Рассказы

Забывай как звали

– Ты же все равно в Первач каждый выходной ездишь? Возьми меня с собой! – попросил Саня после репетиции.

Первач – это поселок Первомайский недалеко от города, а Саня – это басист в нашей рок-группе, где я играю на ритм-гитаре. Поехать в Первач самостоятельно Саня не может. Он инвалид по зрению. Почти ничего не видит. На сцену мы выводим Саню за руку и забираем так же. Признаюсь честно: иногда после выступления забываем его там, но не по злому умыслу, а от волнения. Саня в таких случаях не нервничает. Он единственный из нас профессионал – окончил музыкальный колледж. Саня не обижается. Понимает, мы потому не можем справиться с волнением, что как раз не профессионалы. Пел ведь Майк Науменко: «Я люблю только любительские группы!» – вот и Саня тоже только их и любит.

Накануне поездки в Первач Саня попросил меня еще кое о чем: «Вставь меня куда-нибудь в свой рассказ!» Кроме рок-музыки, я балуюсь поэзией и прозой. И вот я выполняю сразу обе просьбы: везу Саню в Первач и пишу рассказ про то, как я везу Саню в Первач. Получается, что мы путешествуем сразу в двух реальностях: внутри моего текста и снаружи. Если представить, что мы с Саней едем в Первач на машине, получится, что я управляю автомобилем, а Саня сидит рядом и одновременно другой Саня, тот, который из рассказа, и мое другое «я» (тоже из рассказа) бегут за машиной следом, чудесным образом умудряясь не отстать ни на шаг.

Первач, ни в одной из этих реальностей мне не хочется везти к тебе Саню.

Первач – однотипные коробки серых малоэтажек, грязные узкие дорожки между ними, приземистая контора местного колхоза, пара магазинов, обшарпанный ДК, медпункт, садик и школа в окружении многочисленных огородов. Грядки издалека напоминают могилы без надгробий. Настоящее кладбище расположено за Первачом, и поселок мертвых растет быстрее, чем поселок живых.

Первач построен в низине, и, когда идет дождь, все улицы превращаются в затопленную до краев выгребную яму, потому что местные жители не утруждают себя необходимостью выкидывать мусор в урны, да и урн здесь нет. Впрочем, есть четыре контейнера под отходы, на языке местных «мульды». Мульды гордо возвышаются прямо в центре поселка, недалеко от памятника погибшим в годы Великой Отечественной войны.

В Первач из окрестных деревень съезжаются доживать свой век старики и совсем уж беспомощные инвалиды, которые больше не могут сами топить печи и носить воду. Все жилье в Перваче благоустроено – центральное отопление, вода горячая и холодная. Это недодеревня и недогород, населенный пункт на границе миров. Из молодежи здесь оказываются только те, кому недостает способностей и таланта зацепиться в городе хоть за какую-нибудь работу, хоть за самое паршивое съемное жилье. Несмотря на молодость, они тоже в Перваче доживают.

Первач, ты Сани не получишь. Я могу забыть его на сцене, но я не забуду его здесь. И знай, что музыканты одной рок-группы ревнуют друг друга ко всему, к любому столбу, даже если этот столб из иной реальности.

У Сани характер нордический, стойкий, а кроме того, мягкие, правильные черты лица и роскошные кудрявые волосы до плеч.На сцене он величественно, несмотря на невысокий рост, возвышается над зрительным залом и благосклонно принимает восторженные крики девчонок. Впрочем, шансов у поклонниц нет. Саня женат и в двадцать два года уже успел стать отцом двоих детей.

Саню любят фотографы. Все их снимки похожи друг на друга: в центре кадра в рассеянном мягком свете сидит или стоит Саня, одухотворенно глядящий прямо на зрителя, но не в объектив, а как бы мимо, в некое незримое для всех остальных пространство. От пушистых кудрявых локонов исходит легкое золотистое сияние. Черты лица немного размыты, совсем чуть-чуть, будто от времени, как на полотнах мастеров эпохи Возрождения.

Рок-музыкантов часто сравнивают с пиратами или воинами, но фотографы видят в Сане молодого флорентийского купца из приличного зажиточного семейства той эпохи, когда Микеланджело ругался с папой Юлием II и расписывал Сикстинскую капеллу.

Первач, на твоих улицах можно решить, что Флоренции не существует вовсе, и нет там никакой Сикстинской капеллы, и ничего нет, кроме тебя, Первач.

Наша с Саней дружба началась еще в подростковом возрасте. Мы познакомились с ним в деревне Пожарища, где живут мои родители и где у Саниной семьи есть дача. Недавно в гости на эту дачу приезжал Санин дядюшка из Первача. Дядька пьет по-черному и в гостях, естественно, набухался в стельку, поэтому забыл у Сани свой сотовый. Обнаружил пропажу только дома. Теперь Саня собирается ехать со мной в Первач, чтобы вернуть дядьке телефон.

А у меня в Перваче живет брат Гера, тоже инвалид, но с ДЦП. Гера никогда не выходит из квартиры. Из комнаты в комнату ползает на коленях, которые никогда не разгибались и никогда не разогнутся. Это самый мужественный парень из всех, кого я знаю. Он живет один с тех пор, как умерла его мама – тетя Фая. Она скончалась в возрасте девяноста одного года, и меня никак не покидает мысль о том, что тетя Фая так долго прожила для него – для Геры. Других детей у нее не было.

Сразу после похорон моя семья предложила Гере переехать к нам, но брат решительно отказался. «Я сам справлюсь. Ко мне соцработник ходит. У меня все в порядке, не волнуйтесь!» – объяснил он и так выразительно посмотрел на родню, что стало понятно: продолжить уговоры – значит, обидеть его, значит, выразить сомнение в Герином праве жить самостоятельно и независимо.

Соцработник Светка приходит к Гере два раза в день – готовит еду, прибирается, а по средам у Светки «чистый день»: она моет всех подопечных на своем участке, в том числе и моего брата. «Чистый день» только один раз стал «черным»: тетя Фая умерла как раз в среду. Как воины древности, которые отказывались мыться в знак траура по погибшему товарищу, старики и инвалиды в этот день не стали принимать ванну. Почти все они не выходят из дома, как и Гера, но знают всё друг о друге благодаря Светке, которая приносит им новости о жизни и смерти.

Светка еще совсем молодая женщина, но у нее уже трое детей, ее уже бросил муж, а за плечами всего лишь специальность бухгалтера, корочки ПТУ. В городе не нужны бухгалтеры-пэтэушницы, а в Перваче тем более. Но зато в поселке полно стариков и инвалидов, которым не прожить без соцработника, и зарплата в шесть тысяч рублей в вечно безработном Перваче – это целое состояние. К тому же многие подопечные доплачивают ей из своего кармана. Гера, например, каждый месяц дает Светке небольшую сумму, чтобы она приходила к нему почаще.

Раз в полгода Светка ездит в парикмахерскую в райцентр и возвращается оттуда всегда с одной и той же прической, которая обозначена в прейскуранте как «химия на короткие волосы». Всякий раз старики и инвалиды интересуются, сколько стоила стрижка, жалуются на растущие цены, даже если цена прически не изменилась по сравнению с прошлым полугодием, и щедро расточают похвалы Светкиной красоте.

Первач, есть ли хоть один человек, который назвал бы тебя красивым? Признайся, ты завидуешь Светке, Первач?

Гера проводит дни между телевизором, радио и книгами, иногда совершает выползки по квартире. По воскресеньям к Гере приезжаю я. И так будет продолжаться неделя за неделей, год за годом. Говорят, пророкам мучительно знать свое будущее. Мы с Герой – пророки-пофигисты. Мы оба с самого детства знаем, какое у Геры прошлое, настоящее и будущее, но не паримся по этому поводу, потому что все равно бесполезно. Куда важнее программа передач на следующую неделю, новая книга Бориса Акунина и следующее воскресенье, когда я вновь приеду к Гере и привезу ему банку пива, или пакет сока, или мороженое, или мягкую сочную грушу, ноутбук с фотками и видео с наших концертов. Посидим, выпьем, поболтаем…

Кажется, что Гера за все эти годы ни разу не путешествовал дальше своей кухни, но это не так. Мы с братом вычитали в журнале «Вокруг света», что, оказывается, даже стоя на коленях посреди своей квартиры, человек передвигается в пространстве. За счет вращения Земли вокруг своей оси все мы ежеминутно смещаемся на двадцать пять километров и одновременно пролетаем около тысячи восьмисот километров вокруг Солнца. Вертится планета, вертятся вместе с нею Италия и Россия, вертятся город Флоренция и поселок Первач, вертится Сикстинская капелла и вертится безымянный дом, где в угловой квартире на первом этаже сидит Гера. Мой брат летит во Вселенной, разрезая с огромной скоростью пространство и время. Он совершает путешествие, встав на колени, подобно паломникам.

Мне нравится ездить к брату, но я не люблю тебя, Первач, особенно за то, что мой брат заключен внутри твоего каменного брюха и отказывается покинуть его.

Как только я отправляюсь в Первач, погода портится. Вот и в этот раз всю неделю стояли погожие сентябрьские деньки, а в воскресенье с раннего утра зарядил мелкий частый дождик. Мы с Саней вымокли до нитки, пока ждали рейсовый автобус на городской автостанции, а когда подъехали к Первачу, поселок выглядел будто декорации к военному фильму – настоящее еврейское гетто из кинокартин про Вторую мировую. И даже странно было, что нас не встретил кордон на въезде, что не стояли у шлагбаума крепкие плечистые парни со свастикой на рукавах. Впрочем, дождь – чем тебе не кордон? Он пролился на землю таким густым потоком, что Первач легко было не заметить за его серой колючей завесой.

Мне иногда кажется, что поселок заколдован и даже дети превращаются тут в нелепых и злых старцев. У магазина мы с Саней увидели такую сцену: мальчик лет десяти нехотя мутузил девчонку-ровесницу. Он прижал ее к стенке и наносил удары то в живот, то в грудь. Так бывалый алкоголик лупит жену – не потому, что разозлился на нее, а потому, что привык лупить. Стоило прикрикнуть на маленького гопника, как он тут же убежал, а девчонка, будто взрослая, все повидавшая баба, виновато втянула голову в плечи и, запинаясь, побрела прочь, в сторону общаги.

Мы последовали за девочкой: нам тоже нужно было в общагу. Там живет Санин дядька, а вместе с ним и Санина бабушка. Девчонка, заметив, что мы идем за ней, занервничала, стала оглядываться часто, боясь, что мы преследуем ее, и у медпункта бросилась наутек в другую сторону.

В общаге мы долго плутали в лабиринте полутемных, почти неосвещенных коридоров, заполненных запахом пивного перегара и жареной картошки с луком. В два ряда совершенно одинаковые двери. Саня, конечно, знает номер комнаты, но что толку? Номеров на дверях нет.

В полутьме Саня с его остаточным зрением теряет всякую способность ориентироваться. Вести его за руку я здесь не могу: коридоры слишком узки, двоим не разойтись. Саня кладет руку на мое плечо и так, держась за меня, идет за моей спиной след в след, иногда наступая на пятки. Наконец каким-то чутьем, только благодаря хорошо развитой у музыкантов интуиции, находим нужную дверь. На стук открывает Санин дядька. Он материализуется в дверном проеме из клубов табачного дыма.

Увидев Саню, дядька, как чеширский кот, весь превратился в улыбку.

– Саня!!! – заорал он от радости. – Да как ты здесь оказался?! Вот молодец, что приехал! Заходите!

На удивление дядька был трезв. Мы поздоровались, пожимая друг другу руки, и Саня объяснил:

– Дядь, некогда нам. Нам еще к Гере надо. Вот, телефон купить не хочешь? – и, смеясь, достал из кармана старый потрепанный мобильник.

– Е-мое! Саня! А я-то думал, ну все, без телефона остался! Спасибо! – Дядька чуть не прыгал от радости, совсем как ребенок. – Так хоть чаю-то попейте! Блин, Саня, и бабка у меня спит, не увидит тебя! Она теперь почти все время спит, старость не радость. И будить бесполезно – все равно не проснется…

– Что ж, восемьдесят семь лет – не шутка, – кивает Саня. – Некогда нам, правда, к Гере надо успеть до автобуса.

И тут за спиной у дядьки через клубы дыма стала видна обстановка малюсенькой комнаты. Два дивана по стенам, между ними столик. В углу какой-то шкаф, нечто среднее между сервантом и комодом. На одном из диванов в коконе рваного одеяла спит Санина бабушка. Мы громко разговариваем, но, кажется, ей это не мешает.

Какие сны видят твои старики, Первач? Спорим, им снятся родные деревни, в которых они когда-то жили. Тебя ведь это бесит, правда, Первач?

Как только выходим из общаги, я задаю вопрос, который так и вертится у меня на языке все это время:

– Саня, почему твой дядька сегодня трезвый?

Саня смеется:

– Так у них сегодня «пересменка». У них же план составлен. Дядька летом работал в колхозе. Семнадцатого августа получил зарплату, до семнадцатого сентября ее пропивал с Галькой, подругой своей. Девятнадцатого сентября бабка пенсию получит, тогда начнут пенсию пропивать. Четвертого октября у Гальки тоже пенсия, будут на Галькины деньги пить. А сегодня как раз восемнадцатое сентября – «сухой день». Они всегда себе выходной устраивают, перед тем как им деньги выдадут.

Первач, нигде нет такой горькой, такой ядовитой водки, как в твоих магазинах.

После визита в общежитие отправляемся к Гере.

Услышав ключ в замке, Гера выполз к нам навстречу в прихожую. Он не может сам открыть входную дверь, поэтому и у меня, и у соцработника Светки свои ключи.

– Привет! – Гера тянет ко мне ладонь для рукопожатия. На ней – широкая белая мозоль. Передвигаясь на коленях из комнаты в комнату, Гера с силой опирается на ладони, и на них «натаптываются» твердые подушечки.

– Привет! – Я жму руку брату. – А я сегодня с гостем! Это наш басист Саня, ты его по видео знаешь. Саня, это мой брат Гера.

Далее происходит короткая заминка: Саня не видит руку Геры. Гера знает из моих рассказов, что у Сани большие проблемы со зрением, и пытается поймать его ладонь, но из-за плохой координации промахивается и с размаху здоровается с пустым пространством. Я беру Санину руку и вкладываю в руку Геры. Мозоли на пальцах басистасоприкасаются с мозолями на ладонях Геры. В этот момент словно считываются какие-то коды. Приветствие состоялось. Я усаживаю Саню на стул. Теперь надо подсказать им тему для беседы. Закидываю пробный камень:

– Гера, вот тебе для компании такой же идеалист, представь, он, как и ты, все еще за «Спартак» болеет.

Камень попадает в цель. Оказывается, как раз вчера «Спартак» играл с ЦСКА и, естественно, продул. Они начинают увлеченно обсуждать матч. Как и когда отбил мяч Акинфеев, кто долго не пасовал и потерял подачу, почему пора сменить тренера… В это время я выполняю нехитрую работу по хозяйству. На кухне перегорела лампочка – меняю. У Геры на столе стоит грязная чашка – мою. Выношу мусор в мульды в центре поселка. Возвращаюсь. Гера и Саня уже обсуждают Кубок УЕФА. Открываю привезенную для брата банку пива (без чужой помощи Гере пиво не открыть) и оборачиваю в целлофановый пакет, чтобы не выдохлось.

Тети Фаи теперь нет, и квартира, будто живое существо, скорбит по ней и живет воспоминаниями. На стене в кухне висит заметка, вырезанная из районной газеты. Тете Фае очень понравилась коротенькая статья про некую бабушку Ульяну. У этой бабушки было пятеро детей и много внуков, и все ее любили. На фото счастливая старушка снята в окружении не менее счастливых ребятишек, которые дружно обнимают ее.

Тетя Фая неровно, дрожащими руками вырезала заметку и приколола булавкой к обоям. Ни у меня, ни у Светки не хватает духа снять эту вырезку. Снять – значит захлопнуть окно в другой мир, в иную реальность, где нет одиноких бабушек, где все старушки окружены ватагой смеющихся внуков. В шкафу, где хранятся крупы и хлеб, на стене тоже висят фотки – моя и Герина. Тетя Фая приклеила их пластырем. От времени пластырь пожелтел.

В большой комнате от стен отваливаются обои. Это потому, что тетя Фая не давала нам сделать ремонт. Она тяжело болела в последнее время и опасалась лишних хлопот, берегла силы. Тетя Фая боялась слечь, потерять способность ходить, ведь тогда она не смогла бы сама заботиться о Гере.Говорила: «Вот не станет меня, тогда делайте что хотите!»

Ее не стало, а мы ничего не хотим пока. Решили с Герой и Светкой, что с ремонтом подождем до весны. Обои свисают, как лоскуты кожи. На кресле лежат пушистые шерстяные носки тети Фаи. Она ходила в них даже летом. Так и будут лежать до весны. Я сейчас завидую Сане: он не видит ни этих облезлых стен, ни вырезки про бабушку Ульяну, ни носков на кресле… Где бы взять такой пластырь, чтоб заклеить эту рану?

Первач – режет и рвет, рвач – не врач.

Гера приглашает попить чаю, и мы чаевничаем втроем. Болтаем о футболе, о новом альбоме группы «Сплин», конечно, о мерзкой погоде. Через четверть часа мы прощаемся с Герой и идем на автобусную остановку.

На удивление без опоздания приезжает маршрутка-микроавтобус. Садимся с Саней на первое сиденье к водителю в кабину. Дворники размазывают капли дождя по стеклу, а вместе с ними и наше в стекле отражение. Я вижу, как вода смывает мое лицо. Вот я есть, а вот – вжик-вжик! – и меня уже нет.

А кто я? Кто? Как понять по этим строчкам, которые я сейчас пишу о своей поездке в Первач, есть я на самом деле или не было меня, не существовало в реальности? Вот не назову имени своего, не скажу, откуда я, сколько мне лет и какого я пола, и вообще, сказано же в Библии: душа пола не имеет. И потолка не имеет, и стен, и обоев на стенах, и комнаты в общаге, и шерстяных носков на кресле...

Есть ли у тебя душа, Первач? Куда ты ее спрятал? Под размокшую грядку? Где ты хранишь ее – за одной из безликих дверей в лабиринте общежитских коридоров? Выбросил в мульду, завернув в пакетик, как пропойца-матьнедоношенного ребенка?  Разлил по бутылкам с самогоном и водкой?

Я еще побуду с тобой до конца этой строчки, а потом возьму Саню за руку и мы прыгнем вместе в лес из черных буковок, спрячемся за ними – и поминай как звали. А еще лучше, пожалуйста, забудь, как нас звали, и тогда в ответ – всего лишь обмен любезностями между старыми врагами – я постараюсь забыть тебя.

Вынырнем с Саней в своей реальности, на автостанции родного уютного города, а напротив – вокзал, с которого уходят поезда в Москву и Питер, а оттуда летают самолеты и можно добраться в любой уголок света – хочешь, во Флоренцию, а хочешь, в Рим. Вернемся к своим концертам, впрыгнем на фотоснимки, запишем свою музыку на дисках и нотной бумаге, как будто и не было тебя, Первач.

Не было и нет.

Оркестр играл

Доярки, ждавшие колхозный автобус на деревенской остановке в Знаменье, издалека напоминали разноцветных курочек. Сегодня женщины надели самые красивые свои платья, а поверх накинули легкие ветровки и плащи - розовые, красные, бордовые...

Мужики, тоже принарядившиеся, в выходных костюмах, курили чуть в отдалении, чтобы не травить никотином женщин. Знаменские собрались в райцентр на восьмидесятилетний юбилей колхоза «Новый путь». Конечно, назывался он теперь не колхоз, а ЗАО, но у крестьян эти юридические тонкости вызывали лишь саркастическую усмешку. Как метко выражался председатель Викентий Палыч: «Тремя-то буквами в народе сами знаете, что называют. А мы - колхоз!».

Колхозников-передовиков ждал концерт и вручение премий. Весенница в «Новом пути» еще не началась: поля пока не просохли, и решено было торжество в честь юбилея провести до посевной, чтобы подбодрить народ перед тяжелой работой. 

Апрельский вечер выдался по-летнему погожим, ласковым. Доярки грелись на предзакатном солнышке и болтали, коротая ожидание. Вологодское оканье, звучавшее в их речи, только добавляло сходства с умиротворенным квохтанием кур. Но скажи об этом женщинам, они бы не обиделись.

- Зря нас, баб, так обзывают. Курица - самая полезная птица и есть в хозяйстве!  - безапелляционно заявила Анютка, молодая доярка, недавно победившая в районном конкурсе операторов машинного доения. - Вот дадут сегодня премию, куплю десяток молодух на лето. С красным пером, огненных, чтоб глаз радовали!

- А почем нынче молодушки, не слыхивала, Анютка? - поинтересовалась Евгения Ивановна, колхозный ветеран, трактористка с огромным стажем. Это была гренадерского роста женщина с некрасивым рябым лицом. - У нас лиса-то подчистую весь курятник нарушила!

- Да ты что! - на все голоса заохали бабы, и создалось полное звуковое ощущение переполоха в курятнике.

- Пробралась ночью и десять штук унесла вместе с петухом, - всегда крайне немногословная Евгения Ивановна все же добавила в свой рассказ несколько скупых деталей. Бабы знали, что большего от нее все равно не добиться, поэтому и расспрашивать молчунью не стали. А любопытство распирало!  И каждая решила, что позже вызнает все, что надо, у невестки Евгении Ивановны.

- Евгения Ивановна, я слыхивала, что в райцентре будут продавать кур на майские праздники, - поделилась новостями Анюта. - В прошлом-то году по сто семьдесят рублей молодухи были, а в этом-то, говорят, по двести уж привезут.

- Хватит ли ветеранской-то премии? - озабоченно покачала головой Евгения Ивановна.

- Должно хватить! По сто рублей аккурат за каждый год работы заплатят, а у вас стажу не меньше сорока лет! Так что рано переживать! На двадцать кур хватит! - подбодрила-посчитала в уме Анютка. Бабы, включая Евгению Ивановну, рассмеялись.

- Мне и десяти достаточно! - махнула рукой старая трактористка.  Бойкой Анютке переживать тоже было не о чем: как победительнице районного конкурса ей полагалась очень солидная премия.
- Анька, да что ты все о курах? Пока мы молодые, гулять надо!  Я вот на юг поеду. Что мы все, кроме навоза да скотины, ничего не видим! Премию - и ту на кур тратим! Нет, уж - я на море поеду! И дочку свезу. В Туапсе. Куда в прошлом году Никитины ездили, к той же тетке, что там им на берегу моря квартиру сдавала. Никитины у нее визитку взяли, - поделилась своей мечтой еще одна молодая доярка Танька Смирнова. Ее стадо по надоям заняло второе место по району, и она тоже рассчитывала на приличное вознаграждение от начальства.

- А войны-то там нигде поблизости нету? - встревожились бабы.

- Нету. Россия это, Краснодарский край! Не Чечня, не Украина! - успокоила Танька.

Тут подошел автобус, бабы и мужики, обмениваясь шутками и смеясь, стали заходить внутрь, занимать места. Все, особенно молодежь, находились в приподнятом настроении, в предвкушении праздника.

Рядом  с колхозным кузнецом дядькой Толей робко примостилась на краешке сиденья скотница Ритка Коробова, худая, как щепка.

- Анатолий Иваныч, мне сегодня премию дадут небольшую, так не сделаете ли оградку на могилку для отца нашего? Памятничек бы небольшой - просто как тумбочку бы хоть такую с крестиком. В город мы ездили, в ритуальный магазин, да больно уж дорого там спрашивают.

- «Тумбочка с крестиком», - повторил дядька Толя, усмехнувшись. - Да какие же, Рита, на кладбище могут быть тумбочки?! Это ведь не спальня тебе!

- Да не знаю я, как называется-то это, - пригорюнилась Рита.

Она выросла в многодетной семье, а теперь одна без мужа растила сына. В ранней юности влюбилась Ритка без оглядки в своего одноклассника Тоху Семёнова из большого поселка Первач, где находилась средняя школа и администрация колхоза. Тоха был единственным сыном в обеспеченной семье. Мать его работала главным экономистом. После школы Тоха собрался в институт поступать и жениться на Ритке отказался. Тохина мать после выпускного все совала Ритке деньги на аборт, но девчонка греха на душу не приняла. В институт Тоха поступил в Москве, да там и остался после учебы. А его семья здесь, в Вологодской области, Ритку и сына ее, признать за своих отказалась. Ритка и не напрашивалась. Стоило ей вспомнить, как Тохина мать в школьном цветущем саду пихала суетно ей в руки тысячные бумажки на аборт, так с души воротило. После декретного отпуска Ритка пошла на ферму скотницей работать. Образование у нее так и осталось - одиннадцать классов, но в скотники и с таким принимали.

 Ритке было чуть больше двадцати, но выглядела она на все тридцать пять. Жиденькие светло-русые волосенки перед праздником она постаралась уложить в прическу, не иначе завивалась на бигуди, но сделала это неумело, и кудри почти развились и рассыпались кое-как. Другие бабы слегка накрасились, а Ритка обошлась и вовсе без косметики. На ногах у нее были короткие резиновые сапожки, а не туфли, вместо вечернего платья - старомодный розовый костюм с юбкой, не иначе доставшийся в наследство от матери, умершей от рака пять лет назад.

Этой зимой осталась Ритка без последнего защитника - без отца. Тракторист Саня Коробов по прозвищу Адмирал, отметив Новый год, ушел в запой. Поздно вечером приспичило ему выпить, а сельмаг уж не работал. Саня на попутках поехал за водкой в круглосуточное придорожное кафе «Перекресток», расположенное рядом с федеральной трассой  и предназначенное для дальнобойщиков. Обратно Саню никто не подвез,  он шел домой пешком, но не осилил путь: уснул прямо на обочине, да там и замерз.

- Рита, так памятник-то, тумбочка-то твоя, как у Леши-печника, что ли? - попробовал дядька Толя тактику наводящих вопросов.

Леша-печник тоже погиб по пьяни: в прошлом октябре утонул, свалившись в пруд.
 

- Да-да! Как у дяди Леши - точно такой, как ему сделали! - обрадовалась подсказке Рита.

- А чего сестры-братья твои? Не одна ведь ты дочь-то у него!

- Так пьют все, Анатоль Иваныч, - махнула Ритка рукой.

- Да знаю я, - махнул рукой дядя Толя. - Но у тебя -  сын. Одна ведь пацана растишь, без мужика.

- Ну а как быть... Мне вечно ждать придется, пока родичи пропьются. Не по-людски как-то - лежит отец уж который месяц на кладбище, а все без памятника, без оградки, - поежилась Ритка. - А тут хоть поставлю, путь и не шикарную, хоть самую простую, до Троицы бы успеть, до родительской субботы... - принялась за увещевания Ритка, и дядька Толя поспешил прервать ее.

- Подумаю я, что тут можно сделать, - вздохнул кузнец.

Путь до райцентра был не близкий, и беседы в автобусе кипели, как вода в самоваре. Обсуждали грядущий концерт, а заодно и всех артистов, особенно поп-звезд.

- Вот раньше артисты были уважаемые люди. А сейчас что - тьфу! - только и сказать, -ругался пятидесятилетний ветврач Александр Семёнович, худенький, сухонький с аккуратно постриженными усиками. - Хвастаются богатством своим на всю страну с утра и до вечера! Какой канал не включи! А свой же народ впроголодь живет. Кто у нас в России сейчас благоденствует? Олигархи, депутаты да артисты со спортсменами.

- Да уж! Они золотыми унитазами базанятся, а у нас в «Новом пути» в марте за декабрь только зарплату выдали, - поддакивали старые доярки.

- Да все они сейчас такие! - вставил свои пять копеек молодой тракторист Жека Самсонов, только осенью вернувшийся из армии. - У меня на наших футболистов зла нет! Все миллионеры, а играют, как балерины! Недавно смотрел матч «Спартак» против «ЦСКА», так  чуть не запил!

- Да и сами песни-то какие - заладят одно и тоже: умца-умца, умца-умца! Поют одну строчку по часу, - продолжал ворчать Александр Семёнович.

- Так это припев, - предположил кто-то из молодежи.

- Вся песня - один припев, - не унимался ветврач. - Бубнеж - вот как этот припев по-русски-то называется!

- А концерт на День работника сельского хозяйства? - вдруг припомнила обиду Анютка. - Как для нефтяников или на день милиции, так все мадонны и примадонны тут как тут! А как для сельчан, так чуть не из нашего районного ДК ансамбли.
- Где нефтяники, а где мы, крестьяне! - фыркнул Александр Семёнович. - Нам таких гонораров, какие им надо за выступление, за всю свою жизнь свою не заработать.

- Обойдутся!  И так горбатимся на Москву с утра до ночи, - хмыкнула Анюта.

Ритка слышала болтовню односельчан, но не принимала её в свои думы. Мысли текли мимо бесед об артистах, словно река мимо берегов. «Премию дадут пять тысяч рублей. Всяко, не боле дядька Толя за памятник возьмет», - строила планы Ритка.
 

Так незаметно за разговорами и до районного дворца культуры добрались. В первой части торжественного вечера молодые колхозники заскучали. Главный экономист Светлана Сергеевна долго и нудно зачитывала всю восьмидесятилетнюю историю «Нового пути» по бумажке, старательно перечисляя всех довоенных и послевоенных председателей, героев труда, знатных доярок... Лишь пенсионеры ловили каждое слово: они бдительно следили, всех ли уважаемых в народе людей перечислят. А Ритка смотрела из переполненного зала на Тохину мать. «Пополнела, похорошела. Платье-то на ней какой красивое, как у королевы! А туфли-то на каких каблучищах надела!» - подумала Ритка и невольно перевела взгляд вниз на свои резиновые сапожки. «А пусть ее! - вдруг разозлись Ритка. - Зато у меня сын растет, а у нее будут ли внуки, неизвестно еще!»

После Тохиной матери с коротким поздравлением выступил глава района. Председатель «Нового пути»  Викентий Палыч и вовсе без речей обошёлся, сразу начал передовиков награждать - вручать букеты цветов и конверты с деньгами. Вообще-то, зарплаты колхозникам давно переводили на пластиковые банковские карты. Для банка и для огромного колхоза, который по территории занимал почти весь район, это было гораздо выгоднее, чем отправлять в каждую отдаленную деревню инкассаторскую машину с бухгалтером. Да вот беда! Ближайший от Знаменья банкомат находился в райцентре. Чтобы получить собственную зарплату, крестьянам приходилось брать выходной. С утра они отправлялись на автобусе в город, а вечером - обратно. Или вскладчину нанимали машину и засылали в райцентр гонца сразу от всей деревни. Ему вручали пригоршню карточек, а также на бумажке длинный список пин-кодов  и сумм, которые нужно было снять для каждой семьи Знаменья. Неудивительно, что банковские карты колхозники ругали почем зря. Именно поэтому в честь праздника, да еще и перед посевной решено было народ лишний раз не злить - выдать премии сразу наличными.

 - Солидные надои получили в этом году наши операторы машинного доения, - по-книжному, а не так, как с бабами на ферме, говорил со сцены Викентий Палыч.  - Но они не смогли бы добиться этих результатов без помощи наших скотников. И в числе лучших хотелось бы отметить мне Маргариту Коробову! Приглашаю на сцену для награждения!

Ритка никак не ожидала, что ее первой из скотниц наградят. Зарделась, стала пробираться через ряды зрителей, споткнулась в своих сапожках о чьи-то ноги, еще больше смутилась и алая, вспотевшая, поднялась на сцену к Викентию Палычу за конвертом и цветами. Тот пожал ей руку, успел тихо сказать: «Молодец!»

Вернувшись на свое место, Ритка, не мешкая, заглянула в конверт - там лежало десять тысяч рублей! Десять! У Ритки даже руки затряслись. «Не может быть! Вроде бы ведь пять обещали!» - пронеслось у нее в уме.

Церемония награждения продолжилась, и Ритка мало-помалу успокоилась. Она еще раз заглянула в конверт, увидела две красные одинаковые ассигнации и развеселилась: теперь точно хватает, чтоб заплатить дяде Коле.

- Ну а теперь концерт, - закончив награждать, просто объявил Викентий Палыч. - Играют для нас сегодня ребятишки из школы-интерната для слепых и слабовидящих детей. Оркестр «Надежда» называется. Дирижер - Иванов Василий Иванович.

Председатель спустился со сцены в зал и занял свое место. Из-за кулис стали выходить дети с духовыми инструментами. Это были ребята разного возраста - по виду от десяти до семнадцати лет, мальчишки в костюмах при галстуках и девчонки в темно-синих платьях с отложными белыми воротничками. Для детей на сцене уже заранее были приготовлены стулья и пюпитры с нотами. Дирижер - невысокий пожилой мужчина тихо что-то командовал юным музыкантам. «Дедушка старенький совсем», - подумала Ритка.

Колхозники всматривались в лица артистов, пораженные тем, что вот эти красивые нарядные дети, не видят их, зрителей, но свободно передвигаются по большой сцене. Риткино жальчивое сердце защемило от сочувствия.
 

- Надо же, слепые, а не спотыкаются, - прошептала Ритка сидевшей рядом с ней Анютке. - Каждый к своему месту идет, как будто и знает куда.

- Наверное, в интернате учат их так специально, - зашептала в ответ Анюта.

- А ноты-то  они как видят?

- Может, они на языке слепых написаны, - предположила Анюта.

- Жалко! - покачала головой Ритка.

- Мы поздравляем колхоз «Новый путь» с восьмидесятилетием! Без вас, тружеников села, нет ни молока, ни хлеба, и земля - сирота.  Спасибо, что сохранили колхоз, это были трудные восемьдесят лет, спасибо, что кормили нас в голодные годы войны, поднимали хозяйство в мирное время, выстояли в лихие девяностые. Мы сыграем для вас классические, джазовые и эстрадные композиции, а начнем со старинного русского марша «Привет музыкантам»,  - объявил дирижер, и тут Ритка поняла, что и он тоже слеп.

Дирижер говорил и смотрел в зал, но получалось, что смотрит он не на людей, а как бы поверх голов. Он не видел, кому адресовал свою речь. Но вот Василий Иванович взмахнул палочкой, и всё замерло вокруг, и в это мгновение Ритке показалось, будто дедушка-дирижёр стал намного выше ростом, спина его выпрямилась, осанка сделалась величественной, он словно помолодел на глазах, а музыканты его, наоборот, словно стали чуть старше.

Первый взмах палочки - и оркестр ударил так бодро и весело, что люди невольно заулыбались от неожиданности, а когда композиция подошла к концу, никто уже больше не вспоминал, что на сцене - слепые дети, и вообще, что на сцене - всего лишь дети, играющие под руководством старика-инвалида. Это были просто музыканты, очень талантливые и удивительно сыгранные, но без всяких скидок на болезни и возраст.

На грохот аплодисментов Василий Иванович сдержанно раскланялся и объявил «Прощание славянки».

- Когда на флоте служил, так мы под этот марш в море уходили, - шепнул кузнец дядя Толя соседу по ряду. Тот кивнул, но дядя Толя был уже не здесь, в зале, он был в далекой своей юности в городе Североморске, он стоял в черно-белой моряцкой форме в шеренге таких же, как он, молодых и бравых ребят, и соленый холодный ветер сплел ленты на его бескозырке не то в жгут, не то в косу. Ему хотелось расправить их за спиной, но надо было стоять, вытянувшись, как струна. Тогда ему было смешно, что хочется девчоночьим жестом развязать ленточки, и он всеми силами старался не улыбнуться... Но это там, в юности, улыбаться в строю запрещал устав, а здесь, в старости, в районном ДК, дядя Толя расплылся в широкой улыбке. Он неумело отбивал такт марша по колену загрубевшими, закопченными пальцами кузнеца.

Отыграв еще несколько маршей, оркестр стал исполнять мелодии из кинофильмов. Под «Смуглянку» Ритка тихо напевала:

Раскудрявый клён зелёный, лист резной,
Я влюблённый и смущённый пред тобой,
Клен зелёный да клён кудрявый,
Да раскудрявый резной.

Это была любимая песня ее отца. Ей вспоминалось, как сидела она, трехлетняя девчушка, на плечах у папки. Он нес ее из детского сада по цветущей, утопающей в сирени улице Знаменья и пританцовывал, потому что был навеселе, и напевал эту всем знакомую мелодию про смуглянку из партизанского отряда. И даже запах сирени вспомнился Ритке, и позабытый голос отца зазвучал в ушах, донесся эхом из невозвратного детства.

«Недавно прошел матч «Спартак» против ЦСКА. Всем разочарованным этой игрой посвящаем мы следующую композицию», - пошутил Василий Иванович, и к всеобщему удивлению духовой оркестр вдруг стал исполнять регги  - песню группы «Чайф» со всем известным припевом: «Аргентина-Ямайка, пять - ноль».

«Правильно, - думал Женька Самсонов, самый главный деревенский болельщик. - С нашими футболистами только такие песни и петь». Он подумал, что вот уже очень скоро за деревней просохнет футбольное поле, и снова можно будет гонять мяч с деревенскими пацанами, тем более, что закадычный друг Виталька Петров этой весной тоже вернется из армии и займет свое законное место вратаря. Девчонки придут поболеть, и будут переживать, и подкалывать, и давать советы... Жаль, конечно, для футбола летом времени мало: то посевная, то силосование... «А вот для девчонок время всегда найдем», - про себя усмехнулся Женька. Оркестр сыграл еще пару композиций, посвященных спорту, и  под «Трус не играет в хоккей» Женька Самсонов, наконец-то, забыл горечь поражений.

Затем началась часть концерта, составленная из старых рок-н-ролльных и джазовых хитов. Под битловскую песню «Michelle» ветврач Александр Семёнович неожиданно почувствовал во рту приятный вкус сигарет, хотя курить бросил уже очень много лет назад. Вспомнились студенческие годы. Сельскохозяйственная академия. Как собирались тогда в общаге послушать запрещенную музыку, обсудить книжки, передаваемые тайно от товарища к товарищу. Вспомнилось, как за ночь «проглотил» «Архипелаг ГУЛАГ», как читал переписанные от руки стихи Гумилева. И разговоры до утра, и споры, и дешевое вино... «Как поколению моему повезло! Жили ведь в такое хорошее время! Все тогда настоящее было: артисты, книги, вино - все без подделок», - с грустью подумалось ему. Он смотрел на юных музыкантов на сцене и думал: в какое время им предстоит жить? Спустя годы, став взрослыми, что они вспомнят о своем детстве и юности?

«Мы завершаем все свои концерты одной и той же композицией - «Гимном России». Попрошу всех встать», - объявил Василий Иванович. Зал поднялся, однако старые доярки и трактористы уже через несколько секунд вновь сели на свои места. Почти у каждого крестьянина от тяжелой работы, от варикозного расширения вен под старость ноги становились распухшими, будто тумбы, и устоять на них весь гимн для стариков было непосильной задачей.

Но вот стихли последние аккорды. Зал обрушил на музыкантов грохот аплодисментов. Оркестр долго не отпускали со сцены, и ребятам пришлось сыграть на бис еще пару маршей.  Когда, наконец, детей и дирижера проводили овациями, на сцену вновь поднялся Викентий Палыч:

- Дорогие друзья, - обратился он к колхозникам. -  Еще до концерта я побеседовал с дирижером, с Василием Ивановичем. Оказывается, оркестр «Надежда» находится в тяжелом материальном положении. Ребята играют на очень старых инструментах, а новые приобрести из областного бюджета им не обещают. По этому поводу у меня есть предложение: каждый из здесь сидящих получил сегодня премию. Давайте, из этих денег скинемся ребятишкам.  Ящик для пожертвований у выхода из зала.  А теперь, пожалуйста, идем все в ресторан «Тройка» на юбилейный банкет.

Колхозники потянулись на выход. У дверей уже поставили картонный ящик для пожертвований. Что-то такое произошло после концерта, под звучание маршей, блюзов, гимнов деньги перестали быть просто деньгами, сменилась сама суть их и предназначение. Банкноты, заработанные самым тяжелым трудом  - трудом на земле, теперь были чем-то чистым и неоскверненным наподобие бескровной жертвы.

Летели в ящик деньги кузнеца дяди Толи, словно подхваченные морским ветром ленты бескозырки. Упали ассигнации от Женьки Самсонова, будто он ими гол за Россию на чемпионате мира забил. Мягко, как рукопись со стихами, легли банкноты Александра Семеновича. Крестьяне кидали в ящик свою благодарность, а вместе с нею свои мечты - об огненных красавицах-курах, об отдыхе на море, о такой жизни, где не будут болеть дети, где сельчан станут уважать, словно они звезды спорта или эстрады.

Ритка, как и все, открыла свой конверт: там по-прежнему лежало две новеньких пятитысячных - никакого обмана зрения!  На мгновение она заколебалась и замешкалась, но потом устыдилась, и просунула в прорезь одну из купюр. «Ничего, - утешила она себя. - Бог дал, Бог взял».

На банкете колхозники перемешались в одну веселую, подвыпившую компанию. Жители разных деревень, пользуясь возможностью, спешили поговорить с друзьями, родными, знакомыми - с теми, с кем в будни встретиться непросто из-за постоянно крестьянской занятости и дальних расстояний между частями одного огромного колхоза.

Ритка, слегка захмелевшая после двух рюмок рябиновой на коньяке, осталась одна за столиком. Ее подружек - Анютку и Таньку - мужики пригласили потанцевать, а она сидела над тарелкой с салатиком и смотрела, как под медленную музыку на танцполе перетаптываются пары. Неожиданно на соседний стул плюхнулась несостоявшаяся свекровь Светлана Сергеевна. От нее пахло «банкетной» смесью ароматов: водка, приторно-сладкие духи и разгоряченное танцами женское тело.

- Как, Рита, поживаешь?
- Спасибо, хорошо, - смутилась Ритка. - А вы?

- Рита, ты прости меня, - вместо ответа на вопрос выпалила Светлана Сергеевна. - Толя-то не приезжает домой совсем и не звонит почти. Как там живет, мы и не знаем.

- Наверное, все в порядке, раз не звонит, - предположила Рита. - Не женился?

- Какое там! - махнула рукой Светлана Сергеевна. - Изгулялся совсем! Рита, как сынок-то? Как Илюша?

- Растем помаленьку, - сдержанно ответила Рита. - Через два года нам в школу.

- Рита, я ведь видела все! Ты почто пять тысяч-то кинула в ящик? Это ведь я тебе в конверт доложила, к премии добавила! Побоялась, что от меня ты не возьмешь от обиды! Зачем так много подала?

- Дети потому что незрячие, а играют, как.... как.... как...  - Ритка никак не могла найти подходящего слова.

- Как ангелы. Я репетицию перед концертом слушала: играют они, как ангелы небесные поют, - подсказала Светлана Сергеевна, но Ритка перебила ее, стараясь сдержать слезы.

- Да, вы умная, и слова вот хорошие говорить умеете. А я-то - дура! Слов не знаю. У меня сын без отца растет, а эти дети в интернате и вовсе без родителей живут....

-  Рита, милая, и я о том же передумала, как детей этих услыхала! Я тебя очень прошу, ты снова возьми, не обижай уж меня, старую дуру!  - и Светлана Сергеевна, неловко сунула пять тысяч рублей под тарелку с салатиком. - И в гости с Илюшей заходите, как в Первач приедете. Обязательно! Жду!

И она, чтоб не разрыдаться при народе, неловко обняла Риту, пока та не опомнилась, и резко встала, так что даже стул прогремел по паркету. Светлана Сергеевна процокала на каблучищах за председательский стол, где сидела вместе с другими руководителями. Ритка помолчала, подумала... И убрала новую пятитысячную в конверт к оставшейся купюре в конверт. Не для себя - для Илюшки, который до сих пор рос без отца, без бабушки, а с прошлой зимы остался без деда. Ей очень хотелось убежать в туалет и там заплакать, но она не успела.

- Рита, а потанцуй со мной! - Женька Самсонов, раскрасневшийся и вкусно пахнущий сигаретным дымом, настойчиво потянул ее за руку.

- Пошли! -  пряча слезы за натянутой улыбкой, отозвалась она. И уже увереннее, веселее добавила. - Пошли!

В Знаменье колхозный автобус отправился ближе к полуночи. Все расселись на свои же места, и Ритка вновь оказалась с кузнецом, дядей Толей, рядом. Кто-то разговаривал, кто-то задремал, утомленный праздником. После концерта сельчане, будто снова слушали оркестр, каждый у себе в памяти. Мелькали за окном поля, отведенные под пашни. В весеннем воздухе над парящей, ждущей зерна землей, висела туманом не слышная непосвященным, не побывавшим на концерте «Надежды», одинокая саксофонная мелодия. Она звучала за кадром, как это бывает в саундтреках старых черно-белых фильмов. Это была мелодия о чем-то таком, что и вернуть невозможно, но и забыть нельзя. Правда, у каждого пассажира в колхозном автобусе она складывалась из собственных созвучий. Для кузнеца дяди Толи это была и не музыка даже, даже не саксофон, а ритм - ритм «Славянки». Он все еще выстукивал пальцами по колену что-то, морскому военному маршу подобное.

- Дядь Толь, мне десять тысяч дали премию. Хватит на памятник-то? - напомнила Ритка.

- Не надо мне твоих денег, Рита, - ответил дядя Толя, улыбаясь не ей, а молодому моряку из своей памяти. - Я и так сварю... «тумбочку». -  И он хохотнул, как мальчишка совсем.

- Почему не надо? Как не надо? - всполошилась Рита. - Я ведь не совсем нищая!
- Да причем тут нищая! - вдруг рассердился дядя Толя. - Рита, за что твоего отца-то Адмиралом звали, знаешь?
- Нет, не знаю.

- Раньше-то в Знаменье к нам дорог не было. Только в броднях и можно было пройти. Пока трактора  ДТ, «гусеничники», колхоз не купил. И вот вернулся я из армии, на флоте служил. На корабле-то хорошо кормили - от пуза, я таких яств и не едал, каких на службе попробовал - мармелад, шоколад, вино сухое, тунец, скумбрия, палтус - рыбы всякой-превсякой! А дома в деревне снова - ячневая каша да капустные щи! Да еще с бражкой, да с самогоном - за дембель выпивали всю неделю с дружками. И сделалась у меня язва желудка, а распутье,  не скорой к нам проехать, не меня к скорой доставить. Вот совсем уж я от боли кончался! А трактора только привезли в мастерские. Стоят там, в заводской смазке, еще и не расконсервированные. Отец твой - самый искусный тракторист. Председатель ему говорит: «Саня, сможешь довезти до скорой, спасешь человека, так твой трактор будет! Любой из новых выберешь!» Так батя твой трактор этот новый за час расконсервировал и освоил - веришь ли, нет! Был твой отец выпивши, как всегда. Мужикам говорит: «Мне бы только в колею попасть, а там довезу матроса! Не растрясу!» И наметили в колею трактор гусеницами, телегу прицепили, меня в нее на солому уложили, и ведь довез! Дошел по грязи до самой скорой, как ледокол! Спас меня отец твой. С тех пор Адмиралом его и прозвали. Адмирал бездорожья потому что. С матросом в телеге! - он снова рассмеялся. -  Так что сварю я памятник Сане, а деньги на сына лучше потрать. Глядишь, знатным трактористом вырастет, как дед. А, даст Бог, так  и моряком станет. Хорошо, Рита, в море, ой, хорошо!

- Спасибо, дядь Толь.

На «спасибо» кузнец ничего не ответил. Он уже не слышал Риткин голос не то за шумом волн, не то за ревом ледокола-«гусеничника». Ритка отвернулась в темное окно, за которым теперь мелькали ёлки да осины, и  слабым голосом зашептала:

Раскудрявый клён зелёный, лист резной,
Я влюблённый и смущённый пред тобой,
Клен зелёный да клён кудрявый,
Да раскудрявый резной.