Осень

Бориса Рыжего стихи.
Дождливый августовский морок.
А осень вышла из строки
И косит лето, словно Молох.

Сумбур разрозненных цитат:
Сентябрь. Достать чернил и плакать
Под пенье тлеющих цикад
Во мгле, холодной, словно паперть.

Итак, осенний хоровод,
Воспетый сотней хрестоматий,
И снова голос хоровой,
И снова церковь, Богоматерь…

Я вновь брожу вдоль мглистых троп
Церковных парков, старых кладбищ,
Я сторонюсь бесшумных толп…
И с этой скукою не сладишь,

Пока сидит старуха-хмарь
На склонах, станциях, причалах
И воцаряется, как встарь,
В кварталах дальних и печальных.

Честное

Итак, начнем.
Хватит этих историй.
Все эти отговорки ни о чем.
Да и вообще, чего тебе это стоит?
Начать с нуля. Сначала. Перезагрузиться.
Ходить в театры, в кино, на выставки спаниелей.
Писать на старославянском, на идише, на грузинском.
Начать закаляться, бегать, ходить в бассейн с понедельника.
Бросить эту тупую привычку сидеть и смотреть неподвижно в экран.
Прочитать наконец запланированное — а то книги придется вывозить фурами.
Отбросить чужие мнения о собственной персоне и просто взять и воспарить, как Икар.
Перестать жевать всухомятку, есть сладкое и начать в кой-то веки питаться овощами и фруктами.
Вот.
Ну, это в идеале. Это все то, чем кончается каждый вечер воскресенья и последнее число месяца.
С торжественными обещаниями, фразами вроде «Ну, теперь заживем!» и прочей ерундой.
С железобетонной верой в то, что вот на этот раз все ну непременно изменится.
И выглядишь ты как римский сенатор с простертой над толпою рукой.
Твоя величественная длань в этот момент пронзает облака.
И взгляд твой исполнен величия, как сам Колизей.
Только ты снова смотришь в пустой бокал.
И обманываешь и себя, и друзей.
Хм, с чего это я? Так, нашло.
Совесть вдруг одичала.
А завтра как назло.
Все сначала.

От Ипатьевского до Ипатьевского

«От Ипатьевского до Ипатьевского…» —
Промелькнуло в его голове.
От шагов он невольно попятился.
«Так нельзя. Я совсем оробел».

Лунный свет нагло лез прямо в комнату,
В эту ночь ему плохо спалось —
Только снились кресты да покойники,
И брала непонятная злость…

А сирень за окном безмятежная
Так дурманит в июльской ночи…
…Тьма. Подвал. И с мучительным скрежетом
Поворачиваются ключи…

Вдруг послышался топот на улице,
И сорвалось с иссушенных губ:
«Как зловеще звучит, если вдуматься —
Камердинер с фамилией Трупп…

В этом имени что-то… смертельное…»
Странный холод почуяли все:
И в глазах дочерей — страх, смятение,
И так жмется к руке Алексей…

…Падал свет через вензель решеточный,
И он щурил невольно глаза…
«Как собаку… в подвале… еще чего…» —
Думал он, им беззвучно грозя...

Время плыло густыми минутами,
А над ухом звучал приговор…
И глазами незрячими, мутными
Он семью осторожно обвел…

«От Ипатьевского до Ипатьевского —
Как навязчива параллель!»
Он зажмурился. Выстрел. И, падая,
Видел, как комендант побелел.

Тот отвел револьвер. Нервно выдохнул.
У него закололо в груди.
Он отпрянул, и лишь возле выхода,
Дрогнув, бросил солдатам: «Грузи…»

…А сирень за окном оробевшая
Все дурманит в июльской ночи…
Лает пес во дворе, словно бешеный.
Комендант на охрану кричит.

Иногда я звоню Богу

Иногда я звоню Богу.
Снимаю трубку еще советского телефона с диском
И просто делюсь с ним всей болью.
Порою с каким-то упоением садистским

Рассказываю обо всем, что мучит, терзает и не дает покоя.
О том невеже, что на днях отдавил ногу в маршрутке,
О пробках, угрюмых лицах прохожих, об очередном проколе
На новой работе, и вообще, о том, что не смешны твои, Боже, шутки.

Он молча все выслушивает, как терпеливый психолог,
Потом устало вздыхает, будто хочет сказать, что я, мол, не первый.
А я весь такой нервозный, вихрастый, как Сэлинджеровский Холден,
И еще выдаю ему свои нелепые перлы.

Наконец, ощутив, что молчать, наверно, неловко,
Он бросает коротко: «Разберемся». Я оттаиваю понемногу.
А, в сущности, не нужны ни мыло и ни веревка.
Просто, если совсем паршиво, иногда я звоню Богу.

Воссоединение

                                   Памяти Евгения Евтушенко

«Ты дольше всех там задержался…» —
Сказал задумчиво Андрей.
Вдруг что-то тихо задрожало.
«Сюда» — он показал на дверь.

Вошли. Внутри — как в ЦДЛе —
Огромный зал на старый лад,
А в центре за столом сидели
Володя, Белла, Роб, Булат.

«За встречу!» — сдвинулись бокалы,
Тарелки зазвенели в такт…
Зал плыл, объятый облаками…
Дай Бог, чтоб это было так.

Первая любовь

Мне — где-то десять. Я лежу
На низкой скомканной подушке.
А в комнате темно и душно.
Я молча в потолок гляжу.

На нем угрюмый рой теней,
Как свалка чудищ, копошится,
А мне с чего-то так паршиво,
И все вокруг — темней, темней…

Я тщетно силюсь уловить
Ход скользких, как лягушки, мыслей,
А в звуках слов — потоки смыслов,
Что мчат со скоростью лавин…

И слово «жизнь» меня пьянит,
Как непрочитанная книга,
И легкое дыханье мига
В момент твердеет, как гранит…

Твердя себе: «Любовь, судьба…»,
Робею: «Как порой смешон я!»
И свой неясный мир смущенно
Скрываю даже от себя.

Но все всплывает в скором сне:
Заката пьяная безбрежность,
Небес томительная нежность,
Подруга в розовом окне…
(Я допустил одну небрежность:
Ты — больше чем подруга мне.)

Сдаюсь, сдаюсь! Прости меня,
Мое трепещущее сердце!
Играй свое живое скерцо,
Меня куда-то ввысь маня…

Мне — где-то десять. И душа
Все норовит вспорхнуть украдкой…
Меня ты мучишь, жизнь! Но как ты
Невыносимо хороша!

Где ты?

Где ты?
Стою в жирном чреве я дома-колодца.
Сквозь тусклый витраж
Я вижу на небе подобие солнца,
Хоть это всего лишь мираж.
И так я встречаю рассветы.

Но где ты?
Спускаюсь во двор, выхожу на бульвар я.
Кругом снегопад.
И всё же вот так, беспричинно гуляя,
Чему-то тихонько я рад.
А какие у счастья приметы?

И где ты?
В кармане я мелочь перебираю,
На остановке тоскую.
А может быть, в тесном пространстве трамвая
Я встречу другую…
А контролёр пробивает билеты…

А где ты?
Вот ворон над полем кружит негодуя,
Стоит посредине сторожка.
Здесь пост пограничный. Его перейду я,
А дальше прямая дорожка.
Здесь лишними будут советы.

Так где ты?
Искать не устану, пусть выбьюсь из сил я,
Зато, когда сделаюсь стар,
Скажу я, представ на суде пред Мессией:
— Мол, вот… не нашёл… но искал.