Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Хемингуэй contra Франко

«По ком звонит колокол» и другие испанские произведения

«Пусть не говорят о революции те, кто пишет это слово, но сам никогда… не стоял на крыше, пытаясь отмыть собственной мочой черное пятно между большим и указательным пальцами – след автомата, когда сам он закинут в колодец, а по лестнице поднимаются солдаты», - так еще в 1934 году писал о событиях в Испании Эрнест Хемингуэй. И в 1936-м он не мог не знать о том, что всё-таки сначала, после победы Народного фронта на выборах, был красный террор (точнее, просто уличный разбой),а потом уже белый, франкистский. В Мадриде на Площади Кастилии, под сенью «падающих» небоскребов (т. н. «Ворот Европы»), я видел пафосный памятник одной из жертв июльских событий 1936 года ‒ лидеру правой оппозиции Хосе Кальво Сотело. За три дня до мятежа полицейские-республиканцы арестовали его ночью, посадили в автомобиль и там, в наручниках, застрелили. Оттого, наверное, и рвет свои прижизненные цепи Кальво Сотело, высеченный в камне. Впрочем, и у Хемингуэя в романе «По ком звонит колокол» мы найдем описание кровавой бессудной расправы революционеров над городскими властями. Вообще, едва ли причиной гражданской войны в Испании был исключительно заговор генералов-реакционеров, ‒ у них было немало сочувствующих. И было бы слишком просто предположить, что это были одни богачи. Франко пользовался, например, поддержкой значительной части крестьянства. Сталин отлично это понимал и отнюдь не сразу стал активно поддерживать республиканцев (и далеко не бесплатно, кстати), хотя на их территории царил небывалый даже среди европейских коммунистов культ личности Сталина, о чем левые в нынешней Испании помалкивают.

Из первой поездки в воюющую Испанию Хемингуэй вернулся в мае 1937 года. 8 июля его любовница Марта Гельхорн с помощью Элеоноры Рузвельт устраивает для президента просмотр только что озвученного документального фильма голландского коммуниста Йориса Ивенса «Испанская земля», сценарий которого написал Хемингуэй. А месяцем раньше, 4 июня, неозвученная лента демонстрировалась на II Конгрессе американских писателей. В зале фешенебельного Карнеги-холла в Нью–Йорке, где проходил Конгресс, присутствовало три с половиной тысячи человек. В большинстве своем это были коммунисты, троцкисты и сочувствующие левые масоны. По размаху и политической окраске мероприятие можно было сравнить лишь с I съездом Союза советских писателей в 1934 году. Да и атмосфера в писательских кругах «свободной» Америки мало отличалась от тогдашней советской. 1 февраля 1938 года председатель Лиги американских писателей прозаик-юморист Дональд Стюарт (прототип Билла Гортона из «Фиесты») обратился к писателям США с предложением высказаться по двум вопросам: «Вы за или против Франко и фашизма (курсив мой. – А. В.)? Вы за или против законного правительства и народа республиканской Испании?» Франко был отнюдь не ангел, а палач в духе главного комиссара Интербригад Андрэ Марти, но предельная «демократичность» выбора, заложенная в вопросах Стюарта, что-то напоминает, и не только из эпохи 30-х годов. А, вот что: ельцинское «Да. Да. Нет. Да», когда телевидение вдалбливало людям в голову «нужные» ответы на вопросы референдума о власти в апреле 1993 года.

4 июня 1937 года одетый в толстый шерстяной костюм Хемингуэй взобрался на трибуну Конгресса американских писателей. По его красному лицу градом струился пот. Он поминутно ворочал шеей, борясь с душившим его галстуком. Он, охотник и рыболов, первый раз в жизни выступал перед столь многочисленной аудиторией. Но, вероятно, писатель чувствовал себя неуютно не только поэтому. Никакой любви к собравшимся он не испытывал, как и они к нему, несмотря на устроенную овацию. Речь Хемингуэя походила на те, с которыми у нас любил выступать Шолохов. Тот на ругательски ругал писателей, безвылазно сидевших в Москве и Ленинграде и занимавшихся интригами и доносами. Хемингуэй, в свою очередь, предложил собравшимся, многие из которых еще недавно обвиняли его в малодушии и наигранной мужественности, отправиться в Испанию: «Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды. Я не знаю в точности, кто из американских писателей поехал в Испанию на поиски ее. Я знаю многих бойцов батальона имени Линкольна. Но это не писатели. (О, сколько яду! – А. В.). В Испанию поехало много английских писателей. Много французских и голландских писателей. А когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть… Стоит ли рисковать, чтобы найти эту правду, – об этом пусть судят сами писатели. Разумеется, много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы». Нанеся таким образом почтенному собранию чувствительную рану, оратор затем посыпал ее солью, предположив, что соотношение вернувшихся к не вернувшимся из Испании будет как 2: 12.

Выступление Хемингуэя, конечно, мало понравилось собратьям по перу, но они вынуждены были съесть его молча, а потом еще долго аплодировали. Этого триумфа и ждал автор. Теперь для американской «прогрессивной общественности» он был не талантливый инфантильный чудак, предпочитавший политике охоту и рыбную ловлю, а писатель № 1, американский Маяковский. Триумф, хотя и с сильным привкусом желчи, состоялся. В августе Хемингуэй возобновляет контракт с ассоциацией американской прессы, НАНА, и снова отплывает в Испанию. За ним следует журналистка «президентского пула» МартаГельхорн, его будущая третья жена.

В Иностранной комиссии Союза писателей СССР была такая Ирина Федоровна Огородникова, работавшая во время Великой Отечественной войны преподавателем в нашей разведшколе в Тегеране. Как-то на редколлегии журнала «Новая Россия» она уверенно сказала мне, когда речь зашла о Хемингуэе: «В Испании он стал агентом НКВД».

Ну, мало ли что о ком говорят, даже такие осведомленные люди, как И. Огородникова, однако сведения в открытой печати о Хемингуэе, появившиеся еще в советское время, отнюдь не противоречат утверждению Огородниковой. Так, в «Краткой летописи жизни и творчества Хемингуэя», приложенной к собранию сочинений (1982), читаем: «В Мадриде Хемингуэй выполняет ответственные задания республиканского командования» (А. Старцев). Биограф писателя Б. Грибанов уточняет: «Писатель… не раз брал в руки оружие и стрелял по фашистам. Более того, известно, что он выполнял некоторые ответственные поручения республиканского командования, связанные с работой контрразведки (курсив мой. – А. В.). Естественно, молодая спецслужба правительства Народного фронта не могла бы эффективно работать без прямой опеки дружественной советской. И уж ясно, что «разработку» всемирно известного писателя профессионалы из НКВД не отдали бы целиком на откуп любителям из Управления безопасности Испании. Иные из «ортодоксов» спросят: «А разве лучше, если бы Хемингуэй был сотрудником какой-нибудь империалистической разведки?» Нет, не лучше, но следует понимать, что тогдашняя советская зарубежная агентура была сформирована в годы, когда в НКВД правили бал Ягода, Агранов, Артузов, Бокий, Паукер и иже с ними, а публика эта всегда была далека от интересов русского народа, а стало быть, от интересов России. Какие у них были интересы, разговор особый и требующий отдельного исследования. Бокий, например, был официально осужден за организацию масонской ложи (розенкрейцеров), и, судя по тому, что даже словоохотливый зять Бокия писатель Разгон по этому поводу не распространялся, тема до сих пор является закрытой. Так что из посылки «Хемингуэй – агент НКВД» отнюдь не следует, что он являлся нашим агентом. Хорошо известно, кто в Испании его «опекал» – М. Кольцов и И. Эренбург, такие же перевертыши, как новообращенные американские коммунисты, поскольку в годы гражданской войны клеймили в белогвардейской прессе большевиков.

Что же толкнуло Хемингуэя на игру в шпионы и сыщики? Воспоминания об английском разведчике и журналисте Райалле, перед которым как личностью в молодости он преклонялся? Пример Марты, подозрительно долго для журналистки торчавшей в Мадриде? (Любовь любовью, но ведь есть еще и бомбежки). Знакомство с Кольцовым и Эренбургом, которым доставляло особое удовольствие относиться к живому классику фамильярно и покровительственно? Есть фотография мадридской поры, где стоящий в задумчивой позе Хемингуэй внимает разглагольствованиям развалившегося на койке Эренбурге. О связях этой «сладкой парочки», Кольцова и Эренбурга, с НКВД в последнее время говорилось и писалось достаточно. В «Колоколе» Кольцов (Карков) ясно дает понять окружающим, что он человек, держащий в руках тайные нити внутренней и внешней политики республиканской Испании. Хемингуэя временами тянуло к таким людям, призрачным и пустым, как инфузории, – вероятно, потому, что их мир, как и мир реальных инфузорий, был для него совершенно неведом. Так, в первый раз увидев в микроскопе жизнь амеб и инфузорий, мы считаем ее загадочной и сложной, пока не взглянем в третий раз и четвертый и не убедимся, что она всегда одна и та же и загадочна только на примитивном одноклеточном уровне.

Хемингуэй времен гражданской войны в Испании – «раздвоенный» писатель. Эта раздвоенность обнаружилось еще до «Колокола» – в сценарии фильма «Испанская земля» и рассказе «Под защитой горы»,писавшихся в одно и то же время. Но рассказ, в отличие от фильма и газетных репортажей Хемингуэя, не увидел свет в 1937 году. И не мог увидеть, потому что в нем с откровенностью опустошенного человека Хемингуэй признается в том, что в фильмах и очерках пишет, мягко говоря, неправду. Это особенно очевидно в эпизоде танковой атаки у реки Харамы, имеющемся и в сценарии, и рассказе. «… Наиболее удивительное, что было за этот день, это как здорово вышла у нас съемка танков. На экране они неудержимо поднимались вверх по склону, преодолевая горные кряжи, точно огромные корабли, и с лязганьем ползли к призрачной победе, которую мы снимали на пленку» («Под защитой горы»). На самом деле французские танкисты-добровольцы отказались идти в атаку, и наступление захлебнулось. Оператор Джон Ферно снимал, как танковая колона возвращается в тыл республиканских войск.

Но рассказ «Под защитой горы» не о мнимой танковой атаке. Он о пожилом французе, который, как и Фредерик Генри из «Прощай, оружие!», решил выйти из чужой войны, и был застрелен людьми Андрэ Марти, интербригадовскими особистами. «Я понимал, что можно вдруг… увидеть всё происходящее ясно и правильно, как человек прозревает перед смертью; увидеть всю безнадежность, весь идиотизм этого, увидеть всё, как оно есть на самом деле, – и тогда просто повернуть назад и уйти, подобно этому французу… В тот день ближе всех, пожалуй, приобщился к победе француз, вышедший из боя с высоко поднятой головой. Но его победа длилась только до тех пор, пока он прошел всю половину спуска с горы. Он лежал, вытянувшись на склоне, всё еще со скаткой из одеяла через плечо, и мы увидели его там, когда шли по ущелью к штабной машине, которая должна была увести нас в Мадрид».

Не знаю, кого или что победил этот француз – точно так же Франция «победила» Гитлера в 1940 году. Вышла, так сказать, «из боя с высоко поднятой головой». Недаром Кейтель, увидев на церемонии подписания капитуляции Германии французских представителей, спросил: «А Франция нас тоже победила?» Жуков мрачно кивнул. «Понятно», – сказал Кейтель, насмешливо блеснув моноклем. Поэтому я не думаю, что в случае с французским дезертиром зловещие особисты Марти были так уж неправы. На войне, как на войне. Другое дело, что Хемингуэй, оказывается, в глубине души был на стороне дезертира, а сам вскоре в Нью-Йорке призывал американских писателей ехать воевать в Испанию.

В сущности, француз был хорошо знаком Хемингуэю. Он разминулся с постаревшим лейтенантом Генри. Писатель уезжает в Мадрид, увозя с собой, в своей памяти мертвого француза, как Ален Делон в фильме «На ярком солнце» тащит за яхтой на тросе, намотавшемся на винт, труп убитого и брошенного за борт приятеля-богача. Тело до поры до времени покоится в воде, но приходит срок, и его вытягивают за веревку, и хитроумный преступник разоблачен. Он, оказывается, возил с собой свое разоблачения.

Так, переступив через трупы застреленных особистами Марти интербригадовцев, Хемингуэй направляется, как ему кажется, вперед – к своему триумфу в Нью-Йорке, а на самом деле едет назад, к собственному разоблачению.

«Разоблачение» – так и называется рассказ писателя (1938), в котором он, наряду с пьесой «Пятая колонна» (1937), отразил свою агентурную деятельность в Мадриде. Эти произведения, пересекаясь по сюжету, как «Испанская земля» и «Под защитой горы», точно так же совершенно противоположны по звучанию и пафосу. Тайная канва «Пятой колонны» состоит в том, что герой, американец Филип Ролингс, прообраз Роберта Джордана из «Колокола», вечерами кутит в мадридском баре «Чикотес», но только для виду, а на самом деле следит за человеком в «берете и плаще», в котором подозревает франкистского шпиона. Но, когда Ролингс передает подозрительного незнакомца своим подручным, те упускают его. Кончается всё тем, что шпион убивает интербригадовца Уилкинсона, приняв его за Ролингса. В общем, сюжетец о бдительности для советских фильмов о диверсантах и вредителях конца 30-х годов.

Скорее всего, ближе к истине ситуация описана в «Разоблачении». Дело происходит в том же баре «Чикотес». Хемингуэй сидел в баре с десятифунтовым куском парной говядины, полученном в американском посольстве (вот как подкармливали!). За одним из столиков он (повествование ведется от лица автора) замечает своего давнего приятеля Луиса Дельгадо, о котором, однако, было известно, что он уже больше года служит летчиком у франкистов. Последний раз Хемингуэй видел Дельгадо в 1933 году в Сан-Себастиане на стрельбе по голубям. «Мы с ним держали пари на сумму, превышающую мои возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я подумал, до чего же хорошо он себя держит и всё старается показать, что считает за честь проиграть мне пари».

Узнал Дельгадо и официант, сообщивший об этом Хемингуэю. Поначалу писатель сказал официанту: «Не мое это дело». Тот отходит недовольный и задумчивый: он понимает, что теперь может приобрести в лице Хемингуэя влиятельного свидетеля своей нелояльности, если не донесет на Дельгадо. Официант снова подходит к писателю: «А вы? Ведь раз уж я вам сказал…» Хемингуэй повторяет: «Это ваше дело. В политику я не мешаюсь».

Насчет нейтралитета писателя в политике, конечно, даже у официанта возникли сильные сомнения. Подойдя в третий раз, он уже открыто спрашивает:

« – А если я этого не сделаю?.. Я же отвечаю.

 – Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите. – Он записал. – Спросите Пепе, – сказал я».

Человек, фамильярно названный Пепе, был начальником службы контрразведки Управления безопасности Испании. На самом деле под этим псевдонимом скрывался «отец еврокоммунизма» Сантьяго Каррильо, будущий генеральный секретарь компартии Испании и ее либеральный могильщик в 1980-е годы. А в 1937-м он был заплечных дел мастер. «Конечно, – оправдывается Хемингуэй, – он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное». Как будто дело было в телефоне! Не телефона ждал его официант (во время войны такие телефоны в барах, которые посещают иностранцы, официанты знают), а одобрения, и получил его в виде телефонного номера. «… Я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта, – словом. Под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями». Видите, как накручено! Такой запутанной гаммы чувств я у Хемингуэя прежде не встречал. Тут тебе одновременно и «объективная справедливость» (необходимость задержать явного шпиона Дельгадо), и «невмешательство» (в чем оно?), и «нечистое желание» понаблюдать за мечущимся официантом. Не слишком ли много для порядочного человека, пусть даже и писателя? Есть что-то общее между этой беседой и разговором Ивана Карамазова со Смердяковым перед убийством Федора Павловича. «Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с?»

Дельгадо арестовали, а потом, вероятно, расстреляли. О последнем Хемингуэй молчит. Молчит он и о том, что Дельгадо тоже мог узнать писателя, а в этом случае франкист не ушел из бара только потому, что был уверен – старый знакомый его не предаст… Как всякий интеллектуал-эгоист Хемингуэй, ощутив вину, инстинктивно склонен переложить ее на другого. «Может быть, вам это понравится», – говорит он официанту, прощаясь, но тот чисто по-испански быстро «уравнял» шансы: «Вы забыли сверток, – сказал официант. Он подал мне мясо».

Мясо – это то, чем вскоре обречен стать Дельгадо. Хемингуэй мог убедить кого угодно, что Дельгадо – это враг, которого уничтожают, если он не сдается, но никто не мог убедить его самого, что он поступил как джентльмен.

Ценя свободу больше всего, Хемингуэй выполняет в Мадриде унизительные для себя обязанности цензора, следит, чтобы кто-то из американской журналистской братии не написал бы что-нибудь в угоду франкистам…

В «Испанской земле» и «Пятой колонне» Хемингуэй перешагнул порог допустимого для честного писателя вымысла. Если сравнивать обстоятельства его реальной жизни с обстоятельствами жизни героев, получается следующая картина. Ник Адамс из ранних рассказов равен автору. Джейк Барнс из «Фиесты» имеет физический изъян, которого нет у Хемингуэя. Подразумевается, что и морально он ниже, ибо не осталось свидетельств, что Хемингуэй занимался сводничеством. Фредерик Генри из «Прощай, оружие!» постарше Хемингуэя в 1918 году и произведен из рядовых в офицеры. Разменивающий талант на комфортную жизнь писатель-эгоист Гарри из «Снегов Килиманджаро» равен Хемингуэю, однако Хемингуэй не умирает. Гарри Морган из «Иметь и не иметь» беднее, но правдивее Хемингуэя. Филип Ролингсиз «Пятой колонны» насквозь лжив, потому что придуман, дабы оправдать моральный проступок автора. Завершает цепочку «знаковых»хемингуэевских героев Роберт Джордан из «Колокола»,который volensnolensобречен нести на себе груз этой сложной наследственности…Правда, надо отметить, что перед тем, как опубликовать «По ком звонит колокол», Хемингуэй предпринял попытку вернуть себе писательское самоуважение методом «Снегов Килиманджаро» – разоблачая свои слабости. Он пишет рассказы «Разоблачение» и «Мотылек и танк», опубликованные в ноябре 1938 года, хотя по совести должны были бы появиться по крайней мере на год раньше, когда американские добровольцы все еще отправлялись по призыву Хемингуэя в Испанию.

Но что такое разоблачение без раскаяния? А на письменном столе растет новая стопа бумаги – «По ком звонит колокол», своеобразное продолжение несчастной «Пятой колонны». Роман обещан публике, его ждут. Я бы предпочел не распространяться об этой книге, которую не очень люблю, но она отняла последние силы у Хемингуэя-романиста и хочешь-не хочешь является вехой в его жизни и творчестве.

Справедливость требует отметить, что «Колокол» – это не халтура в духе «Пятой колонны» и «Испанской земли». Роман написан профессионалом. Но холодным профессионалом. Впервые писатель выполняет «социальный заказ» высших кругов США (вероятно, не без участия Марты и ее старшей подруги Элеоноры Рузвельт), чего не было даже в «Пятой колонне». Герой романа Роберт Джордан постоянно проводит аналогии между гражданской войной в Испании и гражданской войной в США, причем высказывает уверенность, что испанские республиканцы сыграют ту же роль в истории страны, что и республиканцы-северяне в США. Сомневаюсь, что Хемингуэй по собственной инициативе мог писать эти глупости. Республиканцы в Испании (президент Мануэль Асаньяи другие либералы) к 1937 году почти утратили политическое влияние и являлись лишь ширмой, за которой правили коммунисты и левые социалисты, поскольку Сталин в ответ на предложение премьер-министра Хуана Негрина передать им всю полноту власти высказался резко отрицательно. Он хотел, чтобы у власти в Испании находилось буржуазно-демократическое правительство, неявно, но надежно контролируемое коммунистами, как некогда в «буферной» Дальневосточной республике (1920–1922). Джордан, разглагольствуя о роли испанских республиканцев, не уточняет, каким образом эта марионеточная политическая сила нейтрализует после победы над «южанами» (франкистами) коммунистов, левых социалистов, троцкистов и анархистов. В общем, выполняя социальный заказ, Хемингуэй не очень углублялся в политические дебри. Всё это не достоинства и не недостатки. Дело в другом.

Романом «По ком звонит колокол» Хемингуэй нарушил заповедь, которую собственноручно начертал в «Смерти после полудня»: «… не следует путать серьезного писателя с торжественным писателем. Серьезный писатель может быть соколом, или коршуном, или даже попугаем, но торжественный писатель всегда – сыч».

В отличие от предыдущих персонажей Хемингуэя, Джордан героически монументален. Он сопоставим с помпезной статуей Кальво Сотело, своего политического антипода. Джордан умирает не понапрасну, как несчастный Гарри Морган, а «за общее дело», со смыслом и, наверное, с великим смыслом ‒ по трактовке автора. Но, поскольку сам автор в истинности всех этих смыслов, похоже, не определился, есть что-то нарочитое и «торжественное» в подвиге раненного Джордана, прикрывающего отход партизан и, конечно, Марии, своей возлюбленной…А главный образ романа ‒ стратегический мост, взорванный Джорданом и партизанами, такой, на самом деле, пустяк… Нет, если бы речь шла об армии, способной воспользоваться результатами такой диверсии, тогда другое дело… Но для республиканской армии это, увы, не имело почти никакого значения. Она воевала отвратительно. Героически, но отвратительно. И военные советники наши были не лучше республиканских полководцев. Ну, посудите сами, кто им противостоял? Испанская военная машина окончательно сломалась в 1898 г., после войны с США, что признавал сам Франко. Мятеж 1936 г. подняли генералы, до того сражавшиеся только с повстанцами-рифами в Испанском Марокко. Ну, Франко давил еще мятежных шахтеров в Астурии в 1934 г. И вот эти-то генералы намылили шею республиканцам, пусть и с помощью немцев и итальянцев. Но ведь и Сталин «испанским товарищам» помогал. Теперь сравните с республиканской армией советскую Красную, которая наголову разбила полководцев, прошедших школу войны не с какими-то полувооруженными кочевниками, а с немцами и австрийцами, закованными в броню. Чувствуете разницу? Республиканцам не помогли ни советские танки, ни авиация, ни артиллерия… Хаджи Мамсуров, один из прототипов Джордана, взрывал в Испании мосты и еще много чего, а что толку? Кто этим воспользовался? И лучше многих о бессмысленности планируемых республиканцами стратегических операций знал Хемингуэй, имевший доступ в штаб советских военных советников в отеле «Флорида». Войска не приходили вовремя в намеченную точку, а если и приходили, то раньше срока, под артиллерийский огонь… Авиация прилетала не тогда, когда ее ждала пехота, а пехота, в свою очередь, лезла вперед, не дожидаясь авиации и танков… Иногда в контрнаступлении удавалось отбить захваченные франкистами территории, но почему-то никогда не хватало сил их удержать… Своеобразным символом атакующих попыток республиканцев явилась осада ими крепости Алькасар в Толедо. Они штурмовали ее 70 дней, пока к обороняющимся не подошла подмога и не разблокировала цитадель. Я не смотрел известного итальянского фильма «Осада Алькасара» и думал, что Алькасар ‒ это такой мощный замок на холме, к которому трудно подобраться из-за сплошь простреливаемого сверху пространства. Каково же было мое удивление, когда в Толедо я увидел эту цитадель воочию. Да, она стратегически довлеет над городом, но стоит в плотной средневековой застройке. Лишь узенькие улицы отделяют стены Алькасара от стен соседних домов. Казалось бы, подтягивай артиллерию и бей прямой наводкой. Да просто можно кидать гранаты из окна в окно. А если еще использовать и авиацию, то у защитников нет шансов продержаться и двух недель. Ведь Алькасар только наполовину крепость, а наполовину ‒ дворец. Что ж, у республиканцев были в Толедои артиллерия, и авиация, и даже танки, но они, очевидно, не умели со всем этим железом обращаться, поскольку крепость хотя и была на три четверти разрушена, но из оставшейся четверти продолжали стрелять. А по Алькасару били 70 дней! Войну, даже справедливую, нельзя выиграть с плохими солдатами и полководцами, а подвиги в такой ситуации обесцениваются. Джордан, допустим, не «накосячил», взорвал мост ценою собственной жизни, но будут ли дальше войска действовать по плану генерала Гольца? Вся история гражданской войны в Испании свидетельствовала об обратном.

Думаю, хорошо информированный Хемингуэй, восславляя в романе подвиг самопожертвования, в глубине души склонялся к правде дезертира-француза из рассказа«Под защитой горы», а не героического Джордана. Но героем романа он выбрал Джордана, оттого и пришлось водружать его на «торжественные» котурны.

Впрочем, американской публике, как и следовало ожидать, роман понравился. Пресса хвалила его на все лады. За короткое время общий тираж книги на английском языке превысил миллион экземпляров. По иронии судьбы, этот самый политический и самый левый роман Хемингуэя, в котором деятельность коммунистов в Испании получила в целом высокую оценку, был до 1968 года запрещен в СССР, хотя и весьма оригинально: упоминать о нем и даже цитировать его разрешалось, причем в положительном духе. Ларчик открывался просто: запрету наши читатели были обязаны не столько внутренней, сколько внешней цензуре. Испанским коммунистам, например, не нравилось, что их Пассионария (Долорес Ибаррури) изображена в «Колоколе» болтливой восторженной теткой, а французских коммунистов оскорблял портрет заплечных дел мастера Андрэ Марти – главного комиссара Интербригад, члена политбюро ЦК ФКП и секретаря исполкома Коминтерна.

Что же касается сталинской цензуры, то ей, конечно, не понравился всесильный московский советник Карков, прототип которого М. Кольцов в 1940 году, когда вышел «Колокол», уже сидел в тюрьме. А ведь именно Карков в романе ставит на место зарвавшегося Марти. Получалось, что «верному ленинцу-интернационалисту» автор предпочел «диверсанта и троцкиста». Взбешенный Марти на это и давил.

Ситуация с «Колоколом» весьма показательна для молодых писателей, стоящих перед выбором: браться за политику или нет. Совершенно чуждые сталинской идеологии «Фиеста» и «Прощай, оружие!» были напечатаны в «тоталитарном» СССР еще при жизни автора, а почти коммунистический «По ком звонит колокол» – только через семь лет после смерти.

Андрей Воронцов





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0