ничего, кроме воска. ничто, кроме тёплого воска,..
Елизавета Русецкая.
* * *
ничего, кроме воска. ничто, кроме тёплого воска,
между пальцев, в ложбинках и вмятинках, в коже и мгле;
не понять никому, как мы ловим слова в отголосках,
в чешуистом течении звука по старой земле.
обтекая неровности, звуки становятся чаще.
глух и гулок становится всякий, похожий на вздох,
оцарапав бока, ему велено быть настоящим —
и он верит велению, гладит неласковый мох,
всякой трещинке и колее в неумятой дороге
доверяется телом дрожащим, как плод без кости —
ведь положено быть неразборчивым, клейким, нестрогим
к неотлаженной жизни, что сыплет под ноги пути —
и иди, и споткнувшись, не смей подниматься, не думай,
не снимай со свечи нагоревший, натаявший воск
в безутешной душе, навсегда остающейся юной,
не решившей свой главный, мучительно верный вопрос.
* * *
я иду по небывалым, сухим местам;
одичалые вещи прячутся по кустам
от руки и взгляда бегут, как от злой тоски, —
хотя нет ни власти, ни воли у той руки.
одичалые вещи следом идут за мной,
скользким шагом, быстро, крадучись, по пятам,
заштриховывают дорогу мою сурьмой,
прижимают лапки к выцветшим животам;
обернись, мол, беспокойные метки смой,
забери свой взгляд, блуждающий, как туман,
уходи и не возвращайся сюда опять.
под шершавой землёй ворочаются грома;
одичалые вещи спят.
одичалые вещи спят, они видят сны:
как выходят на ощупь из тёмной своей страны,
как, оскальзываясь, подходят к моим рукам.
тянут морды слепые, ловят неловкий взгляд —
он, как просо, всё сыплется мимо них, хоть убей, —
но зато я не прогнала никого назад.
но зато их души стали чуть-чуть грубей,
шкуры тоньше. и зрячих пальцев горячий след
обострил им слух и двинуться не даёт,
существо их странное, сумрачное — моё,
я взяла их себе, поставила на столе,
чтобы стали неподвижнее сургуча,
не раздумывая о правде или о зле.
одичалые вещи принято приручать.
* * *
в смутном, сгустившемся воздухе — острые краешки крыш.
мелкие камешки мыслей. город сместился слегка
в сторону тусклого света. что ты, неловкий, стоишь?..
ловишь губами голос
радиомаяка.
слабый, как голос птицы.
вот он, твой островок зелени и тоски.
мелкие поплавки
душ над тонкой водой,
судорожный кивок, в мыслях бегущих сбой —
тянешься уберечь, но упускаешь — так
дети кидают в пруд плоские голыши
в поиске лёгких благ
для восковой души
тающей на глазах —
мама, следи за ним, каждый из них — фитиль,
высохших трав закон к каждому применим.
стебли, травинки, сор, мчащийся над землёй.
я ухожу под слой трепетных облаков,
ибо попытки жить всякий случайный раз
дёргают лёску вниз.
этот пустой карниз
неразличим для глаз.
* * *
призрак отступающей свободы.
странный воздух возле западни;
праздники с подкладкой гололёда,
проклятые дни.
там, где мир двухслоен, неслучаен,
повторён без видимых причин
в вогнутом зимой стекле трамвая,
в парке, обнажающем мечи
против беззащитных тёмных окон;
там, где жизнь подслащивает снег
в каждом доме, низком, мутнооком,
зреет дрожь — надеждой на побег,
и боишься, трогая перила,
в лестничном колодце — тишины,
под ногами — сумрачного ила
между улиц, где едва видны
сросшихся границы направлений.
светофоров, вправленных во тьму,
как в прицел охотничий — олени.
нынче ходят все по одному,
словно ночь, надвинутая сбоку,
как картонный занавес, висит,
словно доверяешь водостоку
больше, чем случайному такси,
поворот обманчивый и арка,
двор знаком, развёрнутый слегка;
детский страх нежданного подарка,
в снежных иглах сжатая рука;
в снежных иглах — необжитый угол,
куст и кособокая скамья;
имя не нашедшегося друга,
острый дар чужого бытия.
Из цикла «Античное»
1
последыши — мы в меркнущем сиянье
угадываем острый жар тех дней,
когда светил испытанное знанье
бывало карт уклончивых верней.
гадающим движением на вёслах
мир двигался, и кормчий пел впотьмах —
воспламеняя гордые ремёсла,
из скудной глины возводя дома,
из чрева той земли неблагодарной
взращая гроздья светоносных слов,
и всякой строчке воздавая парной,
двоя реченья, будто в плуг — волов
их запрягая; и, солёной влагой
обожествлённый, поднимался мир
и наполнялся сущностью двоякой —
раб многоликий, огненный кумир.
2
слепые глаза Гомера похожи на миндальные зёрна.
что-то вспыхивает в сумерках, как фонарь подъезжающего поезда;
кто-то несёт в темноте кружку с водой, спотыкается, тихо бранится, плеснув через край на пол:
пустотелые слова разлетаются на ветру, подгоняющем их так же легко, как листья.
..подгоняющем листья, пролетающие сквозь ограду;
маленькая вольность осени, последнее утешение в ноябре.
утешение в ноябре, горячая лампа под слоем подгнивших листьев,
белые яблоки под тёмным гобеленом земли —
(ведь если гобелены — полотнища отложившейся под терпеливыми руками истории,
значит, листва, превращающаяся в землю —
гобелен, вышитый тёмными нитками с запахом старины?..)
здесь не растёт миндаль, и остывающие леса довольствуются желудями —
жёсткими, горькими желудями,
щедрыми, плотными, гладкими, как жуки, кожистыми на ощупь, бесчисленными под ногами;
слепые глаза Гомера похожи не на миндаль, а на крепкие зёрнышки желудей.
я иду по земле, в ней лежат холодные жёлуди.
по весне не все они, не все они прорастут.
по весне не все они прорастут, прорастут, проступят, проклюнув почки,
притупляя боль, округляя страх на манер себя —
своему подобию не создавать подобий — дерзость выше дум, превыше чувств и ума,
крепче жёлудя в иссушённой пожаром почве,
крепче жёлудя в иссушённой груди певца.
это близящийся конец всем земным началам.
близкий край урожайным циклам, предел воде, поднимающейся, мутясь, после снеготала.
душный май на площади между олив усталых,
оба брата в кругу на общем своём суде.
3
здесь движется делящая вода.
изгибы берегов своих на ощупь
вращающих ветрило рук ты помнишь,
путь от порога к поредевшей роще —
пить тусклый мёд и птицам угождать.
рассвет и дом отцовский полутёмный,
пропахший рыбой вход в сквозное утро.
стоишь и щуришь слабые со сна
глаза, и видишь — блёклым перламутром
подрагивает лёгкая блесна.
о, если б уловил ты эту леску!
сквозь время легче пены донести
ей было бы тебя совсем нетрудно.
но нитка рвётся с еле слышным треском
и мимо берегов, скользя, летит,
неверное руке ослабшей, судно.
4
последыши — мы в меркнущем сиянье
на тонущем ютимся корабле.
но в ком из нас, блуждающих в тумане,
достанет сил оставить этот блеск —
ракушки слом, осколков драгоценных
не стоящую древней мины горсть?
сладка нам участь безымянных пленных.
светилом отражающим зажглось
ютящееся в створках наших судеб,
как в сердце у моллюска — солнце рыб.
в молчаньем запечатанном сосуде
не нас искавший нежный зов сокрыт.
но, восходящих слов ловя остатки,
мы грезим острым килем корабля,
и мечемся у борта в беспорядке,
смещая точный поворот руля.
* * *
выкуешь им мечи из садовых оград.
утро блестит как жесть на высокой крыше —
ратуши, чердаки, переулки, ниши,
музыка на базаре, цветы и смрад,
на рукаве твой герб неумело вышит,
что же ты щуришься — будто совсем не рад?..
в детское сердце стучатся древки двустиший,
в ставни стучится мокрый от горя сад.
как ты любил их лица и нрав бесстыжий —
как за ограду в чужие дворы бросать
камни — так и теперь полюби, смотри же,
не отвернись — как в сердце дрожит оса,
души их улица к площади гулкой движет.
так и теперь — не отводи лица.
кто им откроет ставни, когда гроза
вспыхнет в саду и градом хлестнёт по крыше?..
* * *
ты смотришь сама на себя
в перепончатый лист, в сочленениях плавных прожилок
воинственный, словно бы панцирь для битвы и герб для неславного рода;
ты смотришь сама на себя, узнавая себя в поколениях живших под этим незнатным гербом,
их разные лица, похожие все, будто листья на старом кусте
шиповника, гордо несущего жалкое имя;
ты смотришь сама на себя, — так портреты невинных эпох
совсем не походят на тех, кто на них нарисован.
так градом побило в саду
колючую изгородь, себя возомнившую розовой зарослью, так
опасную веточку розы собачьей приколет на грудь
слуга, втайне гордый острей и горчей господина,
и взглянет в старинное зеркало, сам на себя
в плохом отражении собственном мало похожий.
..разрезом дерзающих глаз на него случайно походят с портретов смотрящие дети.
шиповником сад зарастает, заброшен, на месте погибнувших роз —
пахучие брошки воинственных грубых бутонов,
собачьи сердца поднимаются из-под земли колючими ветками, грозно коверкая имя
хозяев на новый, вульгарный и лающий лад,
и всё, чего в век свой минувший земля не смогла,
заставят суметь её злыми корнями своими.
* * *
воскресает рыба, гибкое тело льнёт
кожей к килю, подводный курс пролагает мель;
ассириец пробует пальцами вязкий мёд
из чужого улья краденый стаей стрел.
я вливаю воду в узкое горло — пей, —
в неживое горло кувшина, и гладкий бок
обретает на ощупь кожи живой тепло.
я веду кочующий дом по лону степей,
я тяну против течения круглый плот.
и однажды всё начнётся —
с бессилья губ,
с упустившей сеть ладони в чешуйках слов.
и воскреснет рыбой, мёртвой на берегу,
мир, упущенный рыболовом —
ничей улов.