Береги своё молчанье
Накатал ты ночью книжку
О бессильи бытия —
Значит, ты набрался лишку
В упоенье пития.

А сегодня головою
Бьёшься в бледный монитор —
Видно, стала роковою
Тебе книжка с этих пор!

Так пускай уйдет с чужими,
Раз ты жидок на неё!
Ты сказал – а мы отнимем,
Слово — больше не твоё.

Пусть её чужие глотки
Пустят в дело, бросят в крик,
Пусть другие канут в сводки
За неё да напрямик.

И не хуже кто-то смелый
И доварит, и допьёт
Твой огонь оледенелый,
Этот вересковый мёд…

Книга катит в одичанье,
Презирая берега.
Береги свое молчанье —
Это сила слабака.


Полёт

нас несёт без всякого участья
ног и рук и нету в жизни счастья
ну неси черед моей зари
только лишнего не говори

лишним будет нам любое слово
как-то над землёй оно не ново
мы на этом бешеном плоту
выбрали планету да не ту

что-то в нас опять недомолчало
радуйся конец тебе в начало
может быть святая слепота
праведна порой как правота

но возможно мы не идиоты
что хрипим команды а не ноты
и на этой плахе на крыле
мы летим к бессмертью на земле

чтобы дрогнув истина повисла
на обрывках разума и смысла
или чтобы было что читать
завтра про пытавшихся летать


Классика

Возможно, что тебя читать не будут.
Но лучше так, чем если тор-жест-вой,
И пафос, и твою седую груду
Над бронзовой поднимут головой,
Чем возложат бумажную корону
В оправе переплёта и глянца,
Чем подведут к просиженному трону
И над тобой позавывать глупца.
Он будет глазки утирать клещами
(Он лучше б пузо жирное протёр),
Твоими властно потрясать мощами
Пред мумиями братьев и сестёр,
Родных по крови и литературе,
Но никого из них не потрясёт.
Всё, что не смог ты получить в натуре,
Он и душе твоей не принесёт.

Пусть лучше, чтобы в угольном карьере
Стихи пластом лежали этот век —
Но чтобы кто-то звал их для примера,
Страдая и разжёвывая снег,
Чтоб в нём дрожали связанные вены,
И он просил не яда и вина,
А чтобы четвертующие стены
Покончили бы с пыткой дотемна.
До темени. Ему они нужнее.
Он будет их губами зажимать,
Он станет ненавистней и нежнее
И сможет сам до плахи дохромать.
Он позовёт, он оживит их стоном,
Один — аудитория мала,
Мала, но эта плаха станет троном,
Которого поэзия ждала.


Чтецы

Поэзия какого века? Цифрового?
Иль пластикового? Но ты всё то же, слово!
Где, укажите мне, отечества чтецы?
А вы приподнимите жирные крестцы

И приходите в парк! Там свежие поэты,
Пока что многим им совсем не многи леты,
Но вот чего совсем не стоит исключать –
Их ваши дети в школах будут изучать.

Нас будут изучать, и может, надоест им,
А мы пока дерзим, хохмим и благовестим.
Придите слушать наш горячий многобуков…
И тихие зевки своих далёких внуков.


Тетрадное дно

Я в первый раз склонилась над тетрадкой
Как нагибалось в первый раз над грядкой
Крестьянское дитя — в поту рубаха,
Без просьб, без наказаний и без страха.

Не знала я пырея и прополки
И даже книги не срывала с полки,
Но первые слова, как семена,
Упали в ямку и достали дна.

Работала как вол — и как волчонок
Смотрела в лес фантазий, на девчонок
Похожая не больше лилипута
С огромной рожей сгорбленного плута.

Я шелестела листьями тетрадки,
Как шелестят фольгой от шоколадки,
Как упаковкой школьного букета,
Застёгивая фартучек с рассвета.

Меня ещё ни разу не пугало
Учителя перо, прицелясь ало, —
Не зная букв, не отступая поле,
Царапала я о геройской доле

На клеточках —о клетках и темницах,
В линеечках — о побледневших лицах,
В моей тетради умирали те,
Кого сама рожала на листе.

Да, у меня в клеёнчатой тетради
Тонули камни на бумажной глади,
И с ними утопали чьи-то груди —
В моей тетради умирали люди.

Я шариковой ручкой убивала.
Теперь они лежат на дне канала,
Лежат на дне отвергнутого детства,
Рождённые без нарушенья девства,

А впрочем, убивала я их тоже
Без остановки пульса, ран на коже,
Без умноженья трупов в биосфере,
И всё же я виновна в полной мере.

А я — что я? Я выросла и стала
Того же сорта, гвоздь того металла!
Собрав свои бумажные манатки,
Я прыгнула на дно своей тетрадки.

Сама не зная: то ль свободы ради,
То ли сюжета, – я на дне тетради,
В том пресловутом венчике из роз,
Сама почти убитая всерьёз.

Меня так били, что не верю даже,
Как я не смела бить и персонажей,
Но в сущности — знакомые места
От первого тетрадного листа!

Не на линейках шрамы, а на теле,
Да, всё это сбылось на самом деле,
И в клетку я вошла, вошла в тюрьму,
И кто-то описал меня саму.

Под автоматом вёз меня возница,
Под лампочкой в лицо моя темница,
Герой — а не писатель — я горда,
Что я на дне и надо мной вода.


Печная молитва

Не убоясь обжечь дрожащий палец,
Твой побелённый бок прижму к руке.
О чём ты шепчешь, драгоценный ларец,
Капелью раскалённой в котелке?

О том, как ты костёр поработила,
Как выросла в пещере дикаря,
Как пламя непокорного светила
Склонилось, как пред месяцем заря?

О том, как неизменно и жестоко
Огонь лишь убивать хотел — но враг
Перед тобой потупил злое око
И превратился в преданный очаг?

Как в облаке золы стихала пена
Пожара — оставалась ты одна…
Ты сердишься? За влажные полена?
Мы распилили два сырых бревна.

Ох, не пугай хлопком горячей влаги!
Возьми ещё дровишку, не жалей.
Возьми мои поблёкшие бумаги,
Верни нам полдень солнечных полей.

Неправ когда-то был старик Державин:
Мы — черви, все, а ты пред нами — бог!
Прости его, не мёрз он, видно, барин,
Не целовал твой остывавший бок.

Не замирай… покушай эту книгу.
Ты — книга книг! И сколько их в тебе?
Я не ропщу и дань печному игу
Плачу твоей оранжевой губе.


Камень, ножницы, бумага

Камень и ножницы больно легли на бумагу,
Кто тяжелей, кто острей, но без шума, без зла.
Ну, поклонись на прощанье кустам и оврагу!
Что там твоя голова в этот миг пронесла?

Перевернись вниз гордыней и трусь, мы не скажем,
Мы ведь и сами кустов предпочли немоту,
Мы ведь нарочно сюда забрели, за монтажем,
За клеевым пистолетом — заклеить черту.

Там, за чертой, ты найдёшь персонального чёрта,
Масло уже разогрето в печи нумерной.
Нет, не испортишь последнего нам ты аккорда:
В этом аккорде немом нет ни ноты одной.

Что же, простимся: ты как пожелаешь, а мы-то,
Мы от души всё прощаем тебе, бедолага:
Тот, кто прощает, сильней! Всё пролитое смыто,
И побелела обратно немая бумага.