацией.

Внутри всё оборвалось.

– Хорошо излагаешь, собака! – пробормотал Игорь, приглядываясь к другу, будто на его физиономии должны быть все ответы на его вопросы.

– …и у нас сейчас медовый месяц… – пошел по кругу счастливый Виталик.

Игорь выдавил из себя улыбку:

– Какой ты отчаянный парень, Третьяков! Второй раз под венец. После всего что было. Ты не под наркозом? Познакомь с женой, как очнешься.

– А знаешь что? Тут такое дело… Через неделю у нас будет первый юбилей – месяц совместной официальной жизни. Мы со Светой свадьбу не играли, решили первый год отмечать эту дату каждый месяц, а потом – обязательно каждый год. И обязательно по-разному. Приходи в воскресенье, если хочешь, конечно. Будет всё по-семейному, только свои. Она у меня знаешь какая?– увлекся молодожен, не замечая окончательно потухшей физиономии друга.

– Спасибо, но мне готовиться надо.

– К чему? – не понял Виталик.

– К ангару. Слышал, место там как раз освободилось…

Виталик крепко хлопнул друга по плечу:

– Не болтай! Пошли, командир, машинки смотреть. Может, не только заработаем, но и полетаем еще!

– Пошли, кремлевский мечтатель! Погоняем соплю из ноздри в ноздрю.

…Так неожиданно образовалась у Игоря новая работа. Действительно по специальности и, кажется, стабильная, если вообще может быть что-нибудь стабильное в нашем богоспасаемом отечестве.

Конечно, не МИ-8 и не МИ-21. В углу ангара были аккуратненько сложены деревянные ящики, наклейки на которых свидетельствовали, что это доставленные из Польши детали американского двухместного вертолета Robinson Helicopter – известного как дорогая игрушка для ищущих сильных ощущений экстремалов. Впрочем, сколько Игорь знал, специалисты хвалили эту стрекозку за экономичность, простоту и надежность. Тем более что двигатели, судя по этикеткам на ящиках, были бензиновые, поршневые, фирмы Lycoming. Они тоже были известны Игорю как безотказные и надежные трудяги. Так что к новой работе можно было приступать хоть завтра. К тому же на пару с Виталькой.

А друг прав: жизнь действительно полна неожиданностей. Как обухом по дурной голове.

Часть 3. На Вшивке

Года полтора назад, в промежутке между накрывшимся медным тазом автобизнесом и не открывшимся еще, но уже заранее постылым аптечным делом, Игорь поехал на пару недель со своим бывшим бортинженером Сашей Макаровым на спортивную базу вертолетчиков. Даша отпустила его легко, как всегда. Она никогда за него не цеплялась, что было большим ее плюсом. Да и не любила она эту загородную антисанитарию – без удобств, зато с комарами, мухами и клещами.

База «Вертолётчик» образовалась в далекие семидесятые и сохранилась во всей своей советской девственности исключительно потому, что была труднодоступна и скромна до изумления. Красть тут было нечего. У приватизаторов были куски поближе и пожирнее, чем несколько собачьих будок у черта на рогах.

Располагалось это мужское ВИП-убежище на Березовой ветке – так назывался полуостров, соединяющийся тонким перешейком с местным природным заповедником, через который ни пройти, ни проехать, ни проползти. Чужих здесь не было. Только по воде и только свои могли попасть сюда и наслаждаться тем, что Бог послал, прежде всего, конечно, рыбалкой и чистым воздухом.

На пупке полуострова лепились друг к другу десятка два некогда голубеньких щитовых домиков, на два входа, для двух хозяев. Каждой твари по паре – оставил какой-то остряк надпись на фасаде одного из них, пририсовав для наглядности пару обглоданных рыбок.

Из благ цивилизации здесь была еда. Ну, как еда? На окраине пыхтела солдатская летняя кухня с соответствующим меню и оборудованием.

Супы были такой густоты и наваристости, что необходимость во втором блюде отпадала сама собой. Да с ними тут и не парилась. Правда, после приема пищи контингенту очень хотелось пить. А потому просто бешеным успехом пользовались компоты из сухофруктов (два огромных жбана) и чаи, прокипяченные вместе с заваркой для большей крепости и аромату (два постоянно кипящих тридцатилитровых бака).

И каждый день, а точнее – вечер, был рыбный. В коллективном котле сами удальцы варили обалденную уху по всем правилам рыбацкого искусства, а также в трех самопальных железных коробах коптили улов покрупнее. И еще вялили на веревках по всему лагерю мелочовку, добавляя мух и вони в окружающий пейзаж. Но вяленую рыбку к пиву уважали многие, и потому терпели. Рыбаки вообще – терпеливый народ. А тут еще и все одной рыбацко-вертолетной крови: когда-то вместе учились, служили или жили в одних летных городках. Если и не лично знакомые, то знакомые знакомых – это точно.

Чуть в стороне от кухни была летняя столовая под брезентовым навесом – длинный деревянный стол и две лавки при нем. Всё в стиле а-ля Собакевич. Крепко и непритязательно. Главное – избежать заноз. Для желающих уединиться метрах в десяти поодаль, под столетним дубом, краснели три пластиковых стола и несколько таких же стульев. Эта легкая мебель на массивных дубовых кореньях особенно после дождя отличалась зловредным коварством – она не только качалась и скользила, но и, случалось, скидывала с себя оторвавшихся от масс индивидуалистов, чаще всего не вполне трезвых.

За общим столом это служило бесплатным развлечением. Комментарии и импровизации по поводу летающих рыбаков способны были восхитить самых строгих ценителей русского устного. Они отличались виртуозной спонтанностью и мужской конкретностью. Площадка для импровизаций была сродни вертолетной – минимальная. Всего-то одно слово: упал. Но синонимов к нему наиболее талантливые из присутствующих знали такое количество, что срывали аплодисменты, рождая в некоторых завистливых душах горькое понимание: не дано! С таким лингвистическим даром надо, во-первых, родиться, а во-вторых, упорно, изо дня в день его совершенствовать. Этот трюк с падением и последующей лингвистической гимнастикой, под аккомпанемент дружного мужского ржача, скоро сделался тут настоящей народной забавой. Многие ехали сюда, как выразился местный предводитель по имени Владимир Ильич, не только отожраться, но и оторжаться.

У пищеблока, как упорно именовал столовую этот означенный старожил, было и еще одно достоинство: кто когда хотел – тот тогда и ел. Военный люд отдыхал здесь, в том числе и от дисциплины, а потому питался и жил по своему усмотрению.

Непритязательный солдатский быт и полное отсутствие режима было приятной особенностью этой базы.

За столовой, на лужке, между деревьями, будто в оправдание названия спортбаза, была небрежно натянута дырявая волейбольная сетка, а сбоку, буквально в пяти шагах от нее, стояла пара кривых столов для настольного тенниса – вот, в общем, и всё о спорте. Здесь главным спортом была рыбалка, а ее гимном – «В нашу гавань заходили караси…», которую контингент по особым случаям исполнял дружным мужским хором на мотив известного шлягера:

В нашу гавань заходили караси, 

Большие рыбы не из океана. 

В столовой веселились рыбаки

И пили за Ильича, за атамана… – 

И всё в том же духе, все пятнадцать куплетов. Непритязательно, но от души.

Природной маскировкой было и название местной речки. Она кишмя кишела рыбой и раками, а звалась… Вшивкой. Видимо, чтоб отсечь на подступах излишне брезгливых. Обитателей лагеря, понятное дело, это ничуть не смущало.

Итак, дело было в июне. Клевал карась. Весь народ сидел в камышах.

…Игорь не был заядлым рыбаком, но Сашка Макаров так смачно описывал чудеса ловли именно карасика, такие приводил примеры, что соблазнил его на поездку. Вооруженные до зубов удочками и разными мудреными снастями, закупив на маслозаводе подсолнечный жмых и в магазине несколько килограммов перловки на подкормку, прибыли они ни свет ни заря на волжскую пристань. Моторка с базы их уже ждала. Они уселись и поплыли. Пройдя ровную гладь водохранилища, скоро запетляли в протоках между заросшими буйной растительностью островами.

Встречный ветерок обдавал сложной смесью запахов: речной огуречной свежести, вонького дымка от старого мотора и невесть откуда взявшегося духа деревенской печки. Происхождение последнего ингредиента было вообще непонятно Игорю, и он подозрительно вертел носом в сторону просмоленного ветром и солнцем молчаливого лодочника. Решил, что мужик просто не часто моется.

 Саша не терял времени даром и всю дорогу исполнял свою песню о главном – инструктировал Игоря, как надо готовить снасти и подкормку, как подсекать и тащить рыбу.

– Значит, так. Засыпаешь в термос перловку и заливаешь горячей водой. Внимание! Не кипятком, а то разварится. Нам это не нужно. Нужны целенькие зернышки. Градусов 37 вода, не больше. Оставляем на ночь. Потом перед самой рыбалкой смешиваем крупу со жмыхом. Качественный жмых я оторвал, вон как пахнет!

– Так это он смердит? А то я нюхаю-нюхаю.

– Как это смердит? – возмутился Макаров. – Пахнет семечками. Караси это любят.

– Откуда это известно? – не унимался Игорь.

– Установлено. Опытным путем. Так, дальше. А дальше – надо капнуть этого, – он постучал по темной бутылочке, высунувшейся из его внутреннего кармана, как секретная ракета из боевого укрытия, – конопляное масло! Никто не устоит!

– Ничего себе! – подивился Игорь рыбьим предпочтениям.

– Это всё ерунда, – отмахнулся Макаров. – Главное – карася вытянуть. Он, сволочь, крупный сейчас, тело уже нагулял, сильный, будет срываться. Надо правильно крючки подобрать. У меня с собой целый арсенал. Для карася прочный крючок – первое дело.

Тут в разговор вмешался молчавший доселе лодочник:

– Я, извиняюсь, конечно, но коноплю уважает только здоровый карась. А нонешний, значить, уже обожрался и задристал.

– Что? – обалдел Игорь от таких новостей. – Это байка такая?

– Какая байка! Дрищут, говорю, по-взрослому! Карась – рыба всеядная, аппетитная, меры не знает. Идет она, значить, по дну, носом землю роет, ищет в иле разные мясные деликатесы, слизней там всяких, червей. Находит. Переедает, конечно. А потом – значить и... Я это к чему? Ему в прикормку сейчас траву от поноса добавлять надо. А не для веселья.

– И что это за трава? – поинтересовался Игорь.

– В природе всё есть, – глубокомысленно изрек лодочник, – главное – найти.

Сашка подрастерялся. Он определенно был не в курсе карасьей диареи. Игорь же потихоньку умирал со смеху:

– Что ж ты, Макаров, так лопухнулся со своей наркотой?

– У меня еще бергамот есть, – пробормотал сбитый с толку Саша. – Кто ж знал, что их прохватит!

– Вот! – поднял палец лодочник. – Бергамот – это груша. А груша завсегда закрепляет. Пойдет! – разрешил он.

– А я всё-таки предлагаю вернуться в аптеку за имодиумом! – развеселился Игорь.

Некоторое время плыли молча, только Игорь хмыкал, представляя себе рыбье недержание.

Лодочник, между тем, сказал еще не всё. Он откашлялся и доложил:

– Я, извиняюсь, сам-то не рыбак, но карася в сметане уважаю. Так значить… Купил в прошлом годе на рынке двух карасиков, вот таких, – он ткнул себя куда-то в середину предплечья, – и поехал по-быстрому домой, жарить. Так … Стал чистить – они еще трепыхались. Свежие, значить. Отрезал им бошки, разрезал продольно тулово, не до конца, чтоб только сметана, значить, впиталась, обвалял в муке и кинул на раскаленную сковородку. Так…

– Что? – заинтересовались хором пассажиры.

– А выпрыгнул один! – хлопнул себя по ляжкам рулевой. – Прям, значить, на пол!

– Без головы?

– В том и дело!

– А не искусал?

– Кого?

– Да так, шутка.

Лодочник враз нахохлился:

– Зря смеётесь! Чистую правду говорю.

– А что, петухи ж без башки бегают, – решил поддержать обиженного мужика Саша.

– Вы главное – сами голову не потеряйте. Азартное это, значить, дело. Тут столько всякого бывает…

Но про это он рассказать не успел, потому что, сделав резкий поворот, их лодка уткнулась в жиденький дощатый причал, регулярно подновляемый сторожем, завхозом и аниматором по совместительству, упоминавшимся уже Владимиром Ильичом, который, несмотря на своё гордое именование, выглядел, как полноценный водяной – потемневший, задубевший, пропахший рыбой и по всему телу отливающий чешуей, как русалка-трансвестит.

– А рыбка-то есть, есть… – засуетился Сашка, впечатленный количеством и качеством осевшей на Ильиче чешуи. – Давай, брат, покидаем свои шмотки по-быстрому и пойдем пристреляемся.

Так и сделали. И отправились искать место. Они прошли вдоль берега почти две сотни метров. Оказалось, что поблизости расчищенных от буйной растительности мест уже не осталось. Весь обжитой берег был утыкан странными фигурами: одни скрючились в позе зародыша на матерчатом складном стульчике, другие скукожились на корточках, третьи примостились на пеньке, а прочие расположились прямо на земле, бросив под себя верную плащ-палатку.

Так или иначе, но никто даже не шелохнулся в ответ на их перемещения. Игорь никого из знакомых среди этих восковых фигур не заметил. А такого не могло быть. Видоизменились товарищи. Видимо, действительно клюет! Дело серьезное. Лирика со встречами, расставаниями, воспоминаниями – не для серьезного мужского дела.

…Следующим утром, проснувшись по будильнику в пять часов, Игорь, как и договаривались, принялся колотить в деревянную перегородку – будить Макарова. Но тот не подавал признаков жизни. Заглянув на его половину, Игорь обнаружил полное отсутствие приятеля и присутствие на столе приготовленной подкормки.

– Вот уж точно, с ума сошел! – проворчал Игорь. – Не ложился, что ли?

На берегу его ждал еще один сюрприз: все вчерашние участники сомнамбулически продолжали пялиться на воду, будто и не уходили.

Ничего не оставалось, как идти и обустраивать собственное место подальше от этой группы не вполне нормальных товарищей. Сашки нигде не было видно.

«Может, оно и лучше…» – подумал Игорь и, пристроив на плечо сразу две удочки, отправился вдоль берега, погоняемый буквально разлитым в воздухе азартом.

Попетляв вместе с речкой еще с четверть часа, Игорь наткнулся на небольшую плоскую кромку берега, заросшую, как тут водится, такой густой и высокой растительностью, будто камыш, тростник и осока сговорились держать круговую оборону, оберегая водоем от невменяемых рыбарей.

Это была первая линия растительной защиты, не одолев которую, нечего было и мечтать о сохранности удочки: леска тут же запутается и порвется, крючок повредится, поплавка потом не найдешь.

– А перчатки-то я, растяпа, забыл! – посетовал Игорь, вступая в схватку с режуще-колющей братвой, изо всех сил расчищая себе место под солнцем. Так в правильных советских кинолентах 50-х годов благородный дружинник вступал в неравный бой с вооруженной до зубов бандой отщепенцев и побеждал всех исключительно силой духа.

Войдя в раж, Игорь дергал траву с такой свирепостью, что чуть не раздавил рыбачка, который всё это время, оказывается, сидел тихохонько в своей засаде и глазел на него с большим интересом.

– Вот, блин! – вырвалось у Игоря с досадой.

– И вам – здрасьте! – поприветствовал мальчонка.

– Что ж молчал? Я ведь думал, никого нет. Шумлю тут.

– А рыба всё равно уже ушла. Наелась и ушла.

– А чего ж сидишь?

– У меня тут свидание с ондатрой.

– Чего? – не понял Игорь. Он вообще не очень понимал, с кем имеет дело. У рыбачка из-под черной бейсболки просматривалась часть худенького лица со следами свежих веснушек. Глаза… вот глаза были слишком насмешливы для ребенка. Хотя кто их теперь разберет?

А ребенок продолжал вещать по-взрослому:

– У вас руки в крови. По локоть.

– А ты… вы… кто, извиняюсь, будете?

– Классно замаскировалась? Лана, – протянула девушка руку, и тут же отдернула ее. – Да, забыла, руки-то у вас поранены. Надо бы обработать. Тут всё быстро загнивает.

– Это что за имя? Первый раз слышу. Лана.

– Это сокращенное от Светлана.

– А Светой вас звать можно?

– Можно, но не нужно. Пожалуйста, вот только сейчас не шумите. Она уже плывет.

– Кто? – не понял Игорь.

– Тс-с-с! – девушка приложила палец к губам, досадливо прошептала: – Потом… – И кивнула на воду.

Приглядевшись, Игорь рассмотрел небольшого зверька, который греб на полных парах к берегу. Вскоре он вылез и оказался… крысой. Или кем-то в том же роде. Кажется, до этого девица толковала про ондатру. Если это она, то Игорь впервые живьем видел то, что много зим в виде шапки носил на своей голове.

Пока Игорь рассматривал довольно упитанное тельце, покрытое темно-коричневой шерстью, пока про себя рассуждал, что, определенно, ему не нравится тупомордость этой крыски, хотя и острые их морды ему не нравятся тоже, – животное окончательно вылезло на берег и пристроилось рядом с этой тощей гринписой. Затем ондатра церемонно приняла из рук девушки очищенный стебель тростника и с аппетитом принялась его хрумкать. Потом стала обследовать бережок и уже бесцеремонно сунула нос в перловку – она в раскрытом пакете стояла поодаль. Отведала с аппетитом.

Еда зверьку явно понравилась, и в награду крыска позволила девушке погладить себя по спине. А та, войдя в доверие, предложила гостье новое угощение – свеженького малька. Но у ондатры, видимо, сегодня был вегетарианский день, и она пренебрегла рыбой, ограничившись тростником и кашей.

Позавтракав, зверюха покинула гостеприимный берег, на котором с открытым ртом в камышах стоял Игорь.

– Ты дрессировщица? – вымолвил он не сразу.

– Я много кто, как и вы, как и все мы, – философически ответствовала эта странная Лана.

– А конкретней…

– Вот же выяснилось, что я не мальчик, а женщина, что ловлю рыбу и дрессирую ондатр. А еще я тут работаю в передвижной библиотеке…

– А откуда ее передвинули? – пробормотал не вполне пришедший в себя Игорь.

– Из Дома офицеров в Вертушке.

Тут она быстрым движением оторвала у малька голову и метнула его нарисовавшейся над водой чайке, которая, подхватив рыбку в воздухе, тут же ее выронила, а чайка поменьше, видимо детёныш, повторив движение взрослой птицы, словила рыбешку на лету и успешно заглотила ее.

– Ну и садюга! – поразился Игорь.

– Вот, я еще и садюга, – весело дополнила девушка длинный перечень своих ипостасей.

– Я понял: ты просто зануда, – пробормотал Игорь, неожиданно для себя сползая на «ты».

Она посмотрела на него и рассмеялась:

– А тебе я понравилась.

– Ты еще и нахальная девица.

– Исключительно, – согласилась Лана и выпрямилась в полный рост, продемонстрировав чудовищный наряд, в котором только в одиночку и только в камышах и сидеть: комбинезон и куртку из зеленого брезента, известного в народе как «чертова кожа». Наряд был на дюжего мужика, девушка в нем так безнадежно утонула, что невозможно было представить ни ее размера, ни тем более – конфигурации.

Она, будто прочитав его мысли, опять усмехнулась:

– Ну всё, на сегодня мой курорт закончился. Пора за работу, – и, прихватив снасти, прошуршала по узкой тропе, едва не свалив Игоря своим брезентовым уродством.

«Что это было, Господи?» – только и успел подумать Игорь.

Он еще с полчаса позакидывал впустую удочку, но азарт вместе с рыбой, а может быть, вместе с этой странной Ланой, ушел. И промямлив вслух:

 – Вот сдалась мне эта рыба. Я не выспался вообще. Пойду-ка придавлю часок, – смотал удочки.

Пробираясь к домику, он поймал себя на том, что в голове у него заезженной пластинкой крутится: «Давно не брал я в руки шашек…» Это могло означать только одно: сегодня вечером он пойдет в библиотеку, или как там это у них называется.

Часть 4. Вот такое начало

Еда в столовой была без затей, но съедобной. Игорь с аппетитом съел черпак борща, размером с глубокий ковш, выпил три стакана компота из сухофруктов – настоящее ретро – и лишь затем отправился на боковую. Уснул моментально. Проснулся в пятом часу. Стукнул Саше в стенку, уже привычно не получил ничего в ответ и, натянув плавки, пошел купаться.

Вода была контрастной: сверху неприятно теплая, глубже – замечательно бодрящая. Родники, должно быть. Проплескавшись около часа в специальной купальной резервации, отвоеванной у рыбаков, понаблюдав со стороны за настырностью этих не знающих удержу фанатов, он отправился в свой домик, завернув по дороге в столовую на чашку чая. Потом, сохраняя ощущение чистоты и спокойствия, принялся одеваться. В такую жару тело отвергало всякую одежду. С трудом натянул на себя шорты и свежую футболку.

Зеркала в домике не было, пришлось побриться, разглядывая себя по частям в узком зеркальном прямоугольнике электробритвы.

Игорь был бодр и весел, он прекрасно себя чувствовал, и он шел в библиотеку.

Библиотека, конечно, громко сказано. Изба-читальня. Книги лежали стопками повсюду, даже на подоконнике и полу. Но хозяйка в них как-то ориентировалась.

– А, пришли? – поприветствовала она Игоря. – У нас пока так… Закончился ремонт. Никак не дождусь стеллажей и полок. Так что – копайтесь самостоятельно. Присоединяйтесь!

Копателей в тот вечер было немного. Человека три. Книги были старые, видимо, списанные. Но читателей, кажется, это не сильно огорчало. Все трое елозили возле библиотекарши.

Отсутствие робы, конечно, преобразило Лану, но не сильно. На этот раз она была одета в какой-то балахонистый белый сарафан до пят на тонких бретельках, раскрашенный чудовищными красными тюльпанами от груди (или что там у нее было) до подола. Отсутствие бейсболки тоже не слишком ее украсило. Выгоревшие волосы она стригла так коротко, что даже в платье могла сойти за переодетого мальчишку. Веснушки темнели на незатейливом лице, как созревающие семечки в подсолнухе. В ее поведении не было и тени кокетства, зато определенно был характер. Он чувствовался во всем: в насмешливом взгляде, отчетливом голосе, уверенном поведении.

Что-то было в ней и еще, что видишь не сразу, а понимаешь позднее. Вот только зачем ему этим заниматься? Думать Игорю не хотелось в принципе.

Он стоял, прислонившись к дверному косяку, исподтишка разглядывая хозяйку читальни и вслушиваясь в разговор, который она вела явно по долгу службы. Рыбачок лет сорока в просторных трениках на огромным пузе занудствовал на тему: писателей много, а читать нечего. Чувствовалось, что таскается он сюда с этой темой регулярно и библиотекарше уже порядком надоел.

– Дмитрий Иванович, оставьте заявку, я завтра вечером в город еду, привезу, что закажете…

– Закажите «Идиота», писателя Достоевского, – посоветовал Игорь.

Дмитрий Иванович почему-то обиделся и вскоре ушел, хлопнув дверью.

– Вы мне тут последних читателей распугаете, – улыбнулась Лана.

– А нечего вошкаться. Заходить – так по-крупному.

– Люди на отдыхе, а вы им «Идиота»…

– А когда ж его читать? Как не на отдыхе.

– Сами-то что возьмете?

Он пожал плечами. Вообще-то он здесь читать не планировал.

 – Возьмите вон «Старик и море», сегодня сдали, – предложила Лана, протянув ему довольно потрепанный том. – Здесь эта вещь пользуется повышенным спросом.

Игорь открыл наугад страницу и прочитал вслух:

– Старик бросил лесу, наступил на нее ногой, поднял гарпун так высоко, как только мог, и изо всей силы, которая у него была, и которую он сумел в эту минуту собрать, вонзил гарпун рыбе в бок, как раз позади ее громадного грудного плавника, высоко вздымавшегося над морем до уровня человеческой груди. Он почувствовал, как входит железо в мякоть, и, упершись в гарпун, всаживал его все глубже и глубже, помогая себе всей тяжестью своего тела. И тогда рыба ожила, хоть и несла уже в себе смерть, — она высоко поднялась над водой, словно хвастая своей огромной длиной и шириной, всей своей красой и мощью. Казалось, что она висит в воздухе над стариком и лодкой. Потом она грохнулась в море, залив потоками воды и старика, и всю его лодку. Жестко. А я забыл, чем там дело кончилось?

– Старик чуть не погиб.

– А рыба? Что стало с ней?

 – Съели акулы. Старик привез домой только ее огромный скелет.

– Не далась ему, значит, природа.

– Да уж, предупреждение человеку: знай свои силы. И место в этом мире.

– Но ведь старик, помнится, был беден, он кормился ловлей.

– Мало ли чем мы кормимся. У природы свои законы. Да и у людей тоже.

Игорь с интересом посмотрел на девушку:

– Так трактуете?

– А что тут трактовать? Не всё равно, чем на жизнь зарабатывать. На жестокость старика океан ответил тройной жестокостью.

– То есть, я так понимаю, герой вам несимпатичен…

Лана пожала плечами:

– Замахнулся на то, что удержать не смог бы в любом случае. Гордыня это.

– Так что? Казнить, запятая, нельзя помиловать? – уточнил Игорь.

– Он сам казнил себя. Вряд ли выжил после всего…

– Но там еще какой-то мальчонка, помнится, был…

– Это только и смягчает приговор. Мальчишка любил старика и заботился о нем. Вот только чему тот мог его научить? Как ловчее тунца словить? Как гарпун засаживать? Дело ведь не в секретах мастерства. Надо учить главному.

– А главное — это…

– Ну, уж не корысть и не жестокость, во всяком случае.

– А если по-другому нельзя?

– А вот это полная чушь! – вспылила девушка. – Выбор есть всегда. Просто когда принимают неправильное решение, всегда эту глупость повторяют.

– Запишите-ка на меня Хэмингуэя, – решил Игорь, – перечитать хочу. Потом и договорим.

– Хорошо. Мои читатели тут такие дискуссии разводят!

– Оно и понятно: вы – провокатор; плюс свободное время; плюс массовый рыбий психоз. Вам, кстати, надо тут специальную библиотеку заводить, тематическую: «Сказка о золотой рыбке», «По щучьему веленью…»

– Это точно. Я и сама собиралась привезти Аксакова. Знаете, у него есть замечательные «Записки об уженье рыбы». Правда, некоторых рыб, о которых он пишет, у нас тут не водится, а может, и не водилось никогда, но описывает он их вкусно. Там такие диковинные породы! Лошок, голец, елец, шерешпёр, еще какие-то, уж и не помню, много. Про каждую – отдельная глава.

– Так это, получается, просто инструкция к применению?

– Получается.

– Так где же она? Почему такая недоработка? – разыгрался Игорь. – Я буду жаловаться в ваш головной офис.

– Валяйте, – разрешила Лана. – А в Интернете эта книжка есть. Я сообщение недавно делала, так адрес всем желающим дала. У меня тут, знаете, культурные мероприятия с устрашающей регулярностью случаются.

– Не сомневаюсь. То-то ваши читатели из кустов сутками не вылазят!

 Она заразительно расхохоталась. Наступившую вслед за тем паузу Игорь поспешил заполнить темой, от которой его, если честно, уже подташнивало:

– Вот вы, судя по ондатре и прочему – сторонник Гринписа…

– Громко сказано…

– …а банок и бутылок на территории замечено много. Я слышал, что американцы вывели особую породу рыбин – они пластиковыми бутылками питаются. На испытаниях всё загаженное дно реки очистили, всю тару сожрали…

– …и испытателями закусили… – Она опять звонко расхохоталась.

Остап, как говорится, вывалил всё. Зачем-то в ряду прочего припомнил историю с глубоководными мерзавцами – рыбами удильщиками, чьи самцы отличаются просто неприкрытым хамством:

– Представляете? Этот подлец впивается в самку зубами, а затем срастается с ней губами и языком, а также кровеносной системой. Остальное тело самца превращается в придаток, вырабатывающий сперму. Причём на одной самке может паразитировать до трёх самцов одновременно.

– Схема известная…– хмыкнула Лана.

А Игорь уже живописал о реке Чао Прайя, что протекает через столицу Таиланда город Бангкок, где ему довелось побывать пяток лет назад.

– Представляете, Лана, там вот такие рыбины, как сомы взрослые, хлеб прямо из рук хватают, их там больше, чем воды. Даже неинтересно ловить. И не переводятся! А ведь Бангкок – город-миллионник, народ там бедный, и кушать всем хочется.

– Сознательный народ. Принцип разумной достаточности, – одобрила Лана, приводя в порядок свой рабочий стол. – Буддисты, одним словом.

– Вот-вот! А наши азартные Парамоши скоро и головастиков всех из Вшивки повыловят.

– Да уж, меры мы ни в чем не знаем, это точно. А сами-то, поймали что сегодня? – вдруг уставилась на Игоря смеющимися глазами.

Игорь неопределенно пожал плечами.

– Ясно. Отсюда и буддистские настроения. Вот клевать начнет – тогда и посмотрим, что скажете.

– Я рыбу не очень…

– Есть или ловить?

– И то, и другое. Я больше сидеть люблю, на бережку.

– Понятненько. Рыбалка как прикрытие.

– Так точно.

Игорь, который вообще-то по характеру не был склонен к беседам с малознакомыми библиотекаршами, к тому же абсолютно не в его вкусе, – исподтишка дивился на свою прыть, а заодно пытался понять ее фишку. В том, что она у нее есть, он уже не сомневался. Просто его извилины на природе принялись отдыхать раньше хозяина. Позднее он объяснял свою болтливость и, одновременно, мозговую неповоротливость начинавшейся болезнью. Возможно, неконтролируемое словоизвержение – действительно, симптом не слишком здорового сознания.

Потом он взял «Старика…», парочку зачитанных до дыр журналов «За рулем», и, видя, что девушка готовится закрывать лавочку, предложил проводить ее до дома.

Она улыбнулась:

– А я здесь и живу.

– Где? – удивился Игорь. – Не понял.

– В этом же домике, только с другой стороны.

– Жаль. Я бы проводил вас.

– Увидимся еще. Тут вся жизнь на одном пятачке.

И они расстались. Лана свернула за угол библиотеки, а Игорь отбыл на место своей дислокации, размышляя про себя:

«Улыбка у нее хорошая. И смеется заразительно. И вообще девушка, сразу видно, умная, содержательная…»

Эти приятные мысли погасил какой-то внутренний озноб. Игорь решил, что с непривычки перегрелся и переплавал.

…Куда бы ты ни шел, а миновать поляну действительно было невозможно, все тропинки на полуострове вели к ней. Здесь происходил ежевечерний ритуал – рыбачки дружно варганили особую уху из нескольких видов рыбы. Приглашались все желающие. Но Игорю есть не хотелось. Он выпил пару стаканов полюбившегося компота и отправился на боковую, опять-таки дивясь на себя: он же полдня проспал сегодня!

А ночью с ним случилась лихоманка. Вначале он никак не мог согреться, потом его стало трясти и подбрасывать с такой силой, что разболтанная казенная кровать заскрипела на всю округу, порождая у этой самой округи самые завистливые подозрения.

Немочь набросилась на него, как волкодав из подворотни. Легкое казенное одеяло не способно было отогреть того вселенского холода, что вдруг накрыл его с головой. Игорь натянул на себя все теплые вещи, которые привез из дома, включая вязаную шапку, шерстяные носки и болотные сапоги. Ничего не помогало. Хотел смалодушничать и позвонить Даше, врач как-никак, но телефон выпрыгнул из трясущихся рук и отлетел под кровать, откуда достать его было невозможно.

Сознание стремительно отъезжало. К его глазницам присосались чудовищные рыбины с кривыми зубами; а разбитые вдребезги кости, как пластиковые бутылки, с аппетитом хрумкали американские монстры; разом взбесившиеся суставы, вместо того чтобы соединять, как положено, скелет с мышцами, устроили ему настоящую дыбу – кто-то растягивал и скручивал их самым садистским способом.

Атака была такой стремительной, что Игорь, будучи от природы человеком здоровым, растерялся. Он даже пробовал звать Сашку, стуча ему в стенку своими переломанными конечностями, но ответа не последовало. Он с трудом моргал выжранными глазницами, лежа в темном одиночестве, в чужой картонной избушке, на казенной кровати, и то клацал от озноба зубами, то сгорал в адовом пламени, то заливался липким потом. Трясучка чередовалась с испариной, и конца этой чехарде не было.

Силы иссякали стремительно, и, как ни позорно это звучит, через какое-то время Игорь запаниковал. Хотя стыдиться сил не было тоже. Он теперь дрейфовал в открытом море, влекомый, как хэмингуэевский старик, какой-то огромной и беспощадной силой. То ли синь морской пучины, то ли густая синева того уже света бликовала у него перед выеденными глазницами, причиняя ему фантомную боль. Его распятым телом теперь угощались все желающие морские гады. А мозг, который в былые годы столько раз спасал жизнь ему, экипажу и пассажирам, вместо того, чтобы, как обычно, искать пути спасения, растекался внутри черепной коробки раскаленной лавой, обжигая ее невыносимой болью.

Когда на горизонте нарисовалась гиблая воронка, которая собиралась втянуть его в себя, как грозовая воздушная яма легкокрылую технику, он ясно понял: всё кончено. Его жизнь вошла в смертельное пике.

Но вдруг (о, это волшебное вдруг, без которого ни умереть, ни родиться!) он ощутил рядом с собой присутствие какой-то спасительной силы. Кто-то, не боясь обжечься, мягкой ладошкой пощупал тот пылающий котел, который булькал у него на плечах, отважно подул на него, вслед за чем котел этот, в котором вываривались его расплавленные мозги, стал потихоньку остывать. Затем в него воткнулась спасительная рыба-игла, которая отважно (чудеса продолжались!) распугала его горячечных монстров.

Игорь по-прежнему ничего не видел и не понимал. Он лишь предчувствовал спасение. Не было ни радости, ни благодарности – была спасительная передышка, которая позволила ему собрать свои истаявшие силы и выдернуть себя из бредовой лихоманки, как больной зуб из прогнившей десны. Зубу выдернуть самого себя, понятное дело, было непросто. На это у Игоря ушло так много сил, что вдруг страшно захотелось пить. Он облизнул свои сухие, растрескавшиеся губы, вслед за чем в его рот понятливо ткнулось горлышко бутылки с прохладной влагой. Он присосался к ней, как бедуин к бурдюку, проехав под палящим солнцем не один десяток километров.

Игорь глотал и глотал, захлебываясь и обливаясь, не в силах оторваться от спасительного горлышка. Остановился только тогда, когда кончились силы.

…Очнулся он от голосов рядом. Голоса решали, что с ним делать. Нервный мужской настаивал на госпитале, призывая вызвать жену и не брать на себя ответственности. Другой басил, что кризис миновал, что Игорь – здоровенный мужик, надо просто дать ему отоспаться и прийти в себя. Были и другие, не различимые в общем хоре голоса. Рядом, отдельно от остальных, был особый человек, делатель, спаситель. Он не оставлял его ни на минуту: менял повязки на лбу, растирал скрюченные судорогой конечности, давал пить.

Чем закончился спор и кто в нем победил, Игорь так и понял, он опять провалился в сон, но только уже без паники и бреда.

Когда в следующий раз он открыл глаза, судя по серенькому окошку, был ранний рассвет. Рядом на постели, прикрыв глаза, сидела Лана, в чью руку он, оказывается, вцепился намертво.

 Так вот кто выдернул его с того света! Он разжал одеревеневшие пальцы, девушка тут же открыла глаза и принялась растирать свою затекшую руку.

– Теперь ампутировать придется, – улыбнулась она.

– Привет, – слабо улыбнулся больной. – Я вас покалечил.

– Заживет, – ответила девушка, пересаживаясь с кровати на табуретку.

Очень хотелось пить. Игорь поискал глазами воду, и, не обнаружив ее, стал приподниматься.

– Э! Куда это вы? – остановила его Лана, силой опуская на подушку. – Прыткий молодой человек.

– Пить хочется…

– Так и скажите. Сейчас дам, не вставайте, вам нельзя.

И она принялась готовить чай, добавляя в заварку какие-то душистые травы, выжимая в бокал лимон и сдабривая напиток медом.

Чай был хорош, но после двух кружек больной вспотел так, что с этим надо было что-то делать. Он лежал в луже собственного пота и чувствовал себя жалким, мокрым и вонючим.

 Лана была из понятливых и, похоже, не из стыдливых. Она усадила его на кровати, подложив под спину подушку, стянула влажную футболку, протерла спину и грудь полотенцем, плеснув на него остатки травяного чая, а затем помогла влезть в чистую майку. Он при этом кряхтел и гримасничал, будто девушка заменяла ему не бельё, а кожу.

– Да хватит вам! – прикрикнула она на беспокойного больного. – Терпите. Сейчас уколю – и полегчает.

– Я сам, – запротестовал Игорь.

– Да ладно! – хмыкнула Лана. – Чего я там не видела. Двое суток вам попу дырявлю.

– Библиотекарь называется…

– А это хобби у меня такое.

– Воспользовались моей беспомощностью…

– Грех было не воспользоваться. Вы тут всех перепугали.

– Моя спасительница, – промямлил Игорь во всей возможной благодарностью. – Я только не понял, что это было?

Лана, набирая в шприц лекарство и выдавливая из него капельки воздуха, была сосредоточенна и строга:

– Никто не понял. Я вас хотела спросить. Раньше такое случалось?

– Нет.

– А сами как думаете?

– Думаю, чуть Богу душу не отнес.

– Будем искать укус, – постановила девушка.

– Что? – не понял Игорь. – Зачем уксус?

– Не уксус, а укус.

– Какой укус?

– Откуда я знаю, вскрытие покажет.

– Черный юмор…

– Сдристнули всё-таки… – диагностировала Лана, готовя ватку и спирт.

– Ага, – честно признался Игорь.

– Ну, так поищем укус? Или вначале уколемся?

– Поищем, – с чисто мужским малодушием выбрал больной. – А где искать будем?

– Вы прямо так и нарываетесь на непристойность, – проворчала девушка. – Ну же, ощупывайте себя! Как следует. Это важно.

Игорь, плохо понимая, что ищет, принялся оглаживать свое тело, каким-то незнакомым бабьим голосом приговаривая:

– Тут их много, кровососущих, я в камышах вчера…

– …позавчера, – уточнила Лана.

– …позавчера целую тучу разной твари разогнал, пока к вам прорубался…

– Так вы не предохранялись, что ли? – возмутилась Лана.

– Так ведь, кажется, ничего еще и не было…

– Я комаров имею в виду.

– А-а-а… Нет. Забыл. А что мы ищем-то? Дайте наводку, – взмолился Игорь, для которого любое движение давалось с трудом. Тело болело так, будто всю ночь сборная по боксу использовала его как тренировочную грушу.

– Да вы как найдёте – так сразу и догадаетесь. Ищем особый укус, болезненный. Тогда и диагноз поставим.

– Что, так прямо и поставим? – засомневался Игорь. – У меня жена семь лет в меде училась, потом сто лет практиковалась, и то научилась ставить диагноз только покойникам.

– Реально? Ничего себе работёнка! – присвистнула Лана.

– Ей нравится.

– Хорошо, что не стали ей звонить…

– В смысле – рановато пока?

Лана рассмеялась.

– Больной, жить будете, гарантирую. Юмор – хороший знак, значит, отёка мозга пока нет.

– А что, должен быть?

– Мало ли что должно… – невразумительно промямлила девушка, приступая к осмотру его головы. Каждая волосинка под ее рукой превращалась в верблюжью колючку и вонзалась прямо в остатки мозга. Надо было немедленно прекратить экзекуцию, и он малодушно затянул:

– Вы, Ланочка, переутомились. Я очень вам благодарен. Но медик… ой-ёй-ёй! – это всё же… особая профессия.

– Вон он как заговорил! Точно, кризис миновал. Да не психуйте вы! Я дипломированная медсестра запаса.

Игорь почувствовал себя какашкой. Он выдавил примирительную улыбку:

– Вот запас и пригодился!

– Рада, что вам понравилось. Вот, а я, кажется, нашла! – вдруг воскликнула Лана, резко придавив красный бугорок за его левым ухом и вызвав целый букет болезненных ощущений и самых позорных мужских воплей.

– Да будет вам! – Лана на его корчи совсем не обращала внимания, просто щедро смазала укушенное место зеленкой. Всё-таки суровая она барышня, теперь вот будет лежать тут, как детсадовец, весь зеленый. Что она там нашла? Даже вон мешки под глазами рассосались. Нет, что творит! В правый глаз вставила увеличительное стекло и исследует что-то за его ухом с дотошностью Паганеля, и плевать ей, что фильм ужасов по ней плачет! Один глаз нормальный, а другой, под окуляром, выпуклый, будто приболел, с красными от бессонницы прожилками и вращается, как заведенный.

– Ну, что там? – не вытерпел Игорь. – Жить-то буду?

– А хочется? – рассмеялась она, освободившись от окуляра и превращаясь в обычную, только очень бледненькую Лану. – Тогда надо вначале уколоться, а затем хорошенько подкрепиться. Я тут вчера лапшу сварганила из деревенской курочки. Как знала, что помирать приметесь. Ее надо съесть. Как лекарство.

– Вот спасибо, – кривясь от сурового укола, забормотал Игорь. – Я могу курочку и как курочку… деревенскую…

– Вот и хорошо, – одобрила девушка, извлекая из его дырявого зада довольно крупную иголку и прикрывая отощавшие мослы одеялом. – А теперь ешьте.

Пока он поедал Ланин супчик («Жить всё-таки будете!»), она развлекала его рассказами о том, что происходило за время его бессознанки. Поскольку лагерь – территория, свободная от женщин, то речь шла о мужских вариантах его спасения.

Почему женщин в этом рыбацком мужском раю не водится – понятно. Исключение составляли как бы не вполне женщины: массивная и громкоголосая баба Тоня, подруга местного Ильича, подвизавшаяся здесь летом поваром; да она, бесплотный библиотекарь Лана, которую даже многоопытный Игорь принял за мальчика.

У бабы Тони десять дней назад случился радикулит, и она в скрюченном состоянии была транспортирована в город. Так что, получается, в настоящий момент женский пол в Березовой ветке был представлен исключительно Ланой, которая, следуя женскому инстинкту, и вступила в отважную борьбу за жизнь захворавшего вертолетчика. А сейчас, невзирая на усталость, наводила порядок на Игоревом столе и попутно философствовала на тему разности полов:

– Мужички наши, вертолетчики, – существа нежные, несмотря на то что мужественные. Для меня, трусихи, вы все – герои. Но парадокс! Это в воздухе вы асы, а на земле – как дети малые. Неприспособленные. Болеть совсем не умеете.

– Ага, – промычал больной, у которого от лекарства и еды стали путаться мысли и склеиваться глаза, – и кто ж меня тут нашел?

– Я… нашел. Решила свежих журналов вам по пути подбросить. А тут такая картина открылась. Мдааа… Последний день Помпеи.

– Представляю… Ну, и что же наши мужички? – замял тему Игорь.

– О! – воскликнула спасительница. – Они мыслили радикально…

– … прикончить, чтоб не мучился…

– Практически. Большинство, включая вашего друга Сашу, настаивали на срочной госпитализации. Во-первых, потому что неясно, а вдруг это что-то заразное…

– …ага, чума бубонная… – пробурчал больной.

– Тоже диагноз… – согласилась Лана. – А во-вторых, чем и как вас лечить на этом диком полуострове свободы? Решительно нечем. Хорошо, что у меня аптечка в библиотечке хранилась, как в машине у водителя. Для проформы. Это я раньше так думала. Ан нет – сгодилась-таки!

– Так куда ж эти предатели меня хотели везти?

– А в районную больницу. Тридцать километров по трассе. Но как вас такого до трассы на лодке доставить? Да еще ночью. Вот проблема. И тогда стали звонить в МЧС, вертолет требовать. Чуть не вызвали. Вернее, вызвали, но у них там в области какая-то заварушка случилась, все силовики гамузом в одно место отправились, и МЧС вместе со всеми. Ну всё, отдыхайте. Я вас в обед навещу, укол сделаю.

– А что ззза уккколы вы мне дела…

– Вот в обед всё и расскажу. Спите. Набирайтесь сил, – и она ласково провела своей целительной рукой по его будто накаченной насосом голове, практически сразу вырубив в дремучий сон.

Часть 5. Лихорадка Западного Нила

Днем прибыл на лодке врач, молодой и общительный. Он сказал, что это двенадцатый случай лихорадки в районе. Лечение Игоря одобрил, сказал – правильное, симптоматическое. Потом вызвал какую-то команду в спецформе, которая, к неудовольствию рыбаков, прибыла моментально и бодро распылила на кусты и прибрежную растительность какую-то пахучую жидкость. Пояснили, что борются с комариными личинками. Затем доктор собрал всех на поляне и поведал изумленной публике, что здесь, непосредственно на Березовой ветке, образовался природный очаг лихорадки Западного Нила. Народ ошалел. А доктор между тем живописал ее симптомы и велел всем соблюдать бдительность и не забывать обрабатывать одежду и открытую кожу специальными противокомариными аэрозолями. Оставив им целую батарею бутыльков, мазей и лекарств и угостившись вчерашней ухой, лекарь отбыл в город.

Рыбачки остаток дня собирались кучками в своих домиках, рассуждая о превратностях судьбы и географических гримасах: где Западный Нил – и где Вшивка?! И почему тот триперный комар выбрал именно Игоря? Они сочувственно качали головами и массово проведывали больного, принося ему в подарок букеты вяленой рыбы.

– Сопьюсь теперь. Никакого пива не хватит, – пообещал Игорь, когда домик его разукрасился воблой, как рождественская елка сосулями.

Было ясно, что выздоровление идет ударными темпами. Вобла с пивом, даже в перспективе, кого хошь на ноги поставит. И тогда, рассудив, что карась долго ждать не будет, и постановив, что мужику просто сильно не повезло («и на собственной свадьбе можно член обварить!»), уже следующим утром все рыбачки сидели с удочками по своим местам.

Лана приходила часто, развлекала его новостями и рассказами о местной фауне. Она умела всякую живность как-то остроумно озвучивать. Особенно ей удавались воробьи, чья бурная семейная жизнь протекала у нее прямо перед глазами и которую она изображала и комментировала забавно и изобретательно.

Наблюдательность вообще была ее отличительной чертой. А смеялась она так звонко и заразительно, что герои ее скетчей, как бы спохватываясь, тут же начинали вопить дурными голосами.

А потом она уехала. Сказала, на пару дней, а отсутствовала три с половиной.

Игорь захандрил. У него болела голова, но лежать он не мог. Домик ему опротивел. Он слонялся по лагерю, не зная чем занять себя. Библиотека, понятное дело, не работала, ондатра не приплывала, а Лана не звонила. Он попробовал сам позвонить жене и дочкам, но лишний раз убедился, что может кроить только картонные фразы, и прекратил это тухлое дело, сославшись на плохую связь. Связь и в самом деле была плохой. Никуда не годной была связь Игоря с собственной семьей.

Он скучал, но не по ним. В нем завелось что-то непонятное. Не иначе как с экзотического Нила влетела в него сладкая тоска, которая волнами теперь разливалась внутри, рождая предчувствие чего-то сильного, но хрупкого; нужного, но опасного. Он ведь ничего такого не планировал, он просто порыбачить приехал. Вот и порыбачил! Вначале словил лихорадку, а потом такую золотую рыбку, что и не придумаешь теперь, что со всем этим делать?

Подъехал отдохнуть и подлечиться. Вначале почти сдох, а теперь разумом двинулся. Ходит по лагерю, как местный сумасшедший и, кажется, вслух разговаривает. Но это еще так, мелкий симптом. Главное, через неделю знакомства он что-то там начал планировать. Идиот. Узнал бы вначале, а девушка-то в курсе?

К вопросу о девушке. Куда же она там провалилась? Какие волки на ней в лес поехали! Нельзя же так!

В отличие от пушкинского старика, у Игоря к золотой рыбке была только одна заявка. Ни корыт, ни теремов ему было не надо. Ему нужна была она сама. Рыбка по имени Лана. Зачем? «На дурацкие вопросы не отвечаю».

Кстати, на картинках к сказке, которую он недавно по Дашкиному велению читал внучкам, старичок со старушкой выглядели весьма трухляво. Раньше женились рано, лет в шестнадцать–семнадцать. Плюс заявленные «тридцать лет и три года», получается полтинник! Всего-то! Сейчас такой «старичок» ещё вовсю кобелирует по жизни в поисках золотых рыбёшек. Надо признаться, и он сам, хоть и не Бог весть какой плейбой, на исходе своей мужской страды тоже мечтает не о корыте, а о свежих чувствах и неиспытанных ощущениях.

А той грымзе из сказочки старичок, помнится, и вовсе не присрался: ей то бытовую технику, то карьеру подавай. Может, у всех это так, через тридцать лет и три года? Вот Дарье Михайловне своей он, Игорь, сейчас кто? А лось в манто. Вот кто.

Дашка, конечно, никакая не старуха, просто у них в отношениях давно, как в той в курной крестьянской избе, всё паутиной и быльём поросло. Может, только и остается, что снести эту рухлядь на помойку. Расчистить пространство для настоящей жизни. Но кто же любит пыль трясти да грязь вывозить? Вот и откладываем до последнего.

…Игорь сидел на их бережке, смотрел, как плещется в реке рыба, как заботливая уточка-мать переправляет в камышовое укрытие свое многочисленное потомство (девять деток!), вспоминал легкие Ланины пальцы, умные глаза в окружении подвижных конопушек, ее заразительный смех. А ведь совсем недавно она казалась ему странной, почти бесполой личностью с претенциозным имечком.

Дубина стоеросовая! Надо было практически сдохнуть, чтобы оценить эту в высшей степени незаурядную девушку. И красивую, кстати. Если ее нарядить в фирменные тряпки и чуток накрасить – будет та еще штучка!

Просто по какой-то причине ей это не надо. И слава Богу! Тут вон, в лагере – мужики на отдыхе, еще перережут друг друга.

Игорю хотелось узнать ее поближе. Размечтался! Это ты болтаешь, как трепло кукурузное, а она думает, что говорит. Выдержанная, потому что умная.

Господи, да это просто самородок какой-то получается! Вот только куда этот самородок подевался, что она делает в этом треклятом городе? Поди, спасает кого-нибудь, по старой своей волонтерской привычке.

Если б Игорь знал, как он близок был к истине!

Часть 6. Лана

…На четвертый день Игорь потерял не только терпение, но и всякое приличие. Проснулся в пять.

– Старик, едрёна мать, а туда же! – ругнул себя, глянув на часы.

Умылся-побрился-попил кофе и в шесть часов сусликом сидел на скамейке перед причалом. Как пёс, как шизанутый ухажер, как полный придурок. Он даже журналов не взял для маскировки. Спешил.

Умом он понимал, что Лана так рано вряд ли приедет, что молодые дрыхнут до полудня; может, она и вообще не появится сегодня, хотя она девушка ответственная, а библиотека стоит закрытая, она ведь знает, что мужики тут дичают с опережением графика.

Умом он понимал всё, но ум здесь был ни при чём.

Он, конечно, пытался беседовать с собой: ну, приедет Лана, и что? Что ты ей скажешь? Какая разница, где и когда вы увидитесь? Что за петушиный нетерпеж? Недели не прошло, как загибался, а тут раздухарился, как новенький. «Мне не к лицу и не по летам…» – выплыла откуда-то строчка на тему. Плевать на строчку! Плевать на тему! Он просто хотел ее видеть. Просто. Хотел. Видеть. И терпение его было на исходе.

Ждал-ждал и чуть не пропустил. Увидел, когда она, уже выбравшись из лодки, направлялась к нему. Он так растерялся, что даже не сразу узнал ее. И было от чего растеряться. К нему приближалась совершенно незнакомая женщина. Одежда на ней была по-прежнему скромная, какое-то легкое ситцевое платьице, но это было платье, а не балахон! Оно открыло то, что Лана зачем-то так тщательно скрывала – складную фигурку, стройные ножки. Смотрелась она классно. И с лицом тоже что-то сделала. Кажется, чуть изменила прическу, приподняла волосы, чуть подкрасила глаза. Как они это делают? Штрихи микроскопические, а эффект разорвавшейся бомбы. Во всяком случае, Игорь такого впечатления от женщины не припоминал. Эта бомба просто разнесла его в клочья.

Он поднялся со скамейки и вместо того, чтобы взять у нее хозяйственную сумку, стоял и моргал, как пенёк с глазами.

Лане ничего не оставалось, как самой подойти к Игорю, самой вручить ему сумку и самой прижаться к нему прохладной щекой:

– Ну, здравствуй!

– Привет. Что так долго?

– Ты ждал меня? Как ты?

– Со здоровьем? Всё в порядке.

– А с чем не в порядке?

– Со всем остальным.

– Это хорошо. Пошли ко мне.

…Швырнув сумку на пол так, что из нее посыпалось всё содержимое, Игорь, едва закрылась дверь, сгреб девушку в охапку с единственным желанием никогда не выпускать ее. Он совершенно обезумел. Шептал какие-то нежности, покрывал ее поцелуями, прижимал к себе всё с большей силой.

– Раздавишь, – смеялась она.– Вылечила на свою голову. Постой, да у тебя, кажется, опять лихорадка.

Действительно, Игоря всего трясло.

– Ещё какая лихорадка. Не приехала бы еще денек – и сдох бы совсем.

– Милый… Поцелуй меня… А-а-а-а, будь что будет…

…Светка была старшей из трёх дочек в семье Маруси Перфиловой, женщины работящей, но гулящей. Замужем она никогда не была, дочек нарожала от разных мужчин, подмоги от них не видела, но в интернат девчонок не сдала, тянула, как могла, берясь за любую работу. Девчонки, кстати, этот факт, про интернат, никогда не забывали и были благодарны матери по гроб жизни!

В начале девяностых, лишившись стабильного заработка (она почти десять лет проработала кладовщицей на заводе щелочных аккумуляторов), а заодно и приработка (уборщицей на том же складе), Маруся получила исторический шанс избавиться от природного легкомыслия. Элементарно, надо было на что-то жить, как-то трёх своих девок растить. А денег не было. Совсем.

Старшей Свете тогда только исполнилось двенадцать лет, а погодкам Катьке с Лизкой сровнялось семь и восемь, соответственно. Государство, которое пошло вразнос, теперь и не думало помогать матерям-одиночкам, похоже, оно не думало совсем.

Кем только ни работала Маруся в последующие годы, за что только ни бралась! Разделывала и солила рыбу в подпольном цеху, напрочь испортив себе руки; торговала пластмассовой обувью на передвижном рынке, мотаясь по всей области; пекла армянский лаваш, который покрывался трупными пятнами, не успевая дойти до прилавка; и перемыла, кажется, все подъезды в округе. Но денег всё равно не хватало.

Помощь пришла лишь однажды. Её, торгующую на жаре мороженым, увидел, проезжая на огромной иномарке, бывший любовник и милиционер Серёга, вроде бы Катькин отец. Чем он занимался теперь, Маруся предпочитала не знать, но от предложенной помощи не отказалась. И почти год время от времени он привозил ей в цыганской клетчатой сумке упаковки мелких бумажных купюр, потрепанных до изумления, задерживаясь каждый раз по старой памяти на часок-другой.

Деньги обесценивались раньше, чем она успевала пересчитать их, но всё же это были деньги, и на них можно было купить какую-никакую еду.

Через год Серёга куда-то сгинул, больше помощь ниоткуда не поступала, а Свете между тем исполнилось пятнадцать. Пришлось ей перейти в вечернюю школу, а днем помогать матери торговать фруктами с лотка, прямо на улице, в любую, понятное дело, погоду.

Пока младшие сестренки с ключами на шее учились самостоятельно хозяйничать дома, разогревать на газе еду и делать уроки, Света разгружала ящики с заморскими фруктами и ягодами, уберегая нежный продукт от жары и мороза с помощью засаленных фуфаек и брезента. В противном случае хозяин Абдулла безжалостно вычитал из их с матерью общей зарплаты все издержки и вообще грозился выгнать с работы. Это был тяжелый труд за мизерную плату. К тому же сластолюбивый бакинец, не ограничиваясь Марусей, постоянно приставал и к Свете. Кое-как они продержались полтора года.

…Однажды, в июне 95-го, на летней ярмарке, куда Абдулла привез из Средней Азии абрикосы и черешню, возле их прилавка собралась большая очередь. Товар был хороший, а цена ниже магазинной. Света только и успевала поворачиваться – подносить матери лотки с ягодами, набирая в пакеты новые заказы и отбраковывая подгнивший товар. По сторонам она не смотрела, а потому не сразу заметила высокого господина с седыми висками, который стоял поодаль и уже, видимо, давно наблюдал за ней. За время уличной торговли она привыкла к мужским взглядам, но тут было что-то другое. Господин был не их поля ягода. Он был хорошо одет и держал себя солидно. А впрочем, кто их знает, тех господ!

…В журналах девяностых любимой героиней измордованных перестройкой женщин сделалась везучая Золушка, которую волшебным образом нашли на помойке, отмыли, нарядили и наладили блистать на заграничный подиум, а то и прямо в ЗАГС, замуж за олигарха. Простодушная Маруся жадно читала эти бредни, свято в них верила, очевидно, на что-то надеясь. Порой сокрушалась, что года ее вышли, что не похорошела она на тяжелых работах, а то бы… Так или иначе, но, кроме охочего на дармовщинку Абдуллы никто за ней больше не ухаживал. Абдулла не ухаживал тоже. Он использовал ее. Но хотя бы не выгонял с работы и в следовавших за тем припадках великодушия разрешал взять домой списанный товар, чтобы Катька с Лизкой могли поесть фруктов.

Свету эта тяжелая и некрасивая жизнь тоже, конечно, изменила. Она сильно вытянулась и похудела. Свои густые русые косы она очень коротко остригла, во-первых, чтобы долго не заморачиваться, а во-вторых, чтобы глазели поменьше. А то пялятся целыми днями кому не лень. Света этого не любила. Ее воля – в паранджу бы от чужих глаз спряталась.

Злилась про себя: ну и что вы уставились? Что хотите рассмотреть? Жалеете? Радуетесь, что ваши детки ни в чем не нуждаются, слава Богу, гаммы разучивают, а не ящики ворочают? Действительно, повезло деткам. Главное, чтоб они это понимали. А вы уверены, благополучные граждане, что гаммы сделают ваших деток счастливыми? А может, они ненавидят и гаммы эти, и вас в придачу?

Но это так, в моменты отчаяния.

А вообще, в отличие от Маруси, Света была девочкой серьезной, с большим словарным запасом и воображением. Хотя и посмеяться любила. Правда, в последнее время было не до смеха.

Она хорошо училась, самостоятельно писала школьные сочинения и даже побеждала с ними на городских олимпиадах. Учителя ее хвалили и советовали после школы идти на филфак. Но школу эту еще надо было закончить. Вот только как?

Для того чтобы Свете рано повзрослеть, ее матерью созданы были все условия: к постоянным её обязанностям по воспитанию младших сестренок и ведению домашнего хозяйства прибавилось самое трудное – зарабатывание денег. Не захочешь, да повзрослеешь!

Света теперь много думала и до многого додумалась, пока мокла под дождем и стыла на холодном ветру, продавая вместе с матерью капризный, скоропортящийся товар.

То, что жизнь – штука тоже капризная и скоропортящаяся, то есть сложная и не всегда справедливая, Света еще раньше узнала из книг, прежде всего – от любимых Диккенса и Джека Лондона (не зря она им доверяла, всё как есть – правда!).

Начав работать, Света для себя определила цену деньгам (она и раньше знала им цену, достатка в семье никогда не было). Она стала размышлять, почему деньги теперь стали у нас в стране играть такую важную роль? Ведь умнейшие люди, тот же Пушкин, про стяжательство и алчность всё давным-давно сказали! И почему люди самой начитанной страны в мире, которых в школах и вузах учили совсем другому, готовы сегодня погубить свою репутацию, а то и жизнь, чтобы только разбогатеть? Откуда такая алчность? Вон их фрукты везут к ним со всего света, а расхватывают здесь моментально. В три горла, что ли, едят?

«Ну, вот, положим, – рассуждала Света, перебирая гнилые яблоки, – завелись у вас деньги, много денег. Что дальше? Наелись-напились, купили автомобиль, мебель и шубу. Да всё пускай купили! И что? А дальше?» А ведь ничего! Вещи – это просто функции, как сказал один экономист, выступая по телевизору. Чтоб тепло, чтоб сытно, чтоб красиво и удобно. Вещам ведь совершенно неважно, кто ими владеет, потому что они наверняка переживут своих хозяев!

Вон, недавно умерла в их подъезде баба Дуся. Ходила всегда в одном и том же: летом – в линялом байковом халате и фартуке, а зимой в какой-то облезлой кацавейке. А хорошие вещи хранила в шифоньере на выход да про черный день. А когда настал тот черный день, появились молодые родственники и вынесли все ее сокровища на помойку. Никому они были не нужны – ни старые, ни новые. Вот и получается, что не стоит всерьез относиться к тряпкам, ведь это всё равно, что трястись над фантиками, выбрасывая на помойку конфеты.

Художник Ван Гог тоже это понимал. Свете недавно попалась в библиотеке книга про него. Он тоже, оказывается, был беден. Но он был гений, а потому умно сказал, что вещи всегда трухлявеют, а кузнечики в траве так же бодры и веселы, как и во времена Горация. Правильно, Света тоже так считает. Правда, Ван Гогу его брат всё-таки помогал деньгами, а им ждать помощи решительно неоткуда.

Наталья Филипповна, вот, тоже говорит, что деньги – это только возможности, но никак не гарантия счастья. Оно не покупается. Как и всё самое ценное – верность, доброта, милосердие. А уж она столько книг прочитала, что знает точно, ей можно верить!

Конечно, в недостатке денег есть свои минусы: бедность унижает твои мечты, связывает их осуществление с материальными обстоятельствами. Но ведь только слабаки списывают всё на обстоятельства. Надо уметь их преодолевать. Как Саня Григорьев: бороться, искать, найти и не сдаваться!

 – Кстати, надо бы перечитать «Два капитана», – решила Света, – мне эта книжка всегда сил прибавляет.

 Вот взять меня. Почему я целыми днями пашу? – рассуждала она про себя, перебирая партию персиков. – Только потому, что другим способом пока не могу заработать на жизнь (про то, что мать непутевая, и что Катьку и Лизкой растить как-то надо, она старалась не думать).

Порешила: работа – это только работа. Ее надо кому-то делать. Так почему – не ей?

Главное – не позволять нужде корёжить твою сердцевину. Ведь основное у человека – внутри, а нутро – это то, о чем ты думаешь, мечтаешь, что чувствуешь. И неважно, что при этом ты моешь лестничные ступеньки, таскаешь на себе ящики с фруктами или делаешь какую-нибудь еще черную работу.

С внутренним миром у Светы, как считали учителя и ее наставник Наталья Филипповна, заведующая абонементом в детской городской библиотеке, всё было в порядке. Книги, как уже понятно, давно стали необходимой частью ее жизни, а в последние годы они были ее эмиграцией, ее убежищем.

С восьми лет по совету Натальи Филипповны Света вела читательский дневник, куда записывала свои впечатления о прочитанном. Библиотека стала тем местом, где она взрослела под присмотром этой добрейшей женщины, не только составлявшей для нее по своей системе списки для чтения, но и старавшейся при всяком удобном случае накормить девочку.

Когда Света входила в библиотеку, жизнь представала перед ней во всей своей разумности и стабильности. Здесь своим чередом менялись юбилейные выставки на стендах, проходили встречи с такими же, как она, читателями, всё так же, несмотря на раздрай и хаос за окном, классики солидно подтверждали: всё прошло – пройдёт и это.

Денег библиотекарям платили еще меньше, чем лоточникам. Но у них была совсем другая бедность. Во всяком случае, Светлане эта профессия всегда внушала безмерное уважение и желание быть такой же. Наталья Филипповна обещала взять её на работу, как только та закончит школу.

…Что-то такое рассмотрел тот господин в Светлане. Он подошел к Марусе и наплел ей семь верст до небёс и всё лесом: про кастинг, фотосессию и подиум. Маруся отказалась наотрез, потому что летом ей без Светки – пропасть, не справиться. Тогда господин, в случае успешных снимков, пообещал Марусе такую сумму, что та незамедлительно согласилась. Светлану спросить забыли.

Только вечером мать сказала, что Свете страшно повезло («уж и не знаю, что они в тебе нашли, кожа да кости, да веснушки на всю рожу»), и если всё у нее получится, то через пару лет та сможет жить по-человечески, учиться, где захочет, и помогать семье, если про них к тому времени не забудет, конечно.

Господин и самой Марусе кое-что наобещал.

– Не многовато ли будет? – засомневалась Света, которая не поверила ни единому слову.

Но решила про себя: ящики от меня никуда не уйдут. Кто их знает, что им надо? Дядька-то пожилой, почти старый, назвался официальным представителем какой-то фирмы с непонятным названием, документ показал. Да и солидный такой. Деньги обещал хорошие. Это главное. Девчонок в школу собирать надо, из всего повыросли; мать уже пять лет в своих зимних сапогах ходит, совсем развалились… Список был длинным.

Утром она явилась в ДК, в котором собралось уже с полсотни приглашенных девушек и в три раза больше сочувствующих и любопытных. Приглашенные принарядились, намакияжились, что-то оживленно обсуждали, сбившись в стайки. Света на их фоне смотрелась Серой шейкой.

Деловая девица, появившись в дверях, выкрикнула десять фамилий, в числе которых была и Светина, и велела идти за ней.

В ДК прямо на сцене стояли столики с зеркалами, возле которых важничали стилисты. Они обращались с девушками, как художники с неодушевленными холстами, постоянно требуя еще большей неодушевленности: не моргать, не морщиться, не дергаться!

Чем дольше они колдовали над лицами девушек, тем меньше в них оставалось сходства с оригиналом. Да и кому они нужны, эти оригинальные провинциалки! Тут создавался товар, за который можно будет слупить денег. А это нынче святое.

К концу экзекуции на Свету из зеркала смотрела не только не она, но, кажется, и не человек вовсе, а какая-то молодая рысь, сильная и опасная. И как у мастера с деревенским именем Ванёк это получилось? Всего-то и сделал, что брови укрупнил и увел их к вискам, туда же отправил глаза, которые после туши, теней и подводки приобрели хищный кошачий разрез и изумительно изумрудный цвет. Веснушки Ванёк скрывать не стал, наоборот, как-то особенно их подчеркнул, добавляя в образ природной естественности. Его слова. А выгоревшие на солнце Светины волосы, казалось, только и ждали, чтобы визажист обратил на них свое драгоценное внимание. При помощи пенки и фена мастер организовал такую художественную лохматость, что любая дамочка сдохла бы от зависти.

Света была по-настоящему удивлена увиденным, таких данных она за собой никогда не числила.

…В зале было жарко и душно, грим и краски на взволнованных физиономиях претенденток скоро стали плавиться, стилисты психовали и грубо орали на девушек.

Мэн с висками, которого все уважительно величали Борисом Марковичем, сохранял спокойствие. Он пристально наблюдал за преображеньем девушек, потом показал на Свету и еще на трёх претенденток, велел им выходить во двор. Там их ожидала белая «тойота», в которую на заднее сиденье загрузили девиц, а сам Борис Маркович уселся к водителю. Группа со съемочной аппаратурой влезла в помятый пазик.

Ехали долго. Наконец приехали на какой-то пустырь, посреди которого торчало старое высохшее дерево. Якобы гигантский саксаул.

Пока фотографы устанавливали камеры и подбирали освещение, девушки переодевались в тесном автобусе. Свете велели влезть в раздельный купальник, который был ей сильно мал. Окрас у купальника был леопардовый, желто-коричневый. Стесняясь наготы и злясь, что разрешила втянуть себя в это позорище (уж лучше бы фрукты разгружала!), она по команде фотографа, боясь поцарапаться, осторожно вытянулась на сухом стволе, сверху вниз, и, зло прищурясь, готовая разорвать всех этих извращенцев и бездельников, уставилась прямо в объектив, как бы стремясь запомнить свидетелей ее позора и при случае расквитаться с ними.

– Ни жиринки! – восхищался фотограф. – А как замечательно сложена и накачена! Какая сила и грация. Вот она, природа-матушка!

«Вот она, жизнь впроголодь с родимой матушкой! Вот они, тяжеленные ящики с фруктами день-деньской!» – про себя уточнила Света, иронически сощурившись.

– Вот так, мать! Замри! Не шевелись, сказал! – бешено заорал фотограф, меняя ракурсы и щелкая аппаратом, как подорванный.

Потом Света по приказу фотомастера еще долго меняла позы, одежду и выражение лица. Живописный саксаул уступил место выжженной солнцем траве.

Устала она от этого безделья, как собака.

Позднее на обложку журнала для мужчин попал именно тот, первый снимок, где она «рысь и леопард, два в одном», «настоящая дикарка».

Борис Маркович похвалил себя:

– Глаз – алмаз. Чутье не пропьешь. Как тебя зовут, золотко ты мое, напомни склеротику, сделай одолжение. Света? Отдыхай, Света, ты хорошо поработала, скоро мы с тобой свяжемся. Вон, попей водички!

Борис Маркович не обманул. Он заплатил Свете большие деньги, за которые ей с матерью надо было бы корячиться полгода. Он дал подписать Марусе какие-то бумаги, сказал, что в этом городе Светлане с ее данными делать нечего. У нее оригинальная внешность, модельная фигура, и камера ее просто обожает. Принес большой плакат, где Света лежит в полный рост на коряге, практически в чем мать родила, и подарил его Марусе. После его ухода Маруся забраковала фотографию, сказав, что шику никакого, какие-то щепки из ж…пы торчат, хорошо хоть Светку узнать тут нельзя. И повесила плакат в туалете.

А Марусю Борис Маркович убрал с улицы, по блату найдя ей место в ларьке, торговавшем всякой всячиной. Это был неслыханный комфорт и сказочная удача – стабильная работа под крышей, вот только жаль, сменщица будет чужая.

– Может, Светк, пойдешь ко мне сменщицей? Мы ж хорошо с тобой сторговались! – не очень веря в положительный результат, на всякий случай предложила Маруся. – Ну, как знаешь.

…Жизнь Светланы резко поменялась. Ей пришлось серьезно осваивать работу модели, но, видимо, от природы ей и в самом деле много чего досталось, спасибо Марусе и неизвестному папе, так что диетами модель себя не изводила. Модельеры любили ее за высокий рост, грацию и покладистый характер, а на подиуме, слава Богу, ничего особо изображать и не требовалось: нарядившись, с каменным лицом пройти из конца в конец и постараться не рухнуть. Только и всего. Регулярно у нее случались фотосессии в российских и зарубежных модных журналах. Деньги платили хорошие. Она каждый месяц отправляла пятьсот долларов маме и девчонкам. В России тогда это были хорошие деньги. Остальные она тоже тратила с умом: на образование – поступила на заочный филфак университета – и поездки. Да, еще она потихоньку скопила денег и купила себе квартиру в родном городе, хорошую, трехкомнатную. Знала, что когда-нибудь обязательно сюда вернется.

Это была карьера, о которой многие девчонки в то время страстно мечтали. К Свете она пришла будто сама собой.

Работу моделью, как и прежнюю – торговлю фруктами – она не любила. Просто так же, как и первую, терпела. Кстати, находила между ними много общего: так же пялились на нее все, кому не лень. Так же это было тяжело физически. Ей так и не понравилось всё время кого-то изображать – то продавца, то вешалку. Тошнило от притворства и постоянного внимания. Претил этот пафосный мир, где интересны были только фасоны и тряпки, на тебя надетые.

Наконец, даже ее закаленная под солнцем и ветром кожа не выдержала постоянного грима и красок – она ощетинилась аллергией и ранними морщинками. Волосы тоже пострадали от суровой косметики и бесконечных укладок.

Кроме того, пора было устраивать свою жизнь. Свете давно хотелось семью и детей, а рядом вечно толкались какие-то мутные мужчинки, которые у нее, кроме иронии, ничего не вызывали. Серьезные отношения в этой среде у нее определенно не складывались.

А тут незаметно созрела поросль других семнадцатилетних. И тогда Светлана приняла решение уйти из модельного бизнеса и начать новую жизнь.

Понимая, какая репутация у моделек в обывательском сознании, да и вообще – желая накрепко залепить эту страницу своей биографии, Света предприняла радикальные шаги, о которых давно мечтала: она выбросила косметику, перешла на просторную одежду и удобную обувь без каблуков, и главное – устроилась на работу в библиотеку Вертолетного городка (там как раз образовалась вакансия). А заодно переименовала себя в Лану.

В библиотеке она проработала около года, осваиваясь в новой профессии и обстановке, пока в мае не оказалась на Березовой ветке.

Часть 7. Случилось…

…Потрясенные произошедшим, накрытые нежностью, как саркофагом, лежали они, тесно прижавшись, на узкой казенной кровати, напрочь утратив чувство реальности. Главной, самой невероятной реальностью, которую еще только предстояло переварить, было то, что сейчас происходило между ними. Пока самым достоверным органом чувств было осязание, и они лихорадочно касались друг друга – трогали, гладили, сжимали.

 Обоим было ясно, что с этим теперь что-то предстояло делать. Но думать об этом было трудно. Чувства накрывали их мощными волнами, рождая неутолимое желание, пугающее силой и неукротимостью.

– Ничего подобного у меня не было… ты чудо, мечта моя… – шептал он женщине, которая, казалось, изменила даже состав его крови.

Ощущение ликующей невесомости рождало обновление каждой клетки, вслед за чем вновь наполняло эти невесомые микроскопические ёмкости таким могучим желанием, что по силе его можно было сравнить только с мощью самой жизни.

Теперь невозможно было понять, что бы он делал, не встреть и не полюби он эту женщину. Так и жил бы глупцом и слепцом, не уразумевшим главного.

Смыслом наполнилось теперь всё, даже его ипохондрия и заморская лихорадка. Да вся его прежняя жизнь была лишь одной большой предпосылкой для этой главной встречи. Всё вообще было лишь причиной случившейся любви, если у любви вообще бывает причина.

– Я должна бы стыдиться, а я бессовестно счастлива, – прошептала ему Лана прямо в самые губы.

– Тебе нечего стыдится…

Женщина покачала головой.

Не желая ничего анализировать, он просто снова сжал ее в своих объятиях.

В дверь осторожно постучали. Для них этот тихий стук был, как колокол судьбы: пора разлепляться и жить дальше. Но совершить такое насилие над телами пока никто из них был не в состоянии, и оба, тихо рассмеявшись, как тайные сообщники, вновь припали друг к другу.

Он гладил ее загорелые плечи, вдыхая запах речной свежести и молодого тела, зацеловывал каждую веснушку, шепча что-то нечленораздельное… Она водила тонким пальцем по его лицу, будто запоминала наизусть все его морщины и шрамики.

Но вставать было всё-таки надо. В дверь скрёбся очередной читатель.

– Чёрт, читари вшивые! – разозлился Игорь. – Сами не живут и людям не дают!

– Людям работать пора, некоторым. И так четыре дня библиотека закрытая стоит. Давай, дорогой мой, соблюдать конспирацию. Вертушка и ее обитатели, сам знаешь, одна большая деревня. Завтра про наш роман узнает вся просвещенная сплетниками общественность.

– Пусть завидует.

Лана покачала головой:

– Давай не пороть горячку. Вечером поговорим, как быть дальше.

– Поговорим, – повторил Игорь.

– Я пошла, – улыбнулась она ему такой нежной улыбкой, что он чуть не испарился окончательно. – Но должна тебе признаться в двух вещах…

– Я так и знал, что тут нечисто! – задурковал Игорёк. – Дай угадаю. Тебя не существует в действительности, и ты мне просто снишься.

Лана улыбнулась. О, эта улыбка любимой женщины! Кто же передаст всю её нежность! Игоря же она вдохновила на новые варианты:

– Тогда так: ты никакая не Лана, а Мата Хари, и ты меня только что завербовала.

Она опять улыбнулась ему своей обалденной улыбкой, от которой мурашки принимались гулять по его телу вдоль и поперек.

– Что, опять не то? Тогда остается последнее: ты только кажешься юным созданием. На самом деле ты – старая грымза, у тебя муж-инвалид и куча прыщавых внуков.

– Не путай, Игорек. Это ты у нас женатый старичок с детьми и внуками. И всё-таки я тебя обманула…

– Заранее прощаю. Сам, как выяснилось, грешен.

– …я не медсестра запаса.

– Так вот оно что! Ну, знаешь ли! Это, извини меня, ни в какие ворота! И как ты могла дырявить мой зад, не имея на то разрешения от государства? Возмутительно! Даже и не представляю, что еще ты от меня скрыла!

– Я, Игорёк, влюбилась, – прошептала Лана и поспешно вышла, плотно прикрыв дверь.

– Влюбилась – еще что, – проворчал Игорь, – я тут влип по полной. По уши, по зюзечку.

И стал одеваться.

…Потом, не разрешая себе слишком близко подходить к библиотеке, Игорь долго (как ему казалось) бродил вдоль речки, натыкаясь на сочувственные взгляды рыбачков. Они, видимо, думали, что он выхаживается после болезни, что еще немножко чумной, что неможется ему.

Еще как можется! Знали бы вы, как отлично мне можется! – ликовало счастливое нутро влюбленного мужчины.

На лице его блуждала улыбка, которую было не запрятать даже при всем желании. Но и желания такого и не было. Игорь просто был счастлив.

Когда через полчаса ему стало невыносимо слоняться, будто ничего и не случилось, он, захватив для конспирации журналы, поспешил в библиотеку.

– Ты где был так долго? – с порога услышал он Лану, которую не видно было за книгами.

– Изо всех сил старался тебя не компрометировать…

– Снявши голову, по волосам не плачут. Иди сюда.

Он запер дверь и бросился к женщине, которая, как и он, успела уже стосковаться.

К счастью, им никто не помешал и через некоторое время, прихватив свои шпионские журналы, он благополучно выскользнул из библиотеки. Опасность, безусловно, добавляла перцу к ощущениям, но они и без перцу были горячи до невозможности и, похоже, уже выходили из-под контроля.

Ни есть, ни отдыхать не хотелось. Игорь решил совершить еще один обход полуострова. Надо всё-таки подготовиться к вечернему разговору. Сейчас он всё обдумает и что-нибудь решит. Должно же быть какое-нибудь разумное решение.

Но мозги бастовали. Внутри по-прежнему была абсолютная невесомость. Нутро оставалось скоплением нежнейших перистых облаков, сквозь которые его сердце, вместе с порциями крови, посылало всему миру ласковые лучи. Они щекотно полировали его изнанку, не давая разуму зацепиться ни за какие серьезности. Всё плыло и качалось. Он был переполнен Ланой и мог только по-щенячьи нежиться, вспоминая случившееся и стремясь лишь к одному – длить, сколь возможно, это райское блаженство.

«А обеденный перерыв библиотекарю положен? – вдруг пришло ему в голову. – Конечно, положен! – похвалил он себя за сообразительность. – Так значит, надо идти и кормить милую».

 И он направился в библиотеку, чтобы закрыть ее на официальный обед. Лана стояла к нему спиной:

– Ты дашь мне сегодня работать? Или…

– Или, конечно. Пошли-ка, милая, обедать.

– Проголодался?

– Это ты, должно быть, голодная.

– Ух ты! – она всплеснула руками. – А сумку-то с покупками я так и не разобрала! Побудь здесь, я быстро!

Только она ушла, явился Саша Макаров, который сегодня устроил себе отдых от рыбалки:

– Представляешь, ночью руки стало сводить, – пожаловался он. – От удочки. Собачья старость. А где библиотекарша?

– Сейчас придет. Выбирай, если за книжками.

– А то за чем еще в библиотеку ходят!

Игорю показалось, что коллега на что-то намекает, но уточнять не стал, углубившись в газету недельной давности.

– Как семья? – поинтересовался Саша. – Знают про твою болезнь?

– Зачем? Не стал волновать.

– Правильно, – одобрил Макаров, прилаживаясь присесть, поговорить.

Но тут появилась Лана, вручила Сашке по-быстрому рассказы Чехова и объявила, что закрывается на обед.

– Ты идешь обедать? А то пошли за компанию, – предложил Игорю Макаров.

– Я позже.

– Так закрывается же библиотека.

– Я не выбрал еще. А ты иди, не жди.

Когда Сашка, что-то бурча под нос, наконец ушел, Лана сказала со всей торжественностью:

– Игорь Геннадьевич! Приглашаю вас отпраздновать наш день в моих апартаментах. Если, конечно, не опасаетесь окончательно погубить свою репутацию примерного семьянина.

– Ну, примерным я никогда не был, – честно опроверг Игорь.

– Известно и это.

– Интересно, откуда? – ступил Игорь.

– От верблюда. Пошли, милый, была не была! Один день, да наш!

– Что это за один день? – возмутился он. – С ума сошла? Да тебе от меня теперь палкой не отбиться!

Лана на своей половине наделала бутербродов и сварила кофе. Игорь, на которого эта девушка действовала, как алая роза на андалузского быка, так и норовил всё время обнять и прижаться. Она отбивалась, но не очень.

– Видишь, я и без кофе как бешеный.

– Так, может, чай?

– Да какая разница! Кофе, чай… Мне тебя надо. Я не бутерброды, я тебя сейчас целиком схаваю. Господи, что ты делаешь со мной? Веду себя, как пацан.

Она подошла к нему близко-близко и, касаясь его лица губами, произнесла, выговаривая каждую букву:

– Игорь, запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу: у меня ничего подобного не было и, я знаю, больше не будет. Я хочу этот день испить по капельке, до донышка, чтобы запомнить всё, каждую минуту.

– Ты пугаешь меня. Хочешь выпить меня и бросить, как пустой пластиковый стакан? Признавайся! Такие у тебя планы? Зарэжу! Дорогая товарищ Лана, торжественно заявляю: ничего у тебя не выйдет. Я тебя никому не отдам.

Она только грустно улыбнулась, поцеловав его в горячие губы.

В библиотеку Лане, однако, пришлось вернуться, а Игорь уже по привычке отправился в пешее путешествие по полуострову. Думать.

Приблизительно так:

«Ну, вот и настал час Х. Давай, командир, включай разум.

Итак, что мы имеем? Что известно точно? Точно он может говорить только за себя. Значит, с этого и надо начинать. Отказаться от Ланы он теперь не может. Она вошла, как недостающий пазл в его уже почти готовую картинку жизни. Картинку с дыркой в сердце.

Идём дальше. Конечно, жизнь его теперь усложнится до крайности. Это понятно. Потому что усидеть на двух стульях еще никому не удавалось. И что бы он ни выбрал – всё равно без потерь и жертв не обойтись. Вопрос в том, чем он готов жертвовать? Потому что выбора, по сути, нет никакого. Это всё равно, что сказать: выбирай: ты будешь дышать или у тебя будет биться сердце?

Безумцем надо быть, чтобы отвергнуть то, что на него, непонятно за какие заслуги, свалилось с небес. Судьба дала ему еще один шанс пережить редчайшее состояние, когда буквально всё: слово, взгляд, поступок имеет смысл и значение; самые малые детали влекут за собой изменение состава жизни.

А какое волшебство творится внутри! Встрепенувшийся организм обрел юношескую чистоту и ясность. Это не ностальгия по молодости и счастью. Это они и есть. В чистом виде. И тут главное – не испоганить, не сплоховать, не опозориться перед этой редкой девушкой, которая вначале выходила тебя от заморской лихоманки, а потом заразила гораздо более тяжелым недугом – боязнью несоответствия.

Игорь понимал, что это не только чувств касается, всё гораздо серьезнее. Случившаяся любовь требовала от него тотальной ревизии. Надо вначале разгрести старые завалы, а уже потом начитать строить что-то новое.

Лана свое дело сделала, теперь очередь за ним. Он сам должен стряхнуть свой морок и начать наконец жить не прошлым, а настоящим. А точнее, научиться жить на земле, с ее иногда дурацкими правилами и реальными опасностями, нечаянными радостями и отупляющей рутиной, новыми знакомствами и старыми связями. Здесь, конечно, много грязи, но в этой грязи порой встретишь такое, что не водится и в самых фантазийных перламутровых облаках. Здесь живет реальность. Отсюда рукой подать до тех, кто эту жизнь на земле с тобой разделяет, включая того засранца-комара, который снайперски попал именно в твое, а не в чье-то другое ухо.

Тебе, налетавшему на вертолёте чертову тучу часов, с детства болеющего небом, это тяжело. Тяжело смириться с тем, что ты уже не паришь в небе, подхваченный мощным мотором стальной стрекозы, а тяжело и медленно передвигаешься по земле, тратя собственные силы на каждый шаг, с трудом отыскивая в траве стрекозу живую, настоящую.

Но если не обуздать силу земного притяжения, не приладиться к пудовым веригам на ногах, не приспособиться к новой ситуации, тогда ты обречен не жить, а лишь изображать жизнь.

И пусть ты пока к новой жизни приладился не совсем, но она у тебя есть, и она одна. А потому – либо живешь, либо умираешь. Недавняя болезнь показала, что последнее слишком легко, даже запросто.

 И Лану Господь посылает лишь однажды. В придачу к малярийному комару.

Вот ведь какая всё-таки интересная штука – жизнь, – размышлял Игорь, пристраиваясь на их бережке. Он почти растворился в береговой зелени, следя за водной рябью, в которой, отражаясь, барахтались облака. Его положение относительно неба и было главным его кульбитом. Впрочем, находки случаются везде. Вон, рядом с дырявым ведром, сидя на котором Лана обычно рыбачила, виднеется в траве какой-то девчачий блокнотик, фигурно обрезанный, с отличной бумагой, удобного карманного размера. Не представляю никого другого его владельцем. На одной из страниц лежал, как закладка, тонкий маленький карандашик, и страничка эта сразу же распахнулась, стоило Игорю взять в руки блокнот. Понятным почерком там значилось:

Человек – открытая система, он так устроен, что изменения входят в правила игры под названием «жизнь». Все мы постоянно меняемся, в лучшую или худшую сторону. Кто-то безудержно корректирует нас в соответствии со своим замыслом. И происходит это независимо от нашего возраста и опыта, что уж говорить о таких мелочах, как положение, профессия и достаток…

Это дневник, что ли? – не сразу понял Игорь. Но любопытство взяло верх, и он продолжил читать:

Способность к изменению в соответствии со скрытыми внутренними импульсами и есть одна из загадок человека. В этом прелесть, коварство, ненадежность, тайна и даже опасность человеческой природы. Жил-был человек – и вдруг бах!– неожиданно спился, начал писать исторические романы, пошел в революционеры, принялся выдувать стеклянных лошадок, сменил пол, усыновил троих сирот, уехал жить в Камбоджу. Влюбился, наконец!

В выборе и ассортименте вариантов с жизнью никто соревноваться не может. Именно она предлагает ходы, которые, выдумай ты что-то подобное – получилась бы такая безвкусица, такой перебор, что на тебя замахали бы руками: «Полно, матушка! Завралась совсем, засочинялась! Меру знать надо!»

Между тем наш мудрый Поводырь о таких пустяках, как мера и правдоподобие, похоже, совсем не заботится.

Ничего себе формулирует! Он дочитал до конца. Всё в том же духе. В конце текста стояла дата – 7 июня 2011 года. Это был как раз тот день, когда он пошел на поправку, а она отправилась отдышаться. Вот как она, оказывается, отдышивается! Да ты ей, голубчик, в подметки не годишься!

Далее скептицизм и самоирония пошли по нарастающей. У него не было комплекса неполноценности, но и такой женщины, как Лана, у него тоже еще не было. Рассуждал он теперь в таком ключе:

«А не кажется ли тебе, Игорь Геннадьевич, что все эти твои размышлизмы – одна сплошная трусость? Да ты подонок просто! Тебя замечательная девушка с того света вытащила, выходила, а ты вместо пожизненной благодарности наладился ее и дальше использовать. Зачем ты ей такой порченый сдался? К тому же – престарелый, в отцы годишься. Ты разберись наконец, что делать с твоим багажом, который к тебе бесплатно прилагается: с разросшейся семьей, устроенным бытом, какой-никакой стабильностью, в конце концов. Не дорожишь ничем? А может, просто не умеешь дорожить? Тогда тем более – нечего разевать роток на девушку, безусловно, заслуживающую лучшего, чем старый маразматик со ржавым прицепом».

Он это сейчас, крутя в руках ее записную книжку, вдруг хорошо понял. Непонятным было только, как теперь ему со всем этим управиться?

Он опять побрёл в пешее путешествие по полуострову, стараясь избегать его обитателей.

«Так… Попробуем порассуждать о безусловной ценности. Это, конечно, Лана. Что он знает о ней? Почти ничего. Пока ничего. Но ведь это вопрос времени. Пока есть только чувства. Только! Да это, братец, не только, а любовь! Повезло идиоту. Лана кому угодно могла счастье составить. А она выбрала тебя. Да, позади у каждого из нас своя сложная взрослая жизнь. Отсюда и ощущение чужой жизни, даже тайны. Лана прямо как на парашюте в твою жизнь спустилась. Да, не такая как все, да, пока закрытая книга, прочитать которую у тебя вряд ли хватит ума и времени. А может, и вообще – не для тебя писана. Ты уже заходишь на посадку, а она только поднимается в небо. Вы встретились посередине, но движетесь-то вы в разные стороны. Вот и вся разница.

Подумай, чем вы будете заниматься, когда страсть схлынет? Да всё тем же: будничными делами, детьми, которых она успеет к тому времени нарожать, и прочей бытовщиной. Готов ли ты пройти всё это еще раз? Сделать, так сказать, еще один круг перед окончательной посадкой? Надо подумать. Вот об этом и думай. Ты зрелый, опытный человек, отец и даже дед, ты знаешь, что продолжение любви в детях, к которым прилагаются не только радости, но и обязанности; не только умиление, но и бессонные ночи, тревоги, болезни. Ты, старый пень, хочешь этого снова? Или ты желаешь держать возле себя любимую игрушку, которая будет услаждать дни твоей старости? Будешь ее сластолюбивым старичком, а она – твоей драгоценной малюткой. Да ты не просто эгоист, ты, на самом деле, злодей, отставной козы барабанщик!

Жестко, зато картина проясняется прямо на глазах. И получается, что, раскатав на Ланочку губёшки, ты выходишь форменным злодеем, портящим приличной девушке жизнь. Ей не любить, ей тебя бояться надо!

И если Лана пока не испугалась, то просто по неопытности. Ведь, скорее всего, она тебя выдумала. Девушка впряглась, как спасатель, и элементарно не может остановиться. Вот и послала тебе заманчивый сигнал: если жизнь у тебя хреновая, невыносимая – то вот тебе я, со всей своей любовью. Это ли не приманка? Это ли не счастливый случай? Да просто ловушка для престарелых ловеласов!»

И чем больше он думал, тем безнадежней застревал. Как просто всё было, когда он обладал ею, и как всё усложнилось, когда они разлепились.

– Пойду-ка к ней, – решил влюбленный, – война план покажет.

Но война показала не план, а козью морду. Лана через несколько дней неожиданно уехала. Срок его путевки тоже закончился, и он вернулся к своим баранам. Они так серьезно и не поговорили. Лана сказала, что в этом нет необходимости, и просила ей не звонить.

Часть 7. Виталик

Отношения между Игорем и Виталиком даже дружбой назвать было мало. Это было какое-то глубокое родство, связанное общей судьбой. Раньше они жили в одном доме, учились в одном классе, потом вместе поступили в училище, затем много лет служили в составе одного экипажа. Но главное – они замечательно ладили, потому что удачно дополняли друг друга. Лидером в их отношениях всегда был Игорь. Просто так распорядилась природа, выделив каждому своё.

Игорь даже на вид – военная косточка, подтянутый, высокий, с явными признаками мускулинности на лице и буйной растительностью на теле, с низким голосом и большим успехом у женщин. С годами волосы стали редеть и седеть, тело чуть подсохло, но шарму это не убавило.

Виталий Третьяков, напротив, — небольшого росточка, весь такой упитанный, спокойный, блондинистый и безволосый. Даже брился он всего два раза в неделю.

Чтобы заметить Виталика, надо было специально навести резкость, и тогда вдруг обнаруживалось симпатичное добродушное лицо с голубыми, как его любимое небушко, глазами. Он умел замечательно слушать, но больше – молчать. Никого и никогда не осуждал. Обидеть его мог только законченный негодяй. Конкурировать или соревноваться с кем бы то ни было, а тем более с Игорьком, просто не приходило ему в голову. Его не то что устраивала роль второго плана – он об этом просто не думал. Жил, служил, дружил.

В Игоре, напротив, была редкая по нынешним временам мужская харизма, на которую реагировали охотницы от шестнадцати до шестидесяти. А они в массе своей ошибаются редко, ведь охотятся они подспудно за настоящими мужиками – носителями заповедного генофонда. И потому бывают настроены весьма решительно. Но Игорь не жаловался. Он привык к тому, что заметен.

А как же такого не заметишь?

От природы у него была чистая смуглая кожа, которая с первых весенних дней начинала жадно впитывать загар. К лету это был уже настоящий латинос, особенно когда надевал шорты, рубаху, сандалии и свои любимые солнечные очки c зеркальными линзами фирмы Ray Ban. На вещи он вообще-то мало обращал внимания. Просто что ни надень – всё на нем смотрелось стильно. Его слабостью были только настоящие мужские очки и командирские часы. И то – без пафоса. Хотя не без понтов, конечно.

Виталик и тут – противоположность другу: к вещам равнодушен, они к нему тоже; самые фирменные джинсы сидели на нем, как фрак на папуасе. Ему было абсолютно всё равно, что надеть и в чем выйти. Главное, чтоб удобно, особенно когда на пятом десятке стал у него созревать животик.

Умные, живые глаза Игоря Покровского всегда схватывали главное, в полёте он спокойно оценивал обстановку и принимал решение, от которого почти никогда не отступал. Это его способность несколько раз спасала жизнь ему и его товарищам в горячих точках, через которые ему со штурманом Виталием и бортинженером Сашей Макаровым довелось пройти. А такое не забывается. Своего командира те искренне уважали.

Характер Виталика отличался оседлостью и спокойствием. Он любил не только поесть, но и принять гостей, что-нибудь этакое особенное сготовить. С Валентиной, первой женой, ему совсем не повезло: она ничего подобного не любила, не умела и не хотела.

Брак же Игоря, хотя всё время и трещал по всем швам, но приближался к третьему десятку – сроку редкому и почтенному. И это при том, что его мужская сила и сейчас чувствовалась и в теле, и в характере, и главное – в способности рисковать, которую женщины считывали с него, как врач кардиограмму. Это и сбивало с толку: казалось, что увести из семьи такого лакомого и рискового мужика – дело техники, тем более что сам Игорь им в этом лихо подыгрывал. Многие в охоте за ним хотели если не завладеть, то хотя бы разово попользоваться таким эталонным мужиком, которому в Голливуде героев-любовников играть, а тут судьба посылает его в соседи, в общую компанию, в купе поезда, еще куда-то… Охотницы хотя бы из спортивного интереса желали испытать: каково это вообще, с таким?

Но обломались все. Победила Даша, которая вовсе не планировала никого побеждать. Она давно и бесповоротно жила своей параллельной жизнью, не обращая никакого внимания на харизматичного мужа и его закидоны, занимаясь работой, дочками и внучками. Вот такая ирония судьбы.

…Когда после увольнения из армии Виталий влетел в черную дыру под названием новая жизнь, то принялся болеть. Видимо, соматика так отреагировала на отлучение от неба, семьи и уюта. Друзья, конечно, оставались, но встречаться с ними в таком жалком состоянии ему не хотелось.

Осень 2010-го выдалась ранней и холодной. Постоянно дул редкий в этих местах, пронизывающий северный ветер. Виталий простудился на работе в ангаре, потом недолечился и в результате заработал бронхитище, который, как клещ, вцепился в его внутренности, выматывая до предела. Спохватившись и даже испугавшись, Виталий стал принимать всё более сильные лекарства, но они только быстрее тащили его в западню: вначале помогали, затем вызывали привыкание, потом усиливали потоотделение (бронхит недаром называют болезнью мокрой спины!). Эта холодеющая спина провоцировала новое обострение – и всё шло сначала и по нарастающей: кашель, одышка, температура, мокрая спина.

И всё это при полной Виталиковой беспризорности: в гостинице, в общаге, на съемной квартире.

Перед Новым годом, заходясь в беспрерывном кашле, Игорь вдруг понял, что ему кирдык: медицина не помогает, и что делать со всеми неискоренимыми хворостями – абсолютно неясно. Понятно только, что своими силами он не справится. И поплелся подполковник в отставке в ближайшую церковь Покрова Пресвятой Богородицы, которая стояла у входа на городское кладбище, где была аллея погибших пилотов, куда каждое 9 мая они с друзьями возлагали цветы и венки.

В полупустом храме шла служба; измученный болезнью Виталий прислонился к стенке, не очень понимая, что происходит, потом неожиданно для себя опустился на колени и своими словами стал по-детски просить Богородицу об исцелении. Его мольба была такой искренней, что одна из церковных служек решила ему помочь – подвела его к иконе целителя Пантелеимона, а потом к образу Николая-угодника и велела поставить перед каждым свечки, прочитав молитву за здравие. Дала ему текст молитвы, который он, как первоклассник букварь, прочитал чуть не по слогам, мало что понимая, но от души.

Больше Виталию надеяться было не на что. Он загибался форменным образом. Оставалось только чудо.

Бликующий огонек свечи выхватывал из церковного полумрака строгие лики святых, завораживая таинством и высокой миссией происходящего.

…Когда на выходе из храма с ним поздоровалась худенькая девушка в белом шарфе, Виталий долго вспоминал, где он ее видел. Потом вспомнил. Это была Светлана Владимировна, библиотекарь из военного городка, где он изредка брал читать женские романы (это была его позорная тайна!).

Она, поравнявшись с ним, пошла рядом, сказала, что сегодня сорок дней по матери. Та умерла в одночасье от оторвавшегося тромба, и пятидесяти лет не было. Батюшка велел заказать еще один сорокоуст. А она в этом ничего не понимает. Не поможет ли Виталий сделать всё по церковному канону? Мать верующей не была, в церковь ходила редко, но душа-то у нас христианка. Как вы думаете?

Виталий признался, что сам сегодня первый раз в храме, что тёмен в этом святом деле, как штаны пожарного, просто – дошел до ручки. Незаметно для себя разоткровенничался и выложил всё про себя и свой проклятущий бронхит.

Она посочувствовала, что-то посоветовала, ободрила и пригласила, как выздоровеет, за новинками в библиотеку.

А вскоре Виталию действительно полегчало. И он пришел в библиотеку. Потом еще раз и еще… Они подружились.

Перед майскими праздниками Света сообщила ему, что летом они не увидятся, что скоро едет она в лагерь, на Березовую ветку, где организуется передвижная библиотека. Светлана была в приподнятом настроении, ей не терпелось уехать на природу и от души порыбачить (оказалась большой любительницей!). А у Виталия в это время в очередной раз обострился квартирный вопрос, и он как-то по сложившейся привычке ей об этом проболтался. Света предложила ему лето пожить у нее. Всё равно квартира пустует, заодно, мол, и посторожите.

Он начал деликатно отказываться, то да сё, одинокие мужчина и женщина, испортит он ей репутацию, но Света так искренне хохотала над всеми его доводами, что он с облегчением принял предложение и на следующий же день переехал к ней со всем своим немудрящим скарбом. Она выделила ему отдельную комнату, разрешила пользоваться всем, что нужно, выдала ключи и принялась собираться.

Что-то на Ветке, однако, не складывалось, и Светина командировка задерживалась. До ее отъезда они много разговаривали. Он рассказывал ей про службу, про их замечательный экипаж, про командира Покровского, про Афган… Так что когда на Ветке она встретилась с Игорем, то уже много чего о нем знала. И, кстати, тогда вечером, когда нашла в его домике почти бездыханное тело, она просто хотела поболтать с ним, передать привет от друга.

…Когда изредка Светлана приезжала домой, на побывку, она обнаруживала, что в квартире чисто, вся техника в исправности, а приготовленному Виталием ужину позавидует шеф-повар из «Метрополя». Да уж, повезло ей с квартирантом!

А потом Светлана стала появляться дома всё более озабоченной и какой-то осунувшейся. Виталий чувствовал: что-то стряслось. Но она молчала, а он деликатничал, ждал, когда она сама захочет поделиться своими проблемами.

Время, однако, шло, вот уже и лето кончилось, а Светлана была всё так же грустна и подавлена.

Он переживал всей душой, не зная, чем помочь ей. И вот в сентябре, субботним дождливым вечером, набравшись решимости, затеял Виталий рисковый разговор. Подготовился. Изобразил ужин по высшему разряду. На стол, накрытый новой льняной скатертью, поставил букет желтых махровых хризантем, которые ярким солнышком освещали их почти семейную трапезу. На журнальном столике ждала своего часа белая горка ее любимого торта «Пломбир». А угощал Виталик своим фирменным блюдом, которое когда-то пришлось Светлане по вкусу, – бефстроганов с грибами, солеными огурцами и с картофельным пюре на гарнир.

Света ела с аппетитом, раскраснелась, повеселела.

– Нравится?

– Не то слово. Ты, Виталик, настоящий дамский       угодник. Cher ami.

– Заметь, ты сама это сказала.

– Заметила. И что?

– Хочу развить эту тему.

Он разлил по чашкам ее любимый чай с мятой и, благословясь, приступил:

– Свет, смотри, мы с тобой отлично ладим.

– Да уж…

– Как образцовая семейная пара.

– Угу…

– А не пожениться ли нам с тобой?

Светлана расхохоталась:

– Ах, ты, хитрован, закрепляешься на завоеванной ранее жилплощади? Уж не брачный ли ты аферист? Прикинулся домашим зайчиком, а сам – ааам! – и волчище!

Виталик был прост, как правда, и игру не поддержал:

– Мне не квартиру, мне тебя жалко.

Света с ходу погрустнела:

– А что меня жалеть! Я в порядке!

– Я же вижу, что нет. Ты другим человеком с Ветки приехала!

– Ерунда. Просто устала немного.

– Нет, не ерунда. Совсем исхудала, и была-то кожа да кости…

– Двину в модели.

– Ты лучше двинь за меня замуж!

Она грустно покачала головой:

– Это невозможно, Виталик.

– Ну почему? Я что, такой противный?

– Ну что ты! Ты прелесть. Мы с тобой и в самом деле прекрасно ладим.

– У тебя кто-то есть? – задал он самый опасный вопрос.

Но она опять грустно покачала головой.

– Тогда в чем дело? Скажи честно, я пойму.

– Ладно. Всё равно скоро не скроешь, – вздохнула Света, отодвигая тарелки. – Я, Виталик, жду ребенка. Вот такие дела.

Этого он, определенно, не ожидал и потому опешил. Через некоторое время стал потихоньку соображать:

– И ты скоро выйдешь замуж за отца ребенка?

– Это исключено, – отрезала Света.

– Могу я узнать, кто он?

– Нет! – отрубила она. – И если тебе дорога наша дружба, прошу больше никогда не спрашивать об этом.

– Хорошо. Как скажешь. Тогда мое предложение тем более актуально. Мы поженимся, и у ребенка будет отец.

– Ему и матери будет достаточно.

– Нет, недостаточно. Вот, будь отец у тебя, разве не лучше бы тебе жилось?

– Кто знает… – покачала она головой. – Не обо мне речь. Это неправильно по отношению к тебе. Ты еще встретишь женщину, и у тебя родятся собственные дети. Ты хороший человек, и ты этого достоин.

– Тогда и я кое в чем тебе признаюсь.

Виталий сделал паузу, подбирая слова:

– Я, Светонька, бездетный. В смысле, у меня нет и не может быть своих детей. Это медицинский факт. Поэтому, наверное, и с Валентиной, первой моей, так всё сложилось. Это я виноват.

– Ни в чем ты не виноват! Мало ли что бывает! Подлечишься и родишь.

– Уже всё это было. Лечился, но…

– Да я кучу примеров знаю, когда врачи ошибались. Накопим денег, отправим тебя за границу, там медицина получше нашей.

– Спасибо, что ты себя не исключаешь: накопим, отправим…

– А как же! Ты ведь не чужой мне человек.

– Так и послушай своего друга. Для меня было бы большим счастьем вырастить ребеночка. На ноги его поставить. Тем более – твоего. Он будет нашим. Обещаю, я буду ему хорошим отцом, я себя знаю. Не отказывай мне сразу. Подумай. Я подожду.

– В том, что ты будешь замечательным отцом, я, Виталик, не сомневаюсь. Дело во мне. Просто я не могу. И закроем тему.

Она ушла в свою комнату, а он долго сидел, обдумывая услышанное. Друг – это тоже неплохо, для начала. Нечего и думать, чтобы он в трудную минуту бросил Свету и ее неродившегося малыша. В любом качестве – друг не друг. Какая разница! А ведь ей скоро реальная помощь потребуется! Надо срочно работу настоящую искать, деньги зарабатывать. Вот ведь какой поворот!

Тут взгляд его упал на иконку в углу комнаты, на которой Спаситель ласково благословлял его крестным знамением, и вдруг до него дошло: а ведь чудеса, похоже, продолжаются! Господь не оставляет его своей милостью! Вот и он никогда не оставит Свету в беде.

Виталий перекрестился и решил: завтра же пойду в храм, поблагодарю за явленную милость и попрошу вразумления. Без Его совета тут не разобраться.

Света в дверную щель видела, как Виталик стоит перед иконкой и что-то сосредоточенно читает из Библии. Она ласково улыбнулась, впервые за эти месяцы почувствовав облегчение.

…Замуж Виталик звал Свету с упорством, достойным лучшего применения. Ее слова. Однако это сработало. В конце концов под его напором она выставила последнее жесткое условие: жить я с тобой не буду, вначале рожу, а там посмотрим. Может, сам сбежишь…

– Не дождешься! – был его твердый ответ.

И куда подевался тот плюшевый Виталик? Это уже был не мальчик, но муж – надежный и необходимый, опора и поддержка. Светлана просто не узнавала его.

…Родила Света четырёхкилограммового богатыря аккурат на 8 марта. Из роддома с цветами и детским приданым встречал их счастливый Виталий. Никому бы в голову не пришло, что он не муж и не отец. Он теперь был по праву и тем, и другим.

Хотя до ЗАГСа они дошли только в сентябре.

Часть 8. Молодожены

Природа организовала свой уход на зимний покой с большим вкусом. Осень получилась морозной, чистой, торжественной и печальной. И очень красивой.

Игорь ехал к Виталику на его первый семейный юбилей, уже предчувствуя всё. Он купил огромный букет белых астр и теперь всю дорогу в своей машине нервно вдыхал их волнующий горчащий аромат.

Всё было как в дурном сне, когда ты куда-то не хочешь идти, упираешься, но какая-то сила тянет тебя все дальше и дальше, и наконец ты, как зачарованный, теряешь волю, перестаёшь сопротивляться и покорно делаешь то, чего не хочешь, не можешь, не должен делать. Следуешь, как лунатик, туда, где жизнь твоя сейчас разлетится вдребезги. Эта воронка так завораживает, что скоро останется от тебя одна оболочка, которая продолжит по инерции совершать какие-то действия, а нутро твоё всё дальше будет от тебя удаляться, оставив вместо себя боль и ожидание еще большей боли.

Как зомби, Игорь отыскал нужную улицу в новом микрорайоне, сразу обнаружил номер дома и, не дожидаясь лифта, повлекся на четвертый этаж, где долго стоял перед дверью, выравнивая дыхание. Потом нажал кнопку звонка.

Дверь сразу же открыл возбужденный Виталька. Радостно облапил друга, затащил в коридор, велел раздеваться, проходить и не церемониться.

Игорь, видимо, пришел последним. Гости уже собрались и кружили по квартире, с интересом поглядывая на накрытый стол. Это был классический русский стол с холодцом, салатами и селедкой под шубой. Смотрелось всё празднично и аппетитно. Определенно, хозяйка Виталику досталась образцовая. Да он и сам так считал, потому что буквально лопался от счастья. Было около полутора десятка человек, среди которых Игорь обнаружил Сашу Макарова, Полуянова из технической службы, с которым они теперь контактировали на сборке вертолетов; были молоденькие девушки Екатерина и Анастасия, которые назвались сестрами хозяйки и держались вместе; на диване сидела пожилая дама, которая представилась Натальей Филипповной.

Сама хозяйка, видно, замешкалась на кухне, и Виталик ринулся за ней.

Лана была великолепна. Она, глазом не моргнув, приняла от Игоря цветы и пригласила всех к столу. Расселись.

– Командир, твой тост! – провозгласил молодожен.

Игорь был краток:

– Предлагаю выпить за счастье молодых.

– Урра! – ответили ему гости и принялись выпивать и закусывать.

Несколько раз о том, как ему повезло и как он счастлив, говорил сам Виталий. Потом что-то длинное и глубокомысленное изрекла Наталья Филипповна, говорили и другие. Игорь прикидывал, когда удобнее будет уйти. И только он приподнялся, чтобы незаметно исчезнуть, как в соседней комнате раздался звонкий детский плач. Виталик с Ланой извинились и убежали, пообещав быстро вернуться. А Игорь, понимая, что вот оно, – опустился на место.

Через некоторое время Лана вынесла очаровательного полугодовалого малыша, который сидел на маминых руках, крепко держась за золотую цепочку на ее шее.

– Вот главный наш подарок. Арсений, Сенька. Прошу любить и жаловать.

У Игоря при виде младенца все внутренние органы поменялись местами: сердце улетело куда-то вниз и там бухало, как ненормальное; легкие оказались в горле, совершенно забыв, что им положено дышать, еще чуть-чуть – и он бы просто задохнулся, хорошо хоть свадебное застолье не входило в планы Арсения, и он реванул со всей мочи.

Лана, снова извинившись, отправилась его кормить и приводить в чувство. Следом вышли и её сестры, которые, сразу было видно, души не чаяли в племяннике.

Игорь понимал, что по-хорошему самое бы время уйти. Но не мог. Ноги тоже бастовали. Он сидел, придавленный увиденным и услышанным.

…Они не встречались с того самого июня, как Лана решила, что ничего у них не получится. Он поначалу звонил, просил о встрече, но она как-то оскорбительно спокойно отвела все его попытки. Просила не тревожить ее. А он, как дурак, переживал, но послушался ее.

 За это время жизнь Игоря окончательно оскудела. Он жил на автомате: целые дни занимался чем угодно, лишь бы не пересекаться с опостылевшей Дарьей; много читал, встречался с друзьями и даже, как ему казалось, стал забывать своё летнее приключение. Но первая же встреча с Ланой показала, что, во-первых, приключения никакого не было, и нечего себя обманывать, а во-вторых, ничего он не забыл. Всё ожило при первых же звуках ее голоса. К тому же Лана за это время стала просто невыносимо прекрасна. Невозможно было представить, что когда-то он обладал этой женщиной. Её зрелая женская красота, та спокойная гармония, которая прочитывается на лице только по-настоящему счастливой женщины, этот карапуз на руках и Виталька со своим щенячьим восторгом – всё садануло Игоря в самое сердце. Он думал, что успокоился и забыл, а оказалось, всё не только живо, но и стократ усилилось. И стократ усложнилось. Если тогда, без Арсения и Виталия, он не решился ничего изменить в своей и ее жизни, то теперь все эти чувства надо просто вырвать из сердца, и если надо – то и вместе с сердцем.

 Красиво выражаешься, осадил он себя. Болван. Дурная высокопарность поперла, за которую все трусы обычно и прячутся. Процрал Лану, а теперь завидуешь Витальке до зеленых мух. А надо радоваться, что друг счастлив. Он как никто достоин счастливой семейной жизни. И ты это знаешь лучше других.

«Нельзя своим желчным присутствием портить атмосферу этого милого дома. Ноги моей здесь больше не будет», – решил Игорь, надевая в прихожей плащ и собираясь тихо выскользнуть, не попрощавшись.

– Ты куда это? – заорал Виталий, не обнаружив своего друга за столом.– Света, гости разбегаются! Лови их!

Они перехватили Игоря, когда тот уже открывал дверь.

– Простите, ребята, не хотел вам мешать, хотел по-английски, не прощаясь, не отвлекайтесь на меня, вас гости ждут. Мне действительно надо идти. А малыш чудесный, поздравляю, – он пожал Виталию руку («завтра увидимся!»), поцеловал в щечку хозяйку и стремительно выскочил на лестничную площадку.

После ухода гостя Виталик сделался каким-то рассеянным, а Светина щека, к которой Игорь чуть прикоснулся, остаток вечера пылала, как ожог.

Игорь долго сидел в заведенной машине, не рискуя трогаться.

Через некоторое время он получил СМС: «Мы гуляем в парке с 10 до 12. Приходи, если хочешь».

На следующий день, наврав на работе про поликлинику, он к десяти часам примчался в парк. Ланы с ребенком там еще не было, да и вообще – парк был слишком велик, чтобы легко отыскать друг друга.

Но вскоре он их увидал. Лана издали махнула ему рукой, толкая впереди себя увешанную погремушками голубую коляску.

– Привет, – поприветствовала она Игоря небрежно. – Сейчас уснет Сенька, подожди минутку, навоевался уже. Боец невидимого фронта. Это он перед сном всегда показательные выступления устраивает. Чтоб не скучали, пока он почивать будет.

Игорь наблюдал за тем, как Лана поит мальчишку молоком, вытирает салфеткой ротик, как дает ему соску, поправляет шапочку; любовался, как легко, играючи всё у нее получается. И внутри у него набирал силу ядовитый гриб ревности. Это было чужое счастье его женщины. Глядя на неё, он со всей отчетливостью понимал, что принял тогда неправильное решение. Надо было прижать эту женщину к себе и никуда не отпускать. Надо было не бояться продолжения отношений, а желать их. А теперь ничего, ничего уже не поправить.

Это было его наказанием, его высшей мерой. Но Лана, похоже, не хотела его добивать. Не за этим шла. За чем же?

Парень вскоре затих.

– Я вот зачем тебя позвала, – начала Лана, усаживаясь рядом на скамейку. – Ты не должен от нас с Виталькой бегать. Мы взрослые, разумные люди, про мужа вообще не говорю, он святой.

– Я и не бегаю, с чего ты взяла… – пробормотал Игорь.

– Видела, с того и взяла.

Они посидели некоторое время молча.

– Он знает… про нас? – выговорил вдруг Игорь.

– Думаю, догадывается. Хотя я не сообщала, а он не спрашивал.

– Вот оно, испытание для дружбы. Шерше, так сказать, ля фам, – казарменно съёрничал Игорь. – И как же нам быть? Я притворяться не могу.

– Ну, во-первых, можешь, как и все мы, – окоротила его Лана. – А во-вторых, и не надо притворяться. Просто надо принять ситуацию, как она есть.

– А как она есть?

– Не тупи, Игорек. Есть две семьи, твоя и наша. И каждый из нас дорожит

своей. Но мы так же дорожим друг другом. Так что ж мы, взрослые умные люди, не сможем договориться? Я не знаю, конечно, как пойдет, но попробовать-то мы должны. Ведь с Виталькой у вас редкая дружба. Нельзя же ее терять… из-за бабы.

Она выговорила это так смачно, что оба рассмеялись.

Тем временем прямо напротив них, на мосточке через пруд, устроилась любовная парочка, которая, как с цепи сорвалась, – целовалась самым бессовестным образом.

Лана хмыкнула:

– Аж слюнки потекли!

Игорь посмотрел на нее, и они опять рассмеялись. Напряжение несколько спало.

– Кого-то они мне напоминают… – затянул мужчина.

– Все влюбленные одинаковы, – пожала плечами Лана.

– Лана… – повернулся к ней Игорь.

Она его перебила:

– И еще… Хотела предупредить. Не называй меня, пожалуйста, так. Лана осталась на Березовой ветке. Я теперь Светлана Владимировна, можно просто Светлана.

– Ну, слава Богу! А то я решил, что придется полным именем любимую женщину величать.

– Я не любимая тебе…

– А вот это мне виднее.

– Не смеши мои коленки. Ты больше года и носу не казал. Если б не Виталька, со своими месячными… ликованиями, я бы тебя и совсем не увидела.

– Я знал, что у вас происходит, не хотел мешать.

– Версия красивая, но лживая.

Игорь пожал плечами. Посидели еще некоторое время, пока он решился задать Лане главный вопрос:

– Лана… я Сеньку рассмотрел, да и считать умею. Это ведь мой пацан?

– Успокойся, милый. Это Арсений Витальевич Третьяков … У него и документ имеется.

– Я все знаю про Витальку…

– Ничего ты, Покровский, не знаешь. Любовь чудеса творит.

Игорь был уязвлен:

– Что-то много любвей у тебя в тот сезон случилось.

– А ты пошляк, Игорек!

– Просто я помню твои слова о том, что случай у нас с тобой был уникальный.

– А что еще ты помнишь?

– Я всё помню. Сейчас это прозвучит дико, но я всё-таки скажу: это и для меня была совершенно особенная история…

Она хмыкнула:

– Нет, всё-таки вкус меня тогда точно подвел! Влюбилась в пошляка. Как ты любовь обзываешь! Случай, история!..

– Так ты признаешь, что это была любовь?

– Конечно.

Игорь обалдел:

– Ничего не понимаю.

– А что тут понимать? У меня – была. А ты бросил всё, ушел, испарился, исчез.

– Стоп! У меня-то прямо противоположная версия…

Но Света его не слушала:

– …я тогда думала, что умру. Но во мне жил Сенька, и рядом был Виталька. Обоим я была нужна. Сейчас я не виню тебя. Благодаря тебе я многое поняла и нашла. Жизнь действительно больше, чем любовь. Ты всё правильно сделал. Но ты хотя бы не исчезай насовсем-то! – как-то нелогично протянула она тоненьким голоском.

– Виноват, не понял, – по-военному четко отреагировал Игорь. – И что же нам теперь делать?

– Нам?– ничего. Мы – в прошлом. Но согласись, что прошлое не должно нам мешать.

– Ты хоть представляешь, о чем говоришь? Я, когда от вас вчера вылетел, даже и не знаю, сколько времени в машине просидел, пока в себя пришел.

– Трудно, – согласилась Лана. – С непривычки. Я ведь не на интрижку тебя приглашаю.

– Так что же ты хочешь, Светлана Владимировна? Чтобы я помер, любуясь на ваше счастье? – заорал Покровский.

– Не помрешь, – спокойно осадила его женщина. – Я же не померла.

– Всё равно, план твой – садючий. А к платоническим отношениям с тобой я не готов.

– Да ты ни к каким отношениям не готов.

– Лучше никаких…

– Ты, правда, так считаешь?

– Ничего я не считаю. Просто я в себе не уверен. Не готов я дружить с вами со всеми. Виталька – другое дело.

– Но мы теперь одна семья.

– А про Витальку ты подумала? Он-то как будет в этом квадрате крутиться?

– Всем поначалу будет трудно.

– Боюсь, мне это не подходит, – пробормотал Игорь, опять невольно любуясь тем, как Лана склоняется к коляске, прислушиваясь к Сеньке.

– А что подходит? Ты-то что предлагаешь? Как жить будем? – она опять принялась задавать трудные вопросы.

– Есть такие ошибки, которые не поправить, – пробормотал Игорь, избегая ее взгляда.

– Не хочу в это верить, товарищ полковник!

Они опять помолчали.

– Хочешь, повеселю? – решился прервать паузу Игорь.

Она кивнула.

– Я Хэмингуэя тут как-то вспомнил. Так вот, получилось прямо как у него, только с местным колоритом: «Старик и Вшивка».

Она рассмеялась:

– Интересно трактуешь. И что?

– Вытянул старик царь-рыбу, а сохранить не сумел…

– А рыбка-то была живородящая…

Он сжал ее плечи и, охваченный нежностью, выговорил, задыхаясь:

– Ты правда простила меня? Боже, как я скучал по тебе! Прости дурака.

Лана через некоторое время взяла себя в руки:

– Ты, Игорёк, передо мной ни в чем не виноват. Это действительно было мое решение. Ну всё, нам пора, Сенька сейчас проснется, пропитания требовать будет.

– Можно я еще раз на него посмотрю?

– Да сколько хочешь, только не разбуди, а то он устроит тут небо в алмазах. Ну, всё? Пока, милый, мы поехали. Сейчас наш папка на обед придет, нам дома надо быть. Кормить его будем, да Сенечка?..

– …и любить, – брякнул растерзанный ревностью Игорь.

– Иди ты к чёрту, Покровский! – незамедлительно отрезала Лана.

И они, красные и трясущиеся, разлетелись в разные стороны.

Потом он добрел до какой-то пустой скамейки и опустился на нее. Решил:

– Не буду я с Виталькой работать, и видеться с ними со всеми я тоже не буду. Это невыносимо.

Посидел, разглядывая невидящими глазами осенний парк и его ранних обитателей.

Еще и еще раз возвращался он к своим тогдашним мыслям на Ветке, пытаясь понять, где он свернул не туда? Что увело его от Ланы? Решил, что тогда просто не был готов к любви. Не понял, до какой степени это серьезно. Его сбили с толку бедненькие декорации творящегося действа: казенная скудость жилища, запах вяленой рыбы, гороховый суп, уколы в филейную часть, её наряд из чертовой кожи… Да всё, абсолютно всё было не просто обычным, а самым обычнейшим!

…А Лана права, он действительно пошляк. Ему антураж подавай. Ах, какие логические цепочки он выстраивал! А надо было засунуть эти цепочки себе в… Каким красивым самобичеванием занимался! А ведь всё было просто: он струсил. Боялся рискнуть и не выиграть. Игрок, едрёна мать!

 Тогда на Ветке, в ожидании решающего разговора с Ланой, он перебрал всё, кроме главного: а сможет ли он после того, что с ними случилось, жить в безлюбовном пространстве? Тогда он, как губка, был напитан любимой женщиной, и это казалось ему чем-то естественным и постоянным. Он не прикинул одного: как ему жить, если всё это кончится?

И вот оно кончилось. А жизнь, которую он декларировал как высшую ценность, ставя ее поперёд любви, – так вот, жизнь эта продолжается, но жить нечем.

…Потом Игорь достал мобильник и начал нервно ковыряться в буквах, что-то набирая и стирая. Он терзал телефон, когда пришла эсэмэска с одним-единственным словом – тем самым, которое он в волнении никак не мог найти: «Прости!»

Глаза его неожиданно намокли, и он понял, что обречен. И работать он с Виталькой будет, и таскаться к ним в дом будет до тех пор, пока не выставят. И даже после этого он всё равно будет где-то поблизости, на краю их семейного гнезда.