«Попросилось наружу…»

Попросилось наружу и понеслось вскачь:
Где же мой тульский пряник? -
Я в пыль перетертый калач.

Вологодское кружево,
Оренбургский пуховый платок,
Где же вы? -
Я ненужная
Ветошь, брошенная в уголок.

Ни тебе самоваров, ни гжели,
Ни хохломы -
Только спальных районов
Бегущие к небу валы.
Только темень тоннелей и привкус
бензина во рту.
Бег рабочей недели
Без права на красоту.

«Все, что мне остается…»

все, что мне остается — это фильмов неотснятых пленки,
рамки окон метро и альбом непроявленных фото.
неразборчивой буквой лежу, припечатана к койке, 
потеряла свой текст, но пока еще с корнем не стерта.
и мы все тут, как знаки, на смятых казенных постелях.
мы послание Богу на странном наречии боли —
эпилепсия речи, разрывы на темных аллелях.
мы слепили столбцы из совместно наплаканной соли.

все, что нам остается — листы ненаписанных книжек
и не созданных к ним, заблудившихся в снах, иллюстраций,
тех, где звездное небо казалось немножечко ближе,
тех, где мы с рюкзаками стоим на ладонях у станций.
где палатка пока что не стала больничной палатой
и ползет по Земле черепахой столетней и мудрой.
мы как дома в пути и без денег несметно богаты.
мы сидим у костра и встречаем вселенское утро.

неуклюжее солнце спросонок деревья задело,
и веснушчатый свет окропил полусонные лица.
как пустая страница, одна из кроватей белела,
и в окно вылетала вспорхнувшая дивная птица.

Алтайское

Дорога на перевал.
Подъем под прямым углом.
Ягель растет, как коралл,
Ветви пестрят мхом.
На каждом шагу припадать,
Склоняя колени, к ручью,
Как будто любовь преподать
Тебе к каждой жилке хочу.

И в сумерках кратких уже
Ступить на вершину холма…
Какая-то грусть на душе —
Здесь целая жизнь умерла.
Лишь редкие встретишь следы
И камень, как будто дольмен, —
Осколки от древней страны,
Рассеявшейся по земле.

Алтай не забудет ее
Спустя даже тысячи лет.
В застывшем его мумие
Останется каждый момент.
И этот. Мы ставим ночлег.
Ты слышишь тонюсенький звон?
Как будто еще человек
Остался с тех самых времен.

А может, повесил браслет,
И тот бубенцами звенит…
Но ветра как будто бы нет.
Так кто же ночами не спит?
Увидим мы только с утра:
В тумане свободный табун.
И белая лошадь-гора
Звенит колокольцами лун,

Альпийские топчет луга,
Грибные круги, дикий лук…
Спасибо алтайским богам
За этот таинственный звук.
За солнце, что здесь горячей,
За то, что близки облака,
За холод хрустальных ночей
И то, что звезда так низка…
За то, что прекрасны цветы
И лает так громко марал.
За то, что среди темноты
Алтай нас тогда охранял.

Но снова надолго один
Остался бессмертный колдун.

Как будто браслет Ак-Кадын,
Звенит колокольцем табун…

На даче

А на сдачу, а на сдачу
Я куплю билет на дачу.
Пирожков и термос с чаем
На дорожку я припрячу.
Два часа на электричке —
И усталый полустанок.
В устье речки-невелички
Мостик из просевших дранок.
Полчаса по узкой тропке
Мимо дремлющих домишек
К дому с яблоней на сопке,
Привлекающей мальчишек.
Первым делом — чай из мяты
С тающей во рту клубникой,
Наблюдая, как котята
Весело играют с ниткой,
Слушая, как лес за домом
Шумно дышит полной грудью,
Как вдали стучат вагоны
Вслед за эхом перегуда.
Как соседская собака
Тихо тявкает на муху,
А соседка полет грядку
И ворчит, что слишком сухо,
Что гроза б не помешала
И по всем приметам — близко,
Ведь в газете обещали,
И стрижи летают низко…

Тишина. Покой. Неспешность.
Мир такой, каким задуман…
Остальное — лишь погрешность
Между солнечным и лунным.
Городского здесь не надо,
Да минует чаша сия
Эти ветхие ограды,
Эту дачную Россию.
Эту детвору на речке
В шлепках на велосипедах
И бабулю на крылечке,
Звавшую меня обедать…

Бабочки еще порхают,
Приседая в реверансе,
Над ромашками-цветами
Кружатся в беспечном танце.
Но уже на тонких ветках
Первые повисли капли.
С книгой я сижу в беседке.
Почему-то тянет плакать.

«Жерновами луны и солнца…»

Жерновами луны и солнца
Наша молодость стерта в муку,
И по желобу мельницы льется
Все, что было на долгом веку.

Слишком грубого вышли помола
Наши нравы из лопастей лет.
Гунны города или монголы,
Нет нам дома и памяти нет.

Нет страницы в истории новой,
Нет свободного места в строке.
Дух наш слишком степной и портовый,
Наше счастье еще вдалеке.

На гончарном кругу оцепленья
Нас слепили в единую плоть.
Наши струги несло по теченью
И на рифах могло распороть.

Разнести могло в красные щепки,
Расклевать, растащить по волнам.
Но вино оказалось крепким,
И спасенье даровано нам.

Жерновами луны или солнца
Перемолото все на току.
Длинной нитью в холстину впрядется
Все, что было у нас на бегу.
И придется, конечно, придется
Раз на раз или дождь на четверг:
Сивка-бурка примчит и впряжется
На недельку в тот бешеный бег.
Отдохнем тогда нежным помолом
Своих детских по правде сердец.

И чеканные звезды-оболы
Нам оплатят всю боль наконец.

«Мы друг друга потеряли в ленте новостей…»

Мы друг друга потеряли в ленте новостей,
Бесконечной, как петлистый Мебиусов шарф.
Будь как будто не все дома всюду и везде,
Не стесняйся, угощайся жареным, душа.
Мы тебя запустим первой в космос нежилой.
Где ты ляжешь, словно кошка, будет полигон.
Будут там летать бутылки рядом со звездой…
Но воротимся к земному — на пустой балкон.
Будь как дома, это важно в век чужих квартир.
Будь царицей, светской львицей, дай Платонов «Пир».
А не хочешь — обретайся в мангровых лесах
И в любимых шелковистых чьих-то волосах.
Рой в песчаных дюнах нору, завивай гнездо,
Завывай на разговоры и земное зло.
Разевай на бездны пасти, дуй на ураган.
Подзывай гортанно счастье.
Обмани капкан.
Попади туда, где множко и туда, где льзя.
Где прекрасна многоножка и добра змея.
Где «ча-ща» писать как «чаща»,
И глагол «жи-ши»
Означает то, что дружат
Мыши и ужи.
Где друг друга все навидят,
Дождь летит наверх,
И сползают вниз по стеблям
Ценники на нефть.
Верит скептик, любит циник,
Честен бюрократ.
Люди вечно молодеют,
Стрелки прут назад.
Но, пожалуй, это слишком. Лучше помолчим.
Ты же слышишь, как вздыхает дерево в ночи?
Как бредут стада бизонов по пустым шоссе,
Птицы Додо, носороги — абсолютно все!
Мир свернулся в мягких сумках сумчатых волков.
Мир без смерти и без боли, мир без кулаков.

Зацепился вдруг за гвоздик Мебиусов шарф.
Развязался крепкий узел, распустился
Он по ниточке. И в круглый синий шар
Посреди Вселенной превратился.
Мы нашли друг друга в ленте новостей,
Развевающейся в волосах по ветру.
За клубочком шли мы, как Тесей,
В темном лабиринте Интернета.

Канал имени людей

этой осенью не было теплых дней,
между нами не было теплых дней.
помнишь тот теплоход — «Есенин»,
Сергей
на студеной воде канала.
в стареньком пальто зябнет клен-студент,
прячет в рукаве пачку сигарет.
это целый мир — у-ни-вер-си-тет,
ему выпал шанс все начать с начала.
а она твердит: горе и беда.
для чего менять в спешке города?
никогда, прошу, слышишь, никогда
не оставь меня плакать у причала.

потому что черт его знает как
и на чем еще держится добрый знак
человеческой жизни и прочих врак.

подожди, я не все сказала.

разве что-то большее есть тепла?
если взгляд твой — лед, ледокол — мой смех,
ледовитые улицы из стекла,
как волна цунами, взлетают вверх.
санитар, санаторий, сатори, сад —
нам пока что не виден подобный ряд.
из таких историй создастся цикл.
в серебро превратится дождливый цинк.
бьются кружки, толкается каждый второй,
пропадают в ненужный момент ключи.
много маленьких хаосов, чтобы большой
не случился однажды в ночи.
чтобы залом суда вдруг не стал тронный зал…
я как будто бы слышу, как ты мне сказал
через год, через два, через тысячу лет:
ты мой смысл, ты мой дом, ты мой мир, ты мой свет.
и откуда берется — попробуй понять,
и куда на сей раз идет.
из подола бы разума не растерять
горних слов золотой мед.
этой осенью не было теплых дней,
но внутри у меня тепло:
мы построим канал имени людей,
которым не все равно.

Фуникулер

Вези меня, фуникулер,
На Аннапурну* со Светланской**.
Сквозь время и туманный флер
В мои «когда-то-восемнадцать».
Где в тюбетейке цвета снов
Ждет и рисует горы Рерих.
И Агни в пене облаков
Лилово-белых.

Вези меня, фуникулер,
По сопкам на седьмое небо.
Вестимо, я плохой актер
И не умею на потребу…
Зашла на огонек к судьбе —
Попала на костры сожжений.
Я раздарила вещь в себе.
Без сожалений.

Вези меня, фуникулер,
От Золотого Рога к Богу.
Я здесь одна. И контролер
Благословляет на дорогу.
По рельсам стихотворных строк,
Над крышами и над мостами
Неси меня, Влади —
Восторг!
Фуникулер под парусами.

* Аннапурна — одна из самых высоких и труднодоступных вершин, расположенная в Непале.

** Светланская — одна из главных улиц Владивостока.

Караван

Вот и доказывай, что ты не верблюд,
А караван.
Собаки пускай себе лают, а он идет.
Идет, пока наглость кругом города берет,
Идет, пока торжествует жестокий хан.

Сквозь вьюгу в Сибири, тоску и зыбучий снег,
Барханы сугробов и дюны забытых сел,
Из города в город, как будто из века в век
Упрямо и гордо он так беспрестанно шел.

Неся свою ношу волнами усталых горбов,
Храня от разбойников, главный из коих — он сам,
Несметные свитки мелодий, движений и слов
Везет караван сквозь пустыню в свой дивный Сезам.

Идет караван в свой далекий, как боги, Арзрум,
От сердца до сердца, неверного, будто мираж.
Но как сохранить душу чистой и ясным ум,
Когда отовсюду слышно: «Почем продашь?»

И надо ли тут доказывать, что не верблюд,
Когда все равно не поверит никто; пусть так.
Я улыбнусь тихонечко: все пустяк,
Если тебя где-то любят и где-то ждут.

«Ты желаешь мне…»

Ты желаешь мне выйти из всех войн
Не убитой и не проигравшей.
Но гораздо важнее остаться сейчас
Не убившей и не воевавшей.
На неверном щите или с верным щитом —
Это тоже, по сути, неважно.
Мне бы выйти оттуда
С трофейным стихом,
Из единой реки —
Дважды.

Ты желаешь мне выйти сухой из воды —
Как паек, как остаток, как порох.
Мне бы выбраться трезвой на берег груди
Из глубин пересохшего горла.
И восстать не с ноги —
(А то снова не с той) —
А с крыла. И взлететь над фронтами,
Через трубочку лилии слушая бой
Птицы-сердца с часами-силками…

«Через соломку стихов…»

Через соломку стихов тяну из бокала вечность.
В кафе «У семи дорог» я частый желанный гость.
Я никуда не спешу. В пути ни к чему поспешность.
Передо мной лежит минут карамельных горсть.
«Кола», «Уссури», «Байкал» — сестры мои и братья.
«Нарва», «Амур», «Восток», «Дон», «Колыма», «Кавказ»…
Целый семейный портрет смотрит с потертой карты.
Может, и ты, мой друг, тоже один из нас?
Может, и ты устал от мира местоимений
И захотел узнать истинные имена?
Поставь на цветочных полях палатку — свое nota bene,
И я улыбнусь, заметив ее из окна.
Я встречу тебя на развязке, что станет началом.
И вместе продолжим мы путь без преград и границ.
На сильной спине конь дороги, гривастый и чалый,
Нас вывезет к морю, неся мимо сонных станиц.
И ветер обдует, вода обкатает-обмоет,
Огонь закалит и очистит мой глиняный дух.
Глаза на минуту, как дырочки флейты, прикрою,
Мелодию жизни играя тихонько на слух.

Человек-человеком

вобрать в себя все реки
и отразить небо
стать озеро-человеком
волнами рождать напевы
стать городом-человеком
впустить в себя все дороги
дать площади имярекам,
кирхи, мосты, стогны…
чело увенчать лесом
стать человек-ланью
охоту прервать мессой
остановить закланье
другую понять душу
и стать человек-человеком
чтоб вылущить нежностью сушу
от меток железного века

По книжным полкам

чужое имя
чужой дом
для всех чужая
я обещаю себе
«потом»
и почему-то
не уезжаю
не знаю, плохо ли,
хорошо —
такие факты
танцуют искры
в глазах еще
без чувства такта
танцуют зернышки-огоньки
в гранатной шкурке
и выпадают по одному
вдоль переулков
окно взлетает
и над Москвой
парит, зависнув

чужое время
чужой строкой
я в нем осмыслю

сирень исходит
в углах дворов
безумной пеной
четверкой всадников
на меня
несутся стены
ерошит тучи и тополя
холодный ветер
дыханья узкая колея
ведет к рассвету

затихнут крики, затихнет гам
и кривотолки

расставит время все
по местам

по книжным полкам

«Снежный пир приготовлен зимой…»

Снежный пир приготовлен зимой,
И дома в ожиданьи расселись.
Ты, конечно, вернешься за мной
И развеешь бессонную ересь.

Мы пойдем по затону на свет
Старой сказки в витражном окошке,
Где хозяином прожитых лет
Встретит кот у дверей или кошка.

А в пуховый сугроб во дворе
Желтым шпицем зароется месяц.
Как хорош снегопад в январе,
Ввысь ведущий со смелостью лестниц!

Ноги вязнут, попав в белый плед.
Каждый встречный — немножечко йети.
Небо звезды кидает нам вслед,
Как снежки шаловливые дети.

И совсем досоветский трамвай,
Спрятав грусть под серебряным веком,
Прогрохочет, как будто бы встарь,
Мимо нас, фонарей и аптеки.

Вьюга

Вся эта вьюга словно паспарту
Вокруг картинки теплого уюта.
Как передать нагую красоту,
Лежащую всегда на перепутьях?

Как удержать летящий в небо шлейф,
Как воплотить обещанное чудо?
Твое окно, как вечный Шарм-эль-Шейх,
Блестит в оправе вьюги, что повсюду.

Но что бы ни случилось на веку
И как бы ни было тоскливо или туго:

Не выходи без шапки за строку.
Там вьюга. Там всегда бушует вьюга.

«Паршивый ветер шумно гнал закат…»

Паршивый ветер шумно гнал закат,
Цветную кучу листьев, туч и сора.
Фальшивый грош честнее был стократ,
Чем солнце в эту облачную пору.
В паршивом ветре сжался эмбрион
Чахотки одиночества на ужин…
Вот так всегда — идешь купить батон,
И чувствуешь, что никому не нужен.
Что день не день, пока не нахамят,
Что ты чужой, насквозь чужой народу.
А мне так странно, если не хотят
Преодолеть змеиную природу.
И думаешь невольно: правда — их,
Кусачая, железная, простая…
Но настигает вновь какой-то стих,
И хочется идти, не уставая!
В эскизно-акварельную зарю,
Где творческий осенний беспорядок,
Где бабье лето, сдавшись сентябрю,
Оставило на память пару прядок.
И выйти зА город, где нет колоколов,
Где нет домов, дворов и магазинов.
Страна осенняя, я справлюсь, я готов
К дороге скальдов, птиц и паладинов,
Покинув пруд, где прежде отдыхал
От трудных бесконечных перелетов,
Оставив дупла теплых одеял,
Гнездовья комнат, гроты переплетов,
За рамки текста, осени и нот,
За рамки города, куда нас гонит ветер,
Готов я выйти. Как меня зовет
Закат осенний в самом своем цвете!
И если это вид небытия,
То я хотел бы кануть в это море.
Но крепко держат буквы-якоря
У берегов рифмованных историй.