25 апреля 2020 г. ушел из жизни замечательный поэт, наш сотрудник и товарищ, Александр Хабаров. 

Светлая Память!

Александр Игоревич Хабаров родился в 1954 году в Севастополе. Окончил Крымский государственный университет. Автор семи книг стихов и прозы. Публиковался в «Литературной России», альманахах «Истоки», «Поэзия», журналах «Простор», «Юность», «Лепта», «Новая Россия», «Московский вестник», «Странник». Лауреат литературных премий журналов «Москва» (1996 г.) и «Юность» (им. В.Соколова, 1997 г.). За книгу стихов  «Ноша» удостоен Всероссийской литературной премии им. Н.Заболоцкого (2000 г.) и премии «Золотое перо Московии» (2004 г.).

Есть люди, которых называют солью мира. Речь прежде всего о праведниках, о тех кто отмаливает каждый час нашей жизни, создавая незримую защиту для наших повседневных дел. В потоках восходящих молитв и нисходящей божественной благодати, не оставляющей Россию, живем мы все, справляясь худо-бедно с вызовами времени, с чудовищным давлением обстоятельств. Но есть и другие – не схимники, не постники и молитвенники, но тоже не дающие миру загнить, не дающие людям духовно уснуть. Это поэты. Обреченные видеть, знать, понимать больше остальных и оттого вечно страдающие, язвительные, ироничные, мятущиеся, далекие от совершенства, но честные и тонкие натуры. И сами они, и стихи их, как соль, едкая, горькая, разъедающая тонкую оболочку блаженного покоя, сходного с небытием, убаюкивающего душу. Таковы стихи Александра Хабарова.

Хабаров – русский поэт. И о чем бы ни говорил он, он говорит о России, о любви к ней. Она многолика – она приходит с женскими именами, олицетворяющими для него и необъятные пространства, и разливы гигантских рек, и тоскливую поэзию руин и плотскую страсть и возвышенное почитание, овеянное музами («Имена»). В этой громадной, необъятной стране поэт чувствует себя связанным, сжатым в узком пространстве. Эти образы несвободы в стихах разных лет проявляются по-разному. Вот поэт ощущает себя «бабочкой в пробирке» в убогом тепле вагона поезда, несущегося над бездной России мимо лесов и зон, спрятанных в этих лесах:

Дрожу под одеялом,
Как бабочка в пробирке.
Прохладно за Уралом,
Зато тепло – в Бутырке.
А мимо – звёзды, звоны,
Гудки товарных, скорых.
Вон там, за лесом, – зоны
И хариус в озёрах…

А то видит себя волком в «почти империи», где

Ни пустыря для воя вольного,
или избушки для ночлега.
Трава для полюшка футбольного.
Снежок для волчьего разбега.

Но одновременно в стихах Хабарова звучит и другой мотив – стремление вырваться из оков рутины, несвободы, страстное желание воли. Освобождение дарует поэзия, ей нередко сопутствуют образы парения, восхождения, ощущение чудесной небесной тяги. Он нередко упрекает стихотворцев в отсутствии этого парения в «сияющем просторе», в бескрылости. Слово понимается как особая ценность: «За слова, бывает, платят кровью – / Впрочем, не “бывае”», а всегда» («Слова»).

Хабаров предан Родине, предан русской поэзии, эта преданность позволяет говорить честно и прямо о себе, о своем народе, о бытии:

…там, где мало овечьих благ,
но достаточно волчьих злоб,
там, где смерть – предпоследний шаг,
там, где жизнь – золотой озноб.

Он много размышляет о христианстве, о месте человека в мире, завещанном Богом:

И может быть, средь черной лени,
Пройдя негожие места,
Для Бога я хранил колени,
Для Чаши я хранил уста…

Тютчев говорил о двойном бытии – небесном и земном. Вся поэзия Хабарова – отражение внутренней борьбы: молитва или действие? Слова или оружие?

…Любви нас учит правильный Господь;
Он учит нас не цацкаться с врагами,
Не сокрушать недужную их плоть
Набитыми стальными кулаками,
А сокрушать — словами, хоть в пылу,
То это мы должны, мы это можем…
Но почему ж на всякую хулу
Выхватываем кортики из ножен?

Хабаров напоминает нам: каждый человек, по сути, своей первопроходец, особенно поэт, он заново, как Адам, начинает историю, давая имена, обозначая события, участником которых он является, и потому ответствен за все нареченное им, за все сказанное.

Я за каждое слово отвечу сполна,
безымянным растеньям раздам имена,
сберегу корешки от распыла,
да поможет мне эта нехилая плоть,
да спасет от напасти и страсти Господь,
приободрит текила…

Упоминание о текиле весьма примечательно. Почти всегда Хабаров сбивает пафос ироническим замечанием. В этой иронии много от характера, но и от беззащитности, от страха, что обвинят, не поймут. Высмеять самоиронию уже невозможно. В этой иронии много и от обреченности, невозможности изменить ни собственную судьбу, ни Россию.

Что может один человек? Возможно, только одно: сделать выбор. Оскотиниться или остаться человеком. Бороться до конца за человеческое право делать этот выбор – страшное право, но завещанное нам самим Господом.

Я и сам-то держусь ослабевшей рукой
За уют, за уклад, за приклад, за покой,
За насечки по счету убитых;
Только где-то прочел я – спасут не стволы,
А престол, пред которым ослы да волы
И повозки волхвов даровитых…

В последние годы Хабаров писал роман в стихах «Ледяная страна», своего рода философский спор поэта с глухим «безвременьем фастфуда». И вновь в каждой строке Россия, страна, где «благовест тревожнее набата, / Где речь об объявлении войны / Из доходяги делает солдата». Разговор Сугробова с Январцевым, перенасыщенный библейскими и историческими образами, благодаря все той же иронии, прибивающей пафос, как дождь прибивает пыль на дороге, звучит почти буднично. Хабаров не боится просторечий, частушечных перебивок, прозаизмов, крепкого словца. Живая, горячая, порой сбивчивая речь его выдает человека искреннего, страдающего, ищущего свой путь, осознающего и свое ничтожество и свое величие, кающегося, переходящего от отчаяния к свету. Небесное и земное, тоска и ирония в этих строках всегда рядом.

Мы не знаем сроков. Но борьба за каждую душу идет страшная. Слово борется с цифрой. И цифра побеждает. Она теснит слово.

Сегодня, когда идет неслыханное наступление зла, когда темные силы выходят из своих глубин, ничего не боясь, не скрываясь, обнажив личины, когда идет попрание всех законов чести и справедливости, ущемление всех прав и свобод, навязывание нового кодекса цифры, ведущего к уничтожению, к стиранию личности, Россия оказалась вновь на распутье, на переднем рубеже борьбы с подступающим мраком цифрового рая. Кликуши, псевдопророки, грязная пена суетных, мелких словес, хаос, бесплодная тоска, страх перед будущим… Где взять силы, чтобы выстоять в схватке? И как это всегда бывает с произведениями, в которых заключено зерно истины, некий надмирный смысл, стихи Хабарова звучат не просто актуально, они дают надежду, что Слово победит, если не опускать руки, если бороться. Мыслями, словами, молитвами, действием, обращением к свету.

Я вычитал вчера в Святых Отцах:
Небесная Москва теперь за нами!
Нам не дано ни шагу отступить.
Кто спину мне прикроет в смертной схватке?
Кто мне поможет гадов перебить,
Что в боевые строятся порядки?

Поэт умер – начинается подлинная жизнь его стихов.

Имена

Завесы разошлись от крика,
К стакану тянется рука.
Прощай, Россия-Анжелика,
Мария-Родина — пока!
Под дребезжанье фортепьяно
Сдвигаем стулья для гостей;
Не унывай, Москва-Татьяна,
Узнаешь все из новостей.
Какой развод без карабина,
Какая свадьба без стрельбы?
Прощай, Марина-Украина,
Трещите, гордые чубы…
Звеним, как выбитые стекла,
Нас не слыхать издалека;
Не забывай нас, Волга-Фекла,
Поплачь, Аленушка-Ока…
Крепчает бормота-цикута
На донышках немытых чаш;
Поставь свечу, Сибирь-Анюта,
За образ уходящий наш.
Я сын Советского Союза
А мать моя — Надежда-Русь…
Прости за все, Светлана-муза,
Я обязательно вернусь.
Пускай испита жизни чаша,
Судьба бела, как черновик…
Живи, поэзия-Наташа,
Тебя не вычеркнут из книг.
Еще далёко до рассвета,
А нам — по краешку ползти…
Прощай, страна-Елизавета,
Мария-Родина, прости…

Марина Котова

Стихи А. Хабарова

Разговор Сугробова с Январцевым
(из романа «Ледяная страна»)

1

Январцев, друг, хоть ты и не еврей,
А топчешься на русском перекрестке.
Ты не устал от этих январей,
Роняющих рождественские блестки?
От сладкой предпасхальной немоты,
Стояния с зажженными свечами?
От встреч нежданных с возгласами «Ты!»,
От столкновений с чуждыми плечами?
От этой восхитительной страны,
Где благовест тревожнее набата,
Где речь об объявлении войны
Из доходяги делает солдата?
Ты не устал от этих пустырей,
Что поросли быльём дикорастущим
И вовсе не дождутся косарей
Ни в этом веке, ни в ином, грядущем?


2

Я не устал. Мой век отмерен вширь
Простором мысли и восторгом веры.
Саженью измеряется пустырь,
Но не нужны просторам землемеры.
Владею всем, что выдал мне Господь:
Землей, и синевой небесной тверди,
И той водой, что превращает плоть
В творение, не знающее смерти.
Мой перекресток — это просто крест,
Тебе его не видно из трясины,
Но я-то каждой ночью слышу треск
Костей своих и крестной древесины.
Прислушайся, Сугробов! Жизнь проста,
Нет ничего, что жизни этой проще:
Любое утро — снятие с креста,
И всякий сон — как в Гефсиманской роще.
Тебе, Сугробов, выдано сполна
Любви и силы, гнева и отваги;
Ты честен, как священная война,
И милостив, как царские бумаги,
Но, к сожаленью, вовсе не поэт
И даже не пловец в подлунном море,
И крыльев у тебя, Сугробов, нет,
Чтобы летать в сияющем просторе.
Попробуй жить обычным рыбаком,
Тащи в ладью свой невод загребущий.
Глядишь, и позовет тебя кивком
По берегу задумчиво идущий...


Страна сонетов

Мой друг Сугробов тире Столетов,
Езжай отсюда в Страну сонетов;
Там море ночью — черней возмездья,
Утонешь в нем, расплескав созвездья...
Я знаю, друг мой, сей путь неблизкий,
Но встретят — дети и тамариски;
Спеши, Сугробов! Беги отсюда,
Оставь надежды певцам фастфуда;
Они не тонут в любой пучине
По свойствам плоти и по причине...
Тебе-то что здесь, певцу империй?
Твой друг Иосиф, твой враг — Тиберий.
Беги отсюда, пока есть силы,
Пока дороги плохи в России,
А то помрешь, как простой Солдатов,
За власть советов и депутатов.


Слухи

Нет, в Коротояк я не поеду.
Было мне доложено «лицом»:
Пастухи читают Кастанеду,
А потом гогочут над отцом.
Там коза Гермина ходит в гору,
А с горы — ныряет в никуда.
Своему козлу-то, Кьеркегору,
Подарила лучшие года.
Чтоб зубы не сложить на полку,
Перейдя на пыль да порошок,
Отдает детей Степному Волку
За дурмана травяной мешок.


Попутчики

Мы пили спирт в купейном с «мужиком» —
Он так меня назвал, а я — ни разу,
Ведь был он человеком-чужаком
И на руке почесывал заразу.

— Мужик! Я засекреченный майор!.. —
...Стучал состав, вранье его сбивая;
Но, впрочем, продолжался разговор,
И песня пелась — полубоевая...
— Не веришь, гад? — сказал почти майор
И высыпал на столик побрякушки:
Семь золотых, серебряных подбор
И прочие затейные игрушки. —
Я в органах, товарисч, с малых лет,
А все майор... А мне две тыщи с гаком!
Злодеев изловил — таких уж нет,
Я не видал их под Коротояком.
Вот, помню, ночь в одном, забыл, саду,
Я Человека сбагрил фараонам.
Продешевил, а мог бы выжать мзду,
Что и теперь икру б махал батоном.
Собрал вокруг себя ён рыбарей,
А представлялся кем? Самим Господем!
А сам-то хто? Еврей, как есть еврей.
Таких мы враз в кондицию приводим...

— Ну что ж, — сказал я, — жизнь была как смерть.
Видать, хватало в этой смерти оргий.
Представлюсь вам и я: Небесный Смерш,
Сержант госбезопасности Георгий.


Война Сугробова

Г.Жуков: «Бабы еще нарожают».
           Глупая «народная» байка.

Мой друг Сугробов разлюбил людей;
Забыл друзей; подался в мизантропы.
Он избегает людных площадей,
Ему милей нехоженые тропы.
Он ходит по обрывам, по верхам
Ущелий, где и дна не видно глазу.
Он иногда идет по облакам
И, всем известно, не упал ни разу.
— Сугробов, брат! — кричу ему в сердцах. —
Я жду тебя всю ночь под фонарями!
Я вычитал вчера в Святых Отцах:
Небесная Москва теперь за нами!
Нам не дано ни шагу отступить.
Кто спину мне прикроет в смертной схватке?
Кто мне поможет гадов перебить,
Что в боевые строятся порядки?

Гляжу, мой друг уже на пустырях
Катает снежных баб войны во имя.
И бабы нарожают всем на страх
Солдатиков с глазами ледяными.


Из письма Марине К.

Ну что вам рассказать еще, Марина?
Живу посредством нитроглицерина
И ангелов, танцующих на свет.
Я жив, пока они под потолками,
Прикинувшись простыми мотыльками,
В земном пространстве оставляют след.

А я ни мотылек, ни даже ангел;
Туда-сюда шатающийся анкер
Внутри часов, висящих на стене
Пропахшего безвременьем фастфуда
В четвертом измерении отсюда,
Где вы стихов и не читали мне.


Кот

Погладь меня. Я кот бездомный,
Я волк, бредущий в никуда.
Я человек из бездны темной,
Где тлеют царства, города,
Где тянут римские дороги
Окостеневшие рабы,
А их неправильные боги
Не знают собственной судьбы.
Там ледяное бездорожье
И ямщики под свист кнутов
Привычно матерят безбожье
Своих несмысленных скотов.
Там время спит в снегах историй,
И гололед — почти закон,
И не придет уже Несторий
На покаянье в Халкидон.


Вечеринка
                      Алексею Ивантеру

Ночь как ночь, и нож как нож,
Всякий одинаков.
Я на кухне режу ложь:
Кушай, дядя Яков.

Тишина мостит проезд
Между временами.
Бог не выдаст, враг не съест,
И Москва за нами.

Выпьем, дядя, по одной
Или по четвертой.
Я в жену дыхну войной,
Как водою мертвой.

Наливай, жена­война,
Фронтовую пайку.
Я с утра надел с изна
Ситцевую майку.

Чую, в поле помирать
Выпало пьянчугам.
Поздно, дядя, выбирать
Меж ружьем и плугом.


Время

Сомкнись само с собой, как сумерки с зарей,
Как две воды смыкаются навеки,
Как с хлебом хлеб, как облако с землей,
Как с океаном медленные реки.
Я, путник и пловец, приветствую твой ход
Во тьме и в пустоте, в пространстве безначальном;
Но там, где нет тебя, — я знаю наперёд
О будущем для всех и о своем, печальном.
И ты, молю тебя, сомкнись как с плотью плоть,
Стань выбитой травой меж волчьим и овечьим;
Лишь там, где нет тебя, способствует Господь
Империям земным и семьям человечьим.


Путь железный
                       Марине Музыко

Луна в окошке мутном,
чаёк в стакане синем.
Легко в вагоне утлом
нырять в волнах России.

То проводница плачет,
То тетя режет сало,
То дядя с полки скачет —
Ему стакана мало.

Дрожу под одеялом,
Как бабочка в пробирке.
Прохладно за Уралом,
Зато тепло — в Бутырке.

А мимо — звезды, звоны,
Гудки товарных, скорых.
Вон там, за лесом — зоны
И хариус в озерах…

Вагон­то наш купейный,
И путь­то наш — железный.
Летим во тьме кофейной
Над Родиной, над бездной.

Пятьсот веселый поезд,
В котором плохо спится.
Уже не мучит совесть,
Но плачет проводница.

Чего ей так неймется,
Чего ей надо, бедной?
Чего ей не поется
Над Родиной, над бездной?

Ведь так стучат колеса!
Мелькают километры,
Свистят, летя с откоса,
Таинственные ветры!

Не плачь, душа родная,
Вернется твой любезный.
Споете с ним, рыдая,
Над Родиной, над бездной.

Добавил дядя триста,
И тетя полстакана —
За ночь, за машиниста,
За Таню, за Ивана…

И я хлебнул того же
За ночь, где проводница
Все плачет, святый Боже,
как раненая птица;

За поезд наш нескорый,
За Родину над бездной,
За узкий путь, который
Воистину железный…


Ночь

Куда мои глядели очи,
Там не увидел я тебя.
Я обернулся к темной ночи
И пожалел ее, любя
За одиночество без края,
За звезды в дымчатых шелках,
За то, что жил я, умирая
В ее невидимых руках.


* * *
Полюбилась мне странная эта страна,
Где теням, словно тварям, дают имена
И дела заменяют словами.
Не ищите меня, я ушел в Интернет;
Говорят, там ни смерти, ни времени нет;
Мы не встретимся с вами.

Может быть, и найдется какой­нибудь чат,
Где угрюмые люди ночами молчат,
Не тревожа ни мышек, ни клавиш;
Не вините меня, я не мог не уйти —
Христа ради прошу в социальной Сети:
Полайкай мне, товарищ...

Красота в пустоте, красота in the Space,
Мир спасает она, а меня — интерфейс
От разлук, именин и поминок.
Жизнь дается, конечно, но это обман,
А у смерти — пронзительно синий экран,
Как сказал один инок...


Рождество Христово

Двор крестьянский, небогатый,
хлев простой, народ простой:
пастухи и дипломаты,
генералы, депутаты,
конь в попоне золотой,
ангел тихий, Дух Святой;
гусь, теленок, кот и квочка,
ослик — добрая душа;
хоть бы краешком глазочка
посмотреть на малыша:
не сквозит ли из окошка?
где соломку подстелить?
зачадила вроде плошка,
масла надо бы долить…

Ничего не нужно, звери,
птицы, дети, пастухи,
вам открыты окна, двери,
вам отмерено по вере,
вам доступны все верхи;
спит Младенец синеокий,
от рожденья тих и свят,
спит, прощая мир жестокий,
спит, спасая мир жестокий,
освящая мир жестокий
и жалея всех подряд.
Расходитесь понемногу,
снег метет, трудна дорога,
и звезда всего одна,
но тому, кто видел Бога,
светит вечностью она.


Хотелось бы

Хотелось бы, конечно, всем поэтам
припасть душой к приятным сим предметам:
банальностям, фуршетам, шашлыкам,
к холодным винам и горячим водам,
к валютным вкладам, к избранным народам,
и даже, в худшем случае, к волкам…

Но уберег нас Бог от этой страсти —
от пыльных дач и от обильной власти,
от терпких вин, от жирных шашлыков —
хватало в жизни кроткой и короткой
граненого стакана с теплой водкой
и песен в исполнении волков.


Неофит

Не царь земной, не Третий Рим,
Не властный глас, не скипетр грозный —
Сам Бог велел мне стать другим
В среде изменчивой и розной.

И я, со страхом и стыдом,
Решил с изношенных кроссовок
Стряхнуть гоморру и содом
Столичных торжищ и тусовок.

Но все цеплялось за меня:
Арбат страстям прибавил лоску;
Тверская поднесла огня,
Когда достал я папироску…

Авто открылось: вам куда?
Манил десертом Елисеев;
Шампань сияла среди льда,
Как грешница меж фарисеев.

Вся ночь Москвой до звезд полна,
Стелилась в ноги струйкой дыма.
Вся вещь была мне суждена.
Вся тварь была мне подсудима.

И я на всё махнул рукой;
В Кривоколенном, на развилке,
я обменял простой покой
на звезды в вычурной бутылке.

И долго вспомнить я не мог
Во мгле зияющей вселенной —
Куда идти велел мне Бог?
Уж точно не в Кривоколенный…


Русский волк

Я не учил фарси и греческий,
не торговал в Дамаске шелком;
Мой взгляд почти что человеческий,
хотя и называют волком.

Не вем ни идишу, ни инглишу,
того, на чем вы говорите,
но всех волнует, как я выгляжу,
когда завою на санскрите.

Моя тропа, как нитка, узкая,
моя нора в сугробе стылом.
Моя страна почти что русская
в своем величии унылом.

Служу ей только из доверия
к ее поэтам и пророкам;
моя страна — почти империя;
и не окинешь волчьим оком.

Ни пустыря для воя вольного,
или избушки для ночлега.
Трава для полюшка футбольного.
Снежок для волчьего разбега.

Быть может, я ошибся адресом,
когда кормили волка ноги,
и не расслышал в пенье ангельском
нечеловеческой тревоги.

Таких, как я, шесть тысяч выбыло
от пуль, ножей и алкоголя;
судьба в империи без выбора,
зато в законе Божья воля…

С востока пыль, на юге марево,
на западе — разврат, цунами…
У волка служба государева
Ходить в поход за зипунами.

Таких, как я, осталось семеро —
В бронежилетах человечьих.
Я русский волк, идущий с севера
За теми, кто в мехах овечьих.